Прощание с летом

Отче, прости сей стон. Это все рана. Боль же
не заглушить ничем. Дух не властен над нею.

— Иосиф Бродский

Поезд в Мейнсбьюри подошел в половину третьего, в три часа он оставил позади Мейрчестер. Все тяжелые поезда из серого Мейрчестера прощались с городом «по-нашенски» грубо: стучали по шпалам, выпускали огромные клубы дыма, хмурились. Они прощались навсегда, быстро, как можно быстрее — для того чтобы не вспоминать платформы, чтобы пассажиры скорее забыли о вокзале, чтобы пони смотрели размазанные пейзажи за окном, смутно напоминавшие мир, и в дыму забывали уносящийся силуэты.

Потом пролетали холмы и равнины: зелено-оранжевые картинки, порой желтые и всегда голубые. Тому, кто постоянно качается в вагоне, они навевают мысли о совершенно другой земле; земле, которую мы не можем представить, но которая могла бы быть за окном, если бы иначе разлились по холсту краски.

Она мне оттого чувствовалась обыкновенной и — прекрасной.

Я бросил свой чемодан под скамейку и сел у окна. Мне всегда нравились путешествия поездом, я брал от них главным образом картины, которые рисовал машинист, и тех пони, которые оказывались в достаточном расположении духа, чтобы разговаривать.

Вот и в этот раз я понадеялся на хорошего собеседника — и потому первый час, до следующей станции, ехал совершенно один. И только когда поезд от неё отошел, ко мне подсел немолодой пегас. Лица его я не запомнил.

Поначалу он почти не говорил, но, когда я рассказал ему про свою работу писателем, он оживился, и ближе к вечеру мы уже вовсю общались, редко отвлекаясь на расступавшуюся перед поездом землю.

— Скажите, — обратился он ко мне тогда. — Вы уже много написали? Я пони немолодой, в моем возрасте только и остается, что читать книги да слушать пластинки. Ещё раз, как ваша фамилия?

Я назвался. Он покачал головой:

— Нет, не слышал.

Я улыбнулся и ответил, что плохо пишу и ни одной книги ещё не издал. В журналы ничего и никогда не отправлял, — они мне были не по душе — а имени себе ещё не сделал.

— Однако если вы писатель, значит, едете в Мейнсбьюри поскрипеть? — спросил он меня.

Одним из самых известных издательств того времени было «Скрип». Оно печатало исключительно своих «найденышей», — всех, кто казался талантливым — и потому стало пристанищем для тысяч молодых пони, стремившихся заработать на своих рукописях. Загвоздка в том, что из нескольких сотен книг, рассказов и очерков не брали почти ничего — настолько однотипна и бесталанна была большая часть работ, — поэтому все, кто отдавал туда свои рукописи, говорили — попробуют «поскрипеть». И про них говорили — «скрипачи».

Я подтвердил его догадку.

— И вы, конечно, подготовили хорошенькую историю? Никто из писателей не едет в Мейнсбьюри без хорошей истории!

Я признался, что не подготовил, а только ищу, о чем можно было бы написать, а все прошлые работы были на редкость плохи.

— Почему же? — спросил он.

— Я почти не писал правду. Только вымысел, — ответил я.

— Вот как, — задумчиво протянул мой попутчик. Некоторое время мы ехали молча, но потом он снова завел разговор: — Если захотите, можете поискать вдохновения на выставке Бранса. Она проходит сейчас в центральной художественной галерее. Вы о нем слышали?

— Знаю всего пару его картин, — признался я. — Они все похожи. Он всегда рисовал небо, а под ним что-то… странное, никто так и не смог объяснить, что конкретно. Только небо четко угадывалось в его картинах. Не знаю, чем он сможет меня вдохновить. Я пытаюсь достичь противоположного.

— Вы сильно удивитесь, если покопаетесь в его биографии, — мой попутчик усмехнулся. — Он был… настоящий талант своего времени. Кстати, совсем недавно обнаружили его последнюю картину, «Прощание с летом». Она теперь центр внимания всех приезжих. Про неё-то вы, надеюсь, знаете?

Я с сожалением покачал головой. Тогда пони напротив меня подался вперед:

— Она обожжена. Сохранилась только половина.

— Из-за чего? — спросил я.

