Весеннее обострение

Глава 1

Зевки Эсмеральды Верде были так дороги ее отцу, Копперквику, который прислушивался к каждому из них. По большей части кобылка-земная пони была надоедливой, но тихой, пока ее держали на копытах. Однако стоило ее уложить, как она становилась чрезмерно тревожной и визжала, как сирена. После того, как она пережила недостаток внимания, это было хорошим знаком, показывающим, что она научилась доверять и может привязываться, как здоровый, нормальный жеребенок.

За окнами проносились пасторальные сельхозугодья, а поезд, более новая модель, лишь слабо покачивался, не то что старые поезда. Технологии развивались стремительно и неслись с той же бешеной скоростью, что и самые быстрые составы. Мимо проносились немногочисленные деревья, а железнодорожные пути шли прямо по возвышенной насыпи рядом с извилистой, текущей рекой.

— Коппер…

Чуть приподняв голову, Копперквик взглянул на сидевшую напротив него мисс Оддбоди и потерял дар речи от совиных глаз за огромными очками в квадратной оправе. Ее пучок был сегодня очень тугим, каждая прядь гривы была уложена на свое место, а от кардигана исходил сиреневый запах стирального порошка.

— Я знаю, что вам очень нужен отдых и восстановление, но и ваши оценки тоже должны восстановиться. — Баттермилк Оддбоди сверкнула чопорной, но в то же время язвительной улыбкой, а затем вернула себе вполне профессиональный вид. — Вы висите на волоске, и единственная возможность получить проходной балл — это выполнить все дополнительные задания. Преподаватели дали вам шанс, и это было очень мило с их стороны. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам.

Вздохнув, Копперквик ничего не ответил и прислонился головой к стеклу окна. Ему казалось удивительным, что он вообще еще учится в колледже, будучи бездомным, безработным и в тяжелом положении. Вместо того чтобы расстраиваться по поводу того, чего у него нет, он решил сосредоточиться на том, что у него есть, и посмотрел на свою дочь, которая смотрела на него снизу вверх. Она не выглядела голодной, ее подгузник был сухим, а на подбородке блестели слюнки.

— Семь дней, — заметила Баттермилк и села на свое место, постукивая передними копытцами. — Вообще-то, пять дней, потому что один день пути в каждую сторону, но так уж получилось. Ты познакомишься с моими родителями. Я объясню своим родителям, что происходит. Ты получишь столь необходимый отдых от всего. Мне предстоит перепалка с родителями и очень стрессовая ситуация. Целых пять дней. — Вздохнув, маленькая пегаска наклонилась вперед, протянула копыто и чмокнула Эсмеральду прямо в нос.

— Я волнуюсь из-за предварительных слушаний…

— Нет! — Тон Баттермилк был сердитым, и Эсмеральда испуганно откинула голову назад. — Нет, ты не должен беспокоиться о суде. Нет. Плохой папа. — В этот момент жеребенок немного расслабился, повернул голову и бросил обвиняющий взгляд на отца, в то время как на мордочке Баттермилк расплылась дразнящая улыбка. — Тебе разрешается сосредоточиться только на учебе, веселье, играх с дочерью и приятном времяпрепровождении со мной. Так сказала миссис Вельвет.

Избегая зрительного контакта с сидящей напротив пегаской, Коппер сильно понизил голос и сказал:

— В какой-то момент миссис Вельвет подсунула мне в школьную сумку коробку ароматизированных презервативов "Фруктовый салат на выбор". — Не успел он договорить, как Баттермилк Оддбоди уже меняла цвет в манере хамелеона, переходя от розового к темно-розовому, затем появились новые оттенки красновато-фиолетового, которые распространились по ее лицу и потекли вниз по шее. — На обратной стороне коробки было написано, что лубрикант имеет восхитительный фруктовый аромат, что делает его настоящим удовольствием для твоей жаждущей плоти.

— Это, — голос Баттермилк надломился и стал довольно пронзительным, — было очень щедро с ее стороны. Надо будет написать благодарственную записку на нашей лучшей канцелярской бумаге, чтобы выразить свою признательность за ее заботу о нашем благополучии.

— Это похоже на серьезные отношения. — Копперквик почувствовал, что его затылок стал горячим, а его дочь заурчала от удовольствия. — Находимся ли мы на таком этапе наших отношений, чтобы иметь общую комнату?

— Похоже, что да. — Лицо ее приобрело новый, экспериментальный оттенок сиреневого, и Баттермилк бросила взгляд в сторону окна, чтобы посмотреть на что-нибудь, кроме сидящего напротив пони. От нечего делать, не имея возможности пожевать жвачку, она начала покусывать свою губу, в то время как цвет начал уходить с ее лица и шеи, оставляя ее бледным оттенком сливочного масла.

— Последние несколько недель, — начал Копперквик и тут же отвлекся, когда его дочь начала грызть его переднюю ногу. Он улыбнулся ей, не обращая внимания на обильную слюну, и воспользовался этой короткой паузой, чтобы более тщательно подобрать слова. — Последние несколько недель были одними из лучших в моей жизни, даже несмотря на те ужасные события, которые происходили. Как бы ни было плохо, я готов пройти через все это снова, потому что вы стоили того, мисс Оддбоди. Я чувствую, что очень многим вам обязан.

Покраснев, Баттермилк попыталась что-то ответить, но не смогла. Она сделала глубокий вдох, задержала его, и ее щеки выпятились наружу, как у жадной белки. На это Эсмеральда рассмеялась и облизала блестящую переднюю ногу отца. Щеки Баттермилк так раздулись, что очки съехали на морду, а брови натолкнулись на толстые линзы. Затем она выпустила все в брезгливом ржании, которое все еще сохраняло достоинство.

Затем она попыталась снова:

— Наша встреча с пещерным троллем, питающимся фекалиями, Бланманже, — она выплюнула слова, вздрогнула, и ее очки сползли обратно на морду, — оставила меня в подавленном состоянии. Не думаю, что когда-нибудь смогу выразить, насколько ужасно я себя чувствовала. Я готова была бросить все и сразу. Ты поднял меня, отряхнул от пыли, поставил на копыта и вернул мне уверенность в себе. У меня нет слов, чтобы объяснить тебе, как много для меня значит то, что ты сделал.

— Я также поцеловал тебя…

— Да, ты тоже это сделал, и, вспоминая тот случай, могу сказать, что этот поцелуй помог мне снова почувствовать себя сильной кобылой. Он разбудил меня и напомнил, как много значит для меня эта работа. Он заставил меня задуматься о моем профессионализме. Он напомнил мне о том, сколько тяжелой работы я проделала и как глупо было бы все это бросить. В самый, возможно, худший момент моей жизни ты поцеловал меня и дал мне почти идеальную ясность. За это я тебе благодарна.

Отстранив щеку от окна, Копперквик сел прямо, навострив уши, и стал обдумывать все сказанное. Он достаточно хорошо знал Баттермилк, чтобы понять, что она искренна и откровенна. В его груди расцвело тепло, и он посмотрел вниз на Эсмеральду, которая все еще грызла его переднюю ногу. Это были не пустые слова, не низменная лесть, это были слова, которые Баттермилк говорила всерьез, и Копперквик был тронут.

В этот момент он так много хотел сказать, но слова ускользали от него. Он хотел читать ей стихи, цитировать великих, демонстрировать свою образованность. В голове защекотали фразы и обрывки сонетов принцессы Луны более чем тысячелетней давности — она была известна тем, что сочиняла непристойные, уморительные строфы, еще в те времена, когда была Элементом Смеха. Сравним ли Мы тебя с обвисшей сиськой? Позволь сочесть Нам колебания ея. И сии цифры, что сочли Мы, подобны Нашей жизни будут. Их можно было бы прочитать и на Старом Кантерлотском, и они звучали даже лучше, по крайней мере, для его слуха, но он с трудом вспоминал все эти цветистые слова.

Несмотря на то, что он сидел неподвижно, ему казалось, что он пробежал несколько миль на беговой дорожке, так как его сердце колотилось о тонкие (по меркам земных пони) ребра, и он чувствовал, как кровь бурлит в его жилах. Подняв Эсмеральду на ноги, он сжал ее в объятиях — сжал достаточно крепко, чтобы она захихикала и завизжала от счастья, — а затем протянул ее Оддбоди.

— Это твое, если хочешь, — сказал он ей, легонько встряхнув свою дочь. — Мне нужно идти по делам.

— О, я хочу этого, — ответила Баттермилк и протянула передние ноги. — Я с удовольствием возьму ее. — Протянув передние ноги, она взяла извивающегося жеребенка в свои объятия, чтобы Копперквик мог уйти.

Поезд продолжал свой путь в Талл Тейл, но Копперквик, Баттермилк и Эсмеральда должны были сойти в Дейлс Дельта — фермерском поселке, который находился между Талл Тейл и Ванхувером. Дейлс Дельта представляла собой обширное пространство болот и поймы, расположенное прямо на побережье. Говорили, что десять тысяч ручьев и речушек впадают в океан и сливаются с ним. Здесь водился лосось, и даже в изобилии, а приливные отмели открывали бесконечные возможности.

Поселение было разделено на две половины рекой Поцелуй Луны, впадающей в Северный Лунный океан. К северу от реки располагалась провинция Ванхувер, а к югу — Талл Тейл. Родители Баттермилк Оддбоди жили к югу от реки в общине зажиточных фермеров.

— Подожди, Эсми, скоро стемнеет. — Баттермилк, все еще державшая жеребенка после возвращения Копперквика, укрыла его своими крыльями. — Большой длинный туннель через горы. Я не позволю ничему тебя схватить.

— Нюню-нуну. — Кобылка с испуганным видом прижалась к Баттермилк, издавая испуганные писклявые хныканья.

— Коппер, это довольно длинный туннель, а ты знаешь, как она относится к темноте. — Баттермилк нахмурилась, предвидя ситуацию.

— Ей просто придется хорошенько поплакать и смириться с этим, — ответил Копперквик, и его губы оттянулись от зубов, так как он тоже начал корчиться от ужасного предвкушения. Его дочь обладала не только потрясающей внешностью, но и легкими оперной певицы и зычным голосом. — Ну вот, началось…

Как и было предсказано, когда темнота окутала поезд, маленькая Эсмеральда начала выть. Она втянула в себя воздух, чтобы наполнить свой маленькую грудь, ее глаза выпучились, невидимые в темноте, а затем она запела свою плаксивую песню, восставая против непроницаемой чернильной темноты, лишающей всякого зрения.

Когда все следы света были уничтожены, когда могильная тьма хлынула с каждой поверхности, пожирая все остатки зрения и света, Эсмеральда Верде боролась с ужасной, всепоглощающей чернотой единственным известным ей способом. Она пела. Конечно, это была песня баньши и тех несчастных проклятых душ в самых черных недрах Бездны, в Тартаре, но это была песня, и Эсмеральда пела ее со всем чувством, на которое только была способна.

Как раз в тот момент, когда Эсмеральда достигла высоты и громкости, способных нарушить сезонные брачные миграции ночных пегасов и местной популяции летучих мышей, произошло чудо. Включился электрический свет, прогоняя тьму и заставляя ее отступить. Свет немного мерцал, тускнея на целые секунды, но затем становился все интенсивнее, успокаивая пассажиров, охваченных ужасом перед темнотой.

