Клятва

Пролог

«Дорогой дневник, прошло ровно три года с того самого дня, когда случилось ужасное; я потеряла себя и вместе с тем свой рассудок. Сегодня я ходила на кладбище, навестить моих дорогих друзей и в очередной раз попросить у них прощения. Они похоронены все вместе, и их могилы окружены прекрасным золотым забором. Их могильные камни я заказывала специально у лучшего Кантерлотского мастера. Каждый могильный камень – выполненная с поразительной точностью скульптура, сделанная по образу моих друзей. Эти скульптуры смотрят на меня своими каменными глазами. Их взгляд абсолютно пуст. Я потратила все свои сбережения, мне пришлось продать много ценных вещей, чтобы приготовить для них достойное вечного сна место. Спите мирно, спите вечно, пять Принцесс Дружбы и Спайк. Простите меня, если вам хватит сил. Эквестрия не забудет вас...»

Пинкамина Диана Пай закончила запись и оторвала взгляд от толстой записной книги. Тусклый свет свечи озарял её пустынную, холодную комнату, где из мебели осталась только низкая, узкая и жёсткая кровать, покрытая старым шерстяным пледом, платяной шкаф с отломанной дверцей, маленький квадратный письменный стол и табурет. Всё, что находилось здесь до этого, пришлось продать. Вещи, стоявшие сейчас в этой комнате – это всё, что осталось у Пинкамины, всё, что осталось у бедной Пинкамины, и этого было достаточно для её ежедневного самобичевания и раскаяния. Каждую ночь розовая пони делала записи в своем дневнике, затем отрывала эти листы, старательно комкала и съедала. Записи были короткие, Пинкамина старалась уместить все свои душевные порывы на одной странице, поскольку это максимум, который она могла съесть за раз без рвотных позывов. Сегодня для неё был особенный день. Лист пришлось макнуть в мёд, чтобы хоть как-то проглотить. Но даже это не помогло, и спустя десять минут Пинкамину стошнило остатками бумаги и желудочным соком.

«Зачем я убила их? Сильнейшая древняя магия надёжно скроет следы моих мерзких деяний! Мне так плохо и так страшно!» — хор из десятков знакомых голосов пел в голове розовой пони, пока та старательно убирала мерзкую жижу с кусочками бумаги с пола. «Пинкамина, зачем ты убила их? Сильнейшая древняя магия надёжно скроет следы твоих мерзких деяний. Страшно тебе? Плохо тебе? Зачем ты призвала Древнюю Магию для столь низких целей?» — раздался в её голове визгливый голос Пинки Пай. Голос прошлой Пинкамины. Мёртвой Пинкамины. «Ты боишься наказания? Ты боишься наказания?» — спросила Пинки Пай, причём в первом вопросе она сильно выделила интонацией слово «боишься», а во втором, наоборот, сделала ударение на слово «наказания». 

Пинкамина закончила уборку. «Если не наказания, то чего же мне тогда бояться?» Вопрос, заданный Пинки Пай, был слишком сложен для бедной Пинкамины. Сильнейшая Древняя Магия появилась задолго до рождения Эквестрии и была описана во многих манускриптах и книгах, находящихся в самых разных библиотеках. Раз древние тайные знания были сделаны кем-то столь доступными, почему бы их не использовать простой розовой пони, запутавшейся во всём? Почему бы бедной розовой пони не использовать их, чтобы навеки замести следы своих чудовищных преступлений? И во имя чего были совершены эти преступления? Пинкамину пробивала дрожь от этих вопросов. Вопросов, которые постоянно задавала ей её собственная совесть, и на которые до сих пор не нашлось ответа. 