— Из-за любви, конечно! Всё на свете происходит из-за неё. Некоторые истории должны быть выжжены на холсте, их просто невозможно забыть. Впрочем, память пони устроена так, что всё плохое рано или поздно оседает в глубине. Видите? я говорю — «оседает», не «забывается». Шрамы остаются как в мозгу, так и в сердце. И на холсте тоже. Вы когда-нибудь любили?

— Да, — неуверенно ответил я. — Хотя, мне кажется, вы слишком романтизируете. Любовь такое же чувство, как, скажем, голод. Оно тоже поддается законам физики, биологии… его можно описать. Что касается шрамов… если бы они присутствовали физически, их можно было бы затянуть. Если нет, то это лишь причуда мозга и чувств. И она, разумеется, проходит.

— Значит, вы ещё не любили, — этими словами, признаться, он меня задел: я даже рассердился, но виду не подал. Тут же его немолодые глаза сверкнули. — Тем лучше.

— Будет вам. Это не убедит меня в волшебной силе любви. Как она вообще связана с картиной?

Мой попутчик замолчал. Он некоторое время смотрел на меня, потом кивнул и заговорил:

— Понимаете, жизнь Бранса полна загадок и тайн, несмотря на то что сам он был открытым и веселым! Все рассказывали одно и то же, всё только в общих чертах: что он добрый… славный. Это удивительно! Удивительно — всё множество друзей отзывалось о нём как об очень веселом и жизнерадостном пегасе.

А жизнь он закончил самоубийством. Бессмысленная вещь, верно? Существует множество версий, почему он это сделал: и то, что он написал все свои возможные шедевры; и то, что он не рисовал вообще никогда, а за него это делал кто-то другой, кто отказался от дальнейшей работы и оставил Бранса одного; наконец, говорят даже о призраке, который явился ему и приказал умереть. Или он просто напился.

— Если история с призраком окажется правдой, я завтра же отправлюсь на выставку, — усмехнулся я.

— Я бы очень хотел, чтобы это было ложью, — улыбнулся мой попутчик. — Но правда всегда кроется среди красок.

Бранс родился там, наверху. Его родители были пегасами, его бабушки и дедушки — тоже. Ему… просто не повезло. Природа лишила его возможности стать свободной птицей: у жеребенка выявили болезнь… не помню, как она называется, но связана с костями. Они были достаточно мягкими, чтобы он мог небыстро летать, но стоило бы ему спуститься вниз, туда, где давление выше, и его тело развалилось бы на части — настолько непрочными они оказались. Найти лечение было невозможно, да и случай этот был единственным во всём мире.

Получилось так, что пегас, умевший летать, лишился цели своего полета. Многие пони на земле смотрят вверх и вздыхают… мечтают оказаться в небесах, сорвать оковы, привязывающие их к тверди… А оттуда, сверху, на них смотрел точно такой же пони, который только и мечтал слететь.

Жизнь Бранса была совершенно такой же, как и у всех наверху. Кроме того, что он был там навсегда заперт. Воздушный Мейнсбьюри — так называют Верхний Город, город из облаков, — самый далекий из всех остальных городов пегасов; вид оттуда открывается… я не смогу его описать, но, поверьте, такого нигде больше не увидеть.

Помню, когда я жил там, я часто смотрел за горизонт… Разноцветная земля смешивалась с небом, ударялась о него и рассыпалась на множество бело-голубых огней. Небо казалось дирижером воздуха и земли, оно нависало над маленькими крупицами домиков, словно воздушный океан, а на рассветах и закатах диски луны и солнца мерцали только нам, только пегасам, и мы купались в их лучах, самые близкие к ним существа.

Там были самые мягкие облака, самые чистые и белые. Помню, лежишь на них ночью, смотришь вверх — и только темнота, в которой время от времени загораются маяки… потом перевернешься, смотришь вниз — там такая же пустота, но теперь сквозь неё блестят оранжево-желтые огни деревень и домов, и становится так уютно и тепло…

В таких местах и жил Бранс с детства. Среди пегасов-сверстников он стал «своим», его любили как брата. Не знаю, за что… наверное, за жизнерадостный настрой, за юмор, за… да за что угодно, за всё, что свойственно добрым малым. Он почти не выделялся среди остальных, он был совершенно обычным — и так стал родным.

Небо не смотрит на разницу.

