Дом в Ущелье клыков

Мой друг никогда не отличался робостью духа, а потому, в один прекрасный день обнаружив у себя на пороге письмо и ознакомившись с содержанием, без лишних отлагательств и размышлений начал собираться в путь. Он всегда был лёгок на подъём, а тут ещё и получение письма удачно совпало с началом летних каникул в нашей альма-матер, так что, стоит ли говорить: уже на следующий день, распихав пожитки по седельным сумкам, он с решимостью во взгляде покинул общежитие, направляясь прямиком на вокзал.

Мэйнхэттэнская железнодорожная станция – чудо инженерии. Сплетение стекла и стали, не лишённое в то же время и должной художественности: чугунное литьё решёток и оконных рам, сплетающееся – особенно ненастными днями – в настоящий лабиринт из застывших металлических завитков и прокопчённых стен, бредя по которому порою становится трудно избавиться от впечатления, будто вместо одной из крупнейших железнодорожных станций Эквестрии угодил на укрытое дымкой болото.

Впрочем, день выдался относительно солнечный – невзирая на всё не торопившееся в том году порадовать нас своим приходом лето, это был один из тех самых – первых по-настоящему тёплых дней, когда из-под крыши тенистого перехода над путями мой друг мог сколь угодно долго любоваться блеском полированных рельс и казавшихся с высоты почти что игрушечными паровозов, полной грудью вдыхать неповторимый аромат шпал и нагретого солнцем железа.

Вокзал – место суетливое. Панически озирающиеся, пыхтящие под весом непривычно тяжёлых сумок пассажиры отбытия. Расслабленные и любопытно вертящие головами новоприбывшие. Пытающиеся обуздать этот хаос проводники. Снующие повсюду в поисках возможности заработать бит-другой на продаже всякого хлама жеребята. Внушительного вида угрюмые грузчики, толкающие по перронам свои приземистые тележки… Всё это отнюдь не было для моего друга в новинку: он заранее знал, когда и с какого пути должен отбыть его поезд; а путешествовать предусмотрительно отправился налегке. И какие бы трудности не возникли на его пути, какие бы неожиданности ни подкинула жеребцу судьба, он был уверен, что разберётся с ними: так или иначе.

А потому просто стоял в ожидании своего поезда у литой решётки перехода, наблюдая за жизнью вокзала с высоты, наслаждаясь свободой и первым по-настоящему тёплым днём того года – года, которому суждено было стать одним из самых запоминающихся в его жизни. При всей любви к инженерным сооружениям, камню, стеклу и металлу, к неуёмной суете одного из наиболее индустриально-развитых городов Эквестрии и, особенно, к его стальному, пышущему огнём и паром сердцу, мой друг знал: в конце пути его ожидало нечто совершенно иное.

Вокзал был одним из его самых любимых мест: он часто ходил туда просто так, в свободное от учёбы время, но этот визит отличался от предыдущих. Впервые за годы жизни в Мэйнхэттэне, он пришёл туда не просто для того, чтобы гулять, да любоваться, и потому теперь смотрел на вокзал по-иному: внимал, стараясь запомнить его как следует. Это место было дорого ему с самого детства: именно этот вокзал, его вид, его ритм, его звуки и запахи, ярким образом запав в память жеребёнка, годы спустя побудили молодого жеребца поступить в Мэйнхэттэнский инженерно-технологический, навсегда связав жизнь с машинами.

Именно воспоминание о том, как они с матерью приехали сюда из своего захолустья, пробудило в его памяти обнаруженное накануне на пороге письмо с обратным адресом «Ущелье клыков». Он почти не запомнил Ущелье: он был тогда совсем ещё маленький. В памяти всплывали лишь поспешные сборы, и потом мама долго катила его в телеге вместе со всем собранным скарбом, а на утёсе среди елей мелькал мрачный особняк с большим овальным окном над дверью, и мой друг никак не мог отвести от него взгляд. Он теперь уже не помнил почему.

Потом был долгий и муторный путь по каким-то полям до станции, где он впервые в жизни увидел паровоз. Затем была незабываемая поездка на нём... А после прибытия поезда тенистые заросли и склоны навсегда затмил собой блестящий и стройный шумный город. Мать он тоже запомнил уже другой, а потому даже не мог сказать, что именно изменилось в ней после переезда. Затем началась учёба, самостоятельная, взрослая жизнь…

Резкий звук парового свистка вырвал его из раздумий. Мой друг встрепенулся, глянул на повисшие под сводом станции часы и поспешил к спускающийся на нужный путь лестнице.

Несколько часов спустя, сойдя с поезда, он отшагал по широкой, но порядком заросшей дороге, направляясь к горной гряде, должно быть, уже километров десять, и непривычные к подобным маршам ноги уже начали предательски дрожать. В боку под сумками кололо, сколько он ни старался сбавить темп и отдышаться.

Неспешно разгуливая по мостовым, мой друг забыл, каково это – ходить по долинам. Волнистая гладь молодой травы с торчащими тут и там деревцами по обе стороны дороги – и так до самого горизонта. А посередине – прямой тракт, который и должен был от станции довести его прямиком до Ущелья. Даже воздух здесь пах иначе: землёй и луговыми цветами. Этот запах навевал воспоминания: палящее солнце, скрип колёс покачивающейся на ухабах телеги, устало опущенная голова торопливо тянущей ей по направлению к станции матери…

Станционная смотрительница, старая пегая кобыла, по её словам, и не ожидала, что кто-то из Мэйнхэттэна решит сойти в этом захолустье, а потому моему другу пришлось довольно долго стучать копытом в её дверь с целью выведать дорогу, с тоской и волнением провожая взглядом свой паровоз: после мимолётной остановки тот как раз двинулся в направлении столицы, издав на прощание короткий свисток.

Но когда кобыла, наконец, открыла и разобралась в ситуации, то с радостью снабдила его всей нужной и ненужной информацией. Чем именно она была так занята до этого, мой друг интересоваться не стал, но предположил, что прибытие поезда смотрительница попросту проспала. По её словам, Ущелье клыков находилось примерно в трёх часах ходьбы прямиком на север и являло собой перевал во всё это время маячившей на горизонте горной гряде, где и пролегал северный тракт. До сооружения системы железных дорог, связавшей Кантерлот со всеми крупными городами, упомянутый тракт соединял Филлидельфию с областью Нейагарских водопадов на севере, но впоследствии пришёл в упадок. «Нынче-то», – говорила кобыла – «Все взяли моду на паровозах с ветерком кататься. День-другой и оп! Ты уж и в столице. Ещё денёк-другой, да и домчал до самого западного океана».

И пока ноги жеребца были заняты делом, неся его по заросшему тракту к цели путешествия, в голове без устали и какой-либо системы бултыхались, смешиваясь воедино все эти новые и старые образы, обрывки воспоминаний и мыслей. Всё же это был разительный контраст: с одной стороны, инженерный гений, позволивший любому пони, заплатив несколько битов, за полдня пролететь над страной столько, что не каждому пегасу под силу. С другой же, слова старой кобылы продолжали эхом отдаваться в его мозгу, вторя бьющим по земле копытам.

«Для вас, молодых, теперь вся страна размером с поле за домом. И вы носитесь по нему, не глядя по сторонам, не глядя даже себе под ноги»…

И впрямь: путешествие из Мэйнхэттэна в Ущелье поделилось моего друга на две равные, но разительно отличающиеся части. Первую он пролетел, высунув голову в приоткрытое окно поезда и бездумно провожая мельтешившие снаружи деревья, столбы, леса и поля. Спроси его кто-нибудь, сколько туннелей и мостов они за это время проехали, он бы уставился на него как на сумасшедшего. А ведь туннели, мосты и поезда были его страстью.

Но во второй части пути, платя за каждый километр болью в боку, катящим из-под седельных сумок потом, ломотой в изнеженных городской жизнью ногах и всё растущей усталостью, он получил отличную возможность как следует подумать. О том, что путь – это не только расстояние. О том, как много он пропустил. О том, почему зарос старый тракт. О цене, которую, так или иначе, за всё приходится платить. И о цели своего путешествия.

А пока он шагал вперёд, невпопад ловя себя на всех этих невесть откуда навалившихся мыслях, солнце, что всё это время указывало путь его собственной забегавшей вперёд по тракту тенью, стало клониться к закату. И теперь уже сам тракт залёг в долине бесконечной тенью, а незаметно подкравшиеся, пока он шагал вперёд, глядя себе под ноги, и величественно нависшие над жеребцом горы причудливо окрасились: там, где на них ещё попадало заходящее солнце, мшистый еловый покров практически горел, но с противоположной стороны склонов залегли иссиня-чёрные тени.

Как и было обещано, старый тракт привёл моего друга к Ущелью клыков – чёрной расщелине, словно разрубившей горную гряду пополам. К тому моменту ему было уже весьма не по себе, и дело тут было не только, да и не столько в усталости. Отшагав под грузом собственных сумок и даже ещё более тяжёлых мыслей приличное количество километров по заброшенной дороге, жеребец понемногу начал подозревать, что, вероятно, слегка переоценил свои силы. И, покупая билет на поезд из давным-давно ставшего ему родным Мэйнхэттэна, был, возможно даже, самую малость чересчур самонадеян. В тот момент всё это казалось плёвым делом. Шансом интересно начать летние каникулы, заодно приведя в порядок дела и как следует проветрить голову. Но всё получилось с точностью наоборот.

Клубок обрывочных мыслей начал распутываться, и мой друг с удивлением обнаружил себя в полном захолустье. Насколько он мог судить, отправившая его сюда станционная смотрительница могла быть ближайшей пони на многие километры вокруг, если даже не на целые десятки километров. Она определённо была последней, кого он видел: по дороге жеребцу никого и ничего не встретилось. «Надеюсь, она не станет последней пони, которая когда-либо увидит меня», – подумал он и сглотнул.

Солнце уже перестало припекать, и теперь – пока он стоял в раздумьях у подножья горной гряды – жеребца начало знобить. Пот уже почти испарился, и вместо него по всему телу забегали мурашки. Перспектива заночевать в таком месте бросала его в дрожь; из вещей с собой у него был только дождевик, фляга с водой, пара бутербродов, да деньги, от которых вдали от цивилизации, нужно признать, не было никакого толку.

«Интересно: а водятся ли тут дикие звери?» – подумал он и принялся опасливо озираться.  «Та старуха запросто могла перепутать и послать меня не в ту сторону. Она даже прибытие поезда проспала: буквально единственную свою работу. Могла и север с югом перепутать. И на кой я вообще её слушал?!»

Но жеребец он был всё же не самого робкого десятка, а потому довольно быстро успокоился. Он мог дойти обратно и в темноте, если бы возникла такая необходимость. Конечно, приятного мало – его даже от прогулки в один конец слегка пошатывало. Но он бы дошёл, разбудил смотрительницу и убедил пустить его на постой до следующего поезда. С другой стороны, если смотреть здраво, необходимости такой пока не было. Равно как и причин сомневаться в верности пути. Рассудив так, мой друг наконец-то прекратил впустую прохлаждаться и, отдышавшись, с новыми силами двинулся вперёд.

