Добродетель магии

Как быть единорогом

На деревню уже опускалась ночь, обещавшая быть особенно тёмной из-за диких северных облаков. Они укрыли землю словно меховым одеялом, преграждая путь как холодным ветрам неведомой высоты, так и последним лучам заходящего солнца. Большинство пони к этому времени справедливо решили, что продолжать свои дневные труды попросту невозможно, и думали только о том, как бы скорее поужинать и забраться в кровать. Один за другим погружались в темноту их дома, но свет по-прежнему горел на сторожевых вышках и в кузне, что стояла на отшибе. Совсем ещё юный подмастерье по имени Хиксти любил оставаться в одиночестве после работы, поглощённый своими делами. Он пользовался достаточным доверием наставника, чтобы получить собственную каморку, и иногда даже мог сам пользоваться горном — но не сейчас. В этот вечер жеребёнок усердно пытался согнуть скобу одной лишь силой мысли, что звучало бы совсем безумно, будь он земным пони как все вокруг. Но Хиксти родился единорогом, и талант его с первого же опыта начал принимать ту странную форму, которая столь обычна, на самом деле, для таких как он и совершенно чужда земнопони. 

Старина Джабб качал головой и прочил своему ученику славу колдуна куда более верную, чем заработал сам множеством самых странных талантов — следов бурной молодости, таких же, как нехватка зубов и, стараниями гидры, одной ноги… в сумме. Прекрасно зная характер упрямого жеребёнка, он ни секунды не сомневался, где надо его искать, чтобы отправить домой.

 — Кончай работать, малец, — произнёс Джабб, входя в свои владения с тарелкой в копыте. —  Поешь лучше, а то про всё на свете забудешь. И это, еда едой, а пора бы тебе и за молот как следует взяться — лучше средства нет, чтоб перестать быть таким тощим. Тогда, авось, и кобылка какая засмотрится.

Единорожек и правда словно представлял во плоти все слухи о своём племени. На фоне крепких деревенских жеребцов и таких же здоровых кобыл его худоба выглядела просто вопиющей. Любой посторонний, узнав о роде занятий Хиксти, поднял бы сказавшего это на смех, и в довершение всего жеребенок единственный в деревне ходил в длинной рубахе, чтобы беречься от холода.

 — Не, с ней это не сработает, — произнёс он, отложив заготовку и утерев пот со лба. — И ты помнишь, что вышло, когда я взялся за молот. Швырнул его прямо в лоб Голтуру.

 — Да нет же, копытами взяться. Хотя знаешь, я тебе даже благодарен за это: нечего было стоять в дверях и зудеть, хе. Но всё-таки надо поосторожнее. Вдруг это был бы топор? 

 — Да, да, не использовать все эти волшебные штучки, я знаю. — Оранжевое сияние вокруг вновь поднятого прута померкло, и он упал, звякнув о наковальню. — Но ведь мне так удобнее! И,  и… что если я научусь обходиться вообще без горна? И без молота, и щипцов и… 

— Спалишь кузню ещё дюжину раз, пока будешь учиться? Ведь Голтур и явился требовать с меня денег за помощь в ремонте. 

 — Но ты же знаешь, что тогда это был не я! 

— А в том году точно ты. Когда получил свою метку. Как та пластина вплавилась в наковальню — ума не приложу. 

— Ага, хаос и разрушение. Я и в младенчестве всё крушил. Нет бы головы саламандрам откручивать — самое то для годовалого жеребёнка! Но если я брошу это, от меня вообще ничего не останется. Просто… говорящий прутик, от которого вообще никакого толку.

Жеребенок надулся, окончательно забыв про свои неуклюжие попытки нагреть скобу рогом. Он не то чтобы хотел выглядеть каким-то особенным, даже наоборот. Но если уж появился на свет единорогом, приходилось им быть вопреки косым взглядам и пересудам и выкручиваться как можешь, чтобы доказать своё право на достойную жизнь. Нехватку физической силы Хиксти с лихвой компенсировал упорством: когда появление метки приводит к пожару, это способно испортить всё представление о таланте и сломить любого пони, но, похоже, не этого. Сначала он научился только высекать искры — лучше кремня, но не более того. Потом — кое-как нагревать кончик рога, что было не только бестолково, но и ужасно неудобно, если не сказать болезненно. 

Большую часть опытов единорог проводил вот так, в одиночестве, и Джабб  смотрел благосклонно на эти занятия — ровно до происшествия с молотом неделю назад. Кузнец поскрёб затылок, подбирая слова, чтобы описать полноту проблемы, и произнёс:

 — Ээээ, понимаешь, Хиксти, какое тут дело. Я бы и рад был помочь тебе с этой… магией, но не могу. Научить тебя как работать по-нашему, зубами и копытами — это запросто. Как меня мой отец учил, и его учили. А вот с этим, — жеребец прикоснулся к кончику рога, — тут вообще никто понятия не имеет, как обращаться, а там, где могут, выходцев из нашего края не жалуют.

