Сборник драбблов

6.10. Судьба

Предупреждение: 18+, изнасилование.

Луна распахнула глаза и подскочила на постели, выкрикнув раньше, чем могла подумать:

— Кто здесь?

Это было опрометчивое решение, и оно срезало время на дальнейшие действия до срока в пару секунд. Луна громко позвала стражу, откатилась на пол и послала туда, где из астрального мира видела зловещий силуэт, одну за другой две волны — обнаруживающую и мощную парализующую. Пройдя насквозь через мебель, стену и окно, последняя заморозила пролетавшую снаружи летучую мышь — и она с глухим стуком вяло грохнулась на золочёный козырёк.

Принцесса сканировала взглядом все уголки пространства поверх спинки кровати перед собой, но похожего звука в покоях не раздавалось. Она промахнулась? Ночной гость находился в том же измерении, где были зримы её оковы? Или же вообще был таким же сноходцем, как она сама, и остался за чертой?

На её рог сзади тихо и молниеносно опустилось широкое кольцо, сачком накинув вязко колеблющийся голубоватый слой. Луну парализовало на несколько секунд, пока она была шокирована и скована ощущением физического залепливания витых канавок на роге.

— Хорошая попытка, — прозвучал глубокий рокочущий голос, пока кольцо поднималось обратно. Голубоватая эфемерная субстанция отстала от него, словно желе, намертво приклеилась к длинному синему рогу и впиталась без следа, — но я увидел, что ты начинаешь просыпаться, и перешёл на другую сторону.

— Фаринкс?! Что ты здесь… ах!

Омега не успела обернуться, как её передние ноги внезапно схватили телекинезом и завернули за спину до болезненного вскрика. Материализовавшиеся от её же первого заклинания колодки недобро стукнулись друг о друга.

— Надо же, как… предусмотрительно, — оценил их чейнджлинг, бесстрашно наблюдая за попытками Луны вырваться.

Широкие крылья теперь были заблокированы передними ногами и лишь беспомощно бились под опасно вывернутыми суставами, не причиняя Фаринксу никакого вреда. Он вытащил, судя по звуку, из-под плаща верёвку и продел сквозь колодки, крепко связывая копыта омеги у неё за спиной и бросая на пол оставленный длинный «хвост». Перестав удерживать аликорницу, он с силой толкнул её следом — и она со сдавленным хрипом ударилась в пол грудью.

— Отпусти меня! Стра…

— Твоей стражи там нет, — снисходительно сообщил Фарикс. — Иначе они уже давно бы примчались. Твоя помощница, к её счастью, тоже отпущена домой за ненадобностью, я правильно понимаю?

К его удивлению, Луна не задрожала, а низко прорычала, обернувшись к нему через плечо и показав сузившийся до драконьего зрачок:

— Что. Ты сделал. С моими. Бэт-пони?

Фаринкс невольно отшатнулся, когда эфирная грива угрожающе стегнула по воздуху в его сторону и грозно заклубилась, уже не стелясь полотном, а кипя пузырями. Но вид надёжно стреноженной принцессы успокоил его и вернул выражение превосходства в моноцветные глаза.

— Ничего, что бы им не понравилось, — был ответ. — Нет более бескровного и тихого способа заставить здоровых и сильных альф забыть обо всём, чем парочка милых течных омег, — он тихо рассмеялся. — Это было так глупо с твоей стороны — брать в караул на свою течную неделю кого-то кроме бет. Ты, конечно, пользуешься подавителями, но представь, как будоражит сознание смертных одно только знание о том, что прямо за этими дверями — прекрасная богиня, совсем недавно доказавшая, что развлечения смертных ей совсем не чужды, и прямо сейчас не отказавшаяся бы принять в себя узел-другой.

Гнев, затихший при заверении о том, что её воины живы, совсем размылся и сменился страхом от вида лихорадочного блеска фиолетовых фасеток и похотливого выражения лица, контрастно выделявшегося своей темнотой на фоне драгоценных голубых стен. Этот взгляд не сулил ничего хорошего. Фаринкс говорил, попутно начиная водить копытами по заломленным передним ногам, словно грубо и задумчиво разминая их перед чем-то значительным, и Луна встревожилась окончательно. Её копыта сделались противно-влажными, дыхание зачастило. Она не могла пошевелить ничем, кроме шеи. Поэтому, повозив по опутанному бледно-бордовым узором полу головой, чтобы списать дрогнувший голос на затекшие мышцы, а не на предвестие внезапной клаустрофобии, омега требовательно спросила:

— А ты сам что здесь забыл? Разве чейнджлинги не отбыли домой?