По мере того, как он углублялся в расщелину, склоны стискивали старый тракт всё сильнее: волнистые травяные равнины по сторонам от дороги сменились густым тёмным лесом, и лишь задрав голову он ещё мог увидеть за их вершинами два сплошь покрытых зарослями склона: правый до сих пор ярко сиял в оранжевых лучах заходящего солнца, тогда как левый давно уже поглотила мгла.

Сам тракт здесь тоже перестал быть прямым как стрела: он принялся змеёй виться меж тёмно-зелёных стен, повторяя естественные изгибы ущелья, и мой друг уже еле шагал. Но причиной тому, как нетрудно догадаться, вновь была не навалившаяся усталость, а сомнения: а не стоило ли повернуть назад, пока у него ещё была такая возможность? Вроде и не сказать, что для этого было уже слишком поздно, но нежелание углубляться в мрачное ущелье росло у него в груди с каждым шагом и на определённый момент стало настолько сильным, что продолжать путь было уже почти физически трудно. Но в то же время он был абсолютно уверен: стоило только повернуть назад, и ноги бы понесли его оттуда быстрее ветра.

И всё-таки какое-то упорство, или, возможно, даже упрямство – нежелание поддаваться глупому страху на пару со стремлением испытать себя – мешало ему вот так запросто сдаться после целого дня пути, который ещё только утром представлялся ему непринуждённой прогулкой. Так что он усилием воли списал всё это на непривычную обстановку, вполне естественное перед возвращением в родные места волнение и банальную усталость.

К его удивлению, лес не издавал тех страшных звуков, что так часто описываются в приключенческих романах. Скорее наоборот: с приближением ночи заросли казались почти противоестественно тихими, что можно было бы отдать на откуп привычке городского жителя к суете и шуму, если бы только он не потратил последние несколько часов, бредя по захолустью, и не успел привыкнуть к здешней тишине. Может, деревья и горные склоны укрыли его даже от того лёгкого ветерка, что гулял по равнинам?

Над головой с упругим хлопком крыльев что-то промелькнуло, но жеребец не успел разглядеть пегаса: тот скрылся за деревьями ещё до того, как он поднял глаза.

Мир вокруг будто бы замер, и мой друг неожиданно осознал, что давно уже не слышит ничего кроме своего сопения, колотящегося в ушах сердца, да громоподобного стука собственных копыт по каменистой земле. Он всё не мог прекратить безостановочно озираться в попытках разглядеть меж разлапистых еловых ветвей то, чего не мог услышать, пока дорога не сделала очередной поворот, и пока, прянув ушами от треснувшей под копытом ветки, мой друг не увидел стоявшую на его пути фигуру.

Сердце жеребца пропустило удар-другой, а копыта словно приросли к земле. От затылка к хвосту ледяной волной пробежали мурашки, заставив гриву и шерсть встать дыбом.

 – Вечер добрый! – воскликнула белёсая фигура, заставив его вздрогнуть.

Пока мой друг отходил от встряски и собирался с мыслями, так и не дождавшийся ответа пони неспешным шагом направился к нему.

 – Ого, приятель! Да ты словно призрака увидал.

Он смог лишь сглотнуть, кивая. Белый единорог остановился в нескольких метрах, с интересом разглядывая его.

 – Ты вродь не из местных. Куда путь держишь?

Жеребец казался абсолютно спокойным. В годах, умудрённый опытом…

Но у моего друга бы язык не повернулся назвать собеседника старым.

 – Я-а из Мэйнхэттэна. Иду в Ущелье клыков… – он наконец спохватился, – А вы, часом, не оттуда? Дорогу не покажете?

 – А-а, Мэйнхэттэн, – в глазах белого единорога мелькнуло понимание, – Конечно покажу, я как раз туда направляюсь.

Жеребец махнул ему головой, развернулся и зашагал по дороге вглубь ущелья. Мой друг ещё немного помедлил, зачем-то оглянулся на обступившие его со всех сторон заросли, а затем припустил следом.

 – Впервые в этих местах? – невозмутимо поинтересовался белый жеребец, стоило только моему другу нагнать его.

 – А… Ага. Можно сказать и так.

 – Эт ты вовремя: сейчас как раз оттепель, ещё немного и дожди зарядят. Наша Клычанка пару раз за год разливается, да так, что только за пегасами посылай.

 – Клычанка?

 – Ну да. Ручей наш местный. Хотя это только в Кантерлоте считают, что она ручей. Даже на картах не отметили. Сразу видно: ни один из них весной тут не бывал… Кстати, вон и она. Знакомься.

Мой друг вгляделся: в сгустившихся сумерках впереди маячил неглубокий овраг, со дна которого доносилось журчание. Они с белым единорогом принялись спускаться вниз по пологому склону, а затем остановились у неглубокого ручья. В смутном блеске скользящей меж круглых камней воды отражались звёзды. Высота склонов по прикидкам моего друга была метров пять, а сам овраг в ширину – метров двадцать.

 – Ну что, насмотрелся? Тогда пойдём: темнеет уже. Придётся копыта промочить, но тут уже недалеко.

Они преодолели ручей, периодически скользя и оступаясь на гладких камнях, и когда мой друг, вскарабкавшись на противоположный склон, вновь нырнул вслед за единорогом в непроглядные заросли, копыта его уже ломило от холода.

 – Может тогда расскажешь, что привело жеребца из Мэйнхэттэна в наше Ущелье?

 – Дела.

Они немного прошагали молча.

 – Ты не подумай, я в твои дела не лезу. Но только уже темно, а тебе ещё надо устроиться где-нибудь на ночлег. К нам тут, знаешь ли, волки забредают.

 – В-волки?

 – А ты думал почему это место прозвали Ущельем клыков?

 – Как-то н-не задумывался об этом.

Сказать, что это откровение заставило моего друга по-новому взглянуть на проделанный им путь, было бы преуменьшением: он остановился как вкопанный, и белый единорог, заметив это, обернулся.

 – Да не переживай ты так: к домам они практически не подходят. И всё же ночевать под открытым небом я бы тебе не советовал. Твои дела предполагают ночлег у кого-то? Если так, то давай провожу. Деревенька у нас небольшая, но заплутать в потёмках проще простого, а ты на сегодня, сдаётся мне, уже нагулялся.

 – Да уж, – мой друг поёжился под сдавившими бока седельными сумками, – Говоря по правде, об этом я тоже как-то не задумывался. Видите ли, мне вчера пришло письмо, в котором говорилось, что кто-то претендует на дом моей семьи здесь, в Ущелье клыков.

Белый единорог приподнял бровь.

 – Семьи, значит? А говорил, что впервые тут. Да и я тебя что-то не узнаю.

 – Вы меня неправильно поняли. Я рос здесь, но когда мы с матерью переехали в Мэйнхэттэн, я был ещё совсем маленький и почти ничего не помню.

Его собеседник немного помолчал, жуя губу и глядя куда-то вдаль.

 – Тогда вот что. Сегодня тебе заниматься делами уже поздновато, а потому давай так: я тебя отведу к старику Беллу. У него давно не было постояльцев, но, думаю, дело своё он ещё не забыл.

К тому моменту вокруг было уже почти невозможно ничего разглядеть: ночь вступила в свои права, и за исключением тёмно-синей полосы прямиком над их головами, в поглотившей ущелье тьме лишь изредка меж ветвей мелькал свет чужих окон. Но его спутник свернул с ведущей к домам дороги, и моему другу ничего не оставалось, кроме как несколько минут тащиться вслед за ним вверх по склону. В тусклом свете он мог скорее угадать, нежели увидеть тянущуюся вдоль дороги деревянную изгородь, да  белёсый силуэт единорога впереди. Как тот разбирал дорогу, не светя себе рогом, оставалось для моего друга загадкой. Хотя единорог, должно быть, мог бы куда угодно здесь дойти хоть с закрытыми глазами. Повезло всё-таки наткнуться на кого-то из местных. Спугнуть удачу моему другу не хотелось – больше всего ему в тот момент хотелось скинуть натёршие бока сумки и рухнуть в мягкую постель – так что он не слишком долго предавался сомнениям, благоразумно решив сконцентрироваться вместо этого на попытках не потерять своего проводника из виду в почти уже непроглядной тьме.

Тащиться в гору им пришлось не так уж и долго: вскоре из-за деревьев вынырнул громоздкий силуэт строения. Детали фасада таились во мраке; виден был лишь свет в одном из окон. Уличного освещения в этом захолустье, конечно же, не предполагалось.

Белый единорог уверенно направился прямиком к зданию и вскоре из темноты раздался стук его копыта в дверь. Мой друг мысленно отметил, что после заката по Ущелью в одиночку лучше не гулять – шагнёшь вот так вот наугад с обрыва и потом костей не соберёшь – а затем нерешительно направился следом. Поутихшее было после встречи с единорогом нехорошее предчувствие в результате прогулки сквозь тьму к загадочному особняку начало разгораться вновь.

Дверь перед ними с жутким скрипом отворилась, и от визга ржавых петель жеребца вновь пробрала дрожь. Бьющий в глаза свет заставил его сощуриться, и он мог лишь смутно различить в дверях силуэт пони:

 – Фаулер! Ты чего в такую темень?! Знаешь ведь…

Белый единорог сделал какой-то жест, будто потрогав подбородок копытом.

 – Жильца вот тебе привёл. Ну что: устроишь жеребца у себя?

 – А?.. О! Устроим! Как же не устроить?!

Хозяин особняка прекратил размахивать массивным керосиновым фонарём у них перед лицами и отступил, позволив моему другу войти.

 – Ну всё. Дальше без меня разбирайтесь. Не хочу задерживаться: темно уже.

С этими словами белый единорог развернулся и всё тем же уверенным шагом удалился во мрак, так и не посветив себе рогом.

 – Будто тебя это когда-то волновало… – буркнул себе под нос открывший им земной жеребец песчаной расцветки, – Ой, да Вы заходите-заходите, – спохватившись, позвал он, – К нам сюда постояльцы в последнее время так редко забредают, я уж почти и забыл, что когда-то это место было гостиницей, и как гостей надлежит принимать.

Мой друг вошёл в освещённый лишь керосиновым фонарём хозяина просторный вестибюль и осмотрелся. Зрелище было удручающее и даже слегка жутковатое: в углах, прячась от света поставленного на пол у входа фонаря, залегли глубокие тени; слева виднелась резная стойка, справа – журнальный стол в окружении вычурной кушетки и пары выполненных в том же духе стульев; а за исключением этого разглядеть что-либо было проблематично, да и мебель вместе с потолком, полом, стенами, повисшей в центре вестибюля огромным чёрным пауком люстрой, да и самим хозяином, давно утратила свой былой лоск. Интерьер гостиницы словно бы сошёл со старой, выцветшей фотографии.

 – Знаю-знаю, молодой жеребец, всё это могло бы быть и лучше, да только выбирать-то нам тут не приходится. С открытием железной дороги наш северный тракт совсем захирел, так что, крутись не крутись, а вроде как и красоту-то уже не для кого наводить… Но мягкая постель у нас для усталого путника завсегда отыщется: не извольте сомневаться!

