Куда бы ни занесло ветром

Глава 13

Из дневника Глуми Аугуст.

Долг. Я видела существ, которые живут во имя долга. Мистраль, маленький жеребенок, которого я встретила в Кристальной империи, жил, чтобы служить. Вспоминая об этом, я очень переживала, что принцесса Кейденс заставила его работать, но это было лучшее, что она могла для него сделать. Несмотря на то, что у него были такие неприятные обстоятельства, он выглядел счастливым на службе, и в нем чувствовалась какая-то гордость, когда он послушно следовал за принцем Шайнингом Армором.

Хатико — еще один из тех, кто живет ради долга, и его чувство долга, похоже, заключается в том, чтобы прививать чувство долга другим. Я знаю, что он сделал это для меня, хотя в то время я этого не замечала. Оглядываясь назад, я думаю, что в тот момент я только начинала открывать глаза. Можно ли назвать это пробуждением? Можно. Я научилась быть лучшей пегаской у алмазного пса, и он воспитал во мне чувство долга, когда оно проснулось.

Принцесса Кейденс живет, чтобы служить, и я убедилась в этом на собственном опыте. Она отдала всю себя на исцеление кристальных пони Кристальной империи. Каждый день она работает над их восстановлением, возвращает им достоинство, исцеляет их от ужасного правления Сомбры. Шайнинг Армор служит и своей жене, и своей империи, и он счастливый пони. По крайней мере, мне так кажется. Кажется, что в служении есть какое-то чувство удовлетворения, и я думаю о том, как мы, пони, служим. Нашим кьютимаркам, друг другу, нашим принцессам.

Работая в метеорологической команде, я делала свою работу и существовала. Не было чувства долга, цели. Каждый день я просыпалась, делала свою работу как можно лучше, а потом шла домой, в свой маленький милый домик. Я оплачивала счета и делала все возможное, чтобы жить по средствам. Все было хорошо и прекрасно, пока в один прекрасный день я просто не перестала это делать. И я улетела, позволив ветру унести себя.

Конечно, я нашла яйцо Сильвер Лайн, и это все изменило. Сильвер Лайн все изменила. Внезапно у меня появился долг, у меня появилась цель. Я стала послом доброй воли. У меня появилась своя собственная королевская печать и специальные канцелярские принадлежности, чтобы показать, что я являюсь должным образом назначенным агентом короны. В то время как все это происходило, я также стала матерью. Матерью, дипломатом, работником метеослужбы и писателем. Все эти дневниковые записи, их было так много, и я думаю, что когда-нибудь в будущем, спустя долгое время после того, как меня не станет, кто-то из пони будет обязан их прочитать и чему-то научиться, и поэтому я обязана рассказать о том, как однажды пегаска улетела из дома, чтобы найти свое предназначение. Как одним добрым поступком она изменила ход истории и привела два народа к, казалось бы, постоянному союзу. Эта история очень длинная, и ее до сих пор рассказывают.

Один пегас, у которого есть цель, может все изменить.

Стеклянная Галерея была местом, часто наполненным звуками плача, и Глуми, несомненно, пролила здесь немало своих слез. Сегодня, правда, она осталась без слез, но странная магия этого места — а это, несомненно, должна быть магия — действовала на нее довольно сильно. Зевнув, она прикрыла рот одним крылом и перенесла свой вес с одного бока на другой. Заснуть теперь было трудно, казалось, что как только голова коснется подушки, начнутся тревожные сны. Грифонша в смертельной схватке с мантикорой. Кровь — ужасающий запах крови, медный и электрический, потоки брызг крови, заливавшие сны, воспоминания о которых не давали ей покоя.

Ее собственные действия и то, что она сделала с копьем. Как бы ни были они необходимы, с некоторыми вещами, сделанными однажды, нужно было жить. Назад дороги нет, как нет и возврата к сладкой, безупречной невинности. Склонившись над Бассейном Слез, Глуми смотрела на свое отражение и пыталась примириться с ним. Неподалеку величественная статуя единорога, известного как принцесса Аморе, плакала потоком слез, которые стекали в отражающий бассейн.

На мгновение, глядя вниз, она увидела, что на нее смотрит чужое лицо: дикий, одичавший пегас, весь в крови, зубы розовые, грива свалялась, глаза свирепо блестели. Это был пегас из другого времени, из темного и кровавого прошлого Эквестрии… из эпохи Сангвиника, о которой она узнала в школе. Откинув голову назад, Глуми испуганно заскулила и обхватила одним крылом яйцо, висевшее у нее на шее.