 — Спасибо, что разъяснил, — единорог закатил глаза. — Только вот я не земной пони и тоже ничего с этим поделать не могу. Все говорят, что я должен приносить пользу, но когда я пытаюсь быть полезным так, как у меня получается, мне запрещают делать именно это. Смотрят, как будто я и не пони вовсе, а непонятно кто. Вчера я даже слышал, как Бланда сказала подруге, что я у отца не родной. И знаешь, я начинаю этому верить.

 — Ну это ты нашёл кого слушать. Даже если не родной, то сколько деревня стоит, единорогов тут не было. Хотя вспомнилась мне одна история. Слыхал когда-нибудь об Альве Факелоносце?

Единорожек отрицательно покачал головой и зевнул — был уже поздний вечер, да и после такого разговора настроения слушать истории не возникало. А вот поесть наработавшийся подмастерье был не против, потому перебрался за стол и приступил к ужину, осторожно притянув тарелку телекинезом.

 — А что, этот Альв тоже был ходячим бедствием? — спросил жеребёнок, прежде чем отправить в рот первый пучок сена.

 — Нууу, можно сказать и так. Он, как и ты, родился единорогом, когда все вокруг на пять поколений были земными. Это было где-то на севере, как же то племя называлось? А, Скогры… Ты слушаешь?

Единорожек кивнул, продолжая жевать.

 — Ага. Ну так вот…

У северной границы известного мира лежали земли племени Скогров, уже полсотни лет как сгинувшего. Последний из их вождей носил имя Северин, и единственный счёл себя великим достаточно, чтобы назваться королём. У безумца-завоевателя было три сына, из которых последнего звали Альв, и именно он стал причиной гибели племени.

О рождении Альва королю донесли гонцы, когда он со своей дружиной искал добычи среди мрачных Железных Полей. Немедля свернув уже принёсший плоды поход, Северин приказал идти домой и праздновать, но радость его сменилась на беспокойство при виде странного поведения слуг, а затем и на гнев, когда в колыбели король увидел не земного пони, какими были все в его владениях, а единорога. Ни секунды не сомневаясь, что был обманут, и не слушая оправданий, вождь предал любимую прежде супругу мечу и приказал казнить всех приближённых жеребцов, коих, впрочем, было немного. Но вернувшись в спальню и заглянув в колыбель к новорождённому жеребёнку, Северин вспомнил мольбы несчастной кобылы и её взгляд, всё ещё обращённый к сыну вопреки даже смерти. Король раскаялся и поклялся воспитать единорога как родного, ведь в своём происхождении тот был не виновен.

С малых лет Альв показывал все задатки будущего вождя. Он был здоров, красив и смышлён, обходя всех ровесников и стремительно догоняя старших братьев. Казалось, что он и вправду не принадлежал земному миру, и поначалу Северин счёл тот неожиданный прилив милосердия благим знамением. Искренне радуясь успехам сына, он предпочёл его двум остальным и уже с пяти лет стал готовить к принятию наследства. Но прошло ещё пять лет, и дело начало принимать иной оборот.

Король продолжал покорять и грабить, но беда пришла откуда не ждали. С каждым успешным походом всё сильнее становились дикие бури, всё дольше и холоднее и без того суровые зимы. И когда в десять лет у Альва открылся талант к владению ледяной стихией, недобрые слухи поползли по владениям Скогров: суеверные земнопони начали связывать свои беды с открывшейся силой единорога. И особо усердствовали в навете жрецы, чьей вере была противна эта магия, зримая и безотказная. Они прочили погибель народу и самому Северину, если тот не отменит решения сделать преемником чужого сына, да ещё и колдуна. Однако король был твёрд в решении доверить королевство Альву и надеялся на торжество лучшего в нём, даже поняв, что тот не простил ложь о смерти своей матери. Узнав истину вопреки всем размытым словам и тайным приказам хранить молчание, жеребёнок стал отдаляться от своей семьи.

Тем временем с Железных Полей поднялись дикие племена и обрушились на южных соседей, словно кара богов, убивая безо всякого смысла и славя холод, что предвещал их приход. Былой славе Северина пришёл конец, и всё, что он мог теперь делать, — отбиваться, напрягая все силы. Король всё больше ожесточался, и речи жрецов не казались ему уже такой глупостью, тем более что на пятнадцатый год своей жизни Альв нечаянно ранил морозной стрелой одного из братьев. Юный жеребец попал под ледяную стрелу по собственной неосторожности, но и сам был рад переложить вину на единорога. С того дня среди приближённых Северина стали распространяться слухи о заговоре, подкреплённые тем, что назначенный наследник собрал круг друзей, которым его талант пришёлся по нраву. Была среди них и кобылка по имени Ката, с которой Альв сблизился ещё в детстве, а теперь настаивал на заключении помолвки — но Северин упорно отказывал.