Позади моего друга, протяжно скрипнув на прощание, захлопнулась дверь. Он оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как жеребец запирает её на засов. А затем тот, подхватив за скобу с пола фонарь, повесил его на цепочку у себя на шее.

 – И знаете что? Раз уж у нас теперь вечный не сезон, вам достанется лучшая комната! Да ещё и по сходной цене! Ну, идём-идём. Это на втором этаже.

Поднявшись следом за хозяином по скрипучей лестнице, повернув налево и дошагав до самого конца мрачного коридора, мой друг оказался у двери, не отличавшейся от остальных абсолютно ничем за исключением прибитой к ней цифры «3».

 – Ай-й… Знаете что, молодой жеребец? – повернулся к нему хозяин, – Поздно уже, а вы, я гляжу, итак еле на ногах стоите. Живите-ка эту ночь бесплатно, а завтра с утреца по необходимости и всё остальное обсудим.

 – Э… Х-хорошо. Я, конечно, не богат, но вообще-то способен заплатить за постой…

 – …А я в этом и не сомневался! Устраивайтесь. Надеюсь, вам у нас понравится. А теперь мне, если позволите… – жеребец осёкся, – В общем, поздно уже.

С этими словами хозяин гостиницы снял с крючка у себя на шее фонарь и поставил его на пол.

 – Вот: держите. Я-то здесь уже и по потолку дорогу в темноте найду… Хе-хе. Спокойной ночи.

Хозяин гостиницы отправился в обратный путь, а мой друг, поглядев ещё несколько секунд ему вслед, подцепил копытом фонарь и осторожно толкнул дверь с цифрой «3». Та встретила его протяжным скрипом петель и непроглядной темнотой. С опозданием подумав, что стоило бы поблагодарить старого жеребца за фонарь, мой друг вошёл внутрь и принялся оглядывать помещение. Номер действительно оказался неплохой – просторный. Даже немного чересчур просторный. Ему пришлось немного пошагать по нему туда-сюда, чтобы как следует разглядеть в тусклом свете фонаря мебель и стены. Там был средних размеров столик с кушеткой и парой кресел точь-в-точь как внизу, пара забранных тяжёлыми шторами окон: по одному в каждой из внешних стен. В углу между окон расположилась просторная кровать с массивной металлической спинкой, а в правой стене были камин и вторая дверь. Люстра-паук на потолке прилагалась.

Говоря по правде, мой друг предпочёл бы чуть больше уюта: возможно, имело смысл попросить хозяина о замене завтра утром, но пока он условно-бесплатно получил ночлег, так что выбирать, как правильно подметил хозяин, особо не приходилось. Едва слышимый скрип заставил моего друга отвлечься от осмотра комнаты и выглянуть в коридор. Быть может, хозяин вернулся, и ему всё-таки подвернётся возможность сказать тому «спасибо»? Но, высунув голову во тьму коридора, он увидел лишь как где-то на противоположном его конце блеснула в слабом свете фонаря, закрываясь, дверь одного из номеров.

Ему же это не почудилось? Хозяин, кажется, говорил, что у него давным-давно не было жильцов? Голова с самого поезда толком не работала, а теперь туда ещё и начали лезть всякие глупости, так что, помотав ею, мой друг закрыл дверь, запер её на засов, скинул свои седельные сумки и, погасив фонарь, рухнул без чувств на кровать.

Он бежал со всех ног по дороге меж зарослей тёмных деревьев и чувствовал, как с каждым движением тают остатки сил. Захлёбывался воздухом, яростно молотя копытами по заросшей, но всё ещё ровной дороге, и чувствовал, что не успевает. Они вот-вот его нагонят! Над головой что-то пронеслось с ритмичным биением крыльев, в секунду обогнав, так что он успел увидеть лишь упавшую впереди на дорогу тень и тут же понял: эта тень будет ждать его за одним из следующих поворотов. Затаится в чащобе, выберет момент, а затем…

Серое мельтешение слева и справа заставило жеребца оторвать взгляд от дороги и наплывающих спереди зарослей, где ждала его тень. Он с ужасом осознал, что бок о бок с ним по той же дороге несётся стая больших, красивых волков. Волки совершенно его не замечали, и мгновение спустя он уже ощущал себя частью их мчащейся куда-то вдаль стаи. Но сам он, любуясь узором колышущейся на ветру шерсти, красотой и изяществом движений, по-прежнему задыхался. Сердце судорожно колотилось, и выбиваемый копытами ритм за ним уже не поспевал.

Стая, обогнав, ушла вперёд, оставив его одного. Где-то впереди меж исполинских елей проглядывало бескрайнее поле равнины, но он уже еле плёлся, окончательно выбившись из сил. Там, за полем, на станции, его кто-то ждал. Но он больше не мог бежать, не успевал…

Мой друг открыл мокрые от слёз глаза и отдышался.

В окна пробивался слабый, молочно-белый свет, отчего выцветшая, старомодная обстановка номера выглядела уже совершенно потускнело. Подушка оказалась мокрой не только от слёз: похоже, за ночь погода испортилась: от влажности всё вокруг стало промозглым и липким. Шмыгнув, жеребец неохотно выбрался из постели, до сих пор чувствуя на сердце тяжёлый осадок сна. Впрочем, стоять посреди комнаты и дальше было бы не только бессмысленно, но и некомфортно, а потому он принял единственное разумное решение и вместо этого принялся за дело.

Осмотревшись, он обнаружил на столике у двери ключ с накопытником и цепочкой, на котором была выгравирована цифра «3», сунул его в одну из седельных сумок, а затем, навьючив их на себя, распахнул дверь.

В коридоре вполне предсказуемо царил полумрак: окон там не было. Не став возиться с фонарём, жеребец рассудил, что при необходимости найдёт дорогу и на ощупь: он всё равно собирался наружу… Но сперва ему следовало найти хозяина гостиницы.

Пройдя впотьмах почти половину коридора, мой друг с облегчением узрел справа от себя освещённый вестибюль: сквозь внушительных размеров круглое окно над входной дверью лился всё тот же бледный свет, а в дополнение к этому на стойке внизу горел фонарь точь-в-точь как тот, что остался у него в номере.

Спустившись по лестнице и не обнаружив хозяина, мой друг подошёл к стойке и нажал копытом на установленный там звоночек. Царившую в гостинице тишину разрезал мелодичный «дин-нь!»

 – Ого! Работает ещё! – хозяин вынырнул из дверного проёма, будто только этого и ждал, – Утро доброе. Ох и давно же я его не слышал…

 – Доброе утро, мистер Белл. Говоря по правде, всегда хотел так сделать.

 – О, прошу вас, – жеребец песочной расцветки выразительно глянул на звоночек и одобрительно кивнул.

Мой друг поднял копыто, ещё раз торжественно нажал на колокольчик, получив в награду очередной «дин-нь!», и ухмыльнулся.

 – Мистер Белл, мне очень стыдно, я вчера так устал, что совсем забыл поблагодарить вас за всё…

 – Что вы, что вы! Не стоит благодарности, как вам понравилась комната?

 – Ох, мне теперь даже неловко просить…

 – Всё, что угодно, – подбодрил его хозяин.

 – Ну… Мне тут вчера подумалось, что ваша лучшая комната для меня слегка… Великовата. Я бы предпочёл что-нибудь поуютнее… Конечно же, я готов возместить вам все неудобства!..

Хозяин, кажется, растерялся и даже слегка расстроился, но быстро спохватился:

 – Ни малейших проблем: комната по соседству с вашей обставлена почти так же и в то же время не такая большая. Если вы окончательно решили, давайте я поменяю вам ключ прямо сейчас.

 – А вы имеете в виду комнату под номером два напротив моей или четвёртую, что по соседству?

 – О, прошу прощения: под номером четыре конечно же.

 – Хм… Не знаю, я бы предпочёл комнату с видом на Ущелье. А могу я переехать в такую как вторая, но на другом конце здания?

 – Эм, нет. Боюсь, что нет.

 – Прошу прощения? Мне показалось, вы упоминали, что у вас сейчас нет постояльцев?

 Хозяин гостиницы замялся.

 – Дело не в постояльцах: в том номере сейчас моя дочь… Видите ли, она тяжело больна…

 – О! О, прошу прощения. Надеюсь, ничего серьёзного? С ней всё будет в порядке?

 – Я тоже надеюсь… – мистер Белл поник.

Тишина всё тянулась и тянулась.

Вовсе не этого мой друг хотел добиться своими расспросами.

 – В таком случае, номер два подойдёт как нельзя лучше. Сколько с меня сразу за неделю? – он спешно полез в сумку за деньгами и ключом, – И если я хоть чем-то могу помочь…

 – Спасибо, молодой жеребец. Вы очень добры. Четырнадцать бит за неделю… И, если вам не трудно… Постарайтесь лишний раз не шуметь. Моей дочери очень важен покой.

 – Конечно-конечно! Большое спасибо! – мой друг отсчитал положенную сумму и, кивнув хозяину на прощание, поспешил наружу.

Над Ущельем нависала плотная дымка белёсых облаков, но за исключением этого небольшого яркого пятна, всё вокруг тонуло в зеленоватом полумраке еловых зарослей. Их зубчатые конусы стискивали обветренный дощатый фасад гостиницы, которую мой друг про себя упорно продолжал назвать особняком. Всё те же ели плотным покровом усеяли противоположный склон, утопая в повисшей над Ущельем дымке, а ещё их тёмно-зелёные верхушки торчали впереди из-за огороженного неровным, истрескавшимся забором обрыва, вдоль которого они с белым единорогом поднимались сюда накануне.

Кстати, вот уж кого бы тоже не мешало лишний раз поблагодарить. Судя по всему, мой друг ошибся, предположив, что с другой стороны здания откроется вид на Ущелье: подойдя к забору и глянув вниз, он не увидел за ним ничего кроме всё тех же вездесущих елей.

Конечно, может быть, с высоты второго этажа была бы возможность разглядеть хоть что-нибудь… А может быть, ему следовало подумать, прежде чем задавать мистеру Беллу идиотские вопросы! Ведь можно же было для начала подойти к большому окну в вестибюле и посмотреть: там вдоль стены был огороженный проход специально для этого.

Но корить себя за глупость не имело практического смысла: ошибки даны нам не для того, чтобы всю жизнь о них сожалеть, а чтобы сделать выводы и не повторять их впредь.

С этой мыслью мой друг принялся спускаться по дороге вдоль обрыва, и уже вскоре его мысли были заняты тем, что именно ему надлежало предпринять, дабы разрешить ситуацию с правами на дом.

Но заранее угадать ничего не получалось: у него не было опыта в решении подобных вопросов, а потому, спустившись обратно к развилке и повернув налево, мой друг направился к маячащим там домам с намерением сориентироваться во всём на месте.

Как он и успел заметить накануне, поселение представляло собой череду приютившихся меж высоких елей сельских домиков. Те из них, что он вообще мог разглядеть среди ветвей, напоминали своим видом гостиницу: серо-коричневая расцветка растрескавшихся, давным-давно не крашенных стен и крыш, вездесущая старомодность и неухоженность.