Однако все это не имело значения для Эсмеральды, которая решила, что сейчас как никогда подходящее время для того, чтобы проверить, насколько громко и долго она сможет кричать. Неважно, что свет горел, что ее держали в объятьях, что она была завернута в два надежных крыла, щекочущих и теплых: нет, теперь, когда она прогнала тьму силой своего голоса, когда она вернула свет, она должна была сделать так, чтобы страшный слепящий мрак не вернулся.

Смирившись с судьбой, Копперквик уставился вниз — не на пол, не на что-то конкретное, а просто вниз, возможно, в знак признания того, что Тартар существует далеко внизу и он теперь один из его обитателей. Да, теперь он был одним из этих пони, одним из тех пони, которых ненавидели все остальные, тем придурком с плачущим жеребенком в поезде. Когда он вздохнул, его уши чуть-чуть приподнялись, но затем опустились, когда он выдохнул.

А крики Эсмеральды продолжались.

Теперь это была его жизнь. Он стал гордым отцом вопящего чудовища. После свидания с танцовщицей он обзавелся банши, которая не знала, что у других существ есть барабанные перепонки и что их можно повредить. Напротив него Баттермилк сохраняла безучастное выражение лица, какое бывает у матерей, когда их надежды разбиваются об острые, зазубренные камни поражения. Это был даже не ее жеребенок, но она все равно приняла это выражение, зная, что в глазах общественности — по мнению этой самой общественности, — поскольку именно она держала в копытах поющее арию звуковое оружие, она была грешна как никто другой.

Слезы огромными жирными каплями брызнули из глаз Эсмеральды, а ее язычок стал раскачиваться взад-вперед, как маятник. Почувствовав, что криками не передать всей глубины эмоций, Эсмеральда стукнула передними копытцами по кардигану Баттермилк, отбивая веселый ритм, сопровождающий ее песню ужаса.

— Есть только два слова, которыми можно описать эту ситуацию, — сказала Баттермилк, потянувшись крылом к своей сумке и принявшись рыться в ней.

— Противозачаточные средства? — проворчал Копперквик, не отрывая взгляда от чего-то конкретного.

— Вполне. — Пегаска нашла то, что искала, и достала это из сумки. Повозившись с ним, она засунула свое секретное оружие в рот Эсмеральды, как пробку.

Испугавшись собственной пустышки, Эсмеральда резко замолчала и, скосив глаза, уставилась на нее. Крошечная кобылка с длинными ресницами несколько раз моргнула, пытаясь осмыслить новое развитие событий и понять, как изменилась ситуация, в то время как ее отец затаил дыхание, ожидая, гадая и надеясь.

Продолжать петь означало выплюнуть пустышку, а Эсмеральда не хотела выплевывать свою пустышку, потому что она была особенной. Скоро она уйдет, вернется в сумку Баттермилк, и тогда не будет больше никакой пустышки. Она останется без пустышки — ужасное положение вещей. Моргнув, она попробовала пососать пустышку, нашла ее вкусной и прижалась к Баттермилк, закрыв глаза.

Время песен закончилось, и теперь настало время вздремнуть.

Примечание автора:

Ну вот и все… Мне бы хотелось узнать, что вы думаете о… пустышке.

Глава 2

Железнодорожная станция Дейлс Дельта на самом деле находилась не в Дейлс Дельта. Она существовала за городом, далеко за городом, потому что просто нельзя было проложить рельсы посреди болотистой дельты. О, через болотистую дельту проложили рельсы, но они утонули в иле и грязи. Пони, ответственный за это несчастье, чуть не был уволен — то есть чуть не был запущен из пушки в океан разгневанными горожанами, о чем особо предупреждала Вечериночная Пушка Марк VII, заявляя, что заряды, изготовленные из пони, не рекомендованы производителем.

Это был знак счастливой судьбы, что пони по своей природе добрые: они оставляли в покое бирки на матрасах и подчинялись строго сформулированным предупреждающим надписям. В большинстве случаев. Здесь, в Дейлс Дельта, если не смотреть в обе стороны, прежде чем перейти улицу, можно было попасть в общественные списки анархистов, что, конечно, печально, но не так страшно, как попасть в список "любителей погулять".

Воздух был соленым, почти терпким, и Эсмеральда была слишком увлечена нюханьем, чтобы поднимать шум. Подвешенная в переноске на шее отца, она корчила смешные, очаровательные рожицы, вдыхая все новые запахи, совершенно отличные от Кантерлота.

— Вот здесь я обычно улетаю домой, — сказала Баттермилк Копперквику, стоя рядом с ним и улыбаясь. — Придется искать другой путь. Это такая прогулка, которая поможет размять ноги, это уж точно. У моих родителей есть свой маленький илистый остров. Он не совсем на берегу океана, а довольно далеко от него, и все это место раскинулось примерно на сто киллометров во все стороны. Может быть, сейчас уже больше. Похоже, что с тех пор, как я уехала, это место разрослось.

Копперквик слышал только половину того, что она говорила, потому что был слишком занят разглядыванием грифонов, которых он никогда раньше не видел вблизи. Здесь, на вокзале, их было трое, они стояли и ждали. Они были не такими большими, как он думал, и не такими рыжими и львиными. Один из них был с черным оперением, другой — сероватый, или сажевый, а третий — в крапинку.

— Грифоны…

— Да, они живут здесь с нами, вместе, но отдельно. — Баттермилк охватило спокойное волнение, и она прижалась к Копперквику, а затем потерлась о него почти по-кошачьи. — Пакт Скайфорджа. Он насчитывает сотни лет. Они защищают нас от всего, что может выползти из океана или появиться из болота. Мы позволяем им жить на наших землях как охотникам-собирателям. Все наши посевы, все наши сельскохозяйственные работы привлекают тех, кого они любят есть, например, крыс, которые являются здесь настоящей проблемой. Или была бы, если бы грифоны не сокращали их численность.

— Хм… — Копперквик посмотрел на маленькую, стройную кобылу рядом с ним, немного подумал над ее словами, а затем снова обратил внимание на трио грифонов.

— Не так уж много единорогов здесь живет, — заметила Баттермилк, оглядываясь по сторонам. — Говорят, они не любят грязь. Поэтому грифоны делают много тонкой, кропотливой работы, которую приходится выполнять своими чудесными, ловкими пальцами. Мне нравится, что они рядом, я выросла, чувствуя себя в безопасности благодаря им. Они следят за нами, как ястребы. Я думаю, что для них это предмет гордости — охранять нас, но точно сказать не могу. Они тихие, ворчливые типы, которые держатся особняком.

— Это то, о чем не рассказывают в школе. — Копперквик принюхался и почувствовал запах чего-то вкусного, чего-то жареного. На вокзале было кафе, и, хотя он, конечно, проголодался, он был почти на мели. — Вот такие вещи, вот что такое Эквестрия на самом деле, но никто никогда об этом не говорит. Поэтому я и пришел сюда.

— Легко говорить о плохом, потому что это заметно, мистер Квик. По моему опыту, пони приходят в ярость, когда что-то нарушается, и совершенно спокойно занимаются своими делами, когда все в некотором подобии нормы. Пакт Скайфорджа — это обычное дело… он не воспринимается как нечто особенное или даже необычное. Это то, с чем мы выросли.

— Да, но это важно… — Копперквик замолчал и стоял, помахивая хвостом, пока его дочь ворковала и перебирала своими маленькими копытцами. — Я сам так сосредоточился на всех этих мерзких вещах в моей жизни, что, кажется, забыл, зачем приехал в эту страну. Я так обиделся на бюрократию и на все, что в моей жизни пошло не так, что, кажется, перестал видеть хорошее. Мне очень жаль, мисс Оддбоди.

Над головой кружили чайки. Вечно оптимистичные оппортунисты, чайки собирались в местах, где, казалось, можно было найти легкую добычу. Неподалеку в крытом депо складывали товар с поезда, который затем перегружали на лодку и отправляли по каналу или водному пути. Вдалеке проплывали паровые плоскодонные корабли, проплывая по мелководью, а некоторые из них подходили к грузовому депо.

Это было так непохоже на Кантерлот, что Копперквик был в замешательстве. Он никогда не видел ничего подобного. В Кантерлоте царила современность начала века, приятное сочетание старого и нового. Все было со вкусом, модно и чисто. Мэйнхэттен был очень современным, а Понивилль напоминал путешествие в прошлое. Это место, Дейлс Дельта, было словно перенесено в другую страну. Как и в Понивилле, здесь можно было отмотать время назад, но пароходы, выбрасывающие облака черной копоти, возвещали о том, что в этом районе идет индустриализация, чего так не хватало Понивиллю.

Как и многие другие места в Эквестрии, это место имело свою собственную уникальную атмосферу.

Затаив дыхание, Копперквик наблюдал, как пегас толкает по воде лодку в форме огромного зеленого листа — гениальный способ передвижения, если таковой вообще существует. Другую лодку приводил в движение земной пони, сидящий на колесе с веслами. Потянувшись вверх одним копытом, Баттермилк закрыла ему рот и, почувствовав ее мягкое прикосновение, жеребец посмотрел на нее широко раскрытыми выразительными глазами.

— Ты выглядишь как турист. Перестань.

Покраснев, Копперквик позволил себе хихикнуть, но сказать ему было нечего.

— Муми и Папуля даже не знают, что мы приедем. Я думаю, они будут очень удивлены. Муми всегда любила сюрпризы. А вот Папуля… э-э-э… — Шаркая копытами, Баттермилк некоторое время стояла и говорила сама с собой, и что-то в ее выразительности не позволило Копперквику отвернуться.

Вытянув шею, он удивленно чмокнул ее в щеку, отчего она смутилась, покраснела и замялась еще сильнее. Эсмеральда, обрадованная тем, что находится рядом с Баттермилк, ворковала и требовала свою долю ласки. Пряди гривы белокурой пегаски выбились из ее пучка, и она, хихикая, стала постукивать левым передним копытом по деревянной платформе. Ободренный, Копперквик снова наклонился к ней, прижался мордочкой к ее уху и зафыркал.

Визжа, Баттермилк бросилась прочь, прижав уши и высоко подняв хвост.

Завороженный, Копперквик следил за каждым ее движением, за тем, как пульсируют под шелковистой шерстью напряженные мышцы, как блестят на солнце расправленные перья. Уши были розоватыми, а яркое солнце делало их почти прозрачными на кончиках. Еще больше гривы освободилось из пучка, и распущенные усики заманчиво развевались на ветру, приглашая подойти ближе, пуститься в погоню.

От воркотни за ухом у Баттермилк по коже бегали мурашки, и она призналась ему в этом в потных, влажных объятиях, шепча слова в его трепещущее, дергающееся ухо, прижимаясь к его шее. Он хотел делать с ней ужасные вещи, отвратительные вещи, греховные вещи непростительного характера, невыразимые поступки, например, сжимать в потных горячих объятьях в жаркие, липкие ночи в кровати с фланелевыми простынями, в комнате без климат-контроля.

Это было самое худшее, что он мог придумать, как поступить с ней.

Их отношения определялись общими страданиями. Недостаток сна. Стресс. Невыразимая жестокость мистера Бланманже. Перенапряженные барабанные перепонки. Бесконечные учебные задания. Это был их удел — страдать, и они страдали вместе, и казалось, что единственная радость — это случайные добрые поступки, которые они совершали друг для друга. Но лежать в знойной комнате на липких, пропитанных потом простынях было бы тем самым страданием, которое, несомненно, еще больше сблизило бы их.

