Рельсы

Солнце невыносимо жжет мои неприкрытые глаза. К такому раннему рассвету довольно сложно привыкнуть, хоть я пытался бесчисленное количество раз. Вновь хмурая текстура истрескавшихся ступеней сопровождает мое восхождение на перрон. Здесь не так много зданий, ровно, как и мест, куда можно и иногда нужно пойти. Это бесит. Даже не только меня.

Я работаю на одной из множества станций, сопутствующих рейсу Понивиль – Кантерлот. Вместе со мной здесь есть еще несколько пони. Всех нас определили сюда не по собственному желанию. Вернее, не совсем по собственному. Я уверен, что помимо меня каждый здесь желал бы заняться чем-то еще. Кондитер, строитель, ученый, педагог… врач. Столько профессий открыты любому из жеребят, прошедшему школу, но столь мало жеребенку, повзрослевшему вне её. Для нас, точнее, лишь одна – Смотритель железнодорожного поста.

На глаза попадается Харт Визер. Довольно старо выглядящий для своего возраста единорог обходил рельсы на нашем участке, и уже возвращался обратно в свою будку. Его морщины будто поглощают падающий на них свет, что утопает в непроглядном мраке выщерблин кожи. Здесь, по крайней мере, еще у одного есть подобный трофей, добытый заместо наградных медалей и радостных криков родственников. Стоя выше, я замечаю его поднятый взгляд. Он с вымученной улыбкой глухо приветствует меня, а затем продолжает свое монотонное шествие. Примерно, как я, давным – давно.

— ДАСТ ЛАК! – Орет, вовсю срывая и без того настрадавшийся голос командир. Хотя, в любом случае, тогда я даже не смел так думать.

— Здесь, сэр!

— Отправляйся с остальными из твоего отряда к… — Грохот и протяжный визг искорежившейся брони перебивают его –Сука! Говорю, бегом к постам на юге! БЕГОМ!

Мое прерывистое дыхание сбивает шаг, и я уже скорее подталкиваю себя в падении, чем бегу. Глухие удары наперебой с криками моих менее везучих собратьев закладывают уши.

Камешки с противным скрежетом отлетали в стороны, падая к шпалам и выкатываясь в сторону сухих кустарников, за пределы бетонных нагромождений. Наш перрон был окружен каменистой почвой, на которой было невозможно вырасти любым другим растениям. Казалось, мрачнее места во всей Эквестрии не найти, хотя вроде с одной стороны столица дружбы, с другой страны. И на их границах такая мерзость, будто они специально откачивали все краски для своих цветастых городов, оставляя в нищете остальных.

Это было сродни ссылке. Глупо было бы жаловаться, ведь мы хотя бы выжили и нынче находились не так далеко от цивилизации. Хотя, проблема была как раз именно в этом. Так близко и отдаленно одновременно. Это напоминало ощущения нахождения в выстроенной шеренге перед столовой, когда вы все чуете манящий запах еды, но без приказа и дернуться не смеете. Так же было и здесь. Конечно же, мы имели право покинуть в выходные и в отпуск свой пост, но на деле все оказывалось намного сложнее. После возвышавшихся мертвой кучей тонны бумаг для заполнения следовал путь на своих четырех по протяжным рельсам. Поезда не останавливались у нас – лишь проносились в незримую даль. Возвращаться приходилось точно также. С другой стороны, идти нам всем было некуда. Жалование тратилось на алкоголь, сигареты и другие чревоугодные радости. Это все нам сгружал ежемесячный обслуживающий состав, часть функций которого также заключалась в проверке – Не сдохли ли еще наши осточертевшие?

Я зашел в свой кабинет. Старая, с проржавелыми петлями, дверь протяжно заскрипела под напором. Первым увиденным мной оказалась солнечная, но в отличие от уличной не обжигающая, улыбка моей секретарши. Её звали Ваднер Роуз.