«Сосредоточься, дорогая Пинкамина. Возможно, если ты вспомнишь всё, вспомнишь причины своего падения, вспомнишь то, что сподвигло тебя на столь страшный грех, тебе будет легче выбрать путь для искупления своей вины» — спокойный и пугающий голос говорил в голове Пинкамины, пока та занималась вечерними делами. «Как-никак, но убить пятерых пони и одного маленького дракона, которые были для тебя столь близки, и без причины, это же… Даже слов не найду! Да ты и сама их не найдешь, не так ли? Может быть, ты хотела отомстить за что-то? Может быть, ты хотела стать единственной принцессой дружбы? Или они предали тебя? А меня ты зачем пробудила от тысячелетнего сна? Тоже просто так?» 

Пинкамина глядела на себя в зеркало, забрызганное водой, грязью и ещё чем-то очень противным. Из зеркала на неё выглядывала тёмно-розовая пони с прямой бордовой гривой. Пинкамина старательно всматривалась в голубые глаза тёмно-розовой пони, старалась прочесть в них хоть что-то, но в этом взгляде не было ничего… 

Несмотря на все безумие, происходившее как в голове, так и вокруг Пинкамины, она всё же не бросила работу в Сладком Уголке. После череды смертей Принцесс Дружбы около трети населения предпочло покинуть Понивилль. В первую же очередь уехали те, кто имел маленьких детей. Никто, кроме несчастной, бедной и одинокой Пинкамины, не знал, что взбредет в голову таинственному беспощадному маньяку. Вдруг ему неожиданно захочется испить крови беззащитных младенцев? 

Семья Кейк одной из первых решила покинуть родную деревню, благосклонно оставив Сладкий Уголок под руководством своей самой любимой сотрудницы. Пинкамину же такой исход событий совершенно не тронул. Оставшись в большом, пустеющем день за днем магазине, розовая пони очень испугалась. Нет, не ответственность и не огромный объём работы беспокоили беднягу. Её пугало то, что в месте, где она проводит больше всего времени, теперь некому вглядываться в глаза с одной немой просьбой: «Миссис Кейк, мистер Кейк, малыши. Это я – чудовище. Это я убила их всех. Мне плохо и тошно. Пожалуйста, подозревайте меня! Хоть чуть-чуть». То, что осталось от разума Пинкамины, каждое мгновение терзали противоречивые чувства. Ей было невыносимо страшно. Каждый раз, когда она уже вот-вот была готова признаться в содеянном, её тело холодело, во рту пересыхало, и все мысли терялись и разлетались. Вот бы нашелся параноидальный тип, который бы помог бедной Пинкамине. Справедливый и холодный приговор Принцессы Селестии избавил бы измученную розовую пони от бесконечного поиска ответа на единственный вопрос. 

«Зачем я убила их?» — спрашивала Пинкамина у тёмно-розовой пони в зеркале. 

Свеча в комнате уже догорала, крошечный огонёк негромко потрескивал и извивался, потопляемый в расплавленном воске. Пинкамина поднесла к огоньку копыто, и ей показалось, что пламя стало немного спокойнее. Все откровения розовой пони можно было без труда сжечь в огне, но она день за днём предпочитала глотать их, будто бы в болезненное дополнение к своему немому раскаянию и пустому самобичеванию.

Глава I

Пинкамина плохо помнила, что происходило в её жизни после того, как она собственнокопытно убила своих лучших друзей. Отдельные картины, не имевшие смысла, возникали у неё в голове вперемешку с непонятными шумами и неразборчивыми голосами. Поминки Эпплджек на Яблочной ферме, чёрная лента на фотографии Рэйнбоу Дэш, письмо с размазанными чернилами от родителей Рарити, где в каждом слове было столько отчаяния, сколько Пинкамина не чувствовала и от трёх лет своего самобичевания. В письме этом родители Рарити просили убийцу своей дочери «держаться». Если бы они знали, если бы кто-то показал им… Но Древняя Магия надёжно скрыла следы страшных преступлений. 

