Сборник драбблов
4.5. Гнев омеги
Предупреждение: насилие.
Свити Белль смотрела на разлетающиеся осколки пластика, металла и стекла и не присоединялась к шокированному аханью пони вокруг. Она никогда была умненькой или быстро соображающей омегой, поэтому сейчас был едва ли не первый раз в жизни, когда она единственная могла от начала до конца объяснить, что происходит.
Для начала, её лишили девственности.
Сразу обеих, вообще-то. Хотя это и случилось по её согласию, по её желанию и даже по её собственной, небывало смелой — она действительно чувствовала себя так, будто за несколько часов стала совершенно другой пони — инициативе, — это всё равно стало очень волнующим событием. И без толпы посторонних альф, врывающихся в скрывающий это таинство уголок, избивающих обеих её истинных, а её саму угрожающих изнасиловать, при этом приписывая ей на счёт абсолютно дикие грехи.
Будто впечатлений на сон грядущий было мало, Свити Белль пришлось сопровождать Эпплблум в больницу, поскольку с присущим всем земным пони упрямством та, фонтанируя кровью из-под гривы, отказывалась обращаться за помощью. Только после угрозы обиды и слёз альфа скрепя сердце пришла к врачу. И, пока Скуталу благополучно разбиралась где-то с замешанным во всём этом Фезервейтом, омеге пришлось сидеть вместе с подругой, держать за копыто, чтобы она не сделала ничего глупого на адреналине после схватки, и смотреть, как той на и без того жутко выглядящую рану накладывают швы. В полной тишине, где слышен каждый звук, особенно — протягивание полупрозрачных, как волоски, нитей сквозь распухшие рваные края.
В дополнение ко всему тонкая, взбудораженная душа Свити была возмущена ещё сильнее редким безразличием дежурного доктора. Вскользь поинтересовавшись происхождением травмы и услышав в ответ бурчание про подростковую драку, он всего лишь кивнул и продолжил орудовать иглой в держателе и пинцетом, а не поднял тревогу, не заявил в полицию и не собрал отряд для линчевания подонков, как главный свидетель!
Словно и этого кошмара не было достаточно, каждые полчаса Опалэссенс валила на пол коробки с прыгучими катушками разноцветных ниток, прыгала на шторы, задорно гремя металлическими колечками, задумчиво шуршала вытащенными из кухонной тумбы бумажными пакетами и устраивала гремучие забеги прямо по многострадальной голове измученной Свити Белль. Все годы проживания единорожки в доме старшей сестры дискордова кошка день за днём показывала, что не считает её не то, что за хозяйку — за нечто не входящее в разряд когтеточек. Эту ночь старая лохматая ведьма вообще решила сделать премьерной, давая понять, что все предыдущие демонстрации были лишь репетициями.
Именно поэтому Свити проспала возвращение сестры. После бессонной, мучительной ночи, красок в которую привносила ещё и тянущая боль в промежности, омега попросту не могла принять решение, отличное от «проваляться в постели до обеда». Она надеялась, что Рэрити простит ей эту слабость, а все чемоданы по-джентлькольтски дотащит Спайк — он всё равно делал это каждый раз. Ничего плохого, если в этот раз Свити побудет немного небрежной…
— Свити Белль! Что, во имя милосердной Селестии, это такое?! — резко выдернул её из сна вопль Рэрити — настолько истошный, что переходил в бас.
Омега вздрогнула ещё сквозь сон и подскочила на постели, распахивая глаза. Они не сразу перестроились на реальный мир, упрямо показывая остаточные обрывки бредового, бессвязного сна на протяжении нескольких первых секунд, но вот обоняние заработало сразу — и было сражено резким, острым духом настойки валерианы.
В короткий миг запах заполнил всю спальню омеги. Та сперва даже порадовалась, что он перебьёт компрометирующую смесь, которой пропахла её шерсть, но вот зрение вернулось к ней — и сон улетучился без следа… Равно как и беспокойство за слишком раннее, слишком неправильное, выходящие за рамки её ведома и готовности раскрытие. Потому что её вскочившая всеми ногами на постель сестра держала в мигающем, то и дело готовом пропасть телекинезе развёрнутую газету, целиком заполненную фотографиями белоснежной кудрявой омеги, удовлетворяющей себя копытом на лоне природы так эстетично, что это было незаконно.