Тем не менее, это зрелище пробудило в памяти моего друга воспоминания из давних времён: как когда-то летним днём он сидел во дворике за одним из таких заборов, возился с игрушками…

Но теперь его ждали совсем другие дела. Вот только куда же по этому поводу надлежало обратиться? Ведь он не то что адреса своего тогдашнего не помнил: он в те времена ещё и считать-то не умел, так что даже прогулка по извилистой улочке меж деревьев и покосившихся заборов не пробудила в памяти ничего кроме смутных воспоминаний. Хотя, если подумать, даже странно, что в письме не был указан адрес – только просьба явиться лично для выяснения прав на владение.

Это, а так же видимое отсутствие в Ущелье каких-либо заведений, слегка обескураживало: пока что ему попадались лишь частные дома да неприветливо захлопнутые калитки; на улице не было видно ни души. Приметив у одного из заборов практически вросшую в землю лавочку, мой друг скинул на неё свои седельные сумки, а затем сунул нос в одну из них.

Вскоре он уже придирчиво разглядывал письмо. Там всё было, как он и запомнил: ни имени претендовавшего на их дом пони, ни адреса самого дома… Жеребец сунул письмо обратно в сумку и принялся теперь разглядывать конверт. Вместо адреса отправителя там было указано «Ущелье клыков», а вместо имени отправителя – «Управа». Жеребец раздосадовано отправил конверт обратно в сумку и принялся навьючивать их обратно: он весьма сомневался, что даже в этом захолустье найдётся пони с настолько странным именем как Управа.

 – Кхе-кхем! – он чуть не подпрыгнул, а затем, резко обернувшись, облегчённо выдохнул: и умеет же этот единорог подкрадываться! А также появляться как нельзя кстати! – Какие-то трудности?

 – Доброе утро, мистер!..

 – Фаулер. Доброе. Ну так?..

 – Да вот. Только сейчас понял, что не имею ни малейшего представления, где мой дом находится, кто на него претендует и куда мне по этому поводу обращаться.

Мой друг заёрзал, поправляя сумки.

 – Ну, эт тебе в местную управу: у нас тут по таким вопросам блуждать не приходится.

 – А, э… Что мне потом со всем этим делать?

 – Понятия не имею.

 – А вы мне с этим никак не поможете?

Единорог ухмыльнулся:

 – Я тут, конечно, нечто вроде шерифа, но бумагами у нас заправляет Реджистер, так что с этим тебе к ней. Управа – самый большой дом на улице. Не пропустишь. Я б тебя проводил, да надо к Беллу заглянуть по одному вопросу, так что давай уж как-нибудь сам.

 – Ладно, спасибо! – кинул ему мой друг, отправляясь дальше по улице.

 – Обращайся, – хмыкнул мистер Фаулер на прощание.

Влажность, похоже, и не думала уходить: дышать с каждой минутой становилось всё труднее, и воздух буквально лип к шерсти. Над ущельем неспешно, обстоятельно собиралась гроза, понукая жеребца всё активнее шевелить копытами в направлении ближайшей крыши. Взойдя на крыльцо и постучав в дверь, он пребывал в полной уверенности, что не ошибся: за исключением нависшего над улицей особняка на обрыве это было самое крупное из встретившихся ему строений.

Прошло ощутимое количество времени, прежде чем внутри послышался стук копыт, и дверь перед ним отворилась. Увидев пони, мой друг от неожиданности даже на секунду потерял дар речи.

 – Да-да, молодой жеребец… Вы что-то хотели?

 – Э-э… Простите, мадам… А у вас случайно нет сестры или другой родственницы, работающей на железнодорожной станции в нескольких часах ходьбы к югу по тракту?

Пегая кобыла приосанилась:

 – Нет. Моё имя Реджистер и у меня нет живых родственников, – старуха смерила его надменным взглядом, – Вы ради этого ломились ко мне в двери? Кстати, правила этикета предполагают, что сейчас вы, молодой жеребец, должны представиться.

 – И правда! Где мои манеры?! Моё имя Кленч…

 – Кленч? Вы что же – часто кого-то кусаете?

 – Н-нет, мадам, что вы! Я студент Мэйнхэттэнского инженерно-технологического. Заклёпки, понимаете? Кажется, это дело всей моей жизни.

 – Ох! – кобыла заливисто расхохоталась, – Да не напрягайся ты так, жеребчик! А то и правда вон: весь зажатый! – она ещё немного похихикала, – О-ой… Пожалуйста, не обижайся на старуху: у нас тут редко появляются новые лица, я просто хотела немного тебя растормошить. Ну так зачем пожаловал-то?

 – Хе-хе. Да. Видите ли, два дня назад я получил письмо, в котором меня просят явиться сюда для выяснения прав на дом, которым владела моя семья. Но я не помню адреса, а, судя по конверту, письмо было отправлено прямо отсюда.

 – Вот как? А сейчас-то письмо при тебе? – мой друг кивнул, – Ну тогда заходи, чего в дверях-то стоять? Будем разбираться… – отвернувшаяся, было, кобыла вдруг грозно зыркнула на него, –  Не укусишь меня? Нет?! Хе-хе. Да конечно… Кого ты укусишь-то такими клыками…

Жеребец оторвался от очередной папки пожелтевших от времени бумаг и поднял голову. Покрутил ею, разминая затёкшую шею, а затем, потерев глаза сгибом копыта, зевнул. Он провёл в затхлом, уставленном картотечными ящиками подвале, должно быть, уже несколько часов, разглядывая в свете керосинового фонаря официальные документы. Внимательно изучив письмо и конверт к нему, мисс Реджистер заверила моего друга, что не имеет к этому ни малейшего отношения, равно как и знать не знает, кто именно из местных мог бы заявить права на его дом, где бы тот ни находился. «По-хорошему», – задумчиво подытожила она, – «все подобные вопросы решаются здесь через меня. Но за все годы, что я здесь живу, у нас ни разу не было подобных тяжб, так что… Кто-то мог попросту отправить письмо самостоятельно: у нас тут довольно расслабленный городок, если ты вдруг не заметил. Так что, к сожалению, здесь я тебе ничем помочь не могу».

Но мой друг всё же вовремя сообразил, что в управе должны были храниться и другие документы, способные пролить свет на эту загадку, и мисс Реджистер, снабдив его фонарём, отправила жеребца в подвал – изучать картотеку. Сама она в бумагах рыться отказалась, упомянув профессиональную аллергию на пыль и то, что ей, в общем-то, неплохо бы сегодня ещё и обед приготовить.

Жеребец кинул взгляд на пустую тарелку, с которой всё это время вприкуску к работе тягал свои вчерашние бутерброды. Чем именно он должен был питаться дальше, ясности не было: ни одного ресторана или закусочной ему с момента прибытия так и не попалось. Но как-то же здешние пони должны были решать такие вопросы? В животе предательски заурчало.

Он перерыл уже всю картотеку, и не было смысла сидеть в подвале дальше: аллергия на пыль не входила в его планы на лето, так что мой друг поставил последнюю папку на место, задвинул ящик, и, запихав свою тарелку и флягу в сумку, принялся карабкаться по ступеням.

 – Ну? Нашёл что искал, зубастик? – ухмыляясь, высунулась из кухни пегая кобыла, заслышав скрип двери – А я  уж думала, ты останешься там жить.

 – К сожалению, никаких документов о праве на собственность, ничего обо мне и моих родителях…

 – А дома у тебя документов нет? Или в этом твоём заклёпочном заведении?

Кажется, она прочитала всё у него на лице.

 – Прости. Дома что-то случилось?

 – Мне пора идти, – он поспешно направился к двери.

 – Если будет нужно ещё что-то проверить, ты заходи… Эй, не вымокни там, слышишь?!

Бесполезная трата времени! Он сбежал с крыльца и направился в обратный путь по улице.

В этом замшелом Ущелье всё наперекосяк! И кто вообще отправляет письма в другой город, не указав своё имя?! Лишь отойдя от управы на порядочное расстояние и дошагав до вросшей в землю лавочки, он опомнился: слегка замедлил шаг. Что-то текло по лицу. Мой друг задрал голову и уставился в навалившееся на него всей накопленной тяжестью небо. Моргнул: на лицо опять что-то капнуло. А вот тебе ещё и дождь до кучи! Прикинув, что доставать из сумки и натягивать дождевик в этой ситуации бессмысленно – быстрее было добежать до гостиницы, пока ещё не ливануло в полную силу – он со всех сил рванул к развилке, откуда дорога уходила в гору, и через пять минут, запыхавшийся и взмокший, ввалился в вестибюль. Впрочем, взмок он больше от пота, нежели от дождя, и эта безумная, но успешная пробежка его как следует взбодрила: он и забыл, когда в последний раз так бегал, не опасаясь осуждающих взглядов случайных прохожих. Всё-таки и в захолустье есть свои плюсы.

В особняке – опять это слово! – царила темнота. Ни мистера Белла, ни его фонаря нигде не было видно. Слегка отдышавшись и вновь обретя способность слышать хоть что-нибудь кроме собственного сердца, мой друг подошёл к стойке и нажал на колокольчик. На этот раз мелодичный «дин-нь!» остался без ответа, потонув в шуме ветра и забарабанивших уже в полную силу снаружи капель. На улице стремительно темнело, и торчать в просторном, едва освещённом вестибюле одному было крайне некомфортно, так что мой друг, опасливо покосившись на повисшую пауком незажженную люстру, взбежал на второй этаж, направляясь в свой номер… Свой старый номер.

Но, памятуя об отсутствии других постояльцев, не стал медлить, а вместо этого распахнул дверь с надписью «3» и принялся озираться. Снаружи было так темно, что нелегко оказалось разглядеть хоть что-либо в тусклом свете даже двух окон, и лишь несколько секунд спустя жеребец, заметив блеск стекла, метнулся к фонарю.

Ему много раз доводилось пользоваться такими, проводя зимние вечера за изучением томов университетской библиотеки, но ещё ни разу не приходилось зажигать керосиновый фонарь в почти полной темноте. Наугад передвинув копытом рычажок, поднимающий стеклянный плафон, он провернул гайку-барашек, выдвигая фитиль, а затем открыл ящичек, вытряхнув на пол длинные спички. Несколько секунд спустя ему, наконец, удалось подцепить одну из них зубами и, зажмурившись, дёрнуть головой, проводя серой по закреплённому на торце фонаря чиркашу. Яркая вспышка сквозь опущенные веки возвестила об успехе даже красноречивее шипения серы, и он, щурясь, приоткрыл глаза. Разглядеть что-либо кроме пляшущего в нескольких сантиметрах от лица пламени было практически невозможно. Мой друг почувствовал резкий запах, а шерсть на лице стала нагреваться.

Он слегка шевельнул челюстью, и огонёк заплясал перед глазами. Жеребец принялся в спешке, по памяти нащупывать им фитиль фонаря, а когда тот наконец-то занялся, выплюнул спичку на пол и с облегчением погасил её копытом.

Теперь у него был свет, и не нужно было весь ненастный вечер сидеть одному в полумраке своего номера. Жеребец передвинул рычажок, опуская плафон на место, слегка выкрутил фитиль, чтобы фонарь горел поярче, а затем сгрёб спички с пола обратно в ящичек и прицепил фонарь к застёжке своей правой сумки. Слева от себя он по-прежнему мало что видел: от огня перед глазами до сих пор плавали пятна, но зато теперь он находился не в полной темноте.