Копперквик начинал думать, что хочет провести остаток жизни в совместных страданиях с Баттермилк Оддбоди. Но сначала он должен был познакомиться с ее родителями. Эсмеральде нужно было все объяснить. Потом, если все пойдет по плану, будет куча страданий, которых хватит на всех, пока он будет нести позор отца-одиночки, у которого была связь с танцовщицей. Поднятые брови. Молчаливые обвинения. Осуждающе суженные глаза, и почти неделя абсолютной пытки, если все пойдет как задумано.

В конце концов, у него останется Баттермилк, в этом он был совершенно уверен, и его дочь, которая, казалось, с удовольствием оплевывала его в самые неподходящие моменты. Кто бы мог подумать, что теплые капельки слюны могут быть такими особенными? Такими ценными? Любовь к дочери изменила его мозг, исказила его восприятие, он перестал беспокоиться и научился любить слюну. Эсмеральда была особенной и не могла ошибаться. Любовь, жестокий тиран, сделала его слепым и оставила его рабом, добровольным рабом, который склонил голову в покорной молитве перед прихотями своей дочери.

Баттермилк захлопала ресницами за толстыми квадратными очками и сказала:

— Пойдем со мной домой, Коппер.

— Хорошо. А как мы туда попадем? — Что-то в соленом воздухе прояснило голову Копперквика, и он почувствовал себя бодрым… или даже игривым.

— Ну, для начала мы пойдем пешком, а потом посмотрим, что попадется по пути. Может быть, удастся поймать попутку. — Как патока, оставленная в феврале, на мордочке Баттермилк медленно расплылась улыбка, и она издала взволнованное хныканье, очень похожее на счастье. Она слегка переместила свой вес, ее сложенные крылья хлопали по бокам, и каким-то образом ей удавалось быть красивой, не осознавая этого и даже не пытаясь — она просто была такой. — Мне нужен чай "Небесная слава". Я чувствую себя немного вялой. Мне очень нужно взбодриться.

— Может быть, когда ты вернешься домой…

— Да! Может быть, когда я вернусь домой!

Река Поцелуй Луны была широкой, медленной и глубокой, ее питали тысячи притоков. Немного мутная и скорее коричневая, чем прозрачная и голубая, она протекала через дельту и оставляла после себя залежи богатой плодородной почвы. В сочетании с любовью и заботой земных пони она создала пышное, зеленое место, полное жизни, такую житницу, которая могла бы прокормить целую нацию.

Копперквик шел по гравийной дорожке на насыпном земляном валу, следуя за Баттермилк, которая вела его за собой. Его седельные сумки слегка шлепали по бокам — больно и раздражающе, а Эсмеральда дремала в своей переносной колыбели, кивая головой при каждом шаге. Это было похоже на главную улицу, только вместо дороги здесь была текущая вода. На этом клочке острова было множество магазинов с заманчивыми витринами, которые надеялись привлечь туристов с железнодорожного вокзала, и причудливых кафе, примостившихся между многоэтажными кирпичными зданиями, служившими торговцам и магазинами, и домами.

Как и в Кантерлоте, пони здесь носили одежду, по крайней мере, некоторые из них. В отличие от Кантерлота, эти пони не отличались особой вычурностью. Шляпу можно было увидеть то тут, то там, но это были рабочие пони, происходившие из крепкого сословия. Одежда здесь была практичной и удобной, но при этом грязноватой, слегка закопченой и чуть поношенной от тяжелой работы.

Стук молотка отвлек его, и Копперквик повернул голову, чтобы увидеть кузнеца, который занимался своим ремеслом на плоскодонке, покачивающейся на течении реки. Он никогда не видел такой посудины и не думал, что она может быть практичной. Здоровенный грузный пони выковывал из металла то, что казалось петлей, возможно, для какой-то двери или ворот. Мысль о том, чтобы доставить все свое рабочее место прямо к месту, где тебе нужно быть, завораживала Копперквика, и он начал понимать, насколько привлекательна жизнь на воде.

На какой-то короткий миг Копперквика посетила забавная мысль бросить колледж, чтобы стать капитаном судна в таком месте, как это, но его отвлек низко пролетающий дирижабль, проплывающий над головой. Это было не более чем длинное каноэ, подвешенное к грубой гондоле, которое буксировал крепкий пегас. На боку каноэ красовалась надпись: ’Cousteau’s Crustacé Compagnie’^[1]. Что-то в этой надписи его насторожило, она читалась не совсем правильно, но это, пожалуй, не имело значения. Ярко-красный краб на вывеске сказал все, что нужно было сказать без слов.

— Кажется, я только что нашла попутку домой, — заметила Баттермилк, и ее крылья распахнулись. В одно мгновение она взмыла в воздух и зажужжала, как самый пушистый комар в мире. — Рипл Рашер! Эй, Рипл Рашер, как поживаешь? Сколько лет, сколько зим! Привет!

Копперквик отчаянно хотел, чтобы она выпила из него всю жидкость.

¹↑ Ракообразие, фр.

Глава 3

Риппл Рашер была совсем не такой, какой ее помнила Баттермилк Оддбоди. Молодая кобыла, стоявшая на ялике во время отдыха, выглядела так, словно постарела гораздо больше, чем прошло лет с момента последней встречи с ней. В маленьком загоне возле руля теснились три жеребенка, причем старший был вполне развитым годовалым, а младший выглядел совсем младенцем.

— Рипл Рашер, это я… Баттермилк.

Признание промелькнуло, как огонь, разжигающий мокрые дрова, и пегаска Риппл Рашер протянула одно крыло, чтобы потереть подбородок. У Баттермилк защемило сердце, когда она посмотрела на трех жеребят и поняла, что ее подруга по детству — их мать. Вороньи лапки вокруг глаз Риппл Рашер стали еще глубже, а губы оттянулись от зубов в усталой, измученной улыбке.

— Баттермилк… прошла целая вечность. Как поживаешь?

И на это Баттермилк не знала, что ответить. Внешне она лишь слегка ерзала, но внутри у нее происходила сложная умственная гимнастика. Три жеребенка, каждый из которых выглядел немного голодным и очень скучающим, один побитый ялик, видавший лучшие времена, и одна пегаска, бока которой слегка округлились — признак недавних родов или очередной беременности — сказать было невозможно.

— Я в порядке. — Даже произнося эти слова, Баттермилк поморщилась — это было совсем не то, что следовало сказать старому другу, но что еще она могла сказать? Сейчас ей хотелось улететь и забыть об этом неловком и неприятном моменте, но ее нужно было попасть домой, и, возможно, Рипл Рашер нуждалась в ее подруге. — Университет. Это был стресс. Я вот-вот закончу, а потом, наверное, перейду к еще более напряженной карьере.

Молодая мама-пегас кашлянула, мотнула ушами и ответила:

— Я ничего не знаю об этом, об университете, но я знаю о работе и стрессе. — Рипл Рашер слегка хихикнула и оглядела свою старую подругу с ног до головы. — Ты так и не выросла и не располнела. Ты все такая же маленькая и неказистая кобылка, какой я тебя помню.

Покраснев, Баттермилк не знала, как реагировать, поэтому пропустила это мимо ушей и перешла к делу:

— Как думаешь, меня подбросят до дома? Я готова заплатить за проезд, по крайней мере, я надеюсь, что это будет справедливо. Я не знаю, сколько это стоит.

— Я с удовольствием отвезу вас домой, — ответила Рипл Рашер, кивая головой вверх-вниз. — Я перевожу все, что могу, чтобы заработать на жизнь, — и пони, и грузы, все перевожу. — Хихиканье пегаски перешло в заливистый смех. — Большинство моих заказчиков хотят только одного, а кобыла должна делать то, что должна делать кобыла, чтобы заработать на жизнь.

Стоя на причале, Баттермилк задумалась. Повернув голову, она посмотрела на Копперквика, щурящегося на солнце, а затем снова сосредоточилась на своей подруге по жеребячьему детству. Какой ужасной судьбы она избежала, покинув это место и отправившись на поиски образования? Здесь не принято было думать о благосостоянии — каждый пони должен был сам как-то справляться со своими обязанностями, и за неспособность сделать это от него открещивались. Оправдания были встречены насмешками и презрением.

Оправданий не было, и Баттермилк начала вспоминать, почему она покинула это место.

— Спасибо, Раши, я с удовольствием прокачусь с тобой. — Слова застряли у Баттермилк в горле, как деревянная морковка, которая не желала проглатываться, и ей было трудно смотреть в глаза своему старому другу. Но она все же посмотрела в глаза подруге, и Баттермилк постаралась быть как можно более сострадательной.

— Кто твой красавец? — спросила Рипл Рашер, и, насколько могла судить Баттермилк, на лице ее старой подруги читался искренний интерес.

— Это Копперквик. Он мне очень дорог…

— Да, но не надо его обманывать, слышишь? — Рипл Рашер наклонился к ней, и у Баттермилк заслезились глаза от вони ржаных паров. — Он выглядит как порядочный пони… не надо его портить. Я напортачила… Я отдала товар из-за обещания, и это обещание не было выполнено. — Глаза Риппл Рашер бросили косой взгляд в сторону жеребят, а затем она снова посмотрела Баттермилк в глаза, обдав ее прокисшим ветром.

— После того случая он пошел и рассказал всем пони, что мы сделали. Что я сделала. Он стал жеребцом с правами на хвастовство, а я… — Слова оборвались, Рипл Рашер кашлянула, и на ее лице появилась сильная горечь. — Я потеряла работу продавца в магазине посуды, потому что миссис Спул не одобряла этого. Передо мной захлопнулось множество дверей. Но я была глупа, не научилась и снова отдалась под честное слово, потому что была в отчаянии и нуждалась в папочке, и это совсем не закончилось хорошо. Я думала, что это может решить мою проблему.

— Раши, мне очень жаль. — Баттермилк было жаль, и теперь она чувствовала себя немного виноватой за то, что ушла в университет.

— Теперь у меня есть репутация, — сказала Рипл Рашер, и ее слова были пропитаны ржаным виски, сожалениями и печалью. — Теперь пони ждут от меня только одного, и я должна как-то кормить своих малышей. Это тяжело, Баттермилк… Мне так не хватало тебя рядом… чтобы было с кем поговорить. С кем-то разобраться во всем. Почему ты ушла? — Ее глаза сузились, стали расфокусированными, а уши опустились вниз, упираясь в обветренные бока морды.

Только бы не оказаться в таком положении, подумала Баттермилк, и тут же поморщилась от боли. Она не произнесла этих слов, но просто мысленно их произнесла — это было уже слишком. К собственному шоку, удивлению и ужасу, она обнаружила, что правда сама собой вырвалась из-под ее губ:

— Мне нужно было кое-что в себе совершенствовать, сделать лучше, и я никак не могла сделать это в этом захолустье. Давай будем честными, ладно? От кобыл здесь не ждут образования, они просто послушны. Мы делаем то, что нам говорят, следуем правилам, и лучшее, на что мы можем надеяться, — это "уважение" за то, что мы не высовываемся, усердно работаем и делаем то, что от нас ожидают. Это то, с чем я не смогу жить, Раши.

— Что ж, добро пожаловать обратно в захолустье, мисс Оддбоди… все должно быть примерно так же, как и тогда, когда ты его покинула. — Рипл Рашер рассмеялся, циничным, сардоническим смехом, в котором не было ни капли радости, таким смехом, каким бывают слезы, притворяющиеся чем-то другим и выходящие в другом месте. — Надеюсь, моя дурная репутация не отразится на тебе.