Все её прелести были выставлены напоказ.
Все её прелести были выставлены напоказ.
— Что, — севшим в шёпот голосом повторила Рэрити, дрожа не то от ярости, не то от разочарования, — это такое?
Свити Белль взяла газету копытами, которых почти не чувствовала. Она часто и бессмысленно моргала, пытаясь прийти в себя и понять: это продолжение нелепого, нервного сна или нет?
Вопросы медлительно вращались и гудели в голове. Но не как морской ураганный вихрь из романов сестры, а как исходившиеся монетки, по одной вываливавшиеся из кармана пьянчуги, отключившегося лбом в стол захудалой таверны — глухо и вязко отстукивали по покрывшемуся трупными пятнами гнили полу. Как эти фотографии могли оказаться в реальности? В какой момент они были сняты? Почему это кажется ей скорее очень искусно нарисованными картинами? Почему в качестве натурщицы была выбрана именно она? Кто со столь выдающимся художественным талантом мог знать о том, как именно она выглядит там, снизу? У кого хватило дерзости столь достоверно это отобразить? Да ещё и выставить потом напоказ, причём в «Жеребячий курьер»?
Полусонные мысли лучами сквозь линзу сошлись в одной точке.
«Жеребячий курьер». Школьная газета. «Специальный выпуск: Жеребячий курьер — Конфиденциально». Главный редактор…
— Фезервейт, — не по-утреннему отчётливо произнесла Свити Белль, и её зелёные глаза, не меняясь в цвете, потемнели изнутри и вдруг налились такой мутью, что страшнее затягивания в пучину морской воронки сделались.
Рэрити даже не заметила этого. Она что-то кричала, словно из-за горизонта, хваталась за разворошенную в полный хлам гриву, размашисто жестикулировала передней ногой, едва не задевая по ушам и дрожащему хвосту трусцой прибежавшей на запах заветной настойки Опал, а Свити Белль тупо смотрела ей куда-то между глаз, на панически-гневные мимические морщины чуть выше переносицы, и думала: «Она тоже считает, что я грязная, что готова позволять видеть такое всем подряд, что со мной могут делать всё, что хочу. Она в гневе, она так же в гневе, как вчера были те альфы — в безумии. И всё — из-за того, что меня оклеветал… Фезервейт. Тот земной пони вчера назвал его имя. Фезервейт дал на меня наводку, как на омегу, которую можно использовать всем подряд, и вот в его газете появились эти фотографии, ведь он никогда не расстаётся с фотоаппаратом, особенно когда провожал меня домой… в ту охоту…».
Собранные в пучок лучи задымили и дали тихий и колеблющийся, но жаркий, как солнце, язычок пламени.
Свити Белль слаженным движением отшвырнула одеяло с бёдер и низа живота ровно на край кровати, слитным рывком скользнула на пол и ровно, с уверенной неспешностью пошла на выход из комнаты.
— Куда ты пошла? Как ты можешь просто уходить после такого, не сказав ни слова?! — завопила Рэрити в полнейшей панике, и её истерика, достигавшая наконец понявшую всё от начала до конца младшую сестру, потоком лила на язычок пламени горючее масло. — Ты хочешь стать известной певицей — ты хотя бы понимаешь, что снялась в этой фотосессии раньше, чем начала петь?! Да после такого никто даже не станет слушать твой голос — все сразу решат, что место на сцене ты заработала своим телом и больше ничем! Именем луны и звёзд, да хотя бы что скажут Эпплблум и Скуталу — ты не думала об этом?! Богинь ради, неужели Эпплджек была права? Да куда ты уходишь, разрази тебя Шторм, ты что, не понимаешь, что это не игрушки?! Свити Белль, остановись немедленно!