Пинкамина помнила, что до того, как съесть это письмо, она держала его у себя семнадцать дней. Каждый день доставала из ящика, перечитывала и клала обратно. Но в один день вместо ящика она положила письмо себе в рот, и в этот момент новые мысли накрыли её с головой. Вся невыразимая скорбь родителей Рарити жгучей болью прошлась от глотки до желудка розовой пони, затем вернулась чуть повыше и застыла где-то в районе сердца. И так Пинкамина придумала себе своеобразное наказание. Все мысли, копящиеся в голове розовой пони, теперь выливались на бумагу и потом, будучи проглоченными, застывали ноющей болью в районе сердца. К тому же, никто теперь не найдет эти страшные откровения. А в ночь, когда было проглочено первое из них, Пинкамина заметила, что шерсть её стала блекнуть, а кудри на гриве сами собой выпрямляться. В ту ночь и умерла Пинки Пай, оставив после себя только пустую и сокрушающуюся оболочку – Пинкамину, каждую ночь пожирающую свои мысли до тошноты, слёзно молящуюся Древним Богам из ветхих манускриптов, чтобы те скрыли следы её страшных преступлений. 

Возможно, было бы лучше, если б тысячи, а, может быть, сотни тысяч лет назад кто-нибудь съел все эти манускрипты и книги, чтобы они не достались потомкам, и чтобы не было у этих потомков надежды о том, что есть сила, способная скрыть их грехи. 

А может и не виноват тот, кто сотни тысяч лет назад решил передать свои тайные знания в будущее. Может, виновато то, что сидит внутри каждой пони и просит её читать тайные книги, молить Древних Богов о всякой мерзости и низости? 

Чем больше времени проходило с тех ужасных дней, тем отчётливее становились голоса в голове Пинкамины, тем чернее казались безобразные тени на стенах её комнаты.

Розовая пони не помнила мотивов своих деяний. Не помнила, как её копыто заносилось над вчерашним лучшим другом, чтобы прервать его последний судорожный вздох, пропитанный смятением, болью и страхом. Будто кто-то неведомый, беспощадный, безумный, злой вселился в её тело и правил её действиями, усыпив на время душу и разум.

Только с сентября этого года настроение жителей Понивилля стало понемногу улучшаться. По крайней мере, Пинкамине казалось, что происходить это начало именно с сентября… Ведь как раз тогда ей наконец удалось нанять хоть каких-то работников в Сладкий Уголок. Двое бездомных единорогов-путешественников с меткой пекарей, волей судьбы лишенные дома и места работы, с превеликим удовольствием приняли приглашение единственной оставшейся в живых Принцессы Дружбы, Элемента Радости, истощавшей и печальной Пинкамины Дианы Пай. 

С приходом новых работников Сладкий Уголок был спасён. На прилавках вновь появилась свежая ароматная выпечка, а на кассу снова выстраивалась очередь, но обычно не больше трёх или четырёх пони. А эти единороги-пекари отлично знали своё дело, но все же для Пинкамины не было ничего вкуснее, чем память о пирогах и тортах, которые пекла когда-то сама миссис Кейк. 

Магазин закрывался в восемь вечера, и тогда начиналась уборка. Единороги убирались по очереди. Один из них, рыжий, с меткой в виде кекса, убирался по понедельникам, средам и пятницам. Второй же, серый, с меткой в виде надкусанного крекера, выполнял эту работу по вторникам, четвергам и субботам. О, как же Пинкамина ненавидела вторники, четверги и субботы из-за этого серого единорога… После окончания рабочего дня она не могла тотчас отправиться на покой в свою печальную комнату на втором этаже здания магазина. Обязанности директора велели ей посчитать выручку за каждый прошедший день. Конечно же, она уже пыталась уходить, как только серый единорог начинал уборку, надеясь посчитать всё завтра. Но это почему-то не выходило, будто какая-то неведомая сила держала её в дни дежурства этого надоедливого пони. Посчитать выручку за два дня мозгу бедной Пинкамины было невероятно сложно. Постоянно путались числа, наименования продукции, ещё чаще болела голова или ещё что-нибудь, и чёрные тени танцевали на стенах вокруг розовой пони, тянули к ней мерзкие когти, хихикали и шипели. Все это никак не позволяло закончить работу в каких-либо местах, кроме торгового зала, где как раз в это время и убирался болтливый серый единорог. 