Лодка с плоским дном скользила по воде, и Копперквику было интересно, но он беспокоился за Баттермилк, которая выглядела немного подавленной. Она была тихой, немного угрюмой и ничего не говорила с момента отплытия. Несомненно, ей нужен был чай, и тогда она будет как новенькая, вернется к своему веселому пегасьему облику.

Риппл Рушер управляла судном с поразительным мастерством и скоростью. Она упиралась передними копытами в заднюю часть ялика, и тот с кажущейся легкостью несся по воде, подруливая, чтобы избежать столкновений, и одновременно надавливая на заднюю часть, чтобы поднять переднюю и принять на себя набегающие волны и волнения от других судов. Она была хороша в своем деле, и он восхищался ее способностями. Пони-пегасы были прекрасным средством передвижения, двигатель работал на овсе, а не на угле.

Эсмеральда была напугана, но спокойна. Укрывшись в переноске, она смотрела на проносящийся мимо мир, широко раскрыв испуганные глаза и прижав уши к затылку. Копперквик обхватил ее одной передней ногой, чтобы она не шумела, и старался рассмотреть множество удивительных достопримечательностей вокруг. Некоторые из островов были достаточно большими, чтобы на них были улицы с повозками. Словно какой-то город был разбит на части, и его можно было собрать заново, как пазл. Здесь были универмаги, богатые заведения, признаки богатства, которые были бы неуместны в Кантерлоте.

Некоторые из островов, казалось, были сделаны пони: насыпи из земли и камня поднимались из воды, чтобы дать городу больше места для роста. На некоторых островах возвышались огромные поместья с дворянскими усадьбами, излучавшими спокойное достоинство старых денег. Теперь, когда они оказались в самом городе, вдали от железнодорожного вокзала, который находился в нескольких милях позади них, на воде было оживленное движение.

Арочные мосты соединяли некоторые острова, а разводные мосты позволяли проходить более крупным судам. В небе над водой летали пегасы и грифоны, и Копперквик узнал в некоторых из них работников службы доставки. Здесь был процветающий, шумный город, нуждающийся в сообщениях, в доставке товаров из одной точки в другую, и такому земному пони, как он, пришлось бы несладко, если бы он занимался доставкой.

Кантерлот был городом с огромным населением, теснившимся на одной крошечной территории. Десятки тысяч пони жили и работали в крошечном городке на вершине горы, построенном на месте, где никогда не должно быть города, — самом нелогичном фундаменте для города, который когда-либо был задуман. Это место, этот город, он был разбросан во всех направлениях, насколько это было возможно. От дома до магазина было не дойти, нет, на взгляд Копперквика, казалось, что выход из дома — это настоящее приключение.

От размышлений его отвлекла передняя нога Баттермилк, скользнувшая по его собственной, и когда он посмотрел на нее, то увидел, что ее глаза стекленеют от слез. Что-то было не так, но что? Эмоции из-за возвращения домой? Волновалась ли она из-за встречи с родителями? Она дрожала, ее трясло, а уши трепетали от сильного ветра. Когда она удвоила хватку, Копперквик начал беспокоиться и увидел, как уголки ее рта дергаются от судорожного напряжения мышц лица.

Когда вода стала неспокойной и ялик начал слегка подрагивать, Эсмеральда издала несколько тревожных бульканий, но плакать, к облегчению отца, не стала. Мимо проплыла лодка-домик, извергая черный дым из потускневших медных труб, сверкавших зеленым цветом в соленом влажном воздухе.

Сочувствуя своей спутнице, Копперквик попытался представить себя на ее месте. Возвращаясь домой после столь долгого отсутствия, он, наверное, тоже пытался бы сдержать слезы. Маленькая мисс Оддбоди была очень эмоциональной и носила свое хрупкое сердце на рукаве кардигана на всеобщее обозрение. Когда на глазах появились первые слезы, он, к своему стыду, отвернулся, боясь, что его постигнет та же участь. Он скучал по родителям, по дому и, немного похныкав, вернулся взглядом к Баттермилк, которая теперь прижималась к нему, пытаясь сдержать рыдания, которые не удавалось унять.

Соленые слезы скользнули в соленый воздух, и Баттермилк стянула крылом свои огромные очки в квадратной оправе. Они были засунуты в карман кардигана, а затем она зарылась лицом в бок Копперквика. Эсмеральда, видимо, почувствовав, что что-то не так, и не слишком довольная своим положением, начала всхлипывать. Не крик, не вопль, а просто тихое, измученное посапывание, которое было явным признаком того, что ей очень нужен сон.

С проплывающей мимо лодки доносились сладкие, успокаивающие звуки банджо, гитары и скрипки. Копперквику удалось услышать лишь короткую мелодию — достаточно, чтобы поднять настроение в этом странном месте, где горе и радость были почти в равной степени, — а затем песня растворилась в какофонии окружающего мира, когда лодка удалилась. Если бы Копперквик был настроен более философски, он мог бы поразмыслить над ситуацией и решить, что счастье приходит малыми дозами, оно бесценно, и каждой секундой надо наслаждаться.

Но все, о чем он мог думать, — это мокрое, заплаканное лицо, прижатое к его боку, и обессиленные всхлипывания дочери. Из своего маленького загона трое жеребят Риппл Рашер молча наблюдали за происходящим, ничего не говоря, почти не двигаясь и прижимаясь друг к другу, причем самый крупный пытался прижать к себе двух меньших, глядя на Копперквика широкими настороженными глазами — недоверчивое выражение, если таковое вообще могло быть. Если бы Копперквик был более внимателен к ситуации, он мог бы это заметить, но он был погружен в свои мысли, отвлекаясь на тех, кто был ему наиболее дорог.

Голодный, с пустым желудком, измученный путешествием Копперквик думал о том, что будет означать для него возвращение домой.

Глава 4

Когда в поле зрения появился довольно большой остров, Копперквик почувствовал, как Баттермилк, сидящая рядом с ним, напряглась, и услышал ее вздох. Ялик замедлял ход, что, по странному стечению обстоятельств, делало поездку еще более стремительной. Эсмеральда слегка засуетилась, перебирая ногами, и издала усталый зевок, протестуя против нежелательной тряски. Зная, что скоро его ждет неминуемая встреча, Копперквик улучил момент, чтобы все рассмотреть.

Остров довольно сильно возвышался посредине, а по бокам были крутые участки. Виднелась извилистая тропа и причал. На самой высокой части острова стоял высокий крепкий дом и небольшой сарай. Вдоль берега росли деревья и какие-то ягодные кусты, образуя сеть корней, благодаря которым остров мог держаться на своем фундаменте. Водяное колесо вращалось в такт течению реки, но Копперквик не знал его назначения. Вращались и несколько ветряных мельниц, назначение которых также было неизвестно. По склонам паслись козы и коровы. Деревянный мост соединял остров с другим островом, на котором стояло множество домиков на деревьях самой удивительной, самой захватывающей дух конструкции.

Казалось, что жилой дом столкнулся лицом к лицу с природой.

Все было зеленым и великолепным, и у Копперквика поднялось настроение. Над головой пронесся дирижабль, выбрасывая из своего хвоста минимальное количество копоти. Опустившись, он приблизился к находящемуся в некотором отдалении заводу — огромному, разросшемуся сооружению, поглотившему весь остров, служивший ему основанием. По мере того как ялик продвигался все дальше и дальше, в поле зрения попала вывеска завода, на которой была изображена яркая пиктограмма риса, но не было никаких слов.

— Похоже, Муми расширила электрическую сеть, — сказала Баттермилк голосом, весьма хриплым от эмоций. — Она обучилась электротехнике, потому что ей надоели лампады и свечи. Муми любит технику, и, вероятно, в какой-то момент тебе прочтут лекцию о том, что Корона не обязана обеспечивать тебя ни электричеством, ни водой и что ты вполне можешь добывать их сам.

Ошеломленный увиденным, Копперквик ничего не ответил.

— Давно это было… — Баттермилк выдохнула эти слова и снова обхватила Копперквика одной передней ногой. Она прижалась к нему, когда ялик приблизился к покачивающемуся причалу, и маленькая кобыла начала фыркать. — Я скучала по этому месту больше, чем думала. Вся моя жизнь была этим островом… этим местом… этими деревьями… У меня здесь было столько приключений, я гонялась за бабочками и жуками, а ночью, когда мне разрешали выходить, я гонялась за мотыльками и светлячками, а мой Папуля шел за мной и следил, чтобы никто не пытался меня загрызть, а грифоны играли на своих банджо и барабанах, и ночь была наполнена звуками музыки и хлопаньем крыльев, и все было прекрасно…

Баттермилк остановилась только потому, что у нее закончился воздух, и она сделала резкий вдох.

Она издала нервный смешок, странный, не похожий на нее звук. Копперквик опустил голову, чтобы посмотреть на нее, и увидел беспокойство на ее морде, полное отсутствие самообладания. Это была не та кобыла, которую он знал, сейчас она казалась почти… жеребенком.

— Муми и Папуля ясно дали понять, что я никогда не должна позволять жеребцу ступать на этот остров… конечно, сейчас правила немного смягчились… хе… хе… хе… хе… хе… Я слишком стара, чтобы быть наказанной, верно?

Как раз в тот момент, когда Копперквик собирался ответить, голова Баттермилк дернулась, чтобы посмотреть на Рипл Рашер, и он услышал, как она сказала приглушенным шепотом:

— Может, это и к лучшему.

Что бы там ни было, слова покинули его, и Копперквик обнаружил, что смотрит на трех жеребят в их маленьком загоне, а самый старший смотрит на него в ответ. Ялик ударился о причала со стуком дерева о дерево, и они замерли, хотя судно покачивалось на течении.

— Что ж, — объявила Риппл Рашер, — добро пожаловать домой, Баттермилк Оддбоди. А теперь поскорее отправляйся в путь, пока твоя мать не увидела меня здесь и не начались неприятности. Мне здесь больше не рады.

Копперквик услышал, как Баттермилк вздохнула, вставая и готовясь к высадке. Это было эмоциональное время для нее, и он не знал, что сказать или сделать, чтобы она почувствовала себя лучше. Он встряхнулся, отчего тяжелые сумки, которыми он был обременен, шлепнулись о его бока, и Эсмеральда издала лягушачий рык, который действительно был весьма впечатляющим, но не мог быть оценен по достоинству, учитывая обстоятельства.

— Иди, постой на причале, — обратилась Баттермилк к Копперквику, — а я пока поговорю с моей старой подругой Раши… Посмотрим, смогу ли я ей чем-нибудь помочь.

Копперквик, нервничая больше, чем кошка, выпущенная на прогулку в комнату, полную стариков в креслах-качалках, сошел с причала на твердую землю. Сразу же прекратилось ворчание Эсмеральды, и она повисла в своей перевязи, тихая, но ерзающая, точно жеребенок, которому очень нужен сон. По правде говоря, Копперквик был страшно напуган встречей с родителями Баттермилк и не представлял, что произойдет.

Баттермилк обнимала подругу, прижимаясь к ней, и он не слышал ничего, что говорилось между ними. На деревьях вдоль береговой линии щебетали птицы, а трава, росшая на склоне, колыхалась взад-вперед под легким соленым ветерком. Никаких признаков приветствия пока не было, и Копперквик был благодарен, что у него появилась возможность осмотреться и все понять.