Мир перед илистыми зелёными глазами окрасился в ярко-голубой — Рэрити сковала телекинезом каждую мышцу добравшейся до видневшейся через открытую дверь лестницы вниз, но заблокировать магию было вне её могущества. Не задумываясь о структуре заклинания, Свити разметала по пространству вокруг себя искажающую звуковую волну, которая даже ей самой ощутимо резанула по ушам, заставив глаза судорожно сузиться на мгновение. Рэрити же и вовсе вскрикнула и потеряла контроль над своим рогом, благодаря чему её сестра шагнула на ступень как ни в чём не бывало, и что уж говорить об Опал — она сполна получила за свои ночные игрища по сверхчувствительным ушам, сперва с ошалевшим взглядом расплющив свой благородный нос о стену ещё сильнее, а затем в контузии удрав под кровать.
Позже ей будет стыдно за свою жестокость, но не сейчас. Унаследовав эту черту от сестры, Свити Белль впала в крайнюю степень ярости и ненависти, выражавшуюся на редкость холодным рассудком с расчётливостью компьютера. Только, в отличие от этих гигантских неповоротливых машин, заклёпанных пудовыми гайками, юная омега была гибкой, лёгкой и опасной, как ртуть.
Прохожие, явно увидевшие специальный выпуск «Жеребячьего курьера» даже раньше Рэрити, пусть и глазели на Свити Белль, но отходили с дороги и не смели ничего кричать вслед и хихикать, инстинктивно ввергнутые в страх её спокойным лицом и полуприкрытыми глазами. Слишком уж спокойное лицо — как маска, так же легко входящая в память, как и покидала её. И веки её тоже словно таинственно прикрывали собой воплощённую угрозу расправы.
Этой аурой впечатлился даже Балк Бицепс, в чью дверь Свити без тени сомнения постучала. Узрев на пороге в сияющих солнечных лучах тонкую, едва ли не прозрачную, как мотылёк, единорожку-омегу, неадекватно перекачанный альфа нервно икнул от её гипнотически-спокойного голоса, вопрошающего, не дома ли его младший братец Фезервейт, и ответил на это так честно, как только мог, лишь бы с облегчением получить изысканно-вежливую благодарность и поскорее избавиться от общества хрупкой, изящной, смертоносной рапиры в понийском воплощении.
Конечно: Фезервейт, получив ночью жёсткую, истекающую ненавистью и разочарованием отповедь от Скуталу, больше не мог хвостом тусоваться с ней, и ареал его обитания сузился до единственного места — дислокации стада. А поиск стада никогда не был хитрым делом.
Эпплузские подростки уезжали домой, и понивилльцы провожали их практически полным составом. Свити Белль как раз издалека видела отъезжающий поезд, когда прежней неспешной походкой плыла к вокзалу. Стадо, как она и ожидала, не спешило никуда расходиться.
И, ровно как она ожидала тоже, Фезервейт был в центре внимания и восхищения омег и даже некоторого количества альф. Свити Белль, чей разум был усилен и разогнан тихой, безупречно отмеренной злобой до небывалой мощности, уже догадывалась о причине особенной развязности, расслабленности и смелости, с которой пегас держался среди своих: он не забыл не только распечатать компромат на целый отдельный выпуск и распространить его, но и найти союзников благородным оправданием: проучить распутную единорожку, имевшую наглость не просто забрать себе двух альф в городе, где порядочные омеги примыкают к табунам из трёх-пяти пони, чтобы получить себе хотя бы одного, но и получить в их число одну из самых популярных и желанных пегасок в стаде. С кристальной ясностью понимая это, Свити Белль встретила в одном флаконе насмешливые, мстительные и превосходные взгляды омег с ледяным равнодушием.
Она, миниатюрная и нежная, в осознании своей правоты и правды чувствовала себя несокрушимым айсбергом, без единого резкого, выбивающегося из вектора движения курсирующим прямиком к своей цели, чтобы потопить её. Едкий, победоносный карий взгляд Фезервейта, не дрогнувшего на гребне триумфа своей подставы, единорожку не пронял.