В один из вторников Пинкамина сидела за прилавком, обыденно закутавшись в шаль и спрятав свое лицо за длинной гривой, и составляла список проданной продукции. Сорок пять шоколадных кексов по семь битов за каждый, двенадцать яблочных пирогов по пятнадцать битов за каждый, тридцать упаковок печенья, по пятнадцать штук печенья в каждой, по десять битов за одну упаковку. 

— Мисс Пай, скажите пожалуйста, а какие начинки для пирогов больше всего любили Принцессы Дружбы? — серый единорог старательно вымывал полы – ни один фантик, ни один комок грязи, ни одна пылинка не оставалась незамеченной. Пинкамину тошнило от этого зрелища, хотя надо бы радоваться тому, что в её магазине такие старательные работники. 

— Яблочные, — быстро ответила Пинкамина и получше закуталась в шаль. 

— Чисто яблочные? Я думал, Принцессы Дружбы любят более изысканные начинки! Например, фруктово-ягодные или… — тараторил серый единорог практически без остановки. 

— Пожалуйста, замолчи. Принцессы дружбы мертвы, — Пинкамина с силой оторвала взгляд от своих записей и заставила себя посмотреть на глупого серого единорога. — Если тебя так интересует жизнь Принцесс, то почему бы тебе не пойти в библиотеку и не почитать о них в книгах?

— Но как же я могу упустить шанс узнать всё из первых уст? — протараторил в ответ глупый серый единорог.

И Пинкамина неожиданно почувствовала режущую боль в районе сердца, как раз там, где собирались все её темные откровения, проглоченные вместе с бумагой. И тёмные тени окружили её, заплясали в бешеном хороводе, смеясь и крича.

— Замолчи! Замолчи! Замолчи! — завизжала Пинкамина так громко, как только могла в ответ глупому серому единорогу, стараясь перекричать хор мерзких теней, совсем не похожих ни на одно живое существо во всей Эквестрии. Розовая пони стукнула со всей силой копытом по прилавку, зазвенели монеты в кассовом аппарате, опрокинулась чернильница, и большая черная клякса поползла по записям. 

Пятьдесят четыре упаковки яблочных кексов, по пятнадцать штук в каждой, по десять пирогов за один бит. 

Глупый серый единорог замолчал, ведь он никогда не видел свою молчаливую и бесконечно печальную начальницу в такой ярости. 

— Мисс Пай! Мисс Пай? Что с вами? Вам плохо? Мисс Пай! — спустя какое-то время Пинкамина снова услышала противный голос своего работника, но не могла видеть его. Черный хоровод теней загораживал свет, и голоса их становились громче с каждой секундой, а неописуемо страшные и мерзкие силуэты их не были похожи ни на одно живое существо во всей Эквестрии. 

Пинкамина упала на пол замертво, в голове её утихли звуки, и тьма полностью поглотила её.

Глава II

Сознание к бедной розовой пони приходило медленно и мучительно. Она из последних сил пробиралась через вязкую тяжёлую темноту, по сторонам мелькали крошечные проблески света, словно светлячки, и совсем изредка мерещились чьи-то голоса. Пинкамине казалось, что время вокруг неё остановилось. Вокруг неё была лишь чернота и редкие блёстки непонятного света, которые чуть позже исчезли совсем. Стало настолько темно, что пони не видела даже своих копыт. А были ли у неё копыта вообще в этом странном, чёрном, вязком пространстве? Собрав все силы, Пинкамина попыталась дотронуться до своего носа и к своему величайшему удивлению и страху не почувствовала ничего на его месте. Ни носа, ни ушей, ни копыт не было, ни одна часть тела не ощущалась, как положено. Осталась только навязчивая память о форме собственного тела. Пинкамина подставила воображаемый хвост под воображаемое копыто и сильно наступила. Боли не последовало, однако ощущение того, что эти части тела находятся именно на таких местах, по-прежнему оставалось чётким. 