Единственное, что сильно отличало его, — тяга к созерцанию и спокойствию. Он много смотрел вокруг, отмечал совершенно незначительные тонкости: форму облаков, составленную ветром, причудливые лучи, разбивающиеся об окно. Словом, все видели, что он должен стать пони искусства — и он решил им стать.

Но что-то я заговорился про красоту да красоту. Звучит как самый обыкновенный путь художника. Ну, ничего, слушайте дальше.

Бранс вырос. Он поступил в художественную академию Верхнего Города — это часть академии Мейнсбьюри, а она, знаете ли… первое место для художников после Кантерлота! Экзамены дались ему несколько с трудом: нужно было рисовать пейзаж, а он, кроме как неба и облаков, ничего и не видел. Не знаю, благодаря чему именно — своему упорству, чувству прекрасного или другим картинам, — но он всё-таки смог завершить работу и… в самом конце списка прошел в академию.

Он отличался от всех — рисовал исключительно небо. Небо не смотрит на разницу — её возносят сами пегасы. Но что ещё оставалось? Только он не мог спуститься и почувствовать, узнать, увидеть, что такое земля! Что такое лес, реки, поля и луга! Только облака и пустота были ему домом, только ветер и — ничего.

И зачем быть небу, если нет земли?

На окраине города Бранс нашел небольшой, скрытый домами закуток, с которого открывался вид на холмы Мейнсбьюри. Он стал рисовать там, пропадая на долгие часы, а порой и целые дни.

Я был на том месте, оно сейчас открыто для всех. Вид оттуда что надо: гладкая тарелка синевы, часть которой разрисована холмами и покровом леса. Напоминает гравюру или… или узор, да, узор. Ленты рек, блюдца озер, но, главное, — громада неба…

Это место стало для него мастерской. Не знаю, сколько точно картин он там сотворил, но, полагаю, все из коллекции «Небо».

— Но почему он стал рисовать неразбериху? — удивленно спросил я. — Всё, что вы рассказали, — совершенно обычный путь художника-пейзажиста.

— Не совсем обычный, хотя вопрос уместный, — мой попутчик выглянул в окно. — Вот скажите, какой цвет, по-вашему, имеет слово «навиштна»?

— Не знаю, ну… может быть, желтый? Такое слово вообще есть? — я подумал ещё немного. — Да, наверное, желтый.

— Может быть, хотя для меня — серебряный. А «подснежник»?

— Белый.

— Верно. И для меня тоже. Запомните это, а я продолжу.

Однажды он рисовал там, как и всегда, — уж не знаю, что на этот раз. Внезапно его взгляд, скользнув от облаков, зацепился за небольшую фигурку на холме. Там кто-то сидел — и Бранс не знал, кто это. Сначала он решил сделать вид, что не заметил фигурку, но вдруг она ему помахала. А он — в ответ.

Так они познакомились. Возможно, они и попрощались бы, но на следующий день на тех же местах они встретились вновь, встретились сквозь толщу воздуха, сквозь высоту меж землёй и облаками они снова увидели друг друга и снова помахали.

Это же просто удивительно! Их разделила сама жизнь, он был в воде, а фигурка — на суше; он — парил, она — смотрела на него! Она стала его тенью, тенью пегаса, который не мог спуститься. А он стал случайным видением, полярным сиянием, неразборчивой улыбкой неба.

Их разделяло всё на свете и ничто не связывало. Мир был для них мираж, а сами они — видениями, таявшими в тени облака.

Они встречались изо дня в день, пока однажды Бранс не закончил картину, над которой работал. Тогда же он позвал своего друга, с которым вместе учился. Они собрались втроем: двое на краю облака, одна — на краю земли.

— Слушай, видишь вон ту фигуру внизу? — Бранс махнул в сторону холмов.

— Ты про того маленького пони? Ну да. А что?

— Сможешь доставить ему эту картину? Если не сложно.

— Ты его знаешь? — удивился Посыльный.

Он подхватил картину и устремился вниз. А что было потом? О, это большая история.

Фигуркой внизу оказалась кобыла. Она приходила туда, к холму, и что-то писала, а однажды совершенно случайно заметила на облаке Бранса — тогда же, когда его взгляд скользнул вниз. Она с улыбкой приняла подарок, и… так они начали общаться.