— О, отбыли, — оскалился Фаринкс, едва не капая с устрашающих длинных клыков слюной. — Отбыли с позором.

— Вам была выплачена изрядная компен…

— А ну заткнись, шлюха!

Луну что-то длинно, узко и огненно хлестнуло по лицу; за ушами щёлкнуло. Оправившись от боли достаточно, чтобы больше не требовалось удерживать в глотке жалобное скуление, омега разлепила инстинктивно зажмурившиеся глаза, скосила их на свой нос, а затем распахнула во всю величину.

Тёмные кожаные полосы кое-как обогнули мордочку, стянув вместе челюсти. Натирая даже в неподвижности, они ощущались настолько грубыми, что было удивительно, как они вообще согласились облечь изящное, точёное лицо омеги; в основном значение для неё имело то, что она больше не могла открыть рот, укусить или издать звук, кроме мычания.

Фаринкс стянул ей челюсти настоящим намордником.

Его копыто пронзило космическую гриву, стягивая её в хвост так резко, что Луна не смогла удержать короткого визга. Чейнджлинг столь же болезненным движением запрокинул её голову — нежное горло перетянулось собственной кожей, мешая дышать, — и заглянул в сузившиеся зрачки, шипя:

— Молчи, молчи, блядь! Основная часть этого позора легла на меня, не на тебя, бесстыжая ты мразь! Ты хоть представляешь себе, каково стоять во главе армии, у которой культ поедания любви, после того, как тебя отвергли самым унизительным образом из всех возможных?! Когда развели цирк международного масштаба только для того, чтобы перед всеми, перед каждым, даже самым ничтожным и захудалым, чейнджлингом… — он перевёл дыхание, не переставая яростно сверкать глазами, — показать тебе, насколько именно ты недостоин?!

Кончик раздвоенного языка по-змеиному стрелял из-за игольчатых рядов беспощадных белых зубов. Луне не требовалось хорошо знать Фаринкса, чтобы понимать, что он в ярости. Лютой. Дырявая передняя нога, прижимающая увенчанную обезвреженным рогом голову к полу, была готова раздавить её, как кочан капусты. Невыносимый треск и скрип от черепа, по крайней мере, был очень похож.

— Я, гамма*, был отвергнут омегой на глазах у каждого из народов, у всего своего войска! — скрежетал чейнджлинг. — Долгие приготовления, дипломатические визиты, заключённые договоры — ты показала, насколько это для тебя неважно, таким вызывающим образом, какой даже меня лишил дара речи! День напролёт, день свадьбы со мной, кувыркаться с первым попавшимся альфой, залиться его кончой и явиться под венец, чтобы именно в таком виде сказать, что ты за меня не выйдешь! Показать, что невиданный позор для тебя лучше, чем брак со мной! Что ты скорее уронишь честь всей Эквестрии через демонстрацию своей разъёбанной пизды каждому, кто захочет посмотреть, но только не станешь моей женой! Мне такая омега и не нужна — я даже счастлив, слышишь меня, сука, счастлив, что ты показала своё истинное лицо до того, как всё свершилось. Но вместе со своей честью ты прихватила на помойку и мою тоже! И ты, конечно же, совсем не понимаешь, чего натворила. Это тебе можно поскакать по хуям именитее и очистить запачканное. А вот оскорбление воина не смывается никогда и потому не прощается никому…

От изменившегося тона его голоса у омеги по похолодевшей спине пробежали мурашки, поднимая шерсть дыбом, и тут же были похабно прослежены до самого крупа свободным хитиновым копытом.

— И теперь… я возмещу это. Я собираюсь трахнуть тебя. Во все щели, всю ночь без перерыва и отдыха, даже если ты сдохнешь. Я самым неоспоримым образом докажу своим чейнджлингам, что ни одна сраная омега не смеет изменять мне и так нагло предпочитать другого! Что ни одна из них не останется после этого безнаказанной и не будет разгуливать под луной, как ни в чём не бывало! Своё я возьму сполна!