Глянув ещё раз на уже ставший привычным номер, мой друг развернулся и вышел в коридор. Свет оттягивающего бок фонаря едва доставал до вестибюля, и жеребцу постоянно приходилось переступать на месте, поворачиваясь правым боком к тому, что он хотел рассмотреть. А стоило ему хоть немного шевельнуться, как тени вокруг оживали, неуловимо меняя очертания интерьера. Ливень барабанил по наружным стенам и крыше над головой с такой силой, что становилось не по себе; ветер выл, живо напоминая жеребцу о волках, а коридор второго этажа опустевшей гостиницы всего в нескольких метрах впереди тонул во мраке.

Его не отпускало ощущение, будто из этой темноты вот-вот вынырнет нечто жуткое и набросится на него. Мой друг толкнул дрожащим копытом противоположную дверь с блеснувшей в свете фонаря цифрой «2» и, навострив уши, заглянул внутрь. Комната, как и ожидалось, была раза в два меньше предыдущей: в единственное окно напротив двери отчаянно бились капли, у левой стены была небольшая кровать, справа у двери – кресло и столик, на котором, как и в прошлый раз, виднелся ключ с накопытником и цепочкой, а чуть дальше, напротив кровати, расположился небольшой камин. Жеребец облегчённо вздохнул, поспешно захлопнул за собой и запер дверь, а затем, поставив фонарь на столик, забрался на кровать.

Делать ему было больше нечего. Да уж: каникулы начались просто отлично. Мало того, что во всей этой истории с домом ясности с каждым днём становилось всё меньше, так теперь ему ещё и приходилось сидеть без дела у себя в номере, пока дискордов ливень не смоет его в реку вместе со всей этой затхлой деревенькой. Туда ей, впрочем, и дорога.

Странно, но, сидя на кровати при свете керосинового фонаря в этой обветшалой, но всё ещё уютной комнате, он вновь почувствовал себя как дома: будто в очередной раз засиделся допоздна в университетской библиотеке Мэйнхэттэна. Это помогло моему другу успокоиться, но тут он заметил, что всё никак не может унять дрожь.

Жеребец лёг и закутался в одеяло, пытаясь согреться.

Оно и не удивительно: сначала всё утро просидел в промозглом подвале, копаясь в бумагах, затем нёсся сломя голову под дождём обратно в гостиницу, возился в темноте с фонарём… И всё это на воде из фляги и вчерашних бутербродах, да по такой-то духоте!

И чего он вообще так распереживался? Пони же здесь как-то живут, чем-то топят, что-то едят. Деньги у него есть, так что всё это не должно стать проблемой. Наверняка мистер Белл ему с этим поможет…

И лучше бы это произошло как можно быстрее! Под одеялом он согрелся и перестал дрожать, но в животе по-прежнему урчало. Жеребец не мог даже сказать, сколько времени прошло: за испещрённым каплями окном по-прежнему царили сумерки, небо периодически озарялось вспышками молний, после чего нескончаемый шум капель заглушал очередной раскат грома. Похоже, погодной команды у них тут тоже нет… И куда это мистер Белл запропастился – да ещё в такую погоду? Не до самой ночи же он собирается там пропадать?!

Мой друг, выбравшись из-под одеяла, спрыгнул с кровати и вновь прицепил фонарь к своей сумке. Может он уже вернулся? В любом случае, следовало поискать дрова для растопки камина: дождливой ночью наверняка похолодает, и тогда одного лишь одеяла может оказаться недостаточно. Он открыл дверь и вышел в коридор, в очередной раз удивившись своим недавним страхам. Что — старой гостиницы, грома, да темноты испугался? Вроде ведь уже не жеребёнок…

Этими мыслями мой друг подбодрил себя настолько, что в нём вновь проснулся дух авантюризма, и вместо того, чтобы сразу направиться в вестибюль, он, вновь распахнул дверь в свой старый номер под цифрой «3», сам не вполне понимая зачем. Внутри всё предсказуемо осталось прежним: за окнами стеной лил дождь; просторная кровать, по которой он, пожалуй, будет немного скучать, притаилась в углу между ними белёсой тенью; в свете фонаря очертились собственными тенями стол, кушетка и кресла, и лишь после всего этого его взгляд упал на стену, в которой была только дверь в соседний номер, да незажжённый камин: судя по всему, тоже один на двоих.

Повинуясь импульсу, мой друг сделал то, на что у него раньше не хватало духу: подошёл к этой двери и потрогал копытом рычажок замка. Тот оказался заперт. Хмыкнув, жеребец развернулся и, выйдя обратно в коридор, аккуратно притворил за собой дверь. Но любопытство в очередной раз взяло верх, а потому, проходя мимо соседнего номера, он всё-таки остановился, повернулся к двери правым боком, светя себе фонарём…

И прянул ушами: в шуме дождя ему послышался щелчок, причём звук будто бы шёл оттуда – из комнаты, перед которой он теперь стоял. Мой друг немного отстранился и вытянул копыто по направлению к рычажку. Дверь не поддалась. Но ведь ключи от номеров лежали на столиках внутри, а, по словам хозяина, жильцов у него давным-давно не было?..

Жеребец почувствовал, как его грива и шерсть на спине поднимаются дыбом, и почти бегом рванул к лестнице.

Одна только мысль, что, пока он спал в своём номере, в соседнем мог быть ещё кто-то… А что если дверь не была заперта? Для него-то была, это точно… И как же правильно он поступил, послушав тогда свою интуицию!..

Мой друг поспешно сбежал по лестнице в вестибюль гостиницы и принялся, суматошно переступая на месте, озираться в свете фонаря по сторонам. Яркая вспышка молнии расчертила интерьер причудливым узором еловых ветвей, исчерченных тонкими линиями оконной рамы.

Да нет!.. Глупости…

Старое здание сотряс раскат грома.

Зачем кому-то проникать в его номер, пока он спит? Чушь какая-то. Мистер Белл неплохой жеребец. Должно быть, тот номер был в особенно плачевном состоянии. Может там было не убрано или ещё что. Может он сдаётся только вместе с его старым номером? Мистер Белл ведь говорил, что это лучшая комната во всей гостинице.

А он и дверь-то толком не попробовал… Да и была ли там вообще замочная скважина?..

Ай, к чему теперь-то об этом волноваться?! Он уже поменял себе номер, и никаких дверей в нём не было… Никаких дверей кроме входной, а у хозяина наверняка был второй ключ… Не важно. Там изнутри была задвижка.

Никто к нему ночью не войдёт – и точка.

И всё-таки, где же пропал мистер Белл? Мой друг подошёл к стойке и уже без особой надежды динькнул колокольчиком. Никто не отозвался. Заготовленных дров в вестибюле не обнаружилось…

Он совсем забыл: ведь мистер Белл говорил, что в гостинице живёт его дочь, что она очень больна… Может старик сейчас с ней? Жеребец принялся соображать: какой же это был номер? Выходит, предпоследний справа на противоположном конце коридора?

Он помнил, что хозяин просил её не беспокоить, что его дочери нужен полный покой, но рассудил, что от вежливого стука в дверь большого беспокойства не случится. Всё равно снаружи громыхало так, что и мёртвого подымет. Если старик там, то он просто извинится, предложит поговорить в коридоре, а затем получит еду и дрова для растопки. Если нет – развернётся и уйдёт дожидаться к себе в номер.

Жеребец поднялся обратно на второй этаж и повернул направо. Ничего особенного. Всё тот же тёмный коридор – зеркальное отражение. Оглянувшись на всякий случай назад, туда, где остался загадочный запертый номер, и ничего в темноте не разглядев, мой друг направился к нужной двери. В щель под ней сочился слабый свет.

Мой друг всё же некоторое время помедлил, прислушиваясь, но, не услышав ничего кроме шума дождя и раскатов грома, собрался с духом и поднял копыто для стука.

В ответ лишь тишина.

Он уже и сам был не рад, что затеял эти поиски: сидел бы спокойно себе в номере… Ему вдруг явственно представилось, что сейчас эта дверь щёлкнет как та, предыдущая, и распахнётся…

Но он всё-таки постучал ещё раз: нервно и поспешно, а получилось оттого ощутимо громче.

 – …ап, это ты?

Голос кобылы звучал из-за двери слабо и взволнованно. Жеребцу моментально захотелось провалиться на месте. Он уже, было, повернулся, чтобы сбежать в свою комнату, сгорая от стыда. Но тут ему представилось, какого сейчас там бедной кобыле.

Если уж он – молодой, здоровый жеребец – только что трясся от одной мысли, что кто-то может войти в его номер… То каково сейчас ей: в темень, в грозу, одной, когда кто-то незнамо зачем стучится в двери?

Ведь мистер Белл мог ей и вовсе не сказать, что принял жильца… А он, дурная башка, перепугал бедолагу: сделал ровно то, что его просили не делать!..

Жеребец смирился с ситуацией, в которую сам себя загнал, и, нажав на рычажок копытом, приоткрыл дверь.

Внутри оказалось светло. Сама комната была обставлена точь-в-точь как его старый номер. Он даже не стал лишний раз озираться: внимание жеребца мгновенно приковала  кровать. Там, укутанная одеялам, лежала молодая кобыла сине-фиолетовой расцветки со встревожено приподнятой головой. Она обеспокоено глядела на него.

 – Я дико извиняюсь, мисс. Ваш отец вчера принял меня здесь на постой. Я надеялся найти его здесь… Не хотел вас беспокоить. Я немедленно уйду…

 – Кленч?

 – Ч-что, э?..

 – Кленч, это ты?!

 – Откуда вы?..

 – Поверить не могу! – кобыла просияла, – Ты что, не узнаёшь меня?! Это же я, Беллфлауэр! Мы с тобой постоянно играли, когда были маленькие…

 – Белл?!

Мой друг почувствовал, как на глаза сами собой наворачиваются слёзы, а рот растягивается в идиотской, счастливой улыбке.

 – Белл! – он кинулся к ней, – Ну конечно, ведь ты же дочь старика Белла! Вас даже зовут практически одинаково!

Подойдя к постели, он остановился. Кобыла выглядела очень худой, её глаза запали, а грива свалялась… Столь ярко вспыхнувший у него в памяти образ: буквально сияющая на летнем солнце ярко-синяя шёрстка, нежно-розовая грива, шутливые золотые глаза…

Всё это теперь будто выцвело, как и сама гостиница: превратилось в ещё одну старую фотографию. И от её тогдашней улыбки тоже осталась лишь бледная тень в уголке рта.

Кобыла устало уронила голову на подушку, по-прежнему не отрывая от него своих широко распахнутых глаз. Любовалась, практически не мигая, будто боялась спугнуть.

Жеребец отцепил и поставил свой фонарь на пол у кровати, после чего и сам уселся рядом.

 – Я так и думала, что ты про меня забыл, – уголок её рта не покидала кривая ухмылка, – Когда вы с матерью исчезли… Знаешь, я очень скучала. Места себе не находила, ревела недели напролёт…

Говорила она беззлобно, только немного хрипло; но это была она, всё та же Белл! Он до сих пор не мог поверить: всё разглядывал, пожирал её глазами.