Паника быстро прошла, и в этой непроглядной тьме Пинкамина совершенно одна тщетно пыталась, крутясь волчком, отыскать свой призрачный хвост, находя это безумным и глупым развлечением. Тени не тревожили её, голоса затихли, и изжога не мучила…
«Чем не идеальный конец? Или же это мое наказание?» – думала розовая пони, кружась в своем сумасшедшем танце, и вдруг, будто вторя её безумным мыслям, злобный, хриплый, истерический смех тысячи голосов обрушился на неё со всех сторон, как грохочущий водопад. Вмиг засияло багровым светом чёрное пространство, раскололось, как обычное стекло, и из искажающихся и дрожащих трещин поползли уроды – не пони, не звери, не птицы, не рыбы. Чёрные тела, мерзкие тени, холодное дыхание, адский хохот… Чей то знакомый взгляд мелькнул в одной из трещин, укоризненный и холодный, но такой родной.

Пинкамина посмотрела вниз, и не было конца радости, когда она обнаружила ноги на своих местах. Со всех сил, так быстро, как только могла, она ринулась туда, откуда смотрели знакомые глаза. Пинкамине казалось, что всё её тело горит изнутри, и боль становилась невыносимой. Она остановилась перевести дух, опустила голову и сдавленно взвизгнула, когда вместо своих копыт увидела уродливые лапищи, подобно таким, какие были у тех мерзких тварей.

Стены тьмы, испещрённые багровыми трещинами, рухнули в один момент, и яркий белый свет ударил в глаза бедной розовой пони. Пинкамина смотрела наверх, в нечто слепяще-яркое, приходя в себя. Слышен был шум деревьев, барабанная дробь дождя. Монотонный писк неизвестного происхождения повторялся через равные промежутки времени. Пинкамина подумала сначала, что это мышь, но когда заметила периодичность, сразу откинула эту догадку. Потихоньку стали прорисовываться очертания предметов вокруг, у пони появились силы повернуть голову набок. Свет стал менее ярким, это всего лишь обычная лампа. Когда Пинкамина только открыла глаза, эта лампа показалась ей десятком прожекторов, направленных прямо на неё…

Повернуть голову, чтобы посмотреть в другую сторону, розовая пони не смогла. Это простое движение утомило её, как многокилометровая пробежка. 

Перед глазами Пинкамины окно. Серое небо душит закат, качаются деревья, завывает ветер и колотит по подоконнику дождь. Ах, сентябрь… Надрывается в своем тихом писке аппаратура, провода которой подсоединены к телу пони. Один провод к груди, от назойливой пищалки. Второй от тихого аппарата – трубка искусственного дыхания в носу. 

Раньше Пинкамине редко приходилось бывать в больницах. Она думала, так и проживёт всю жизнь. Но сейчас любая попытка оторвать какую-либо часть тела хоть на пару сантиметров от постели заканчивалась провалом, и это говорило о том, что её намерению не суждено сбыться.

Скрип двери и чья-то мягкая поступь, горьковатый запах медикаментов, который почему-то внушал Пинкамине ужас… Белая пони с меткой красного креста прошла в палату почти неслышно. 

— Мисс Пай, вы пришли в себя? Это чудесно! — спокойно сказала она, суетясь возле аппаратов, проверяя показания и подсоединения проводов и трубок. — Как вы себя чувствуете?

Пинкамина попыталась сказать что-нибудь, но получилось только беспомощно открыть рот. «Подозревай меня!» – кричали голоса в голове. 
— Я позову доктора, — и белая пони-медсестра ушла также тихо, как и пришла. Остался только её запах. Горьковатый запах медикаментов, который почему-то внушал необъяснимый страх бедной розовой пони. 

Доктор явился минут через пятнадцать. Это был невысокий бурый единорог с меткой в виде шприца. Его чёрная грива была тронута лёгкой сединой, неглубокие морщины подчеркивали его уставшие, тусклые, спокойные глаза. В этом взгляде не было ничего похожего на то, что розовая пони привыкла встречать в большинстве взглядов, обращенных на неё. Другие смотрели на Пинкамину, как на великую мученицу, а этот врач смотрел на неё лишь с холодным спокойствием. Белая пони-медсестра с таким же спокойным видом переписывала в блокнот что-то с табло аппарата. 