Откинув голову назад, он посмотрел на дом. Дом был сделан из кедра, крыша из тонкой жести была выкрашена в яркий желто-зеленый цвет. Каждое окно обрамляли тяжелые, прочные ставни, которые вместе со всем остальным придавали дому прочный и долговечный вид.

Сарай был красным, потому что, конечно же, был красным, и Копперквик знал, почему. Амбары красили льняным маслом, чтобы дерево не гнило, а в масло подмешивали сурик, чтобы отравить грибок и мох. Это было простое, практичное решение давней проблемы, и пока он стоял, глядя и обдумывая эту полезную мелочь, он размышлял, не расположит ли это знание к нему родителей Баттермилк.

Пока он смотрел, ялик унесся вдаль, и Баттермилк теперь парила рядом с ним, оглядываясь по сторонам широкими, обеспокоенными глазами и выглядя при этом более чем по-жеребячьи. Ее крылья жужжали, но совсем чуть-чуть: для полного комариного жужжания ей нужно было выпить несколько чашек чая, чтобы прийти в себя. Она метнулась влево, потом вправо, а потом вернулась и зависла возле головы Копперквика.

— Где Муми? — спросила Баттермилк, обращаясь скорее к себе, чем к Копперквику.

Она взлетела вверх, ее копыта задевали верхушки колышущейся травы, и остановилась, чтобы осмотреть корову, которая стояла и жевала жвачку на углу крутого склона. Баттермилк представилась, сказала несколько добрых слов и погладила корову по голове. В ответ корова с выменем проигнорировала нежную пегаску и уставилась в пустоту.

— Муми!

И тут Копперквик увидел ее — ту самую гору, которая родила крошечного пегасенка, которого он так любил. Она стояла на гребне склона, глядя вниз, и даже с такого значительного расстояния Копперквик ясно видел, что перед ним одна из самых больших земных пони, которых он когда-либо видел своими глазами.

Баттермилк начала было улетать, но остановилась, зависла в воздухе, хлопая крыльями, и некоторое время летала растерянными кругами, а затем вернулась, чтобы быть рядом с Копперквиком, пока ее мама преодолевала холм, чтобы спуститься и поприветствовать их. Баттермилк положила копыто на шею Копперквика, а затем улыбнулась своей лучшей улыбкой, и ее выпуклые, округлые щеки уперлись в нижнюю часть квадратных очков.

— ЭйОи, — крикнула большая кобыла, и для ушей Копперквика это был звук дома. — Что это такое?

— Муми! — снова закричала Баттермилк, и она прижала передние копыта к щекам, разминая морду. — Муми, ты совсем не изменилась!

Большая кобыла немного проскочила на крутом участке, попала на плоскую часть извилистой тропы и продолжила спуск уверенной рысью. Мимо пролетали пчелы, порхая по ягодным кустам и цветам. Мать Баттермилк была похожа на свою дочь, только больше, намного больше. Широкоплечая, с коренастыми ногами, она была совсем не такой, как ожидал Копперквик.

— Ои! Моя малышка Бизи вернулась домой! — Большая кобыла ускорила шаг, и Копперквик был совершенно уверен, что чувствует, как дрожит земля — не потому, что мама Баттермилк была тяжелой, нет, а потому, что земля была напугана непочтительностью. — И малышка Бизи-Баззи привела друга.

— Муми!

— Бизи!

Баттермилк на мгновение растерянно полетала по кругу, начала подлетать к маме, приостановилась, снова подлетела к Копперквику, а потом зависла, не зная, что делать:

— Муми… это Копперквик… — Баттермилк издала странный писк, закрыла рот и повторила попытку. — Муми, это Копперквик. Мистер Квик. И его дочь, Эсмеральда Верде.

Не в силах сдержаться, Баттермилк полетела прямо на мать и врезалась в массивную кобылу. Раздался мясистый шлепок, потрясающий звук удара, но Муми не сдвинулась ни на миллиметр. Баттермилк стала изо всех сил сжимать шею матери, а Копперквик просто стоял, потрясенный, с открытым ртом.

— Копперквик, это Муми… То есть, это Баттер Фадж Оддбоди, моя Муми.

— Приятно познакомиться, мистер Квик.

— Очень приятно, мэм.

При этом Муми оторвала свою дочь от шеи и подошла ближе, чтобы осмотреть Копперквика, который теперь стоял очень, очень неподвижно. Мать Баттермилк была выше его на несколько голов, ее холка была более чем в два раза шире, а мышцы на шее были больше, чем на его ногах.

— Бегун, — сказала крупная кобыла, оглядывая Копперквика с ног до головы. — Не просто бегун, а созданный для скорости. Посмотри сюда, — она глубоко вздохнула, когда ее взгляд остановился на Эсмеральде, — Эй! Посмотри сюда! — Не заботясь о личном пространстве, Баттер Фадж прижалась к жеребенку, висящему на шее Копперквика, и зафыркала.

Эсмеральда взорвалась истошным хихиканьем и попыталась вырваться, но это было бесполезно. Баттер Фадж была такой же ласковой, как и большой, и Копперквик улыбался, когда крупная кобыла ворковала и цокала языком. Баттермилк висела в нескольких сантимерах от него, слезы текли по ее щекам, и она наблюдала за ласками матери с широкой улыбкой на морде.

— Этому жеребенку нужно поспать. — Это заявление не оставило места ни для споров, ни для разногласий, и Баттер Фадж подняла голову, выпрямляясь во весь рост. — Я также хотела бы знать, где находится мать этого жеребенка, поскольку мне кажется весьма странным, что мистер Квик, как бы он ни был вежлив, находится здесь с моей дочерью, в то время как у него явно есть жена, о которой он должен заботиться.

— Э-э, Муми… насчет этого… — Улыбка Баттермилк улетела на юг, как стая птиц на зимовку. Как раз в тот момент, когда она собиралась сказать что-то еще, мать прервала ее.

— Мистер Квик, вы вдовец?

— Муми, прекрати. — Голос Баттермилк был жестким, резким, и Копперквик снова почувствовал, что боится маленького пегаса. — Ты получишь объяснение, которое тебе причитается, но мы устали, мне нужен чай, а тут такая история. Я, наверное, выйду замуж за Копперквика… Я последовала твоему совету и накормила его горячим сырным тостом с маслом, и все получилось, как ты и говорила. Сейчас у нас целая куча проблем, и мы пытаемся все уладить, и, клянусь милосердными сосками принцессы Селестии, если ты не будешь вести себя хорошо, мы уйдем отсюда, и наши тени больше никогда не появятся у твоих дверей.

На морде Баттер Фадж появилась странная улыбка, как у кобылы, которая была слишком довольна собой… а может быть… гордость? Трудно сказать, но что-то было в ее лице и в том, как она смотрела на свою дочь, которая теперь висела над ней со значительным преимуществом в высоте. Что-то скрытное, что-то самодовольное, а доказательством тому было неприкрытое коварство, которое можно было увидеть в глазах Баттер Фадж.

— Проходите в дом, — приглашающим тоном сказала Баттер Фадж, — и располагайтесь…

Глава 5

Тишина гулко отдавалась в длинной узкой кухне, гулко разносясь по стенам, и одновременно накладывая свой гнетущий отпечаток на тех, кто собрался за овальным столом из деревянных брусков, на котором остались шрамы от нарезки множества овощей. Из носика чайника ленивыми завитками поднимался пар с цитрусовым ароматом, но ему не хватало сил подняться больше, чем на несколько сантиметров, прежде чем он исчезал, уходя туда, куда уходит пар.

Копперквик никогда не видел, чтобы Баттермилк Оддбоди выглядела такой несчастной, как сейчас, а ведь он был с ней в самые трудные времена. Она рассказала матери обо всем, не жалея подробностей, говоря и о хорошем, и о плохом, и даже о том, как он угрожал свернуть шею мистеру Бланманже, открутив ему голову. Все, что можно было сказать, было сказано, и теперь наступила тишина.

Недалеко от него, раскинувшись на расстеленном одеяле, крепко спала Эсмеральда Верде, рот ее был открыт точно так же, как обычно открывался рот ее отца, подбородок блестел от слюны. Она заснула еще до того, как ее уложили, и теперь дремала, подергивая своими маленькими коротенькими ножками, возможно, из-за того, что видела сон.

— Ну что ж, — прошептала Баттер Фадж, приподнявшись и почесав шею твердым концом копыта. — Это счастливый день. Моя дочь вернулась домой той кобылой, которой, я надеялась, она когда-нибудь станет. Все получилось так, как я хотела. Мне еще многое предстоит уладить, и я…

— Что? — Баттермилк наклонилась ближе к матери, каждый мускул ее тела напрягся, и на мгновение Копперквик испугался, что крошечная пегаска может взорваться. — Именно такой, как ты надеялась? — Ее голос был сердитым шепотом, а тонкие, изящные ножки вздрагивали от натяжения сухожилий. — Именно такой?

Баттер Фадж, казалось, ничуть не была обеспокоена растущей яростью своей дочери.

— На самом деле ты не хотела, чтобы я поступала в университет, — продолжила пегаска. — Ты не хотела, чтобы я уходила из дома. Ты не хотела, чтобы я занималась многими вещами, полезными для жизни, и ограничивала меня почти во всем. Когда я стала подростком, твои правила были почти драконовскими, ты разбирала почти каждый мой поступок и находила недостатки в каждой моей надежде и мечте… Ты была просто… чудовищной.

— Вижу, за время отсутствия ты набралась смелости и хладнокровия, — заметила Баттер Фадж, и рот Баттермилк раскрылся от удивления.

То же самое сделал и Копперквик.

— Я сделала то, что должно было быть сделано. — Баттер Фадж улыбнулась, подошла к своей дочери и похлопала ее по носу. — Ты витала в облаках с того момента, как я отняла тебя от сосков. Ты была взбалмошной и полной мечтаний, и я любила тебя за это. Если бы я не сделала это гнездо таким невыносимым, таким несчастным, у тебя никогда бы не хватило мотивации уйти. Я сказала тебе, что не хочу, чтобы ты поступала в университет, и, конечно, ты сделала это, чтобы бросить мне вызов, что и было запланировано с самого начала. Было так легко получить от тебя именно то, что я хотела. Все, что мне нужно было сделать, это потрепать тебя по носу и разозлить, и тогда ты бы сделала именно то, что я хотела.

— Муми… — Очки Баттермилк затуманились, а щеки потемнели.

— Я оседлала твою тощую маленькую задницу и не жалею об этом. Посмотри на себя сейчас… образованная… у тебя есть то, чего ты хочешь в жизни. Ты нашла себе хорошего кавалера. Я не позволила тебе выбросить свою жизнь на ветер. Я не позволила тебе забрести в какой-нибудь сарай с каким-нибудь дышащим перегаром идиотом, как это сделала твоя подружка Рипл Рашер, и испортить себе жизнь. Я заставила тебя сделать именно то, что нужно было сделать, чтобы ты стала ответственной молодой кобылой, какой ты сейчас являешься, и не позволила ничему отвлечь тебя от твоей мечты.

Подняв между передних копыт массивную, крепкую кружку, Баттер Фадж с самым самодовольным видом отхлебнула чай. Именно в этот момент Копперквик почувствовал некую искру симпатии к этой огромной, жизнерадостной кобыле. Баттермилк сидела в кресле с безучастным выражением лица, ее очки все еще были запотевшими, а уши поднимались и опускались, как два насоса с хорошей ручкой.