Луна прослушала половину его монолога, кидающегося из похоти в ярость и обратно. Она ясно ощущала тяжесть чужого тела на себе, неумолимую крепость узлов на ноюще пульсирующих передних ногах, необработанную грубость намордника, иллюзию ползущей по придавленному к ковру черепу трещины, глубоко впивающийся в щеку жёсткий ворс — и её накрывала отрешённая фатальность, грозящая перейти в искреннюю обречённость. Лютая головная боль и заблокированная магия не давали телепатически призвать сестру; стража тоже была обезврежена — причём не факт, что так хитро и бескровно, как заверял Фаринкс. К ней в покои он явился с на редкость прямолинейными намерениями.

Ухватившись за эту мысль и черпая из неё закалённую злобу, Луна крепко взяла под контроль нервы и не упустила момент, когда гамма слишком увлёкся, лапая чистый белоснежный полумесяц на её крепком крупе. Пусть чейнджлинг теперь практически всем весом и стоял на её несчастной раскалывающейся голове — он также лишил себя одной из опор.

Луна была в ужасе, но не утрачивала находчивости. Она бы ни за что не упустила шанс. Глубоко и беззвучно вдохнув, омега внезапным могучим рывком шеи в сторону высвободила голову из-под дырявой ноги, и Фаринкс неумолимо просел к полу, неуклюже приземляясь на боковину копыта. Его раскрывшийся было для очередной тирады рот с лопающимся звуком захлопнулся обратно, потому что верхняя челюсть буквально приземлилась на нижнюю. Не давая чейнджлингу ни единой возможности опомниться, Луна в рекордные сроки собралась с силами, изгнала тёмные круги из горящих изнутри глаз и со всей доступной силой вслепую саданула головой назад.

Она всё ещё была связана собственным телом, лишена магии и даже голоса.

Но у неё из головы росло дискордово копьё.

На несколько кратких секунд Фаринкс снова увидел перед собой сумрачные коридоры улья-инкубатора, родного и милого сердцу, с пробитыми насквозь круглыми проходами в растресканных каменных стенах. Он не мог пошевелиться, осознавая, что, сохрани он простую старую чёрную хитиновую броню, этот удар он бы не пережил. Но, скосившись об один из кристаллических наростов на груди, чьё назначение до сих пор было малопонятно, рог Луны вскользь въехал в зазор между брюшным панцирем и грудными броневыми пластинами и застрял там на одной трети, не в силах продвинуться дальше.

Фаринкс медленно и глубоко дышал, застыв. Боль парализовала, но не столько силой, сколько новизной. По заблокированным канавкам рога спиралью потекла кровь, цветом нечто среднее между тёмно-зелёным оттенком его тела и краснотой хвоста, а чейнджлинг продолжал зачарованно осязать посторонний предмет внутри своего тела. Его нельзя было назвать тонким, но единственная ассоциация, приходившая на ум — игла, жаркая пульсирующая игла, отвечающая новыми вспышками мутной боли на каждый удар находившегося с другой стороны сердца.

Он чувствовал: Луна не сдаётся. Даже застряв рогом в его груди близко к передней ноге, она продолжала дёргаться из неудобной позы, пытаться пробуриться дальше в тело, пронзить мягкие внутренности. Убить. Без малейших сомнений, любой ценой убить. Против воли Фаринкс испытал восхищение.

— Вот поэтому, — мягко прохрипел он едва ли не с нежностью, — я и решил дать тебе шанс. Потому что ты не совсем такая, как все другие омеги — нет… — он на пробу сделал шаг назад, копытом придерживая голову Луны на месте. — Я знаю их. Они изнеженные, покорные, вечно смиряющиеся… Ты же — пони совершенно других нравов. Связанная, обездвиженная, одинокая, — снимая себя с её рога, он неотрывно смотрел в перевёрнутые бирюзовые глаза со смесью издёвки и уважения и смаковал неугасимую злобу, затянувшую их зрачки, — а всё равно нашла способ… наделать во мне дыр.

Полностью слезший с вонзившегося в него штыря, Фаринкс нервно рассмеялся над собственной шуткой и толкнул аликорницу обратно на пол. «Дискорд! — рыкнула та в своих мыслях. — Будь мой рог загнутым, как у Сомбры, сена с два ты бы так легко освободился!». Она завозилась, подбирая под себя свободные задние ноги, пытаясь высвободить крылья и хоть как-то подняться, пока чейнджлинг трогал копытом и изучал неудобную рану. Челюсти Луны, бесконечно тянувшиеся по-звериному клацнуть и укусить, наконец сумели размять и растянуть жёсткий намордник достаточно, чтобы стало возможным прогудеть в появившуюся между зубами щель:

— Ты совсем обезумел, если думаешь, что тебе это сойдёт с копыт, ублюдок.