По правде говоря, она не знала, что ей теперь делать, оказавшись со своим обидчиком лицом к лицу. Никогда не была злобной, кровожадной и жестокой — потому и не знала, никогда не впадала в остервенелую, сжигающую из самой сердцевины тела ярость — поэтому и не имела понятия о том, какими словами её сопровождать. До абсурда неопытная в выражении бешенства, Свити Белль несколько секунд оценивающе смотрела на омегу, чудом достающего ей до подбородка.
А затем, пока в её взгляд со стеклянным блеском глубоко затаившегося безумия не вернулась присущая той, прежней Свити Белль растерянность, без единого движения мышц и глаз магией подняла с шеи Фезервейта камеру, акробатически перевернула в воздухе, направив линзой на законного хозяина, как ружьё, и подобным выстрелу телекинетическим ударом расплескала фотоаппарат на запчасти прямо об его лицо с возмущённо распахнувшимися глазами и ртом.
Всё стадо ахнуло, шарахаясь в стороны. Такого никто не ожидал. В том числе — Фезервейт. Пусть и оказавшись в роковом эпицентре гнева Свити Белль, омега даже на круп от удара не падал, а скорее неуклюже заваливался — положения его хилых мышц сменялись натужно и скрипуче, как кадры на пожелтевшей и заедающей киноплёнке. Он смотрел на стеклянные, металлические и пластиковые брызги камеры, бывшей для него, как родное дитя, а теперь расплескавшейся вокруг и позади, как мозги суицидника. Секунды шли, а Фезервейт не мог сообразить, как это могло случиться — настолько быстро и внезапно всё случилось, так сильно он успел сосредоточиться на каменной неподвижности пришедшей расквитаться с ним омеги и уже почти начал издеваться над точно таким же бессловесным и деревянным истуканом. Даже нарастающее жжение от застрявшей прямо во лбу самой ударопрочной детали и тихие струйки крови из-под неё, щиплющие лицо, не могли вдохновить его мозг обрабатывать информацию быстрее.
Свити задержалась в оцепенении дольше всех. Она впервые ударила, впервые причинила боль и впервые выпустила кому-то кровь, настоящую, живую, красно-багровую, тёплую, липкую кровь, и этого — сочного ощущения удара, треска копытотворных материалов и склизкого расхождения настоящих телесных тканей, приятно-тяжёлой отдачи — хватило, чтобы высвободить все владеющие ею эмоции. У неё их больше не было, она не знала, что делать. Лишь волей случая не вздрогнула, не заозиралась по сторонам в ужасе от самой себя, а осталась стоять с циничным и презирающим выражением хладнокровия на лице, всё с тем же осознанно-маргинальным взглядом.
Фезервейт как-то совсем по-жеребячьи растерянно посмотрел на неё, вверх, тяжёлым движением тощего копыта тронул глубоко рассечённую битой линзой щеку и так замер, парализованный неожиданным жаром, коротко, но мощно хлещущим из длинной раны. А всё стадо отмерло.
— Ты чё творишь, сучка?!
— Фезервейт! О Селестия!
— Она его камеру разбила! Вы видели?! Прямо об его же голову! Пиздец, ебанутая!
— Нёрсори! Нёрсори, иди скорей сюда! Пропустите вперёд Нёрсори, пожалуйста, поняши!
— Свити Белль, — прохрипела Динки Ду, в эталонном шоке переводя гигантские золотые глаза на лицо омеги, — какого Дискорда?
— Мразь, да убить её мало! — взвизгнула Торнадо Болт и залепила единорожке пощёчину всей поверхностью крыла с силой взбудораженного подростка, полётами создающего небольшие, но устойчивые ураганы.
Это было больше в сердцах. Подражая Рэйнбоу Дэш, юная омега стремилась быть крутой, дерзкой и боевой, и для этого ей всего лишь не нужно было сдерживать природный взрывной нрав. Но остальные, взвинченные и выпавшие в осадок от всего случившегося за утро, восприняли это как сигнал к началу избиения.
— Моя камера! — стенал пришедший в себя Фезервейт, сиротливо шаря копытами вокруг, словно с разбитием объектива лишился и собственного зрения. — Моё лицо! Что она сделала со мной?! За что?!