К восемнадцатому своему дню рождения Альв пребывал с отцом в ссоре и совершенно охладел к искусству правления. Не тронула его и весть о тяжёлом ранении одного из братьев и смерти другого, который замёрз ночью в своей палатке. Не тронула — так решил Северин, придя домой ослабевшим и обезумевшим от горя. Не видя больше пути к избавлению от бед через одно лишь воинское искусство, стареющий вождь всей душой обратился к вере, и жестокую мрачность в словах неожиданного благословения своего брака Альв не заметил лишь потому, что был слишком счастлив. 

Меньше чем за месяц на отшибе появился большой зал без окон, где и было предложено отметить помолвку младшего королевича. Собрались все его друзья — все, кто казался вождю заговорщиками, — и вошли первыми. Затем, когда последний из тайно приговорённых скрылся внутри, Северин приказал подпереть двери зала и поджечь. Принести нечистого своего отпрыска в жертву, чтобы хоть один наследник остался в живых, таков был его замысел.  

Огонь охватил постройку мгновенно, сразу со всех сторон. Король был уверен, что никакой магии такое не одолеть. Но когда зал уже обрушился,  глазам стоявших вокруг воинов предстало немыслимое: с пепелища поднялась фигура пони, опирясь на чудом уцелевший факел. На нём не было ни шерсти, ни шкуры, а что осталось вокруг костей — ссохлось и стало чёрным как уголь. Он стоял там, смотря на чьё-то наполовину заваленное обломками тело, словно ничто больше не имело значения. А затем — поднял голову и посмотрел на своих убийц. Что бы ни произошло в огненном кошмаре, это истребило в Альве все остатки доброты и разума — даже страшные ожоги не мешали его лицу выражать безумную ненависть ко всему вокруг. 

Немёртвый принц молча остановился перед своим отцом, оставшимся стоять даже когда вся дружина в ужасе разбежалась. Северин понял, что натворил, и до последнего взывал к милосердию, пока пылающие угли в пустых глазницах единорога буквально прожгли дыру в церемониальном шлеме. В унаследованные наконец-то регалии Альв и был облачён, когда прошёл по отцовским владениям, изливая свою боль потоками пламени. Уцелевшие говорили, что он и тогда мог лишь реветь вместе с пожарами, и рёв этот был похож на раздираемый металл. В конце же, когда не осталось уже ничего, ушёл навстречу метелям, прямо по замёрзшему морю. И больше никто его никогда не видел.

Джабб замолчал, и на несколько секунд в кузне повисла тишина. Жеребёнку не нужно было что-то говорить, чтобы выразить впечатления от услышанного. Ужас и сочувствие были написаны у него на лице.

 — Это… — сказал, наконец, единорожек, — неправильно. Этого не могло быть, я в это не верю.

 Хиксти уже знал о преданиях и легендах, в которых творилось и не такое. Но всё это происходило где-то далеко и давно, представляя взгляд на начало мира или его конец. Но никак не здесь и сейчас, когда всё было понятно и просто. Конечно, иногда пони воевали друг с другом, но причины тому были яснее, чем многие летние дни: одни племена жили в достатке, а другим приходилось добиваться благополучия силой. И даже самым диким из норсов не приходило в голову петь славу грозной зиме и приносить ей кровавые жертвы… и единорожек надеялся, что случись такое взаправду, никто не решит принести в жертву его.

 — О, поверь, это чистая правда, — ответил Джабб, — так всё и было. К нам прибился один из немногих их уцелевших кораблей и принёс вести о дикарях, а несколько Скогров тут и остались — от них я и слышал, когда был маленьким.

 — И ты хотел мне сказать, что я тоже превращусь в монстра, если продолжу занятия магией, да?

Джабб заметно смутился:

 — Оу, я как-то не подумал об этом. Но дело тут как раз в том, что ты — не такой. И мы здесь не такие. Я смотрел за тобой с восьми лет, если помнишь, и думаю, что не в магии твой талант. У тебя доброе сердце, парень, и я вижу, что ты хочешь помочь. Но для начала постарайся всё же тут больше ничего не крушить.

Подмастерье попытался в очередной раз грустно вздохнуть, но вместо этого вышел зевок. Во второй раз поблагодарив наставника за утешение и кое-как попрощавшись, он отправился домой — обдумывать услышанное. Сам же кузнец, смотря на эту картину, сказал про себя:

 — Не, не послушает. И не заснёт теперь. 

Сказав так, Джабб вернулся в свои владения, чтобы проверить всё и отправиться спать самому. “И это я ведь ещё не сказал, что сестра королевы приходится мальцу бабкой,” — подумал он, задувая свечи...