Каждый день примерно в одно и то же время они встречались на краю облака и земли, они почти не видели друг друга, не слышали и не разговаривали, но замирали и… чувствовали. И он, и она творили — и этого было достаточно. Это и был их разговор.

Иногда Бранс брал с собой Посыльного. Часто они сидели там вдвоем, и, когда нужно было что-то передать, друг Бранса с радостью выполнял просьбу. Потому между собой, втроем, они и стали звать его Посыльным.

Обычно он приносил с собой листок — небольшой исписанный край тетради.

— Попробуешь нарисовать? — ухмылялся пегас. — Она очень точно пересказала.

— Посмотрим, что получится, — заканчивал Бранс.

Так художник и стал рисовать пейзажи. Он не знал, что такое «лес», «опушка», «берег», но из тех слов, что дарила ему тогда она, он создавал то, что видим мы сейчас за окном.

— Постойте, — прервал его я. — Вы хотите сказать, что скопления непонятных форм и силуэтов под небом картин Бранса — это земля? Поля, реки, леса?

— Именно так, мой друг. Бранс не творил как попало, он творил свою собственную «навиштну», которая для всех была подснежником. Никто и не понимал его эскизов, но он знал — так выглядит земля, так лежит краска на лугах, так она касается верхушек елей.

— Это поразительно!

— Поразительнее то, что случилось потом.

Однажды Посыльный принес не вырванный листок, а слова:

— Она просит, чтобы ты спустился к ней, — сказал он.

— Что? Спустился?

— Ты не рассказывал о своей болезни, я тоже. Хочешь, я…

— Нет! — внезапно пегас отпрянул. — Не говори ей!

— Но, Бранс, она же ждет тебя. И если я ничего не скажу, это… обидит её.

— Она… мы… мы всё равно не сможем быть рядом. Мы всё равно не сможем быть вместе! Мы…

— Послушай…

— Нет.

«Нет»… Уж не знаю, правильно ли он поступил. Он был прав — между ними ничего… ничего быть не могло. Они были так далеки, как далеки от нас звезды. Его вылечить бы не смогли, а она… ну как ей забраться наверх? А даже если бы она добралась, как ей остаться жить? Наверное… наверное, Бранс был прав. Он хотел ей лучшего.

Правда, он не знал, что есть это «лучшее». Я вот не знаю до сих пор. Я даже не представляю, что сделал бы я на его месте. Возможно, у меня не хватило бы смелости поступить иначе.

Бессмысленная и беспощадная любовь… он ведь мог влюбиться к любую пегаску. Может звучать по-злому, но перед ним были все горизонты, у его копыт был весь мир. Однако он выбрал её — единственную живую душу на свете, с которой не мог провести ни дня.

В этом был весь Бранс. Вся его жизнь — погоня за призраком, попытка дотянуться до земли. Спуститься вниз и никогда больше не поднимать взгляд к облакам. В этом — все его картины, в этом — весь он.

На этом их встречи не прекратились. Они всё так же часто собирались втроем, но больше она своих отрывков не присылала. Вместо этого Бранс всё чаще отправлял к ней Посыльного, а тот всё дольше и дольше сидел с ней внизу.

А однажды ни Посыльный, ни она не появились.

— После этого он и убился? — спросил я после некоторого молчания. Мы слышали только перестук колес и слабый ветер, пытавшийся влезть к нам сквозь форточку.

С тех пор я больше никогда не видел за окном такого необычного пейзажа… не небо приковало мой взгляд, а сама земля.

— Разумеется, нет, — сказал мой попутчик. — Какой жалкой была бы эта история, если бы он просто выбросился.

Нет, Бранс так и продолжил жить. Вероятно, он сменил мастерскую. Его картины стали… другими. Не хуже. Но другими. Именно они и сделали из него великого художника. Знаете, творчество… это такое тонкое искусство, оно чувствует своего создателя куда глубже, чем он сам. Так и картины Бранса стали осмысленнее, стройнее и печальнее.

Впрочем, не могу сказать, что просто печальнее, это неверно. Они стали задумчивыми. Знаете, если вы когда-нибудь смотрели с одной горы на другую, а у копыт лежала равнина… тогда возникает чувство, подталкивающее осознать, что такое жизнь. Смотришь то вверх, то вниз, взгляд скользит от елей к белым шапкам гор, а ты… ты стоишь и думаешь, какой же бесшумный мир, неживой мир, который говорит больше, чем любые книги, картины…. А ты можешь только стоять и слушать, словно призрак. Маленький призрак.