Доктор обратился к пациентке с очевидным вопросом о самочувствии, но внятного ответа так и не получил. Губы розовой пони еле двигались, она и сама хотела задать вопрос о том, что же с ней случилось. В памяти не всплывало ничего, кроме болтовни её назойливого работника, серого единорога… 

Доктор провел осмотр, сказал медсестре какое-то сложное название лекарства…

— Одно- или двухпроцентный? — послышался всё такой же спокойный голос белой пони.

— Двухпроцентный поставь, — безэмоционально и устало прохрипел в ответ доктор. — На полтора часа. И побудь с ней пока. Я передам Чарминг, она тебя заменит, если что. Тяжёлых у нас больше нет, так что… У тебя опыта все же побольше, — единорог и белая пони вышли из палаты, тихо прикрыв за собой дверь. 

Через несколько минут вернулась медсестра, принеся с собой запах ещё более горький, чем до этого. Она поставила Пинкамине капельницу с каким-то мутным раствором, посоветовала поспать, сама же отошла к окну и со смиренным видом присела на табуретку, достала из тумбочки небольшой журнальчик и периодически поглядывала то на его страницы, то в окно, то на аппараты. Изредка она вставала, проверяла капельницу, трубки и садилась обратно. Розовая пони следила за ней взглядом. Когда медсестра садилась читать свой журнал, Пинкамина щурилась, пытаясь понять, что нарисовано на его обложке, но все цвета сливались в бессмысленную круговерть.

За окном стемнело, во дворе больницы зажглись фонари, и тусклый жёлтый свет потёк по узким серым тропкам. К тому времени раствор в капельнице закончился, и медсестра унесла её.

— Вам нужна утка? — уходя, она наклонилась к розовой пони и тихо задала ей этот вопрос. 
— Утка? — промямлила Пинкамина в ответ. Ей внезапно невыносимо захотелось спать. — Н-но… В палату нельзя животных.

Медсестра закатила глаза и фыркнула.
— Нужно было ставить однопроцентный, — проворчала она себе под нос. — Мисс Пай, вы не хотите в туалет? 

— Ах, это, — Пинкамина отрицательно помотала головой, истратив последние силы. Больше шея не поворачивалась, как бы она не старалась. Уставившись в потолок, розовая пони прошептала:
— Скажите мне, пожалуйста… Что со мной? 

— Сказала б, если бы знала, — быстро ответила белая пони и вышла из палаты, унося с собой горький запах и громоздкую подставку для капельницы. Вернулась ли она обратно или нет тем вечером, Пинкамина не узнала. Тяжёлый сон, похожий на забытье, поглотил её и отпустил только к десяти утра.

      К 10 утра, (но следующего ли дня?) Пинкамина проснулась, но осознание происходящего вокруг к ней не вернулось. Скорее, мир ещё сильнее запутался, свился в огромный клубок и застрял у неё в горле. Единственное, что вырвало её из непонятного головокружения, потоков каких-то непонятных слов и жгучих запахов, было копыто. Чьё-то знакомое копыто лежало на её лбу, и в нос просачивался горьковатый запах – нет, не медикаментов, а камней.

Пинкамина резко отрыла глаза, ей показалось, что свет ламп сейчас выжжет ей зрачки, но знакомое беспристрастное и железно-спокойное лицо нависло над ней. 
— Лежи, — голос был тоже знакомым, но этот кто-то говорил так, что губы почти не двигались. — Врач запретил тебе вставать.

Глаза Пинкамины сначала округлились от изумления, несмотря на боль от света, затем розовая пони со всей силы, со всей мизерной силы, что у неё осталось раздвинула уголки губ в слабой, но искренне-радостной улыбке.

