Неожиданный приказ.

Неожиданный приказ. Эпилог: "Грозный кризис уже назрел."

"Режимы в Волкенштурме и Вайсшванце пали, силы герцландской военщины взяли под контроль эти грифонские государства. Сопротивление им оказалось бесполезно, войска атаманов и беглых маршалов не сумели сдержать организованной и многочисленной силы неприятеля. Это военное выступление, называемое на юге сладкозвучной фразой "Северо-Восточная война" — есть ничто иное, как демонстрация силы, безнаказанности и готовности распространять свою агрессию на территории, ныне занятые суверенными государствами, не намеренными отдавать свой суверенитет во имя посконных монархических скреп, проповедуемых герцландской генеральской кликой. Дело Северянской Коммунистической партии и лично товарища Панцушенко — посильное противостояние этому режиму, де-факто являющемуся прямым проводником интересов крепнущего герцландского национального капитала, а так же финансовых элит государства Кризалис, которое совершенно открыто, показательно нагло выступило в поддержку кровожадного режима генерала Моргенклау. Северянский народ резко порицает захватнические потуги небитого "Рейха", а так же проявляет пролетарскую солидарность с трудовыми народами Герцланда, Волкенштурма, Аквелии, Вингбардии и Прайвена, а так же любой другой страны, куда бы не ступил поганый сапог ненавистного империализма."

Заявление одного из членов ЦК СКП, напечатанное в одном из ноябрьских выпусков газеты "Правда".

Стоял погожий декабрьский день. На набережной большой реки было немало прохожих, но большая часть из них спешила по делам. Воды широкой реки были скованы льдом и покрыты снегом. Тротуары и мостовые тоже были белыми, снега этой зимой выпало много. Отсюда открывался хороший вид на город: стройные ряды старинных домов, улицы, мосты, быстрые и маленькие точки пешеходов и более крупные силуэты трамваев и легковых машин. Город жил, город рос, город развивался. Приятно было наблюдать за этим, особенно при понимании того, сколько труда и пота было вложено в общее дело, какую роль в этой стройке сыграл конкретно ты.

Однако, эта светлая мысль не могла облегчить заботы одного из стоявших на набережной. Он задумчиво разглядывал противоположный берег, не обращая внимания на озиравшихся прохожих и шёпот за спиной. Его лицо было хмурым, напряжённым: здесь он мог наконец обдумать все свои мысли без исключения, выпустить наружу тревоги, страхи и сомнения, только чтобы снова загнать их в подпол, строго подчинить их силе разума. Тяжёлый груз ответственности лежал на нём, казалось, что с каждым часом он становился всё тяжелее, всё сильнее умолял сбросить себя, но он не мог поступить так.

Наконец, что то про себя решив, прохожий двинулся вдоль набережной. В охране не было необходимости: ситуация в столице оказалась разрешена быстро, теперь его жизни навряд-ли кто-то был способен угрожать. Он шёл по направлению к стоявшему неподалёку чёрному автомобилю. Короткий выход на свежий воздух окончился, нужно было возвращаться к работе. Можно гулять хоть три часа кряду, но дела от этого не остановятся и не перестанут требовать внимания.

Водитель прогревал движок: на улице стоял сильный мороз, в отличие от местных жителей дорогой автомобиль далеко не так беспристрастно относился к погоде. Тут дверь салона открылась: пахнуло холодом.

— Во Дворец. — Из-за спины шофёра послышался спокойный, но властный голос. Машина двинулась вперёд.

В кабинете мерно тикали часы, нарушая практически полную тишину. В помещении находилось место для стола-бюро, невысокого шкафа для книг и документов. Пол представлял собой простую деревянную отделку и был покрыт ковром. На одной стене висел портрет Сталлиона, половину другой стены занимала карта мира, испещрённая многочисленными надписями и пометками. Здесь всегда слабо попахивало табаком: проветривание и уборка слабо помогали в избавлении от этого надоедливого запаха. Впрочем, это совсем не было помехой для хозяина этого места.

— Товарищ Панцушенко, командарм Нестор Лунин прибыл по вашему вызову! — Он поднял взгляд от очередной стопки документов и пристально всмотрелся в прибывшего. Это был среднего роста жеребец в свежепошитой форменной гимнастёрке, на петлицах которой блестели четыре рубиновых ромба и одна золотая звезда. Панцушенко смерил Лунина задумчивым взглядом, затем осторожно снял очки и поднялся из своего кресла.

— Вы пришли вовремя, товарищ Лунин. Рад вас видеть в добром здравии и бодром расположении духа. Как прошли окружные учения?

— На высшем уровне, товарищ Панцушенко! — молодцевато улыбнулся Нестор. — Южный округ пребывает в полной боеготовности.

— Насколько мне известно, на прошедших учениях вы воспроизвели сценарий маневренной войны. Какие выводы удалось извлечь?

— Туго придётся нашей армии, если враг начнёт против нас такую войну. — Уже не так живо ответил командующий.

— Туго... — протянул Панцушенко, — Туго. — Уже более твёрдо произнёс он. — Я вызывал вас по другому поводу, товарищ Лунин. Мне бы хотелось обсудить с вами... Международный вопрос.

— Я осведомлён о международной ситуации в достаточной степени.

— А следовало бы в полной, товарищ командарм. Пройдёмте к карте. — Тишину кабинета нарушило несколько громких и отчётливых шагов. Лунин уже не улыбался, он понял причину своего вызова в кабинет генсека, понял часть его мыслей. Эти мысли вогнали бы в панику и отчаяние любого кроме тех, кто не имел права поддаваться ни тому, ни другому.