— Почему я все время вижу тебя? — спросила Глуми шепотом, стараясь не смотреть в воду. — В чем магия этого бассейна?

В соседнем алькове плакал убитый горем отец, и у Глуми заложило уши от этого звука. Даже в глубине ее собственного горя сострадание горело ярким пламенем, и она почувствовала жалость к нему. Это был отец, потерявший сына, солдата, и он был пони, убитый горем. Глуми несколько раз разговаривала с ним, но недолго, потому что не могла сдержать поток.

Услышав стук копыт по кристальному полу, Глуми поняла, что она не одна. Она хотела посмотреть, но не стала — ей было неловко находиться в этом месте с другими, которым было так не по себе, а иногда горе требовало уединения. Но копыта приближались, приближались и приближались, пока Глуми не поняла, что она не одна. Пожилая кобыла присела всего в двух шагах от нее, вздохнула и поморщилась — старые кости давали о себе знать.

— Миссис Милквид…

— Просто Милквид, — устало произнесла старая кобыла.

Глуми знала ее. Она оплакивала своего мужа и скорбела о своей долгой жизни. Будучи столетней, она пережила некоторых из своих потомков. Милквид была пони, знакомой с потерями, много повидавшей и пережившей за свою долгую жизнь. Чувствуя противоречие, Глуми придвинулась поближе, но увядший древний единорог неопределенного блекло-серого цвета, казалось, не возражала.

— Этот бассейн беспокоит тебя, не так ли? — спросила Милквид.

Придвинувшись еще ближе, Глуми кивнула.

— Когда я только начала работать в Школе для одаренных единорогов принцессы Селестии, это было неспокойное время. — Голос старой кобылы звучал сухо, почти бумажно, как листья, шелестящие на ветру. — Грянули перемены. Страна разрывалась на части. Принцесса Селестия была так встревожена всем происходящим, так сильно обеспокоена этим, что поручила мне обучать своих учеников наступательным заклинаниям. У меня, видите ли, хорошо получалось.

Когда старая кобыла наклонилась к ней, Глуми был рада этому контакту и ждала продолжения рассказа, зная, что в конце концов Милквид дойдет до сути. Будучи очень старой учительницей, кобыла не могла не читать лекции и не просвещать. Это была ее манера, и Глуми не возражала. Более того, она была рада отвлечься.

— У нас была эта неприятная история с негражданской войной в Эквестрии… Некоторые сепаратисты зашли слишком далеко и стали навязывать свое мнение другим. Было много неприятностей, на какое-то время. — Старая кобыла фыркнула, а когда она нахмурилась, на ее лице появилось невозможное количество морщин. — Время шло, потому что так устроено время, и примерно через тридцать или около того лет работы преподавателем у принцессы Селестии меня повысили до профессора и поручили преподавать историю. Я понятия не имею, почему. Это было более пятидесяти лет назад.

Некоторые морщины исчезли, и старая кобыла слегка захихикала, забавляясь собственной шуткой.

Протянув копыто, она жестом указала на статую принцессы Аморе, а затем вниз, на Бассейн слез. На какое-то время показалось, что она собирается что-то сказать, но, несмотря на то, что ее рот двигался, слов не последовало. Одно ухо дрожало, другое дергалось, и старая кобыла еще больше прижалась к Глуми, слегка дрожа.

В конце концов, как и положено словам, они появились.

— Эпоху назад молодой жеребенок заглянул в этот бассейн и увидел чудовище, которое смотрело на него. Он увидел тени, смерть, огонь и дым. Говорят, что это его встревожило, и он рассказал об этом своей единственной подруге. Она заглянула в бассейн и увидела принцессу. По крайней мере, так рассказывают некоторые версии этой истории. В других вариантах этой истории говорится, что они заглянули в Кристальное сердце и получили видения будущего. Но что-то произошло, потому что Сомбра сохранил эту статую и этот бассейн, даже когда впал в полное безумие. Любое посягательство на него означало смерть, быструю и верную.

— Но как работает бассейн? — спросила Глуми, чувствуя, что ее нетерпение берет верх.