— Блядь! Блядь, блядь, блядь… БЛЯДЬ!

Лишь одно слово, будто заезженная пластинка повторяется мной. В повседневной жизни, в каком-нибудь городе с “ровным” расовым населением, эта картина вызвала бы лишь смех. Но здесь был не город. Население делилось пятьдесят на пятьдесят, причем отнюдь не по расовой принадлежности, а мне было глубоко побоку на то, что кто-то нас заметит. Точнее нет. Я молился, чтобы с той стороны нас никто не видел.

Вцепившись мертвой хваткой в раненую кобылку, из артерии которой буквально хлестала кровь, я оттаскивал её к какому-либо укрытию. Сейчас мы были будто на копыте. Вмиг земля под ногами исчезает и я с охом, потонувшим в общей какофонии звуков, падаю ниц во внезапно обнаруженный окоп. Местные постояльцы следом затаскивают раненую, за что я их сердечно благодарю про себя, на ходу поднимаясь, пригибаясь и доставая жгут с нитками. Заученный до автоматизма порядок действий ныне чувствуется еще более монотонным, и я с усмешкой вспоминаю ту самую заезженную пластинку.

Она с улыбкой смотрит на меня. Спрашивает, все ли у меня хорошо и как мне спалось. Ваднер чуть ли не умоляла, чтобы её поставили на один пост со мной. Она умудрилась в кратчайшие сроки пройти курсы первой помощи, скосить под фельдшера и устроиться здесь моим помощником. Благодаря её стараниям мой кабинет штатного врача всегда был чист, лекарства и инструмент разложены, где надо, а мое сердце спокойно. Ей же, видимо, все казалось, что долг за спасение с её стороны не уплачен, и каждый раз она старалась выкинуть что-нибудь этакое, переступая свои обязанности. Например, как сейчас, поставив кружку с горячим чаем мне на стол.

— Зеленый с четырьмя сахара, как вы любите. – Мягко пролепетала она, спешно возвращаясь на свое место.

Я кратко поблагодарил её, быстро смещая свое внимание на отчеты, что недвусмысленно требовали моего внимания.

Также недвусмысленно требовала внимания к себе Ваднер, но с ней все было намного сложнее, а начинать я привык с другого конца. И так продолжалось уже долгое время. Не то чтобы меня останавливала врачебная этика или она была не в моем вкусе, но… Просто здесь не то место. Я, конечно же, мог проводить с ней незабываемые ночи в своей комнате, ворковать, отвлекаясь от работы, и каждый день был бы насыщен счастьем, отливаясь в памяти застывающей смолой. Но тут, в этом лепрозории ветеранов войны, я хотел бы максимально забыться. Хотел пролистнуть этот этап, как неинтересный или смущающий абзац в книге. Эх, если бы мы были где-нибудь еще.

Время текло незаметно, впрочем, как и всегда. Уже пол стопки спустя и несколькими переброшенными фразами в окне показался закат. Спустя остатки бумаг, что я откладывал последнюю неделю, в здание зашел Визер. Мы с ним здороваемся, и он просит у меня укольчик обезбаливающего для его больных суставов. На войне ему передробило оба передних колена. Ноги остались висеть лишь на мышцах. Это их и спасло. Его долго латали, уже в тылу, и к всеобщему удивлению по итогу собрали. За исключением нервов, естественно, что так и остались болезненным бельмом в его жизни. Теперь Визер крепко сидел на морфиноподобных препаратах, получая свой заслуженный запас каждую неделю и добивая на ночной кайф уже лично у меня. Конечно, я не мог его винить. Будь наши поставки чуть пощедрее, я бы и сам подсел на иглу. Романтика чистого морфия всегда льстила мне. Также я бы поступил, будь наши поставки наоборот – скуднее. Тогда я бы накачался теми крохами попросту с горя. Удрученная нынешняя усредненность же не позволяла ни того, ни того, но уже с другого конца. Улавливаете нить?