С тех пор прошло тридцать пять лет. Пять лет назад немолодая кобыла, живущая с мужем в Мейнсбьюри, получила письмо. Письмо от самого Бранса.

Вы верно меня поняли, мой друг. Это была та самая кобыла, которая когда-то сидела у холма и смотрела в небо, пока её рисовал ещё молодой, неудавшийся, неуспешный художник, который никогда не смог бы спуститься к ней.

— Вы знаете, что было в том письме? — спросил я.

— Я только знаю, что в нём он признавался ей, почему не смог спуститься. В нём он говорил (если бы он тогда стоял рядом, то непременно говорил бы тихо), что все эти тридцать лет помнил только о ней. У него были друзья, у него была семья, но в глубине души то, что случилось с ними двоими, он держал всегда.

Конечно, он старался забыть её. Пробовал всё на свете: алкоголь, сигареты, званые ужины, целые недели безвылазного творчества. Но тридцать лет спустя он всё-таки написал ей. Он даже помнил её имя.

А она… Она бросила письмо и картину, которую он нарисовал последней, «Прощание с летом», в огонь. А потом заплакала. Заплакала потому, что в последних строках он написал: «Я иду к тебе».

И он действительно слетел вниз. В тот же вечер все газеты обошла новость о самоубийстве известного художника. С того самого закутка он слетел на холм, где когда-то сидела она, и умер.

Я до сих пор гадаю, что же видел он в самом конце. Может, её лицо… Наверное, это так. Бранс погиб на закате, и, думаю, сквозь огонь небосклона, сквозь розовые облака он смотрел на неё — и летел к ней.

Удивительная жизнь. Пони может выжить, сломав себе позвоночник. Мы можем сломать копыто, получить сотрясение… да что угодно! Но стоит ране задеть хоть частичку нашей души — и мы медленно умираем. И не можем прийти в себя.

— Должно быть, так погибают все художники, — закончил мой попутчик и замолчал.

— А Посыльный? Они виделись потом… то есть… виделись до смерти? — спросил я через некоторое время.

— И да, и нет, — рассказчик покачал головой. — Кажется, он только раз попробовал найти Бранса, сразу после того, как тот перестал приходить на край облака. Они поговорили. Он передал художнику записку и… и сказал, что в худшем случае для Бранса это будет просто плохая весна… или плохое лето, не помню. Смешно, правда? Плохое лето тянулось для него тридцать лет.

После этих слов они страшно поссорились — и никогда больше не виделись

Честно говоря, я всю жизнь думал, как и вы, что раны излечимы. Успокаивал себя. Убеждал, что всё плохое, что я сделал, просто исчезнет, испарится. Однако когда я услышал эту историю… наверное, нет для пони ничего хуже, чем быть непонятым. Бранса не поняли… и тридцать лет спустя он признался в этом. Признался всем.

Не все раны затягиваются, друг мой, не все. И, наверное, я хотел бы рассказать об этом каждому, если бы только смог.

Представляю, как сожалел об этом всём Бранс. Присмотритесь к его картинам — вы увидите, что на некоторых из них есть то Посыльный, то Она. Случайный фигурки пони. В деревнях, в полях, под облаками… всё своё творчество он посвящал им двоим. Он помнил. Все тридцать лет.

Что касается Посыльного… полагаю, он сожалел ещё больше. Как я уже сказал, некоторые раны просто не лечатся. Ни временем, ни чем-то другим.

Наверное, он хотел бы извиниться. Он хотел бы написать всего несколько слов, чтобы рана, оставленная так много лет назад, перестала кровоточить. Удалось ли ему? Думаю, нет… Бранс умер слишком рано, слишком. Вот такая простая история.

— Она действительно о призраке, — подтвердил я. — Но кто им был на самом деле?

— А какое это имеет значение? — улыбнулся мой попутчик.

Я согласился, и мы перевели тему. Мы говорили, пока закатное солнце окончательно не скрылось за холмами. Потом поезд остановился, и нам пришлось расстаться.