— Мод, — тихо прошептала она, пытаясь протянуть своё копыто к копыту сестры, но та остановила её, убрав свое копыто со лба и положив его туда, где бы Пинкамине было до него удобно дотянуться. — Это ты, Мод? — на поредевших ресницах розовой пони блеснула крошечная слезинка.

— Я, — невозмутимо ответила каменно-серая пони. Мод не любила лишних слов, не любила лишних пони в своём окружении, имела всего один интерес в жизни – к материаловедению, и всего одну родственную душу – свою младшую сестру, Пинкамину Диану Пай.

— М-мод, что со мной. Я ра…ботала и я…Упала? Усну..ла? — розовая пони начала говорить, но язык её был словно ватный, и фразы никак не складывались воедино. — Мод…Наверное мне…На го…лову упала люстра. Да? А касса на…Касса то на месте, Мод!? — Пинкамина подскочила, Мод поймала ёе за плечи и нерезко, но с некоторой силой уложила в подушки.

— Пинки, помолчи, — каменно-серая пони говорила без каких-либо изменений в голосе, но по её прикосновению Пинкамина поняла, что её что-то беспокоит. Комната погрузилась в тишину. Пинкамина среди этой тишины слышала непонятный то ли звон, то ли шорох. Не выдержав долгого молчания, она заставила с усилием повернуть свой ватный язык.

— Мод…Касса… — на этот раз Мод обернулась, и в глубине её глаз мелькнуло нечто, что Пинкамине не доводилось видеть никогда. 

— Ты вышла из комы. Меня пустили к тебе только сейчас. Я приехала с Каменной Фермы уже семь дней назад, сразу, как получила письмо от твоего лечащего врача. 
Лицо розовой пони перекосилось, став сначала малиновым, затем почти лиловым, затем она вся изогнулась в постели, чувствуя в каждом миллиметре своего тела слабость и тянущую боль; позже Пинкамина мертвенно побледнела и рухнула обратно.

— Мод…Мод…Мод… — шептала она, еле шевеля губами. Сейчас она хотела сорваться на крик, но что-то тугим кольцом стянуло её горло, не позволив вырваться лишнему звуку. — Какая кома, Мод… Ты шу…тишь…Мод. Ты шутишь? Вы… сговорились… — Пинкамина попыталась изобразить смех, но лицо её только скривилось в мерзкой гримасе.

— Не шучу, — также коротко и таким же ледяным тоном ответила Мод. — Доктор сказал, что скоро ты выйдешь из палаты интенсивной терапии, пройдешь назначенный курс лечения и вернёшься к привычной жизни. До твоей поправки я буду жить в Понивилле. Я взяла отгул. 
Пинкамина закрыла глаза и сжала копыто сестры в своём копыте, погрузившись в раздумье, и, наконец, вновь также резко очнулась.

— Мод, — дрожащим голосом сказала она. — Если это правда, и вы…Получи…ли письмо о том, что я в коме. Почему…Мод… Мод, скажи мне, где же мама, папа, Лаймстоун, Марбл? Мод… Они же тоже прие…хали, да Мод?

Этот вопрос повис в воздухе. Каменная пони смотрела в каменную стену каменным взглядом, и не поворачивала голову в сторону сестры. Её копыто мелко задрожало, и она убрала его с кровати, пока сестра не заметила этого. Однако, было уже поздно… Пинкамина глядела безумными глазами на сестру, и буря внутри неё росла, готовая в любой момент выбить ком в горле. Розовая пони набрала воздух в легкие и со всей своей, что сейчас набралась внутри, силой, крикнула сестре:
— Скажи мне, Мод, они приехали ко мне?! Скажи мне, Мод! — голос Пинкамины захрипел и оборвался. Запищали аппараты, зашла медсестра в белом халате, поторопила Мод к выходу. 

Пинкамина следила взглядом за сестрой, и та, перед тем как выйти, опустила голову и чуть мотнула ей из стороны в сторону.

Внутренний мир Пинкамины собрался в одну точку и взорвался с неимоверной силой, обрушив бедную пони на постель.