Видеть её такой было… больно.

 – Так где же ты пропадал все эти годы?

Пришлось сделать усилие, чтобы осознать, о чём она спросила.

Белл вдруг зашлась долгим, сухим кашлем, и он принялся озираться, после чего повернулся к столику, стоявшему прямо у кровати. Там был кувшин с водой.

 – Мы переехали в Мэйнхэттэн. Я уже толком и не помню почему, – подцепив кувшин копытом, начал вспоминать он, – Мама просто в один прекрасный день собрала вещи, и мы отправились на станцию. Она так ни разу и не оглянулась назад…

Он замолчал.

 – Знаешь, я тогда и не представлял, что в мире есть ещё что-то кроме деревенек в глубоких ущельях. Когда мы сели на паровоз и полетели по рельсам над полями, сквозь все эти огромные мосты и туннели… И потом Мэйнхэттэн… Ты б его видела!..

Он повернулся к кобыле и, нежно придерживая копытом её голову, дал попить.

 – Я же тогда был ещё совсем маленький, ну, и все эти новые впечатления… В общем, как я уже сказал, с тех пор мы ни разу не оглядывались назад. Но я, по-моему, уже тогда решил поступить в инженерно-технологический. И поступил. Сейчас на предпоследнем курсе: приехал вот на каникулы.

Белл сделала ещё один глоток и кивнула, давая понять, что он может поставить кувшин на место.

 – Звучит здорово, – выдавила она, отдышавшись, – Да и жеребец из тебя вышел видный…

 – Ну хватит тебе! – обернулся он с улыбкой, – Я ведь уже итак не знаю, куда глаза девать… Расскажи лучше, как ты здесь.

 – Ну, вдоволь наплакавшись, я оказалась предоставлена сама себе. Зарылась в книги. Мне же всегда нравилось, как ты говорил, «копаться в земле»… Стала выращивать цветочки всякие, гуляла по горам, собирала растения, читала про них… И всё таки, что заставило тебя вернуться?

 – Письмо вот получил два дня назад. С просьбой явиться для выяснения прав владения на наш старый дом. Сегодня полдня проторчал в управе, копаясь в бумажках, но так ничего и не нашёл: даже адрес свой старый забыл.

 – Да ваш старый дом ведь с тех самых пор так и стоит заброшенный. Кому это вдруг права на него понадобилось выяснять? Кленч, а ты, похоже, со своей учёбой и правда совсем всё позабыл. Я тебе сначала не поверила. Думала, ты просто не хочешь меня видеть. Он в дальнем от переправы конце улицы, чуть в стороне от дороги. Весь бурьяном зарос. Номер двадцать три. Я раньше часто туда ходила, когда тебя вспоминала… И что: вот на это ты хотел потратить всё лето?

 – Да как-то не сообразил, что можно было просто у тебя спросить… Думал, ты тоже давным-давно отсюда уехала, – вороша копытом свою гриву, пробормотал жеребец, – Но вообще-то нет. Хотел начать с этого, а потом отправиться на паровозе через всю Эквестрию. Посмотреть Кантерлот, западный океан… Говорят, там сплошные пустыни, а посреди них громадные выветренные скалы: свихнёшься, когда увидишь.

 – Да-а. Было бы здорово. Хотела бы я поехать с тобой, посмотреть океан… Да вот. Слегла.

 – Ну, я думаю, это не надолго?

Белл устало отвернулась и закрыла глаза. Выдохнула:

 – Конца и края не видно.

 – Белл! – он испуганно коснулся копытом её плеча.

Кобыла теперь смотрела прямо ему в глаза. Он чувствовал у себя на лице её слабое дыхание. Шёпотом спросил:

 – Но тобой всё будет в порядке?

 – Я не знаю, Кленч, – спокойно ответила она.

 – К-как это не знаешь?! Но ты хотя бы принимаешь лекарства? – жеребец вновь принялся озираться, – Доктор что сказал?

Почувствовав касание, он замер и вновь повернулся к ней. Кобыла положила копыто ему на шею и, глядя своими бездонными золотистыми глазами прямо ему в душу, с кривой ухмылкой произнесла:

 – У нас здесь нет доктора, Кленч. Отец сам достаёт мне лекарство, да только… – она устало закрыла глаза и вздохнула, – После него мне с каждым разом становится только хуже. Он говорит, что осталось совсем недолго и скоро всё пройдёт, но я… Кленч, я не знаю.

Жеребец почувствовал, как у него из глаз текут слёзы.

 – Белл, да что за глупости, – он шмыгнул и вытер глаза сгибом копыта, – Я сам привезу тебе доктора. И какие угодно лекарства! У меня есть деньги, я отвезу тебя в Мэйнхэттэн или даже прямо в Кантерлот…

Кобыла легко потрепала его по шее.

 – Ну-ну. Не спеши меня хоронить, рыцарь в сверкающих доспехах.

 – Белл, даже не шути так! – прошептал он, обнимая кобылу.

 – Вот это точно мой Кленч, – с улыбкой в голосе пробормотала она, щекоча дыханием ему гриву, а затем погладила копытом по спине, – Ну всё, всё. Вытри слёзы, герой.

Жеребец отстранился, по прежнему неотрывно глядя на неё, чувствуя, как тонет в двух золотисто-чёрных омутах.

 – Белл, я серьёзно.

 – Я знаю, – она впервые за всё это время улыбнулась по-настоящему, совсем как тогда, в детстве, – Но если не получится… Ты хотя бы пиши… Больше не забывай меня, хорошо?

 – Клянусь, – выдохнул он.

После этого они долго молчали, глядя друг на друга. Слушали шум дождя и думали о чём-то своём, пока идиллию не нарушил протяжный скрип двери.

 – Белл… Мистер Кленч, что?..

Хозяин гостиницы замер в дверном проёме. Он выглядел устало, на копытах по-прежнему блестела жидкая грязь, да и песочного цвета шерсть, если присмотреться, была заляпана чем-то бурым.

Кленч вскочил на ноги:

 – Мистер Белл, я очень извиняюсь! Не знал где вас искать…

 – Я же специально просил вас!..

 – Пап, успокойся. Мы тут с Кленчем как раз вспоминали, как в детстве вместе играли, пока он не уехал… Я за последние полгода так хорошо себя не чувствовала, правда! Только устала немножко…

 – Мистер Кленч, давайте-ка поговорим снаружи.

 – Пап!..

 – Конечно, – мой друг повернулся к кобыле, – Я тоже был очень рад тебя видеть.

Она открыла рот, чтобы возразить.

 – Тебе надо отдыхать. Не бойся: я больше никуда не пропаду.

С этими словами он повернулся и направился к выходу. Белл лишь проводила его печальным взглядом. Хозяин гостиницы посторонился, выпуская его, а затем осторожно прикрыл дверь в номер дочери и зашагал по коридору. Кленч направился следом.

 – Я ведь просил её не беспокоить, – напряжённо проговорил хозяин, когда они уже почти дошли до лестницы.

 – Мистер Белл, я правда не собирался этого делать, – начал тот объясняться, спускаясь следом, – Когда я вернулся, вас нигде не было, а я с утра ничего не ел и к тому же вымок под дождём: хотел попросить немного дров для камина, подумал, может, вы с ней...

 – Что ж. Полагаю, в этом есть и моя вина: можно было снабдить постояльца всем необходимым…

Жеребец песочной расцветки остановился у стойки, на которой снова, как и утром, горел его фонарь, и мой друг в очередной раз обратил внимание на то, что хозяин весь вымазан в грязи.

 – Мистер Белл, не сочтите за неуважение, но… Где вы были?

 – Что? Ах… Это… – хозяин поднёс грязное копыто к лицу, – Да ходил вот… За припасами. Вечером ведь праздник, нужно всё подготовить.

 – Прошу прощения? Не припомню, чтобы на эти дни выпадал какой-либо праздник.

 – О!.. Ну… Это не общеэквестрийский праздник, а местный. Ты ведь тогда был ещё слишком маленький, наверно и не помнишь…

 – А что за лекарство вы даёте Белл? И что с ней случилось? Это правда, что она так и не показалась доктору?

 – К несчастью, да. Дела у нас сейчас идут туго, а после того, как Белл слегла… Сначала это была просто слабость, головные боли, но потом ей начало становиться только хуже. Появилась светобоязнь, она и вовсе перестала выходить, а затем даже и вставать с постели…

 – Но как же так… Ведь можно было написать в город, вызвать кого-то… А что вы ей даёте?

 – Ну-у… Белл очень любила возиться на огороде, вечно бегала по холмам, искала разные травки. Тогда у нас ещё оставались деньги, и я купил ей несколько справочников. А после того, как она заболела, мне ничего больше не оставалось, кроме как пойти по её следам. Собираю теперь в лесу что могу.

 – Понимаю. Ну ничего: у меня есть деньги. Я привезу ей лучшего доктора из Мэйнхэттэна или даже из самого Кантерлота.

 – О! О… Это было бы… Просто… Замечательно. Но вы, кажется, говорили, что с утра ничего не ели, а я тут как раз принёс кое-что… К празднику. Э-э… Подождите у себя в номере. Мне только надо… Привести себя в порядок. Много времени не займёт.

Дождавшись, пока мой друг, медленно кивнув, начнёт подниматься по лестнице, хозяин гостиницы юркнул за стойку и, секунду спустя, исчез за ней в дверном проёме.

Свист ветра был едва слышен за стуком его собственного сердца. Он вновь нёсся, задыхаясь, по бесцветной равнине. От зелёной травы и голубого неба остались теперь лишь бледные тени. В следующий момент его внимание привлекли тяжёлые и тёмные, угрожающе-быстро клубящиеся над равниной тучи. А мгновение спустя из них уже начали бить яркие молнии, которым вторили сотрясающие твердь под копытами раскаты грома. Но молнии не били в землю, а словно бы продолжали, вырвавшись из туч, кружить над головой, и вскоре уже вся равнина вокруг была усеяна мечущимися крылатыми тенями. Раскаты грома сменились громкими хлопками крыльев, но у него не было времени оглядываться на них. В голове осталась лишь одна мысль: бежать! Бежать, пока не кончились силы!

Он чувствовал, что осталось уже недолго. Скоро ему придётся остановиться, иначе ноги заплетутся и он попросту свалится на милость хищно вьющихся над головой тварей.

Воздуха не хватало…

И тут – сквозь шум в ушах, сквозь грохот, стук копыт и биение крыльев – он услышал свист.

Паровой свисток!

Тёмные тучи над станцией расступились. Там стоял, пыхтя и выпуская клубы пара, поезд.

А в небесах над ним сияла кровавая луна.

Вложив все силы в последний рывок, он преодолел последние отделявшие его от станции метры и прямо с перрона вскочил в вагон, поспешно захлопнув за собой дверь.

Он смог! Он всё-таки успел.

Жеребец ощутил невероятное облегчение: тёмные тучи клубились теперь где-то там – снаружи, над залитой алым светом равниной – и крылатым тварям его было не достать.

Он направился по проходу вглубь вагона, всё ещё не в силах отдышаться и унять галопирующее после долгой погони сердце.