Я несусь с безумной скоростью на блиндажи врагов, как и все остальные. Это была сумасбродная, импульсивная атака, предполагающе, должная смести оборону противника. Никто в нее не верил: ни участники, ни наблюдающее за всем командование. Но от того она не переставала быть странно возбуждающей.

Я видел падающих на половине пути товарищей: и от ранений, и от банальной усталости. Я видел лопающиеся, как арбузы, головы. Видел отрывающиеся конечности. Видел безумный, как и у меня самого, блеск в глазах все еще живых солдат. Я с остервенением дергал затвор своей укороченной по должности винтовки. Я стрелял в пустоту, умудряясь попадать, как мне хотелось думать. Я мчался на всей скорости, прикрывая себя и рядом бегущих магическим щитом.

 Мы были как цунами, смывающее прибрежные застройки Троттингема. Мы были словно разбушевавшийся муравейник офисных планктонов Мэйнхеттена. Мы словно знать Кантерлота на Гала: видели в противоположной стороне лишь недостойную грязь, и с пронзающим, диким воплем уроженцев племенных воинов Зебрики, влетали в противника не хуже наших собственных пуль.

И по всей округе, пробиваясь даже через неумолкающий грохот выстрелов, крики командиров и взрывы, гремел, будто набат, наш единый в своем порыве ор:

— ЗА ЭКВЕСТРИЮ И ПРИНЦЕСС!

Ваднер напомнила мне об окончании рабочего дня, собирая стопки своих отчетов и укладывая их в, как мне тогда показалось по выражению её мордочки, долгий ящик. В то время я стоял около шкафов, инвентаризуя для будущих отчетов список лекарств и заботливо списывая дозы морфина для Харта. Мы довольно быстро закончили оба со своими делами и вышли в прохладный сумрак наступающей ночи. Сегодня мы идем не в наши бараки, а на склад. Сегодня у нас всех праздник. День рождения, если быть точнее.

Немного дрожа от непривычного после теплого кабинета холода, я и Ваднер движемся к складу. Большое помещение вмещает всех здесь собравшихся, а пустые несданные ящики служат нам столом. Фолк Партер сегодня сияет, как никогда, смотря на собравшихся. Здесь все наши. Мы дружно поздравляем его, дарим подарки и выставляем еду на ящики, смеясь и обсуждая какие-то отдаленные темы. Лайн Тротхем, один из наших разнорабочих, наравне с Хартом, достает из каких-то закромов несколько бутылок вина. Мы дружно улыбаемся каким-то своим мыслям, разливаем напиток в бокалы, и будто уносимся куда-то вдаль. Будто мы теперь не в зачуханном складе на отшибе двух миров, а каждый в своем родном городе. Изрядно охмелевшие, мы болтаем ни о чем. Рассказываем истории, поднимаем тосты. На копыте Фолка, отражая свет ламп, сидят подаренные мной часы. Я давно приметил, что он каждый раз выскальзывает из своего кабинета для уточнения времени у кого-нибудь из нас или у общих часов, возвышающихся на одной башне напряжения. Ваднер сидит рядом со мной, прильнув покрасневшую от выпивки мордочку к моему плечу и над чем-то самозабвенно хихикая.

Прямо по центру стола возвышается торт с уже потухшими на его вершине свечами. Их ровно тридцать две, и Фолк, к особенно моему удивлению из-за знания о состоянии его легких после солидного стажа курения, задувает их все с первого раза. Торт, как и наши подарки из города, привез сменщик Партера на этот месяц – Оуэн Норт. Он, по собственному признанию, за свой отпуск просадил все накопленные в Лас-Пегасовских казино. С посвежевшим духом он теперь сидел вместе с нами, с не померкшей даже после многочасового подъема к нашему посту улыбкой.

Все мы в этот момент чувствовали себя как никогда счастливыми. Улыбки ослепляли, но, опять же, далеко не как солнце Селестии на рассвете.