— По правде говоря, я не обязана соглашаться со всем, что ты сделала, это не мое дело, но я все равно очень горжусь тем, чего ты добилась. — Пухлые губы Баттер Фадж были влажными и темными от влаги, а глаза блестели от материнской гордости, которую невозможно было сдержать. — Бизи, ты довольно рано вбила себе в голову, что хочешь получить образование… но у тебя не было характера для этого. В школе ты училась ужасно. У тебя не было сосредоточенности, и все, что тебе хотелось делать, — это бегать, гоняться за жуками и швыряться грязью в маленьких вонючих жеребят.

В ответ Баттермилк пискнула.

— Моя работа, как твоей матери, заключалась в том, чтобы подготовить тебя к взрослой жизни, которую, как ты думаешь, ты хотела. Ты хотела быть образованной? Отлично. Я должна была приструнить тебя и заставить быть внимательной, чтобы у тебя были оценки, необходимые для поступления. Ты хотела поступить в университет? Прекрасно. Я говорила тебе, что это плохая идея, и притворялась, что я против, чтобы ты восстала против меня. Чтобы у тебя действительно был шанс поступить в университет и не испортить себе жизнь, я должна была оградить тебя от маленьких вонючих жеребят, в которых ты кидалась грязью. Ты получила то, что хотела, не так ли?

— Муми… Я… — Рот Баттермилк шевелился, губы кривились, но других слов не находилось.

— Я не обязана соглашаться с выбором, который ты делаешь как взрослая пони. Вовсе нет. — Баттер Фадж повернулась, на мгновение взглянула на Копперквика, а затем тихонько захихикала. — Однако я согласна с тем, что ты делаешь здесь. Пони должны жить своей работой, просто и ясно. Жить своим ремеслом. Я делаю мыло и сыры. Я моюсь своим собственным мылом и ем свои собственные сыры. Ну… был один раз, когда ты была капризной кобылкой, а я была измучена, устала и давно не спала, и я попробовала помыться своим собственным сыром и съела немного своего собственного мыла. Ои. — Большая кобыла с отвращением отпрянула при упоминании этого воспоминания.

Одна слезинка скатилась по морде Баттермилк и упала в ее чашку.

— Ты знаешь, что такое кровоточащее сердце, Бизи? — спросила Баттер Фадж.

В ответ на это Баттермилк зашипела:

— Муми, мы так хорошо ладили.

— Я скажу тебе, что такое кровоточащее сердце, Бизи. Кровоточащее сердце — это плаксивый, жалобный, хныкающий маленький нытик, который жалуется на то, как несправедлива жизнь, и громко протестует против того, как все ужасно. Это худшие пони в мире, потому что они только и делают, что шумят и заглушают голоса разума. А ты, — Баттер Фадж кивнула головой в сторону дочери, — ты не кровоточащее сердце, и именно поэтому я так горжусь тобой. Ты не плачешь, не ноешь, не скулишь о том, как всё несправедливо… Ты работаешь над тем, чтобы всё исправить. У тебя были способы и средства, чтобы спасти Коппера и его дочь, когда они попали в беду. Ты можешь либо говорить, либо делать… и я воспитала тебя, чтобы ты делала.

Баттермилк снова потеряла дар речи и только и могла, что смотреть на свою мать.

— Мне приятно выпустить все это наружу, — призналась Баттер Фадж, глядя на дочь своими теплыми, выразительными глазами. — Бизи, я должна была постоянно злить тебя, чтобы ты не теряла мотивации… По правде говоря, мне часто снились кошмары о том, что ты меня ненавидишь. Это был риск, Бизи, и твой отец снова и снова, почти каждую ночь, повторял мне, что в конце концов ты станешь моим другом. Я так волновалась, что он ошибается, и было столько случаев, когда я почти теряла свою решимость и становилась мягкой, и все могло быть разрушено.

Повернув голову, Копперквик краем глаза посмотрел на дочь и подумал обо всем, что сказала мать Баттермилк. Пойдет ли он на такие крайние меры, чтобы убедиться, что у нее есть все необходимое? Он не знал. Это была колоссальная неизвестность, и она вырисовывалась перед ним, как какая-то огромная, не имеющая мостов пропасть, которая требовала, чтобы он ее преодолел. Баттер Фадж пожертвовала многим ради своей дочери и даже рискнула их отношениями.

Внезапно его собственная ситуация показалась ему не такой уж плохой. Мистер Бланманже не казался таким уж плохим. Быть бездомным не так уж и ужасно. У него была работа — вроде бы, и, как предположила Баттер Фадж, он начал жить своим ремеслом. Научиться помогать другим означало научиться принимать помощь самому. Точный характер его работы, его положение, все это было ему еще неизвестно, но Копперквик сделал проблемы пони своим делом. Маленький огонек гордости вспыхнул в его груди, и он начал видеть свою ситуацию в новом свете.

— Сегодня мы идем в кино. Возможно, вам стоит немного отдохнуть. — Баттер Фадж поставила свою кружку на стол, протянула ногу и снова потрепала дочь по носу.

— А что с Эсме? — спросил Копперквик.

— А что с ней? — Баттер Фадж несколько раз моргнула в ответ.

— Я не могу взять ее в кино… У меня нет няни, и я…

— Все будет хорошо, поверь мне. — Баттер Фадж улыбнулась теплой, ободряющей, материнской улыбкой.

— Но никто не любит плачущих жеребят в кино…

— О, все будет в порядке. — Большая кобыла махнула копытом, чтобы заглушить дальнейшие протесты. — Отлично.

— Но…

— Хорошо.

Пожав плечами, Копперквик согласился и сдался:

— Ладно, хорошо.

Фыркая, Баттермилк сняла очки и стала тереть глаза рукавом кардигана. Ее губы дрожали, а кончики рта никак не могли решить, куда им идти — вверх или вниз. Уши раздвинулись, ноздри раздувались, а тонкий изящный носик поднимался и опускался от сдерживаемых рыданий. Копперквик хотел быстро чмокнуть ее, чтобы привести в порядок, но побоялся Баттер Фадж — он не знал, где он находится по отношению к ней, не совсем.

Не зная, что еще сделать, он склонил голову и стал прихлебывать чай из своей чашки.

— Муми, нам нужно поговорить об Эсме, и очень важно, чтобы ты выслушала меня и отнеслась к этому серьезно. — Глаза Баттермилк были красными, но каким-то образом ей удалось улыбнуться. Это делало ее прекрасной, именно потому, что она не была идеальной, но все равно решила быть лучиком солнца. — Есть некоторые правила, очень важные правила.

— Конечно, Бизи. — Уши Баттер Фадж навострились.

— Эсмеральда пострадала… — Потянувшись вверх, Баттермилк еще раз вытерла глаза рукавом, несколько раз фыркнула, а затем, наклонившись вперед, посмотрела матери прямо в глаза. — В младенчестве Эсмеральда пережила жестокое обращение и пренебрежение. Она оправилась от этого, но лучше ей не стало. Нельзя повышать голос и кричать, потому что это плохо на нее влияет. Она просто замкнется и впадет в уныние. У нее есть проблемы с отказом от нее. Нельзя просто положить ее на землю и сказать, что с ней все будет в порядке, если оставить ее плакать. Она не справится. Она боится темноты, и миссис Вельвет считает, что это потому, что Эсмеральда нас не видит. Ей недостаточно слышать наши голоса или прикасаться к нам… И не надо накрывать её лицо одеялом, чтобы поиграть в "ку-ку", потому что она взбесится и устроит самый ужасный кошмар, который только можно себе представить.

Уши Баттер Фадж поднялись, потом опустились, снова поднялись, потом снова опустились, а потом одно ухо встало, а другое повисло, хромая и опускаясь. Копперквик думал, что она воспринимает все это довольно спокойно, пока не заметил выражение ее глаз. Кровь застыла в жилах, в паху появилось ледяное ощущение, а легкие словно что-то сдавило, не давая втянуть достаточно воздуха. Он причмокнул языком, и его голова поднялась от кружки, а ноги телеграфировали, что ему срочно нужно бежать.

— Ты нарушаешь связь со стадом, и это наносит вред на всю жизнь. — Голос Баттер Фадж был хриплым и напоминал скрежет двух жерновов, больше похожий на грохот, чем на звук. — Есть вещи, которые просто нельзя делать. Ты просто не делаешь.

— Муми, вот почему я пошла в университет, — сказала Баттермилк, сохраняя спокойный голос. — Это более серьезная проблема, чем ты думаешь. Я вижу это каждый день, и слишком много пони просто игнорируют это, поэтому это такая проблема. Коппер решил встретить эту проблему лицом к лицу, и он остается верен своей дочери… и именно поэтому я верна ему.

— Если это такая проблема, то почему об этом не говорят и не делают больше? — спросила Баттер Фадж.

Протянув ногу, Баттермилк положила свое сравнительно крошечное копытце на огромную переднюю ногу матери:

— Ну, Муми, есть эти плаксивые, крикливые, озабоченные кровоточащие сердца, которые пытаются рассказать всем, что в стране назревает масштабный кризис, но никто не хочет их слушать. Пони думают, что у них есть какие-то планы и они просто хотят создать проблемы. Они продолжают умолять о помощи, потому что они перегружены, переутомлены и им мало платят, но пони довольствуются тем, что игнорируют их.

— Бизи… я… ты… — Сглотнув и зажмурив глаза, Баттер Фадж нашла в себе силы попытаться снова. — Бизи, я горжусь тобой.

Глава 6

В том, что они снова оказались дома, не было ничего хорошего, и Баттермилк погрузилась в свои мысли. Мать отвела им комнату для гостей, а потом подмигнула. Подмигнула. Это было достаточно плохо, чтобы Баттермилк задумалась, не была ли ее мать чейнджлингом. Все было не так, и ее мать была чужой… ее мать не была ее матерью. Казалось, что динамика изменилась, а Баттермилк просто не была готова к таким радикальным переменам.

Она и так не знала, как относиться к тому, чтобы спать с Копперквиком, но делать это в доме родителей было слишком неловко. Несколько раз они спали вместе, невинным сном: оба засыпали на его диване, а бывало, что спали в его постели с Эсмеральдой, примостившейся между ними. Хуже того, она жаждала этих блаженных мгновений, близости, интимности, ласки, но все казалось таким сложным. В этом не было ни чопорности, ни правильности, и что-то в этом было такое… неправильное.

Поджав губы, Баттермилк повернулась и посмотрела на колыбельку в углу гостевой комнаты, где спала Эсмеральда. Перевезенная из ее прежней комнаты, люлька навевала на Баттермилк яркие воспоминания о том, как она укладывала туда своих пупсиков, а потом целовала их на ночь. Совсем недавно она положила в люльку дремлющего жеребенка, уложила его и поцеловала. Эсмеральда даже не проснулась.

На ее губах появилось нечто, похожее на улыбку, когда она услышала, как Копперквик поет в душе. Ему было нелегко — выселение подкосило его, — но звуки его пения были верным признаком того, что он чувствует себя достаточно хорошо, чтобы сделать что-то очень постыдное.

— Выпьешь немного сливочного масла, Баттермилк?

От неожиданности она поджала хвост под себя и, повернув голову, посмотрела на мать, стоявшую в дверях. На лице матери было какое-то нечитаемое выражение, и Баттермилк просто не знала, как ей сейчас себя вести. Все было бессмысленно. Повернувшись, она взмахнула хвостом, чтобы распушить его, и пошла в сторону матери, раздумывая, что сказать.