Его волновало это мельтешение в грозовых тучах снаружи, заливший равнину алый свет… Жеребец то и дело оглядывался на приоткрытые по случаю первой жары окна вагона.

Но он добежал. Он всё-таки добрался.

Она ждала его в купе. Лежала там, отвернувшись, укрытая одеялом.

Он вытянул копыто. Потрогал её, пытаясь разбудить…

И проснулся.

Подушка опять оказалась мокрой от слёз, но, сев в постели и осмотревшись, он, наконец, смог отдышаться. Об ужасной погоне теперь напоминала лишь саднящая тяжесть в груди. За окном лило как из ведра, и гостиницу периодически сотрясали раскаты грома. Не удивительно, что ему такое приснилось. Снаружи всё ещё поливает… Похоже, после обеда его совсем сморило.

Хозяин гостиницы всё-таки сдержал своё слово: вскоре после их разговора в вестибюле притащил ему ужин и дрова для растопки прямо в номер. А ещё он принёс впопыхах позабытый в номере Белл фонарь.

О Селестия!.. Да о чём он вообще думает?!

Жеребец спрыгнул с кровати, выбежал в коридор, и, лишь мимоходом глянув сверху на вестибюль, направился прямиком в комнату кобылы.

 – О! А вот и он! – на этот раз старый жеребец оказался там, – А я-то думал, ты до завтрашнего утра будешь спать; по такой-то погоде. Ну, пойду разогревать ужин, не буду вам мешать.

Жеребец вышел и, притворив за собой дверь, оставил их наедине.

 – Кленч, а я уж думала, ты мне приснился…

Мой друг внутренне содрогнулся, вспомнив, как только что нёсся во сне по бесцветной долине.

 – Я же тебе сказал: я больше никуда не денусь.

 – Кленч… – уже тише проговорила она, – А ты возьмёшь меня с собой?.. К западному океану, в Кан… терлот. Или к… себе. В Мэйнхэттэн…

 – Белл, – он подошёл к постели и легонько тряхнул её копытом, – Белл!

 – Ч-что? – сонно протянула кобыла, пытаясь разглядеть его сквозь трепещущие веки.

 – Белл, что даёт тебе отец?! – яростно зашептал он, – Белл, слышишь, это важно! Ты должна сказать мне!

Кобыла вытянула копыто, и он поначалу подумал, будто она опять пытается обнять его, но через секунду понял и повернулся в ту сторону.

На старомодном резном столике у противоположной стены не было ничего кроме фонаря, и мой друг уже собирался растормошить её посильнее, но вовремя заметил оставленное под столиком ведро.

Осторожно отпустив уснувшую кобылу на подушку, он укрыл её одеялом, и, тихонько поднявшись, направился к столику, опасливо оглядываясь на дверь.

Ведро казалось пустым, но, попытавшись заглянуть внутрь, он увидел внутри засохшие следы чего-то бурого. В нос ударил неприятный запах, заставив жеребца отстраниться.

Бедняга Белл, похоже, совсем плоха. Ей как можно скорее нужно в больницу.

Мой друг вышел, стараясь как можно тише переступать копытами, и осторожно притворил за собой дверь.

Хозяин ждал его в вестибюле:

 – Ну как она?

 – Уснула.

 – Хорошо, хорошо! Опять эти головные боли… Гроза не даёт ей как следует отдохнуть. Несколько часов с ней сидел, пока она наконец не успокоилась. Обед готов: вот, можете поесть прямо в кухне. Не стесняйтесь. А я пойду побуду с ней.

Несколько минут спустя, с аппетитом умяв всю еду, мой друг поднялся в свой номер; натянул привезённый с собой дождевик, поверх него – сумки. В ту, где раньше лежал дождевик, положил фонарь и направился к выходу.

Над головой нависли тёмные тучи. Их то и дело рассекали зубчатые сполохи молний, а затем по Ущелью тяжким эхом прокатывался гром. Лило как из ведра, и усеянный елями противоположный склон тонул в белёсой дымке. Дорогу под ногами за это время совсем развезло, так что, спускаясь к развилке по довольно крутому склону, мой друг больше всего был озабочен тем, как бы не съехать по нему вниз. Не хватало ещё ухнуть куда-нибудь с этого проклятого обрыва…

Достигнув развилки без происшествий, жеребец с удивлением заметил, что в кустах со стороны переправы кто-то копошится. Шум дождя заглушал любые звуки. Он скорее чувствовал, нежели слышал чавканье собственных копыт по грязи.

Бледный силуэт продолжал ковырять что-то в земле копытом, так что мой друг направился к нему, и вскоре, подойдя чуть поближе, по торчащему из капюшона дождевика рогу опознал мистера Фаулера.

 – Эй! – попытался мой друг перекричать дождь, – Э-эй!!

Единорог обернулся, но кричать в ответ не стал, а вместо этого просто встал там в ожидании, то и дело поглядывая на землю у своих копыт.

 – Ещё раз здравствуйте, – остановившись в паре метров, поприветствовал мой друг единорога.

 – А ты вовремя, – тоже повышая голос, ответил тот, – Вот он и сезон дождей.

 – В смысле?

 – Клычанка разлилась. Теперь, пока дождь не перестанет, на юг отсюда путь заказан.

 – Подождите, вы сейчас серьёзно?!

 – А ты уже нагостился у нас? Как же твои дела? Твой дом?

 – Да и Дискорд бы с ним, с этим домом… Белл совсем плоха, ей срочно нужен доктор.

 – Говорю тебе: лезть сейчас через Клычанку гиблое дело. Если не веришь, иди сам посмотри.

 – Просто невероятно…  – мой друг чувствовал себя так, будто почва уходит из-под ног, – А что на счёт пегасов? Поможете найти кого-нибудь, чтоб дотащить её до станции?

Единорог какое-то время помолчал.

 – У нас здесь нет пегасов, так что придётся подождать, пока вода уйдёт. Может быть, день-два.

 – Ла-адно… – протянул мой друг, вспомнив промелькнувшую над ним накануне тень: похоже, тот пегас был не из здешних, но ничего: на празднике всё прояснится, – А что это у вас там?

Белый единорог выгнул шею, глядя в кусты: туда, где только что шурудил копытом.

 – Да вот… Иди посмотри.

Они подошли к тому месту, утопая в грязи и невысокой ещё траве едва по копыто. Там на земле что-то белело. Поначалу мой друг думал, что это грибы, но, присмотревшись, понял, что смотрит на череп.

 – Э-это чей?

 – Земной или пегас. Прости уж: жеребец или кобыла отсюда сказать затрудняюсь.

 – Т-так это п-пони?!

 – Был пони. Я ж говорю: это место не просто так прозвали Ущельем клыков. Видно волкам попался, – мой друг продолжал пялиться на кости даже когда единорог повернулся к нему, – Да не переживай ты так. Кости старые: поди, ещё с тех времён, когда тракт процветал. Их тут изредка вымывает из земли дождями.

 – А… Вы-то их как нашли?

 – Я ведь тебе уже говорил: я тут нечто среднее между лесником и шерифом. Обхожу Ущелье, смотрю, чтобы всё было в порядке. Пошёл поглядеть на Клычанку, да и приметил, – единорог ткнул его в плечо копытом, и мой друг, наконец, оторвал глаза от черепа; посмотрел на него, – Ну пойдём, что ли, тогда лучше на неё полюбуемся? А про кости не думай: я их потом прикопаю.

Остаток пути они провели в молчании, пока деревья, наконец, не расступились, открывая взору ныряющую прямо в бурный поток дорогу.

 – Ближе лучше не подходить: склон теперь скользкий. Плюхнешься туда и поминай, как звали.

Два жеребца пару минут постояли, в молчании глядя на бурлящую внизу воду.

 – В общем, вот. Кажется, теперь у тебя появилось время, чтобы доделать свои дела. А кроме того, сегодня же праздник.

 – Кстати, а что за праздник?

 – Это, вроде как, наша старая традиция. Когда начинается сезон дождей и Клычанка разливается, народ обычно сидит у себя по домам и не знает чем заняться. Вот и придумали превратить это в повод для веселья.

 – Хм. Ну ладно. Я тогда пойду.

 – Ты давай: поаккуратнее там. А я ещё постою тут немного.

Мой друг побрёл по дороге обратно в Ущелье. Гроза всё не думала прекращаться. Мешала Белл спать. Ей как можно быстрее нужно было в больницу!.. Проклятье! Он бы сам впрягся в телегу и прямо сейчас дотащил её до станции, если б не этот дискордов сезон дождей!.. И ведь надо же было ему заявиться сюда именно сейчас!.. Все эти годы… Подумать только, как много у него было времени, а он даже ни разу не написал, совершенно забыл про неё!.. Бросил в этом захолустье...

На этот раз по дороге ему попадались пони. И чего только повылазили-то в такую погоду?.. Жители Ущелья провожали его взглядами, но мой друг не обращал на них внимания, глядя себе под ноги сквозь болтающийся на голове капюшон дождевика. В этом проклятом месте всё наперекосяк…

Опомнился он лишь за городом.

Ноги сами привели его туда. Чуть в стороне от дороги за покосившейся изгородью из зарослей высокой травы торчала крыша дома, в котором прошло его детство.

Вон там, перед домом, они с Белл когда-то играли на солнышке… В те редкие часы, когда в этом дискордовом Ущелье вообще бывал солнышко. И ему правда понадобилось ввалиться в комнату бедной больной кобылы, чтобы она рассказала, как дойти сюда?!

Жеребец чувствовал, как его затягивает куда-то вглубь: в воспоминания.

Он протиснулся сквозь вросшую в землю калитку и принялся пробиваться к крыльцу сквозь траву. Та оказалась примята: похоже, что, кто бы ни претендовал на его дом, он часто здесь бывал.

Добравшись до террасы, и укрывшись там от дождя, мой друг уставился на ржавый амбарный замок на двери, зачем-то заглянул в тёмные окна… А ничего впотьмах не разобрав, уселся рядом и принялся вспоминать.

Когда они с мамой только приехали в Мэйнхэттэн, было трудно. Ей пришлось устроиться сразу на две работы: пробегав целый день официанткой в закусочной, она затем до самой ночи убирала за жильцами дома, в котором они снимали квартиру. Но со временем стало полегче: он пошёл в школу, завёл друзей, стал проводить время с ними… И всё это как-то отошло на второй план. Денег им хватало, так что к выпускному он уже твёрдо знал: впереди ждёт инженерно-технологический. Даже если он не очень хорошо сдаст экзамены.

Но он всё равно старался. С головой ушёл в учёбу. Он ведь был не дурак, и всё видел: школа, друзья, гулянки, университет… Он получил стипендию и переехал в общежитие, а мама всё так же работала на двух работах и жила в их старой квартире. Она всё это делала ради него и так и не потратила накопленных денег. Даже когда он получил стипендию.

Даже когда уже точно знала, что заболела…

И когда – в один из его летних визитов – она сказала ему, было уже поздно. Она уже не могла работать, никуда не ходила. Соседка носила ей еду по старой дружбе.

А почти год назад её не стало.

Мой друг смахнул копытом туманящие глаза слёзы.

Но у него всё ещё был шанс потратить её деньги на хорошее дело. Спасти другую слишком надолго забытую им кобылу.