— Ох… Ты… Когда… почему сейчас! – от её визгливого крика, наверное, в доме затрещала даже посуда в шкафах.

Я стоял у порога, в форме и нагруднике, с тускневшей каждую прошедшую секунду улыбкой. Напротив меня стояла она, все такая же прекрасная, но уже не той непорочной красотой. А рядом с ней стоял он. Главврач отделения нашей больницы, собственнокопытно подписавший указ о моей отправке на фронт в качестве полевого медика и ебшийся с моей нерадивой невесткой все это время в моем собственном доме. Она еще что-то кричала про то, как ей было тяжело, как было трудно и как я нихера в этой жизни не понимаю. Он поддакивал ей и изредка бросал на меня виноватый взгляд. До моих ушей долетела лишь последняя фраза:

— Просто уходи.

Я улыбнулся, но не той улыбкой, с которой встречал очнувшуюся после такой обильной кровопотери Ваднер. Не той, с которой получал наградную медаль и слышал об окончании войны. То была улыбка искреннего счастья. Эта же была улыбкой ненасытного вожделения.

Я обернулся к двери и, готов поклясться, мог услышать их сначала облегченный обоюдных вздох, а затем судорожное дрожание, когда вместо щелчка повернутой дверной ручки они услышали щелчок замка.

Сначала я приложил этого уебка головой о сервант, заглушив её крики звоном высыпающейся и бившейся посуды. Затем вскрыл вытащенным из полевой внутренней аптечки скальпелем его глотку, заливая кровью дощатый паркет. Она все это наблюдала, прижатая к стене окрепшим за все эти месяцы телекинезом, а затем влетела с его же подачи в уже противоположную стену, лишь плача и крупно дрожа от осознания грядущего.

Я был отличным врачом. Это не лесть и не самолюбование, отнюдь. Мне удалось мастерски обставить все произошедшее их самоубийством, методично зашивая и регенерируя магией порванные и смятые внешние ткани мышц и эпидермиса. Формально следствию не к чему было придраться, по факту же я продал свой дом и для пущей уверенности заплатил из вырученных денег кому нужно. В больнице более я работать не мог, перебираться в другой город и начинать жизнь сначала ни желания, ни терпения не было, а комиссия по обустройству ветеранов предложила мне это место. Так я и оказался здесь. Заключенный самим собой. Штатный врач тридцать третьего железнодорожного поста по техническому обслуживанию путей.

Я лежал на смятой, не заправлявшейся уже какую неделю, кровати. Мысли текли вяло, все сильнее приближая меня к такому желанному забвению. С чего-то вдруг, в необычайной скорости и интенсивности, в голове стали пролетать воспоминания дней былых. Кадры сменялись как листы фотоальбома на ветру, а я остался в покореженном состоянии и новоявленном грузом мыслей с раздумьями. Чего же нас лишили? Чего мы лишили самих себя?

Для нас расщедрились на работу, проживание. Мы были честны друг с другом, проявляли доброту и все еще являлись верными подданными своей страны. Магию дружбы мы видели каждый раз в счастливых и размытых лицах, мелькающих в проносящемся составе. День слепил нас, ночь даровала дрожь со стуком зубов от холода. И как бы это все не было смешно, мы “жили”. Просто по-своему.

 Вещи на полках стали немного дребезжать. Доски пола немного поелозили, будучи потревоженными, и успокоились. За стеной пронесся внеочередной состав, так и не сойдя с рельс. Нашими стараниями, стараниями таких же отщепенцев, как и мы. Или я просто всех свожу под одну гребенку… уже даже не знаю. Радует лишь одно:

— А наши пути все также прямы. – Сладким зевом завершил я свою мысль и опустил голову глубже в подушку.

Перед сном я лишь почувствовал сильнее прижавшуюся ко мне под одеялом Ваднер, а также тихий гул нового, приближающегося состава.