— Мне не нравится, что ты, кажется, поощряешь нас с Копперквиком спать вместе, — приглушенным шепотом призналась Баттермилк матери. — Ты говорила некоторые вещи… действительно ужасные вещи… плохие вещи о контроле рождаемости и добрачном сексе, и ты говорила о том, что поступаешь правильно, и я полагаю, что теперь все это не имеет значения? Так?

— Теперь все по-другому. Ты повзрослела. Ты стала ответственной. Ты делала все правильные вещи, и сейчас у тебя есть возможность продолжать делать правильные вещи. Ты управляешь карьерой, отношениями и выполняешь роль матери. Ты можешь наслаждаться всеми благами и преимуществами своего положения, всего того, чего ты добилась.

Такой ответ не удовлетворил, и Баттермилк нахмурилась. Заглянув в глаза матери, она увидела свое собственное отражение в уголках глаз и почувствовала сильный дискомфорт:

— Муми, я…

— О, перестань, — прошептала Баттер Фадж. — Я думала, ты должна быть умной. Ты уехала в колледж…

— Университет.

— Точно, университет, а голова все еще набита облаками. Ты меня убиваешь, Бизи. Я хочу, чтобы ты подумала о том, что между нашей годовщиной и твоим днем рождения разница в пять месяцев.

Задыхаясь, Баттермилк набрала в легкие слишком много воздуха — так много, что это оглушило ее, — а потом все вышло наружу. Она начала что-то говорить, но слова застряли у нее в горле, как зернышко соленой кукурузы, которое никак не хочет выходить. Пот лился с ее крыльев и пропитывал кардиган, заставляя ее задуматься о том, насколько она созрела после своих путешествий.

— У меня была ферма, — прошептала Баттер Фадж своей дочери. — У меня была эта ферма. У меня был этот дом. Я была достаточно состоятельна и обеспечена, чтобы, если у нас с твоим отцом что-то не заладится, я могла справиться с последствиями. У меня были способы и средства, чтобы в случае необходимости позаботиться о тебе в одиночку.

Был сделан глубокий вдох, затем еще один, а потом еще и еще. Баттермилк закрыла глаза и сосредоточилась на дыхании, в то время как сердце колотилось в горле, а рев собственной крови в ушах заставлял все остальное звучать отстраненно. Единственный вывод, к которому она могла прийти, заключался в том, что ее мать знала, что делала, и не была такой уж бесчувственной кобылой, какой считала ее Баттермилк.

— Я защищала себя и защищала тебя. То, что случилось с Рипл Рашер, — это, конечно, позор, но я не дала этому случиться с тобой. Она сама навлекла это на себя…

Баттермилк с трепетом распахнула веки, еще раз посмотрела в глаза матери и ответила низким, шипящим полушепотом:

— Как это она виновата? Что это за отсталое мышление?

— Что она тебе сказала? — спросила Баттер Фадж и протянула одну переднюю ногу, чтобы поддержать дрожащую дочь.

Казалось, что расстройства этого дня будут продолжаться бесконечно, и Баттермилк продолжала концентрироваться на дыхании, когда затылок стал невыносимо горячим. Ей хотелось сорвать с себя кардиган, и теперь ее беспокоили дурные миазмы, которые, несомненно, таились в подкрылках. Это была ярость? Злость? Баттермилк не знала. Каким бы ни было это чувство, оно было мерзким и неприятным.

— Маленькая Рипл Рашер, она подсадила себя на таблетки, а потом устроила погром. — Баттер Фадж отступила в коридор и потащила за собой дочь. Притянув Баттермилк к себе, она продолжила: — Однажды ей пришла в голову блестящая идея перестать принимать таблетки. Последствия проявились не сразу. Она рассказала об этом отцу и ожидала, что отец устроит милый брак, но он этого не сделал. Он сразу же выгнал ее и отрекся от нее. Жеребенок, с которым она встречалась, бросил ее и так испугался, что уехал из города жить к тетке. Ее светлая идея вызвала много огорчений… расколола общество. Когда она отчаялась и испугалась, то обвинила мистера Тартана в том, что он сделал ей предложение. Его жена, миссис Спул, чуть не лишилась рассудка и преследовала Риппл Рашер через полдельты, угрожая убить ее. После этого…

— Ладно, я поняла, — пробурчала Баттермилк, не в силах выслушать больше ни слова.

— Теперь она рассказывает свою душещипательную историю всем пони, которые ее слушают. — Баттер Фадж притянула свою дочь еще ближе — так, что их носы столкнулись, — и Баттермилк издала по-жеребячьи испуганный писк, прижавшись к своей гораздо более крупной матери. — Бизи, я люблю тебя больше всего на свете, но я должна была оберегать тебя, пока ты не станешь достаточно взрослой, чтобы самой о себе позаботиться. Этот мир не добр к кобылам, нисколько, ни в малейшей степени. Вся игра подстроена против нас. Сейчас ты свободна… свободна добиваться Коппера. Не потому, что ты должна, или потому, что ты в отчаянии, или потому, что он нужен тебе, чтобы выжить, чтобы работать на тебя, или чтобы обеспечивать тебя, чтобы сохранить крышу над головой и прокормить тебя, потому что ты способна сделать все эти вещи сама.

Баттер Фадж глубоко вздохнула и, по-прежнему плотно прижимаясь к носу Баттермилк, продолжила:

— Я вырастила тебя свободной, как птица, малышка Бизи. Ты не подчиняешься никому, кроме своих собственных прихотей и желаний. Ты вольна добиваться Коппера, потому что это делает тебя счастливой. У многих кобыл нет такой роскоши.

— Муми, я… — Слова Баттермилк были выжаты из нее сокрушительным объятием, и никакие другие слова не могли их заменить.

— У тебя есть маленькая кобылка, которая зовет тебя "мама". Это самое лучшее, что есть на свете, Бизи. Однажды, если тебе повезет, ты сможешь передать ей все это, и она станет свободной, независимой кобылой, и мир станет немного лучше благодаря твоему упорному труду. Но это твой выбор, и я не собираюсь указывать тебе, что делать.

Баттермилк обхватила передними ногами шею матери, прижалась к ней и была благодарна за все, что ей дали. Ей было все равно, что она может быть вонючей, в данный момент все, что ее волновало, — это снова прижаться к матери, как в детстве. Мать была такой большой, а Баттермилк — такой маленькой, что можно было представить, будто она снова жеребенок, ищущий утешения у матери.

Горячий душ был как раз тем, что нужно Копперквику, чтобы привести себя в порядок. Протиснувшись в гостевую комнату, он обнаружил, что Баттермилк стоит рядом с маленькой декоративной колыбелькой, в которой спала Эсмеральда. При беглом осмотре оказалось, что на кровати свежее постельное белье, и это заставило Копперквика задуматься о том, что можно сделать в этой кровати, чтобы испачкать простыни. Не то чтобы это произошло, но Копперквик старался быть вежливым и не имел представления о том, что положено по этикету в данной ситуации.

— Что-то ты не похожа на себя прежнюю, — прошептал Копперквик.

На это Баттермилк кивнула и ответила, тоже шепотом:

— Я не такая, как обычно.

Опустив голову, Копперквик уперся челюстью в спину Баттермилк, а затем просто стоял, чувствуя, как поднимается и опускается ее позвоночник, когда она дышит. Только что выйдя из душа, он не мог не заметить, что она немного воняет — но она бывала гораздо, гораздо более вонючей, так что это было нормально. Эсмеральда тоже часто воняла, и он не стал любить ее меньше, но бывали моменты, когда он сомневался в собственном здравомыслии, например, когда перед ним оказывалась бомба с какашками.

Ка-бомбы: неподдельный ужас.

— Когда я была моложе, я не могла дождаться, когда уйду из дома. Мои родители были глупы и не в себе. Это место было захолустьем, наполненным отсталыми идеями, и я мечтала о более просвещенном месте, таком как Кантерлот. — Баттермилк вздохнула и отступила от люльки, отчего челюсть Копперквика скользнула по ее позвоночнику.

Когда ее хвост коснулся его передних ног, он с трудом сдержал свои эмоции, свое возбуждение и не смог отрицать: он хотел почувствовать ее спину своим животом. Но это была не просто обычная потребность, что-то в этом было сложное и более чем пугающее. Хотя это было связано с тем, чтобы почесать свой зуд, на самом деле это имело большее отношение к тому, чтобы заставить ее чувствовать себя лучше, передать и выразить свое желание к ней и в то же время сделать ей приятное. Это был язык, который понимало его тело, и он задавался вопросом, было ли это потому, что он земной пони, или просто потому, что он уже довольно долго обходился без этого.

— Кантерлот такой же отсталый, — прошептала она, покачав головой. — И я жалею, что не тратила больше времени на то, чтобы послушать маму и услышать, что она скажет. Я бы хотела больше времени уделять поиску тех ценностей, которыми я восхищаюсь в этом месте, вместо того чтобы зацикливаться на всем, что я в нем ненавижу. Я нахожусь в странном состоянии, Коппер.

Он начал водить головой по ее спине, по холке, шее, гриве, но она уловила его хитрые движения и уклонилась в сторону. Теперь она смотрела на него снизу вверх, почти улыбаясь, ее ухо трепетало, хотя он и не шушукался за ним. Не ожидая отказа, он двинулся вперед, нахмурив брови и с хулиганским выражением лица выдавая свои намерения.

Баттермилк подавила хихиканье и, покачав головой из стороны в сторону, произнесла "Нет". На ее лице застыла грусть, но она улетучивалась от веселого выражения лица Копперквика. Зажатая в углу с люлькой за спиной, она ничего не могла поделать.

Поцелуй — нежеланный — все равно застал ее врасплох, даже когда Копперквик раскрыл свои намерения. Это был лучший и худший вид поцелуя, потому что при этом он корчил глупые рожицы и косил глазами, а из-за едва сдерживаемого смеха Баттермилк было почти невозможно хорошо прижаться к губам. Хорошие, восхитительные, заставляющие трепетать хвост и дергаться уши фрикции оставались недостижимыми и недоступными.

Но это не означало, что поцелуй не приносил удовлетворения.

Глава 7

Копперквик проснулся в пустой комнате и, к своему удивлению, испытал панику, увидев, что его дочери Эсмеральды нет там, где он ее оставил. С зажмуренными глазами он немного пошарил по комнате, не помня, когда ему удавалось так хорошо выспаться, что это стало для него просто незабываемым, чудесным событием. Сквозь шторы пробивались золотистые лучи позднего вечера, а может быть, и раннего, и в полусонном состоянии он понял, что комната выходит на запад.

Это была гораздо, гораздо более приятная комната, чем та, в которой он спал, но он не мог жаловаться. Формально он был бездомным, но в то же время он был добровольцем в Министерстве по делам жеребят, принимая на себя роль дежурного допоздна, когда заканчивал учебу. Это была крыша над драгоценной головой Эсмеральды, поэтому он не слишком суетился, даже когда его будили для выполнения работы, что случалось чаще, чем можно было подумать.

В общем, работа ему нравилась настолько, что он продолжал ею заниматься, находя в ней удовлетворение и смысл.

Когда Копперквик спускался по лестнице, он услышал голос Баттермилк, доносившийся из кухни. Его шаг ускорился, но он был осторожен, чтобы не упасть с деревянной лестницы. В этом доме лестницей пользовалась только одна пони, и она явно была сделана для нее: широкие ступени и прочная конструкция.