— Насколько я могу судить, он показывает нам то, чего мы больше всего боимся или о чем больше всего сожалеем, — ответила старая кобыла. — По слухам рабов, служивших здесь во дворце, король Сомбра заглянул в этот бассейн и выплакал много горьких слез. Часть воды внизу, несомненно, его, а также слезы многих других. Каждая из этих слезинок несет в себе маленькую искорку магии, поэтому трудно сказать, какая именно магия появилась в этом бассейне со временем.

С осторожной опаской Глуми наклонилась вперед, заглянула за край и посмотрела на свое отражение в воде. Пока что это была она сама, такая, какая она есть, ни больше, ни меньше. Ее смущала мысль о том, что некоторые ее слезы могли смешаться со слезами короля Сомбры, и она не знала, как к этому относиться. Сострадание к чудовищу… Эта мысль беспокоила ее, в основном потому, что она была единственной, кто думал об этом, и суровый, жесткий голос из глубины ее сознания напомнил ей, что некоторые пони считают грифонов тоже чудовищами.

Глуми, пораженная, опустила уши, и глаза ее начали стекленеть от слез, когда она подумала о своем собственном отражении — окровавленном, диком, одичавшем пегасе с кровавой раскраской. Теперь, казалось, сострадание к монстру выглядело куда более разумным, и она напомнила себе, что этот беспокойный тиран когда-то был пони, он даже был жеребенком, и у него был друг. У него были чувства.

И, если верить рассказам, сожаления.

— У этого места есть своя магия, — сказала Милквид, глядя на блаженную статую принцессы Аморы. — Сомбра наполнил это место тенями, а принцесса Кейденс влила в кристалл свою собственную сущность. Получилась странная смесь. В частности, в Стеклянной галерее я наблюдала много странной магии, неизвестной магии, и есть в этом месте что-то такое, что заставляет заглянуть в глубины своей души. В Эквестрии нет места, похожего на это.

Моргнув, Глуми откинула голову назад, боясь увидеть собственную тень, которая смотрела на нее из бассейна. Осознав, что в ней самой сейчас царит тьма, она прижалась к драгоценному яйцу крылом и стала бояться, кем она могла бы стать. Кем она могла бы оказаться. Она была пони-пегасом и за время своего путешествия узнала многое из того, на что способна. Буря многому научила ее, и она оказалась гораздо, гораздо храбрее, чем считала раньше. Что же касается того дня, когда она нашла яйцо…

— Что ты видишь, когда смотришь в бассейн? — Глуми надеялась, что не показалась ей грубой, но ей очень, очень хотелось знать.

— Долгую жизнь, — ответила Милквид, — которая тянется все дольше и дольше. Я стара, и мои кости устали. Моего мужа больше нет, а он был единственным пони, который мог вывести меня из состояния меланхолии. Хотя я люблю своих жеребят, и своих внуков, и своих правнуков, и даже своих праправнуков, кажется, что я стала для них обузой. Помехой. По крайней мере, мне так кажется. Им даже не разрешают играть рядом со мной, потому что прабабушка старая и больная, ей нужен отдых.

Забыв о своих проблемах, Глуми обняла крылом старую кобылу и сидела, не зная, что сказать и как реагировать на подобное. Разве ее проклятое отражение поступило бы так? Дать утешение другому? Или она будет существом, предназначенным только для резни? В эпоху Сангвиника старым пони считался тот, кому было за двадцать — всего два десятка, таков был срок, а те, кто доживали до двадцати, считались счастливчиками. Милквид было сто лет… пять славных жизней. Пять жизней в истории. Она преподавала дольше, чем некоторые пони живут или жили.

Что может сделать кьютимарка, если прожить слишком долго? Уменьшается ли потребность в выполнении долга, когда сталкиваешься с немощью? Какой цели можно служить в столь преклонном возрасте? Когда она будет слишком стара, чтобы махать крыльями, будет ли она по-прежнему бороться с непогодой? Будет ли она смотреть в окно и тосковать по работе, которую уже не сможет выполнить? В чем смысл жизни, если жить так долго, что становишься бесполезным и бесцельным?

Одним крылом Глуми держалась за пони, чья жизнь могла скоро закончиться, а другим обнимала и согревала другую жизнь, которая могла скоро начаться. Глуми, как кобыла и как пони, находилась где-то посередине: она родилась, выросла, существовала, но не была уверена, жила ли она. Глуми снова прижала уши в знак покорности, наклонила голову над бортиком, чтобы еще раз взглянуть в бассейн, все еще опасаясь того, что она могла там увидеть…