— Ведина готова заключить пакт о ненападении с Моргенклау, там набирают силу прогерцландские настроения. — Панцушенко ткнул указкой в государство, лежавшее на северо-западе грифонского континента. — Не исключено, что в ближайшие месяцы и там могут взять власть радикалы навроде Биколини, и тогда кольцо милитаристских режимов вокруг Эквестрии и Северяны замкнётся. — Генсек описал указкой широкую дугу, начинавшуюся в Уэтере, проходившую через Везалиполис, столицы нескольких зебриканских стран, Карфин и Гриффенхейм. После этого указка пошла на север, поставив точку в городе Тюрхамн — столице Ведины.

— Можно считать, что кольцо уже замкнулось. Ведина — отсталое государство, оно прогнётся под любые требования крепнущего режима Моргенклау. — Прокомментировал положение Лунин.

— Трудно смотреть в будущее... Мы не можем быть точно уверены в исходе многих событий... — Панцушенко опять задумался, вглядываясь в карту и видя на ней что-то своё, недоступное другим. — Но понятно одно. Международные отношения в мире накаляются очень быстро. Национальные элиты таких государств, как государство чейнджлингов... Стремятся переделить мир по своему усмотрению, и не намерены избирать иного пути, кроме как пути силового. Эквестрия, ранее являвшаяся крупнейшим гегемоном на планете, теперь окружена врагами и постепенно теряет свою зону влияния. Грозный кризис уже назрел. Мы стоим на пороге общемирового конфликта, в котором не можем не принять участия. Когда он начнётся — пока неизвестно, но уже следует быть начеку... Я надеюсь, товарищ командарм, вы понимаете, зачем я упомянул именно Эквестрию, а не Северяну?

— Вы предполагаете, что нам следует действовать с Эквестрией заодно? — Вопрос Лунина имел риторический характер. Он уже давно был в курсе дела и поддерживал мнение Панцушенко на этот счёт.

— Серов требовал немедленной войны с Селестией, Темнокрылый же наоборот раболепствовал перед ней. Их позиции ярко демонстрировали... единство и борьбу противоположностей. Они приводили разные доводы и резко порицали друг друга, но и та и другая позиции являлись одинаково вредными для государства и чуждыми для пролетариата — верными предвестниками контрреволюции и реставрации капитализма. Я не намерен ударяться ни в одну крайность, ни в другую. Воевать с Эквестрией мы не можем ввиду экономических и идеологических причин, идти на попятную и проситься обратно под аликорнье крылышко — тоже, ведь тогда мы станем худшими из предателей. Бросить Эквестрию в беде мы так же не можем... ведь если Триммель дойдёт до Кантерлота и Кристалтона — то он сможет дойти и до наших границ. Это ни в коем случае не следует понимать как сделку с эквестрийской финансовой верхушкой, скорее как союз двух братских народов в противостоянии большему злу.

— Вы правы, товарищ Панцушенко. Ваша позиция по этому вопросу действительно наилучшая из возможных. — Кивнул Нестор, в то время как Василий возвращался за стол.

— На первых съездах Партии товарищ Сталлион много говорил о предстоящих испытаниях для молодого государства. В то время мы воспринимали это как нечто само собой разумеющееся, как некий бой, который неизбежно кончится нашей победой. Однако, товарищ Сталлион так же говорил о том, что переход к новой формации есть целая эпоха революций и контрреволюций. Сейчас, когда наше дело стоит на пороге первого великого испытания... — Панцушенко опустил глаза и принялся набивать трубку. — я вспоминаю эти слова. Реакция уже набрала огромную силу и провела все необходимые приготовления перед мировой бойней. Эта бойня начнётся скоро, имейте это ввиду.

— Насколько мне известно, в Эквестрии началась мобилизация ещё полтора года назад. Но идёт она медленно и через пень-колоду.

— Селестия — умная кобыла. — хмыкнул Панцушенко, держа трубку в зубах. — Но и она не всё может предусмотреть, мы с вами — прямое тому подтверждение. Княгиня умело орудует меткой иглой дипломатии, но сила солому ломит... — Василий затянулся и вскоре выдохнул облако светло- серого дыма. — Полагаю, что мои мысли пришлись вам кстати.

— Благодарю вас за разговор, товарищ генсек. — Лунин встал по стойке "смирно". — Разрешите идти?

— Идите, товарищ командарм. Можете считать, что я дал вам установку на ещё более усердный труд во имя Родины.

Командарм отсалютовал и вышел восвояси. Панцушенко какое-то время курил сидя, потом снова встал из кресла и подошёл к окну. Отсюда как на ладони был виден весь город и его ближайшие окрестности. Всё вокруг пока ещё дышало жизнью и деятельностью, но чудовищный призрак уже висел в воздухе, становясь всё материальнее и материальнее с каждым днём. Всё меньше становилось тех, кто верил в мирный исход всех тех многочисленных кризисов и распрей, о которых сообщалось в газетах и по радио. Народом владела тревога, ожидание чего-то страшного, неизбежного. С далёких полей сражений возвращались воины-интернационалисты, советники и дипломаты писали своим семьям письма, полные предчувствия и затаённого страха. Пелена мира и спокойствия истончалась. Из-за неё уже просвечивало нечто, способное повергнуть в ужас одним упоминанием о себе.