Фаринкс остановил поверхностный осмотр — тем более, рану уже начало залеплять изнутри клейкой слизью — и посмотрел на Луну, как родитель, притворно удивлённый глупости жеребёнка. От этого взгляда стало не по себе.

— Не сойдёт? Отчего же?

— Ты одурманил стражу, проник в мои покои, связал меня и собираешься изнасиловать, а моя сестра-альфа три тысячи лет двигает солнце. Сложи все факты, я верю в тебя, — дерзко оскалилась сквозь намордник Луна.

— Ты тоже давай складывай, — сально улыбнулся Фаринкс. — Ты бы тоже могла двигать луну три тысячи лет, если бы не сошла с ума и не отправилась в ссылку, как кобыла, которой отныне пугают непослушных личинок, ну или жеребят. Подтверждая своё безумие, явилась на собственную свадьбу… мы помним, в каком виде. На остаток течки была посажена своей сестрой-альфой под арест, — он насмешливо похлопал по стянутым верёвками колодкам на передних ногах принцессы. — И после всего этого объявишь, что тебя кто-то изнасиловал? Тем более — пострадавший от твоего безумия и распущенности честный чейнджлинг?

Луна неуклюже рванулась вверх, пытаясь вскинуться, но под позабавленный смех Фаринкса упала обратно, ударившись плечом.

— Сволочь! Достаточно будет понюхать меня, чтобы понять, что я не лгу!

— Моя милая несостоявшаяся жёнушка. Ты же сама сказала, что я чейнджлинг. А что чейнджлинги умеют лучше всего?

Фаринкс без предупреждения навалился на неё всем телом, запуская копыта через бока к низу живота, крепко сжимая мягкое вымечко и грязно проводя длинным раздвоенным языком по чуть влажной от пота шее. Под вскрик отвращения и боли он сам ответил на свой вопрос многообещающим шёпотом в прижавшееся к голове ухо:

— Маскировать запахи.

Чейнджлинг зажёг саблевидный рог, одним движением телекинеза туже затягивая намордник и окончательно лишая аликорницу способности открывать рот, а другим — насильно раздвигая противящиеся задние ноги. Луна истерично завизжала сквозь вновь сомкнувшиеся зубы и бешено замотала головой, но умудрённый опытом Фаринкс быстро пресёк эту попытку, сильнее наваливаясь на омегу и обездвиживая её окончательно. Она пришла в несусветную ярость, почувствовав прикосновение заострённого, скользкого и жаркого органа к своей сухой плоти, но это было бесполезно. Чейнджлинг держал крепко и лишь посмеивался над её попытками.

— Для моих бойцов мне необходимо трахнуть тебя, — промурлыкал он, нежась в преддверии гарантированного удовольствия. — А твои пони не могут чувствовать сексуальные связи, поэтому для них сойдёт просто подчистить запахи. Прямо сейчас я пахну тобой, ты чувствуешь? Конечно, нет. И никто другой тоже не примет эти ароматы во внимание.

Луна задушенно взревела, и слёзы застлали её взгляд, когда Фаринкс повёл бёдрами вперёд и без особых усилий скользнул в неё. Подавители не давали смазке вытекать наружу, но внутри из-за не закончившейся течки её было предостаточно — и одного проникновения хватило, чтобы инстинкты проснулись и заработали, щедро выделяя новые порции. Чейнджлинг довольно выдохнул и замер.

Ощущение наживую обволакивающей его стиснутый член влаги и тепла было божественным. Ему не приходилось испытывать подобного. Любая былая связь с пони была спектаклем ради получения любви, и каждая реакция на него была ожидаемой и прогнозируемой. Но непредсказуемость, опасность и драйв вкупе с пикантной и злящей цепочкой событий, приведших к этой точке, вознесли страсть на новые высоты. Не вытерпев и рыкнув, Фаринкс начал двигаться — сразу во всю мощь своего тела, до пошлых звонких шлепков, как будто чертёж забивателя свай писали именно с него.

Луна завопила, насколько позволял намордник — вышел совершенно коровий звук. Снующий в протестующе сжимавшемся лоне член не был гладким: словно покрытый направленными к основанию наростами, он раздражал чувствительные стенки при каждой фрикции. Её насиловали прямо на светлом жёстком ковре, не доходя до кровати, как неразумное животное, и делали это так болезненно, словно орудием была не живая плоть, а пыточный инструмент, созданный разрывать тело в лохмотья.

