Джон Эппл "Медовая долька"

Глава 2

Джон Эппл слабо простонал, медленно приходя в себя. Он слышал, как где-то рядом чирикала птица, а открыв глаза, обнаружил себя в простенько выглядящей больничной палате. Сознание его слегка плыло, и ему было сложно сосредоточиться. Как же он сюда попал?

Потихоньку шестерёнки в его голове закрутились. Он вспомнил, как Мак серьёзно повредил ему спину. Вспомнил, как написал завещание, чтобы его ферма оказалась в хороших руках. Вспомнил, как настолько накачал себя обезболивающим, что едва мог идти прямо, и попрощался с лошадьми. Он даже вспомнил, как пошел в лес со своим старым револьвером. Ничего из того, что произошло дальше, он не помнил.

Он тоскливо вздохнул: у него не получилось. Скорее всего, он потерял сознание, переборщив с обезболивающим, потом кто-нибудь нашёл его, заснувшего под деревом, и отволок в ближайшую больницу.

Безучастно глядя в потолок, он заметил что-то ярко-красное, выступающее перед лицом. Он поднял руку, чтобы смахнуть это, только чтобы обнаружить, что он не только может чувствовать этим выступом, но и самой руки у него больше нет. Вместо неё оказалось такое же ярко-красное копыто. Случайно взглянув вниз, он обнаружил, что и в остальном он выглядит как большой красный конь.

Джон Эппл усмехнулся про себя. На сильных же препаратах его держали, раз он вообразил себя лошадью. Он не так уж расстроился от подобного превращения, учитывая, что уже много лет его лошади были ему ближе любых людей. Когда он попытался устроиться в позу поудобнее, знакомый приступ боли полыхнул в спине. Не такими уж сильными были эти препараты, очевидно.

Довольно скоро мужчиной овладела скука. Для него всегда было в тягость сидеть на одном месте, и травма ничуть не изменила этого. Скрипя зубами от боли, он всё же уселся на кровати, хотя и предполагал, что ему нельзя шевелиться. Как будто травмированной спины было мало, его ещё и накачали так сильно, что он воображал себя лошадью. Этого явно было достаточно, чтобы оставаться дальше в постели. Доктор позже наверняка выскажет ему пару ласковых, но Джона это не слишком заботило. Он пытался убить себя и теперь вряд ли что-либо сравнится с этим, кроме повторной попытки.

Сильным рывком он поднялся с кровати и встал на ноги. И даже без неожиданной вспышки боли в спине он понял — что-то не так: его равновесие полностью нарушилось. Две ноги отказывались держать его прямо, и он быстро упал на пол с громким глухим стуком.

У него болело всё и везде. И это просто не имело смысла. Если уж его накачали необходимыми препаратами, от которых он начал видеть себя лошадью, тогда бы никакое падение не причинило ему столько боли. Может быть, его спине, но не всему телу.

Неуверенно он упёрся руками, копытами или чем там ещё в пол и поднялся. Поначалу он хотел снова встать на ноги, но затем ему показалось правильным стоять на руках. Он чувствовал себя устойчиво на четырёх конечностях, а боль в спине уменьшилась до более терпимой.

Пускай ему не слишком нравилась идея ползать везде на четвереньках младенцем-переростком, но пришлось признаться себе, что так было лучше, чем снова упасть лицом вниз. Проглотив гордость, он на пробу сделал шажок вперёд, другой, затем ещё раз и так далее, пока не прошёл маленький круг. Он ходил слегка неустойчиво, а цокот копыт по кафельному полу чуточку отвлекал, но всё-таки он мог двигаться.

Разобравшись с этим, старый фермер подошёл к окну. Он ожидал увидеть городок, неподалеку от которого находилась его ферма, или же оживленные улицы большого города, если его понадобилось отвезти в пристойную больницу. Однако увиденное полностью сбило его с толку.

За окном оказался сельский городишко, куда более деревенский на вид, чем тот, возле которого жил Джон. С соломенными крышами, грунтовыми дорогами и причудливо украшенными на единый неуловимый манер домами он словно сошёл со страниц сказки. Вдалеке ему даже померещился пряничный дом в натуральную величину. Но какими бы странными не казались здания, они не могли сравниться с, вне всяких сомнений, местными жителями.

Лошади были повсюду. Крылатые лошади летали туда-сюда, гуляли как ни в чем не бывало единороги с плывущими рядом с ними по воздуху вещами, да и обычных лошадей хватало. Обычных в том смысле, что они не имели ни рогов, ни крыльев. И все выглядели несоразмерными: головы, как и глаза, выглядели слишком большими, а морды — короткими, тела были мельче, чем у настоящих лошадей, и вдобавок, он в жизни не видел лошадей хоть приблизительно столь разноцветных.

Слишком ошеломлённый представшим зрелищем Джон Эппл далеко не сразу заметил, как дверь открылась, впустив в палату троицу кобыл.

— Да говорю тебе, бабуль, что это папа! Он точь-в-точь такой, каким я его помню, — молодой женский голос наполнил комнату.

— Я поверю, когда увижу, Эпплджек, — ответил ей типичный голос своенравной старушки. — Мой Ханикрисп уж с дюжину лет как пропал, и должно быть, у тебя в памяти всё слегка спуталось из-за того, что ты была маленькой тогда.

Названное имя тронуло что-то в глубине его памяти. ^[1] Так прозвали его родители за любовь макать яблочные дольки в мёд. На ферме всегда хватало яблонь, а у родителей — желания каламбурить, так и появилось прозвище "Медовая Долька". Вот только с тех пор, как умерла мать, он ни разу не слышал этого прозвища.