Жеребец поднялся на ноги, выудил из сумки фонарь и принялся зажигать его. Спички ломались, не хотели заниматься… Дискордов дождь!.. Но вот, наконец, ему удалось запалить фитиль, и он распрямился, оставив фонарь на дощатом полу. Оглянувшись,  сделал пару шагов назад, а затем, примерившись, что было сил лягнул дверь.

Послышался похожий на молнию треск, и та со скрипом распахнулась. Мой друг почувствовал свою силу, а вместе с ней пришла и уверенность. Это был его дом. Пусть тот, кто смеет на него претендовать, придёт и покажет своё лицо. Пусть для начала назовёт своё имя!

Жеребец поднял фонарь, прицепил на ту сумку, откуда только что достал его, почти уравновесив ношу, и шагнул внутрь.

Там всё было как в гостинице мистера Белла: тускло и потрёпано. Разве что обстановка была заметно проще, и кое-какие детали он даже начал вспоминать. Вот только теперь мутные и залепленные высокой травой оконца, стол, лавки, печь, да и сам дом казались ему совсем маленькими – почти игрушечными. Ему вдруг стало жаль дверь; стало совестно за то, как он с ней обошёлся. Это ведь была ещё одна частичка её… Их общей памяти.

И что он вообще надеялся там найти? Дождь снаружи, кажется, уже начал понемногу стихать, а гром – он только сейчас это заметил – давно уже не сотрясал небеса. Но только стало, кажется, ещё темнее…

Сколько же он там просидел?! Или виной всему была заслонившая окна трава?..

Он прошёл в кухню, где раньше часто сидел в ожидании ужина такими же пасмурными вечерами. Было здорово, нарезвившись вдоволь под дождём и насквозь вымокнув, усесться потом у печи на лавку, чтобы как следует подкрепиться. Мой друг только теперь понял, как скучал по этому чувству. По месту, где его ждут… По месту, которое можно назвать своим домом.

Копыто обо что-то ударилось, и в помещении раздался резкий грохот, вырвавший его из воспоминаний. Рассеяно опустив голову, мой друг увидел невесть откуда взявшееся там ведро. В нос ударил знакомый, неприятный запах. Из перевёрнутого ведра на пол вытекла всё та же бурая жижа.

Что за?..

Он только сейчас понял, что в доме всё это время стоял этот запах…

Жеребец принялся озираться при свете фонаря, хотя только что обошёл его весь. Там ведь даже негде было прятаться!..

Кроме… Жеребец отыскал скобу в полу, дёрнул за неё копытом, а затем с усилием упёрся в крышку погреба.

Откинул её, сунулся с фонарём вниз… И распрощался с остатками ужина.

Затем в панике захлопнул крышку и на ватных ногах побрёл наружу.

Но увиденное по-прежнему стояло перед глазами: над ведущей в погреб лестницей был подвешен волк с перерезанным горлом. А внизу темнели вёдра с его кровью.

Жеребца скрутила очередная судорога, но он сдержался и вместо этого лишь с дрожью втянул ноздрями влажный воздух. Его начало знобить.

Значит, предчувствие его не обмануло: старик окончательно спятил. Кто кроме безумца мог сделать… такое?! Надо было сразу же послушать Белл вместо того, чтоб развешивать уши для россказней её ненормального папаши… Бедная, бедная Белл… Не удивительно, что от его «лекарства» ей так плохо.

Надо скорее вытаскивать её оттуда!!!

Мой друг, преодолев минутную слабость, со всех ног понёсся обратно в Ущелье.

 – Мистер Фаулер? – кидался он на бегу к одному пони, затем к другому, – Мистер Фаулер? Где он?!

Те лишь смотрели на него как на сумасшедшего. Да он и сам чувствовал, будто сходит с ума.

 – Кто-нибудь знает, где мистер Фаулер?!

Мисс Реджистер указала копытом в сторону переправы.

 – Да что такое-то, зубастик? Что-то случилось?..

Ну конечно! Должно быть, всё ещё возится там с костями!..

Он налетел на белого единорога аккурат у развилки: тот неспешно направлялся обратно в Ущелье.

 – Мистер Фаулер! Фу-ух, – он остановился и принялся глотать воздух; так и не снятый фонарь отбил ему на бегу правое плечо, а бок привычно резала боль.

 – Опять ты будто от стаи волков удираешь.

 – Хуже, – мой друг сглотнул и сделал глубокий вдох, – Мистер Белл свихнулся, я думаю, он поит Беллфлауэр кровью убитого волка и поэтому ей так плохо…

 – Так. Погоди-погоди-погоди…

 – Я сам видел! Он в погребе в моём старом доме, и такое же ведро было в её комнате, и!..

 – Молодой жеребец, не торопитесь. Я давно знаю Белла. Он, конечно, со странностями…

 – Если не верите, идите и сами посмотрите! Сегодня днём Белл совсем плоха. Надо вытаскивать её оттуда!!!

 – Хорошо, но… Эй! Ты куда! – крикнул ему вслед белый единорог.

 – Я не оставлю её там одну! – крикнул мой друг уже от изгороди над обрывом.

Жеребец летел наверх, не замечая ни мелькавших за оградой еловых ветвей, ни боли в боку, ни предательски скользкой грязи под копытами. Фонарь плясал, отражаясь в лужах. Чудо, что он вообще до сих пор не разбился.

Вскоре над ним нависла громада особняка, в окнах которого по обыкновению не горел свет.

Повинуясь неясному предчувствию, мой друг поднял голову. Завеса туч, висевшая над Ущельем больше суток, расползлась: в ней будто бы открылся глаз. Там – в тёмном небе – огромным красным зрачком зияла полная луна.

Жеребец тряхнул головой, скидывая оцепенение, и секунду спустя ворвался в тёмный вестибюль, распахнув копытом дверь.

Луна залила помещение красным: словно круглое окно на втором этаже выходило не на восток, а на алый закат. За исключением этого пятна света внутри не было. Резная стойка, старые тусклые обои, журнальный стол, вычурная кушетка, паукообразная люстра на потолке…

Опёршись передними копытами на стойку, жеребец заглянул через неё в кухню. Никого. Он принялся тихонько подниматься на второй этаж.

Говоря по правде, теперь, когда для его страхов появились реальные причины…

Не думать об этом!

И всё-таки, возможно, стоило подождать мистера Фаулера с подмогой?..

И оставить её там с ним?!

Поднявшись, он выглянул налево, а затем и направо. Оба конца коридора оказались пусты, хотя света фонаря едва хватало, чтобы убедиться в этом. Особенно он опасался «своего» крыла здания, ведь лестница поднималась вдоль правой стены вестибюля, и свет дотуда толком не доставал.

Мой друг собрался с духом и вновь выглянул за угол направо.

Конечно, мистер Белл — земной жеребец, а значит, ему будет не так уж и просто застать его врасплох…

Но ведь как-то же он разобрался с тем волком?

Неужто одними копытами?..

Жеребец юркнул в коридор и стал красться вдоль стены к комнате Белл. Теперь, когда дождь закончился, скрип болтающегося у него на сумке фонаря, шелест дождевика и его собственные шаги казались непростительно громкими.

Остановившись напротив двери, он прислушался.

Тишина.

Над всем ущельем нависла тишина.

Вытянув копыто, нажал на рычажок и тихонечко приоткрыл дверь.

Внутри было темно.

Мой друг заглянул сначала в один угол, а затем – просунув голову внутрь – в другой.

Кобыла лежала в кровати спиной к нему, закутавшись в одеяло.

 – Белл, – шёпотом позвал он, – Белл!

Она не отозвалась.

Жеребец медленно подошёл к кровати и потянулся к ней копытом.

Белл встрепенулась, и он в ужасе отпрянул.

В свете фонаря блеснули вертикальные зрачки-щели, а из растерянно приоткрытого рта кобылы торчала пара длинных клыков.

Она принялась рывками выпутываться из-под одеяла, не сводя с него глаз.

Жеребец кинулся бежать.

Вылетел в коридор, но тут же, опомнившись, затормозил. Захлопнул за собой дверь.

Надолго ли это поможет?!

Вперёд мысли рванулся к лестнице в вестибюль…

И увидел как, там – в другом конце коридора – мутно блеснув в свете его фонаря, отворяется дверь. Соседняя с лучшим номером мистера Белла.

Из проёма тенью выпорхнул пегас…

Но мой друг уже нёсся вовсю.

И к тому моменту, когда он наконец-то сумел остановиться, дистанция сократилась ещё на несколько метров. Свет фонаря выхватил силуэт впереди.

Клыки, вертикальные зрачки, кожистые крылья…

Замершая в коридоре тварь заметила его и сжалась для прыжка.

Жеребец ринулся вниз по лестнице, оступился и кубарем полетел вниз.

В последний момент умудрился выставить ногу, чтобы упасть на левый бок: на правом по-прежнему болтался тяжёлый фонарь.

Съехал по ступеням: сумка смягчила удар.

Вскочил, принялся в панике озираться.

Хлопок крыльев, и копыта твари ударились о стойку слева от него. Колокольчик, ударившись об пол, мелодично звякнул.

«Дин-нь!»

Мой друг сам не понял как именно, но только в следующую секунду висевший до той поры у него на боку фонарь, сорвавшись с его копыта, врезался в стойку.

Ослепительно вспыхнуло пламя.

Тварь отпрыгнула в кухню, жутко зашипев, но не от боли – от ярости.

Жеребец метнулся к выходу, и лишь опершись боком на запертую дверь, смог наконец-то перевести дух.

Из этого состояния его вывел шелест кожистых крыльев.

 – Молодой жеребец, вы чуть не пропустили праздник. А мы ведь так долго ждали вашего возвращения домой.

Обернувшись, он увидел наконец-то подоспевшего мистера Фаулера. Похоже, тот привёл с собой всю деревню.

Единорог спокойно глядел на него хищными вертикальными зрачками, а когда он ухмыльнулся, мой друг не мог не заметить торчащих изо рта клыков.

Сжимая свой полукруг, другие пони тоже принялись хищно ухмыляться.

Больше о нём никто ничего не слышал.

Мой друг никому не сообщил, куда именно он направлялся, а после смерти матери не осталось никого, кто стал бы его искать.

А даже если бы кто-то и стал…

Возможно, об этом пони бы тоже никто больше ничего не услышал.

И всё же мне хочется думать, что путь Кленча на этом не закончился. Что, если бы он мог и хотел рассказать, то поведал бы: каково это – жить, прячась от солнца в тени гор.

Парить в звёздном небе на кожистых крыльях.

Нестись над бескрайними полями, пустынями и выветренными скалами хоть до самого западного океана, вдыхая пьянящий аромат свободы…

Каково это: проделать весь путь бок о бок с кобылой, которая, единственная во всей Эквестрии, способна понять и почувствовать; разделить с ним всё это…

И знать, что, куда бы они не направились, их всегда будут ждать.

Мне хочется думать, что мой друг наконец-то нашёл своё место.

Мне хочется думать, что он нашёл свой дом в Ущелье клыков.

Посвящается моему папе
21.08.1958 — 30.10.2019
Без малого тридцать один год
Ты поддерживал меня во всём