— Да, сожмись ещё, — капая слюной со жвал, рычал ей в ухо Фаринкс. — Горячая, узкая… Тебя как будто и не валяли по какому-нибудь чулану всем дворцом. Что, не зарится никто с нормальным хуем, да? — он дважды дёрнул бёдрами в стороны, словно и впрямь пытаясь расширить жаркий засасывающий канал под себя, чем выбил из Луны совсем уж жалкие всхлипы. — После этой ночи они в тебя со свистом будут залетать.

Даже со стянутым ртом Луна сумела через боль и слёзы прорычать самое разъярённое оскорбление, на которое была способна. Передние ноги начали покалывающе леденеть. То ли верёвки, то ли сам их неестественный излом перекрыл кровоток. Фаринкс не обращал ни на что внимания, продолжая страстно прорываться всё глубже и глубже в её тело. Срединное кольцо, вступившее в игру, тоже было сплошь покрыто будто бы короткими жёсткими сосочками и причиняло ещё больше страданий. В бирюзовых глазах начало мутиться и темнеть, но вдруг вновь ярко вспыхнуло, до рези высвеченное новым витком негодования и гнева. Словно унижений было мало, Фаринкс начал тереться о неё всем телом и дразнить копытами соски, чтобы лоно, рефлекторно сжимаясь от этой мимолётной грубой ласки, удовлетворяло его слаще.

— Видишь, как хорошо, — хрипел он, закатывая глаза и подёргивая рваными ушами. Из его насекомьей пасти вырывался пар. — Твоё предназначение, твоя судьба во всей красе! Бессловесная игрушка для каждого, кто захочет трахнуть тебя! Ха-ха, о да, в том, что ты можешь лишь мычать и стонать, как зверушка, пока речью владею только я — самая лучшая деталь! Не считая, конечно… м-м…

Не церемонясь, Фаринкс начал вылизывать и покусывать упрямо прижатые уши, лапать копытами вымя и круп и затем браться за её лицо или рог, не забывая по-прежнему тереться о неё всем телом — сильно, глубоко, так далеко, как мог достать, чтобы не сбиваться с ритма. Ведь при этом он не переставал двигаться. Чейнджлинг насиловал принцессу с выносливостью, силой и скоростью отъявленного воина-отморозка своего народа, и пытка не прекращалась ни на секунду, и его ласки были столь отвратительной пародией на нежности добровольной любовной игры, что оскверняли омегу до самого сокровенного нервного волокна.

Это доводило её до слёз и безумия одновременно. Но, связанная, раздавленная до лишения дыхания и сил, Луна не могла сопротивляться, и тотальное унижение стылой липкостью сгущало кровь в жилах, раздирая вязнущее в ней сердце лишней болью.

— Да, именно так — это твоя судьба! — скалился Фаринкс, жмуря глаза в преддверии оргазма. Израненное влагалище, воспалившись, ошпаривало жарче кузнечного горнила. — Судьба каждого из вас, безвольных тварей, омег… Вы созданы только для этого. Первая же течка — и вы превращаетесь в мясо для ебли, а заодно впервые за всю жизнь наконец-то становитесь полезными! Но, лицемерные тщеславные суки, вы не осмеливаетесь признаться, что всё, для чего живёте — это здоровый узел в задницу. Я жил среди вас, я видел ваше истинное лицо… Сколько преступлений было списано на течку и далее обнулено! Вы рады тому, что вас насилуют. Вы просите об этом. Вы не способны отказать. В вас нет гордости, достоинства, даже расчёта — есть только животная похоть, от которой вы счастливы стелиться под любым, кто сможет вытрахать из вас всю дурь! Так почему же не я, Луна? Почему не я? Какая тебе разница, кто накачает тебя малафьёй?

Мощным рывком чейнджлинг злобно вонзился в неё до самого основания, так сильно, что у него самого заныл корень члена. Луна дёрнулась в медвежьих объятьях, скуля и проливая с щёк дорожки слёз на ковёр, равнодушно впитывающий всё — и слёзы, и слюну, и смазку, и пот, и кровь. По ощущениям, Фаринкс упёрся в самую шейку матки и принялся меланхолично раскачиваться внутри по кругу, наслаждаясь чувственным беспомощным сопротивлением:

— Ах, да… у тебя же есть истинный. И всё это время, пока я ебу тебя, ты думаешь о своём Сомбре, и это придаёт омежьему лицемерию новую грань. Давать всем подряд, зная, кто твой хозяин! Ха-ха, да, именно хозяин, потому что каждая вещь должна кому-то принадлежать, но только омеги — вещи настолько паскудные, что дерзят изменять своим хозяевам!