Свити Белль, не знавшая побоев, не представлявшая даже ударов по обласканных любящими губами щекам, наконец вышла из собственного ступора и закричала, принимая на себя пулемётную очередь атак омежьими копытами. У них была своя правда, которой они заглушат любую её версию: доказательства её распутности в газете, свидетельство двоих уехавших альф, что она только этой ночью трахалась сразу с двумя кобылками, по одной из которых рыдает в подушку как минимум добрая половина города, и, наконец, невиданная расправа над главным редактором на глазах у всего стада, который, может, и совсем неправильно поступил, что это обнародовал, но нигде не солгал, ничего не выдумал и не приукрасил. Для каждого и каждой из понивилльских омег Свити Белль была врагом, соперницей и злодейкой наравне с Найтмер Мун и Кризалис.
— Чейнджлинг! — и в самом деле закричал кто-то в запале травли. — Дискордов чейнджлинг! Развоплощайся! Развоплощайся! — и сразу два копыта со страшным хрустом приземлились прямо на рог. Свити Белль ослепла, оглохла и онемела от чудовищной боли.
Альфы попросту не рисковали лезть к озверевшим кобылкам и жеребчикам, самым натуральным образом убивающим незадачливую ровесницу. Они действительно озверели: осмысленные крики и призывы превращались в визги диких животных, прицельные пинки заменялись зубами, рвущими кудри гривы и хвоста, впивающимися в плечи и уши, таскающими и швыряющими белоснежное стройное тело по всей пыльной платформе. Кровожадность шокировала и пугала, потому что альфы, сами не бывшие дураками сцепиться между собой едва ли не насмерть, совсем не привыкли видеть подобное у омег, а потому не знали, чего от неё ждать, и трусили разнимать лютое месиво пинающих, топчущих и бьющих ног.
Угасающее от боли сознание напомнило Свити: Скуталу и Эпплблум среди этих альф нет. Конечно же, нет. Они легли спать даже позже, чем она, а у их родственников не было резона будить их, ведь про них никто ничего не написал прямо в школьной газете. В этот момент, когда её убивали за то, большую часть чего она в жизни бы не стала делать, обе её истинных просто отсыпались после вчерашнего.
Динки Ду первой пережила парализующую волну ужаса, перестала дышать, лишь бы не задохнуться от потрясения, и мощной ударной волной магии разметала навалившихся на Свити Белль вопящих и рычащих омег, как сама Свити недавно разбила камеру об голову Фезервейта — разве что все полетели в другом направлении, создав на вокзале какую-то схематичную симметрию с эстетикой абсурдного побоища. Некоторые вообще вылетели за пределы сравнительно небольшой платформы и покатились дальше по земле. Бездыханное тело белой единорожки же лишь нехотя провезло по полу отголоском заклинания, безвольно уткнуло носом в стык досок и оставило лежать так, неестественно бугрясь складками на шее.
— Вы чё, совсем пизданутые, блять?! — проревела Динки Ду, не зная, что ещё сказать, потому что с дрожью голоса тоже никак не могла справиться.
Альфа бросилась к Свити Белль от своих испуганно жмущихся к деревянной колонне товарищей. У самых трусливых из них сдали нервы — и они, проигнорировав лестницу, торопливо соскочили на землю и помчались к домам со всех ног.
Динки затормозила подле омеги и, стараясь не потерять сознание от необузданного страха и не спутать её сердцебиение со своим, как с цепи сорвавшимся, размашисто приложилась ухом к груди.
— Не дышишь, — прошептала альфа, в первобытном ужасе вскинув голову и трясясь, как в лихорадке, и заорала в окончательно вышедшей из-под контроля панике: — Блять, ты же, сука, не дышишь!
Последнее, что увидели намертво замершие омеги — то, что их вожак обволакивает ватное тело единорожки телекинезом так осторожно, как только может в своём истеричном состоянии, и телепортируется с ним в золотой вспышке, больше похожей на беззвучный взрыв.
Беззвучие завладело вокзалом без остатка.
Только когда все начали осознавать, что сделали и что допустили — деревенская платформа наполнилась истерическими всхлипами и неконтролируемым жеребячьим плачем.