Я долго стоял у входа на вокзал и ждал своего друга, обещавшего подойти. Ожидание не расстроило: я стоял и смотрел на звезды, видневшиеся за облаками. Где-то там, возможно, сидел пегас и смотрел на них вместе со мной. Нас разделяла целая вечность — или, с другой стороны, всего-то вечность.

Способны ли мы на самом деле что-то забыть? Возможно, мы просто не можем на самом деле ничего узнать. Что есть любовь? Загадка для всех, но простая вещь для каждого отдельно. Что есть жизнь? Непостижимая дымка, высокие облака, неуловимые образы картины. Для каждого — свои.

И всё же — тридцать лет! Какое долгое лето… так это целая жизнь! Жизнь, полная красок, полная действий, несущаяся вперед, как паровоз… это жизнь! — сменяющиеся картины за окном, смазанные силуэты, листья, деревья, реки, поля и… и громадное, неподвижное небо.

Сквозь всё это протянута одна тонкая нить — рельс поезда… «Не все раны затягиваются, друг мой, не все».

Что стало с той кобылой? Что стало с Посыльным? Их образы стояли передо мной, но я не мог ухватиться за них. Во второй раз я почувствовал себя Брансом: по рассказу рисовал в голове тех, кого никогда не видел. Удивительно, как прост оказался ответ, как легка разгадка картин художника: ведь и мы все, как и он, отделены от чего-то, что можем только представлять.

Мы отделены от прекрасного. Мы больны: не можем коснуться красоты, не можем увидеть. Всё, что остается нашим пустым душам — сквозь книги, сквозь музыку и картины представлять непостижимое, видеть свой цвет «навиштны» и не знать, что это на самом деле.

Как точно порой в одном существе раскрывается вся суть целого поколения. Пони с самого зарождения мира мечтали подняться в небеса, как и пегасы, и теперь они все летают, все они птицы, которые не могут приземлиться. Мы вынуждены смотреть на оставленную землю и рисовать её, но прикоснуться к ней не сможем.

Полагаю, весь этот мир — это призрак.

На следующий день я и мой товарищ отправились в центральную художественную галерею, на выставку Бранса. Мы перекинулись парой слов с её директором, знавшим моего друга, и вместе с молодой пони-экскурсоводом зашли внутрь кладбища картин.

Я смотрел на них немного иначе, хотя странности это не убавило. Впрочем, небо… не смогу описать его, потому что было в нём что-то от художника, было в нём что-то от Бранса… лучше заезжайте в Мейнсбьюри и посмотрите сами. Они там будут ещё очень долго.

На выходе, пока мой товарищ о чем-то говорил с той молодой пони, я ещё раз зашел к директору. Мне было интересно, где же полуобоженная картина, о чем я его и спросил.

Он поднял удивленный взгляд:

— Просто изумительно, — проговорил директор и уставился на меня. — это просто изумительно, мистер…

Я назвался.

— Понимаете, недавно к нам в галерею пришли два интереснейших документа. Первый — копия завещания некоторой миссис М. Второе — письмо от этой же леди, которое, судя по датам, было написано за день или два до её смерти. Если коротко, она писала, что в завещании нет ошибки и что она действительно передает нашей галерее последнюю картину Бранса — «Прощание с летом». Работа обожжена, причину знает только она и её муж. Однако кроме этого она писала, что сейчас картина находится в копытах некоего Посыльного — полагаю, это псевдоним — и что он её передаст, когда закончится лето. Она отметила, что лето может быть долгим, но придётся подождать.

— Но ведь уже конец августа, — напомнил я.

— Верно, и тогда же к нам пришел немолодой пони, назвавший себя этим именем. Это произошло сегодня утром, он действительно передал нам картину, но попросил не выставлять её, пока не придет пони, который спросит о ней. Про то, что она сгорела. Я полагаю, он имел в виду вас.

Этот Посыльный просил передать, что вам обязательно удастся «поскрипеть», и он будет с нетерпением этого ждать. И добавил, что уже не сможет извиниться перед Брансом, но, возможно, ему поможете вы. И оставил вам вот эту записку.

Пони передал мне письмо.

Я попрощался с директором и своим товарищем, направившись домой. Любопытство взяло верх, и прямо на улице я разорвал конверт.

«Дорогой Бранс,

Прости меня. Когда-нибудь мы встретимся.

Мистер М.,

Твой Посыльный».

Ни даты, ни марок не было. Письмо так никогда и не отправили.