«Нет, — хотелось прорычать, прорыдать, проскулить, хоть как-то обмануть и ослабить дискордов намордник, до волдырей вытерший бархатную шерсть на лице. — Сомбра, находясь в состоянии животного, не зверствовал так, как это делаешь ты, рассыпая умными рассуждениями!».

— А о чём ещё вам думать, живым инкубаторам? — хохотнул Фаринкс и замычал, когда истерзанные стенки протестующе стиснулись так, что было невозможно двигаться. — Да… Ваше тело создано только для одного, и даже сейчас ты не можешь преодолеть это. Твоя киска хочет меня, я чувствую, как она засасывает, умоляет продолжать двигаться… и именно этот орган управляет вашими мозгами большую часть времени. Разве не здорово? Вот почему… я так смеюсь над твоими наивными угрозами…

С последними рваными толчками и конвульсивным резким вдохом Фаринкс кончил, с оттяжкой продолжая пытаться протолкнуться глубже каждый раз, когда струя семени выстреливала из его члена и растекалась внутри омеги. Луна натужно закряхтела. Она слышала, что грифонья сперма щиплет нежные поняшьи тела, словно уксус — даже это не сравнилось бы с мерзким ощущением чужого внутри себя, эмоциональным надругательством, переходящим в физическую жгучую боль.

Фаринкс одним рывком, цепляя всеми наростами растревоженные, многострадальные стенки, вышел из омеги. Клейкие нити бледно-пурпурной спермы, сатиново блестя в свете заглядывающей в окна печальной луны, потянулись следом за острой головкой, и чейнджлинг, недолго думая, вытер её прямо об вяло льющийся в сторону эфирный хвост.

Луна на новое унижение лишь обессиленно дёрнула ушами, пытаясь прийти в себя. Передних ног она уже не чувствовала. Вульва, разверстая и горящая на прохладном ночном воздухе, по ощущениям, не сойдётся обратно до тех пор, пока не выльется последняя капля чужого семени. Рассаженную в кровь об ковёр щеку щипало так, словно она уже начинала гноиться, глаза горели и пульсировали от пролитых слёз, но по сравнению с болью от намордника это были мелочи. Он был затянут так туго, что едва ли не деформировал кости черепа, распространяя монотонную и равномерную дымку боли, застывшей по интенсивности ровно между терпимой и нетерпимой.

Фаринкс практически нежно перевернул омегу на спину, причинив связанным конечностям ещё больше страданий легшим на них её собственным весом, и проворно занял место между её задними ногами. Он убрал с перетянутого заплаканного лица свалявшуюся гриву и шёпотом поинтересовался, глядя в расплывшиеся, мокрые глаза:

— Ты понимаешь, что я могу делать с тобой всё, что захочу? У тебя всё ещё течка. Ты не можешь контролировать свои желания — вернее, запросто можешь, а потом можешь обвинить кого хочешь в изнасиловании. Ахах, шучу, конечно же — не можешь. Вот что случается, когда вторичные пола разделены, и гаммы считаются экзотикой, а не обыденностью. Течная омега? Неконтролирующее себя бедное похотливое создание, но всем известно, чего оно на самом деле хочет по своей природе. Какой смысл разбираться в безумных сексуальных фантазиях озабоченной шмары? Которая, — усмехнулся он, — к тому же, недавно так глупо подставила себя…

Он приложился издевательским насекомьим поцелуем к накрепко сомкнутым губам, только ехидно щурясь на взревевшее в глазах Луны отвращение.

— Что, родная, блевать хочешь, я для тебя рожей не вышел? — с тихим заботливым смехом оторвался от неё Фаринкс. — Ты даже это не сможешь, пока ты в своей сбруе. А в ней ты будешь до-олго, она тебе очень идёт. Но, конечно, в конце концов я сниму её — я же обещал оприходовать все твои щели, а этот чудесный ротик, недавно выкрикнувший слова несогласия, нельзя обходить вниманием. Но до этого момента ещё целая ночь и целая неопробованная дырочка… не дёргайся, солныш… ахах, что я говорю. Не дёргайся, звёздочка, так будет только больнее. А как ещё убедиться, что урок пойдёт впрок, м?