Осторожно, стараясь не тревожить спину, он повернулся лицом к тем, кто знали его старое прозвище. После увиденного в окне он уже не удивился при виде трёх стоящих напротив лошадей. Морщинистая старая кляча зелёной масти с седой гривой подслеповато щурилась, рядом молодая, крепко сложенная оранжевая кобыла переводила взгляд между ней и Джоном, потрясая пшеничными волосами. А между ними нетерпеливо гарцевала совсем юная симпатичная кобылка с жёлтой шёрсткой, щеголяя розовым бантом в вишнёво-красной гриве.

— Ханикрисп? — со страхом и смятением спросила старая кобыла, попятившись.

— Ох… привет, — ответил он, более чем неуверенный в том, что происходит.

— Это правда он? — голос кобылки был полон надежды.

— Я… эхх… обожди минутку. Мне нужно хорошенько присмотреться перед тем, как уверюсь.

Та, которая явно приходилась бабушкой остальным в табунчике, проковыляла вперед, недоверчиво меряя его взглядом. Протянув копыто, она ухватилась за его лицо, хотя он даже не представлял, как такое вообще возможно. Пока он размышлял над тем, как сильно же разум подводит его, кобыла изучала его щеку.

— Вот отметина с тех пор, когда ты жеребенком дурачился с инструментами… — её копыто передвинулось с щеки на плечо. — А вот твои шрамы, когда ты выпал из своего домика на дереве. Ты тогда ещё провалялся в больнице с неделю.

Старая кобыла переходила от одной старой травмы на другую, подробно объясняя, как и когда он заработал каждую, и каждый раз не ошибалась. Никто больше не знал этих историй, как и никто больше из живущих не звал его Ханикриспом. Закончив, она снова встала перед ним и изумленно посмотрела ему в глаза. Несколько слезинок скатились по её сморщенной мордочке.

— Это правда ты, Ханикрисп? — прошептала она.

— Ма? — ответил он, чувствуя слёзы на собственном лице от невероятной мысли, что его мать каким-то образом жива. Двое потянулись друг к другу, словно желая обняться. Но вместо этого она с совершенно нестарческой прытью отвесила ему пощечину.

— Это за то, что сбежал на дюжину лет, — глаза Джона распахнулись больше от удивления, чем от боли, и не успел он ответить, как она всё-таки крепко обняла его. — А это за то, что вернулся.

Он не стал выражать вслух недовольство от удара и позволил себе молча растаять в материнском объятии. Так много времени прошло с тех пор, как он испытывал столь тёплые чувства от кого-либо, кроме своих лошадей, и потому не собирался упускать возможность, пускай сейчас его мать сама была лошадью.

Джон уже не сомневался в том, что сошёл с ума. Должно быть, лекарства полностью сожгли его мозг, и вполне возможно, наяву он сейчас расхаживал в смирительной рубашке по запертой комнате, натыкаясь на мягкие стены. Однако это не имело значения. Даже в любой другой день он предпочёл бы это счастливое безумие реальности.

Любящие объятия стали только крепче, когда присоединились остальные двое. Открыв глаза, он посмотрел на двух молодых кобыл, которые только что прижались к нему. Самая юная с выражением полнейшего блаженства на мордочке буквально вцепилась в него. Однако же другая заметила его смущённый взгляд.

— Ты не знаешь, кто мы такие, па? — с ноткой горечи спросила она, когда четверо разомкнули объятия.

Он покачал головой, чувствуя огромное сожаление по поводу того, чего не знал. Кем вообще эти кобылки могли быть? Они выглядели слишком молодо, чтобы приходиться ему родственниками, мёртвыми или живыми. Однако ж они назвали его мать бабушкой. Значило ли это?.. Нет, вот этого точно не могло быть.

— Не бери близко к сердцу, вы двое сильно выросли с тех пор, как он последний раз видел вас. Любой пони поломал бы голову, пытаясь признать вас, — старшая кобыла попыталась успокоить её, затем обратилась к Джону: — Вот это Эпплджек, а малышка — Эпплблум.

Эти слова полностью уладили дело. Он спал или галлюцинировал, другого и быть не могло. Их имена слишком уж напоминали имена его лошадей, чтобы это оказалось совпадением. Ведь он считал Джеки, Мака и Блоссом кем-то вроде своих детей, и теперь его исковерканное сознание просто сделало это немножко буквальнее.

До его передней ноги дотронулись. Наклонив голову, он увидел Эпплблум, прижавшую копытце к его массивной ноге и смотревшую на него самыми очаровательными, как у щенка, глазами.

— Ты ведь помнишь меня, правда? — сколько же тоски и надежды звучало в её голосе, а ещё в нём чувствовался душераздирающий страх. Его сердце разбилось при мысли, что он действительно ничего не мог припомнить о ней, но ни за что не собирался признаваться в этом.

— Конечно помню, Эпплблум. Твоя бабуля права, ты просто так подросла, что я не узнал тебя, — сказал он ей успокаивающую ложь.

Теперь он по-настоящему понял, как нехорошо врать, о чём родители не раз строго-настрого втолковали ему. Но то, как она обхватила копытцами его ногу в ещё одном объятии, не в силах дотянуться выше, согрело его одинокое сердце, чего с ним уже годами не бывало. Морщась от боли в спине, он наклонился и обнял кобылку в ответ.

Даже если она ненастоящая, он будет притворяться её отцом так долго, как она захочет. Было ясно видно, как ей не хватало этого, и ещё яснее — то, что он сам всегда хотел иметь дочь. И если для счастья их обоих понадобится всего лишь одна-единственная ложь, то не так уж это и плохо.