Из кухни доносились звуки смеха, и теперь он проходил через гостиную, любопытствуя, что же там такое смешное. Он навострил уши, услышав бурчание Эсмеральды, и поспешил через арочный дверной проем на кухню, не переставая размышлять о том, почему дверь имеет такую высокую арку.

На пороге он резко остановился, копыта застучали по плитке. Кошка мяукнула, видимо, поздоровавшись на кошачий манер, но Копперквик не обратил на это внимания. На него смотрел темно-синий пегас с бледно-фиолетовым помпадуром. Пегас был небольшого роста, не намного крупнее Баттермилк, и у него было такое же легкое, хрупкое телосложение.

— Папочка, это Коппер Квик. Коппер, это мой папочка, но я думаю, он предпочел бы, чтобы ты называл его мистер Мидж. — Баттермилк держала Эсмеральду передними ногами, а Эсмеральда держала свою плюшевую морковку.

— Рад познакомиться с вами, сэр. — Копперквик слегка склонил голову, а затем просто стоял, не зная, что делать, что говорить и как реагировать.

Синий пегас средних лет молчал, но улыбался, что Копперквик воспринял как хороший знак. Правда, улыбка была сдержанной, мало что показывающей, и это настораживало. У него самого теперь есть дочь, и Копперквик в какой-то мере понимал, что может чувствовать отец Баттермилк. Пони, прикоснувшийся к его дочери, только что вошел к нему на кухню, и теперь его представляли.

Неловко.

— Ну что ж, проходи и садись, мы можем поесть… только не забудь оставить немного места, мы собираемся смотреть кино, — сказала Баттер Фадж, жестом указывая на стол. — Не волнуйтесь, Майти Мидж не кусается… почти.

— Муми, ты ужасна.

— Попробуй, Бизи, тебе может понравиться…

— Муми, ты ужасна.

Копперквик, как ему и было велено, прошествовал к столу и сел. Эсмеральда плюхнулась ему на передние ноги, а затем Баттермилк убежала помогать матери переносить вещи с плиты на стол. Копперквик обнаружил, что Мидж смотрит не на него, а на его дочь, и это почему-то заставило Копперквика слегка ерзать на стуле.

Тяжелая чугунная кастрюля со свисающей ручкой была поставлена на вязаную крючком подстилку, а затем Баттермилк снова унеслась прочь, ее крылья махали так быстро, что их было почти не видно. На широкой спине у Баттер Фадж лежало блюдо с печеньем, а сама она двигалась плавной походкой, что говорило о том, что при ее огромных размерах она очень хорошо держится на ногах.

— Сейчас я положу тебя на пол, и ты не будешь плакать, — сказал Копперквик своей дочери.

Эсмеральда, моргая янтарными глазами, словно обдумывала слова отца, а потом ответила:

— Эрглерп?

— Я положу тебя на одеяло вон там, и все будет хорошо. — Сомневаясь, Копперквик навострил уши, вглядываясь в лицо дочери, пытаясь понять ее настроение. Но не успел он договорить, как Баттермилк вырвала ее из его объятий и полетела к расстеленному на полу одеялу.

Когда ее положили, Эсмеральда сделала грустное лицо, ее нижняя губа задрожала, и она обняла свою ярко-оранжевую морковку, чтобы утешиться. Баттермилк висела над головой, ожидая и улыбаясь, чтобы дать понять расстроенной кобылке, что все в порядке. Шквал, каким бы страшным он ни был, прошел, и Эсмеральда продолжала обнимать свою морковку, глядя на отца тоскливым, душераздирающим взглядом.

Копперквик решил, что его это вполне устраивает.

Ужин был простым и сытным. Красный картофель с маслом и соцветия брокколи с кусочками липкого белого сыра, колосья кукурузы, печенье и печеные бобы, которые наполняли кухню аппетитным ароматом патоки, когда с них снимали крышку. Все это заставило Копперквика на мгновение задуматься о еде и ее последствиях. Позже ему предстояло спать в одной постели с Баттермилк.

Когда он поднял голову, Баттер Фадж улыбалась ему, приподняв одну бровь.

О, она была хороша.

Его непоколебимая гритинская вежливость оказалась в серьезной опасности, и Троянский Пони стоял у ворот — эти губы требовали, чтобы его впустили внутрь. Не дрогнув, он улыбнулся, когда Баттермилк начала нагружать его тарелку едой, и изо всех сил уставилась на Баттер Фадж, давая понять, что он знает о ней и ее коварных планах. К еде был подан высокий стакан, несомненно, свежего молока.

— Надеюсь, вы не против лука… Я считаю, что он придает бобам пикантный вкус, а также немного коричневого сахара, — обратилась Баттер Фадж к Копперквику, пока они продолжали смотреть друг на друга. — И, конечно, много чеснока.

На другом конце стола Мидж ухмылялся, но Копперквик этого не замечал. Зато Баттермилк заметила, а затем, слабо вздохнув от потрясения, поняла, что ее мать по уши в озорстве. Она опустилась на стул рядом с Копперквиком, бросила быстрый взгляд на Эсмеральду, а затем тоже присоединилась к Копперквику и уставилась на свою мать.

Эсмеральда, вцепившись в морковку, с опаской следила за каждым движением отца. Когда она начала грызть верхнюю часть плюшки-морковки, то немного успокоилась, но ни разу не отвела глаз от отца. С торчащими вверх ушами и с тем, как она ном-ном-номом грызла свою морковную плюшку, она была похожа на самого грустного кролика в мире.

— Ой, ну и рожица у нее, — сказала Баттер Фадж, отвернувшись от совместного взгляда дочери и Копперквика. — Я никогда не видела гриву такого зеленого цвета. Она красивая. Не унывай, милая, и я обниму тебя, когда закончу.

Это обещание не улучшило настроения печального жеребенка.

— Муми, твой акцент кажется немного сильнее. Это из-за Коппера?

— Возможно, Бизи, — ответила Баттер Фадж и пожала широкими плечами. — Приятно слышать голос из дома. Но я не скучаю по дому, ни в малейшей степени.

Слишком голодный, чтобы разговаривать, Копперквик принялся за еду. Он начал с маслянистого, сырного красного картофеля, на котором еще оставалась шкурка — конечно, шкурка еще оставалась, понял он. В Кантерлоте, где водилось множество единорогов, картофель чистили, потому что поверхность была грязной. Чистка картофеля была непростой задачей для земных пони, которые, как правило, бросали клубни в кастрюлю с целой кожурой.

Это был не элитный, модный картофель Кантерлота, это была настоящая деревенская еда. Соленый, масляный, сырный, перченый — вкус был как пощечина, пробудившая все его чувства. Ничего сложного, для того чтобы оценить вкус, не требовалось, все было просто и понятно, бери или не бери. Не осознавая того, что делает, Копперквик оправдал свое имя и принялся поглощать еду.

Никто больше не пользовался столовыми приборами, и на столе даже не было ни одного. Копперквик часто причмокивал губами и облизывался — верные признаки того, что он находится далеко-далеко от Кантерлота. Он всегда чувствовал себя не в своей тарелке, когда ел с единорогами, потому что ему было очень трудно пользоваться серебряными приборами. Здесь же, в этом месте, он мог быть самим собой, без осуждения, насмешек и ехидных взглядов… и это было великолепно.

— Бизи…

Услышав голос Мидж, он был потрясен. Это был хрипловатый баритон, которого Копперквик не ожидал — да никто и не ожидал — услышать от маленького пегаса. Он повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Баттермилк-Бизи поднимает голову от своей тарелки. К ее носу прилип печеный боб, и, по непонятным причинам, это делало ее красивой.

— Да, папочка?

После долгой паузы Мидж спросил:

— Как это отразилось на твоих оценках?

— О. — Баттермилк, казалось, была удивлена этим вопросом, но Копперквик не мог быть уверен. Она немного скривилась, возможно, внутри она все еще была кобылкой, которая беспокоилась о том, что думает ее отец, и ей потребовалось несколько мгновений, чтобы ответить. — Папа, моя курсовая работа в основном сделана. Почти все теперь зависит от копыт… от реального мира, а не от занятий в классе. Я отработала обязательную тысячу часов в качестве стажера. Благодаря всему этому мои оценки, если их можно назвать таковыми на данный момент, повысились. Наверное… Я не знаю точно. Сейчас я получаю баллы за успеваемость, а не оценки, и до сих пор все мои баллы за успеваемость неизменно превышали девяносто процентов.

— Хм… — Мидж на мгновение уставился на свою дочь, моргнул, опустил морду обратно на тарелку и продолжил есть.

Копперквик перевел взгляд на Баттермилк как раз вовремя, чтобы увидеть широкую улыбку на ее лице, и она выглядела вполне довольной собой. Ее глаза, яркие и блестящие, теперь были туманными, а уши расположились в раздвинутом положении на девять и три часа. Одно маленькое "хм" сделало ее счастливой, так что, возможно, это была высокая похвала от отца? Он не знал, но ему стало любопытно.

Эсмеральда, которая раскачивалась из стороны в сторону, держа в копытах свою плюшевую морковку, сказала:

— Фуш. — Она произнесла эту фразу с таким красноречием и апломбом, на какие только была способна, и при этом выглядела довольно растерянной, но в ее глазах было что-то еще, что можно было назвать только коварным умом. Она, как не преминул заметить ее отец, была манипулятором и знала, как привлечь внимание отца.

Первым это заметил Копперквик, и он чуть не подавился едой, когда его брови взлетели и полетели на север, открывать новые и захватывающие территории, свободные от вони. Подняв голову, он кашлянул, и через секунду Баттермилк уже в бешеном отчаянии хлопала крыльями по воздуху. Помпадур Миджа потерял свою пышность и упал ему на голову, а слипшиеся пряди упали ему на глаза. Единственной пони, которую не тронули внезапные смертоносные миазмы, была Баттер Фадж, которая откинулась в кресле и принюхалась.

— Ои, как здорово, — заметила она, ничуть не обеспокоенная смертельным туманом. — Формула… она просто не подходит для жеребят, а вот козье молоко подходит. Оно очень сытное, знаете ли. Маленькой Эсме оно, кажется, понравилось, но я не думаю, что ее желудок привык к такому насыщенному молоку. Ои.

— Ага… — Копперквик сумел выдавить из себя это слово, но больше ничего не смог сделать.

— Да что с вами со всеми? Не то чтобы вы никогда не сталкивались с этим, я уверена. — Большая кобыла вдохнула, дыша через нос, а затем повернулась, чтобы посмотреть на свою дочь. — Если тебя это беспокоит, Бизи, то ты не тем занимаешься.

— Я ушла с фермы, пока мой нос еще функционировал, — ответила Баттермилк и закрыла морду крыльями.

— Эй, Коппер, надеюсь, тебе нравится спать с открытыми окнами…

— Муми!

— Потому что Бизи — маленькая жужжащая пчелка, и ее попка очень больно жалит.

— Моя жизнь кончена. — Закатив глаза, Баттермилк отодвинула тарелку, испустила вздох отчаяния, а затем ее голова опустилась на стол, сперва носом. От этого очки съехали на лицо, а черты лица исказились, что было заметно со стороны. Казалось, что она вплавилась в стол, а несколько прядей гривы выбились из пучка.

Баттер Фадж оттолкнулась от стола, ее бока поднимались и опускался от смеха, и она сделала пренебрежительный взмах копытом:

— У меня есть вот это. Расслабьтесь все, я присмотрю за маленькой вонючкой. Мне этого так не хватало.

Эсмеральда, слишком обрадованная таким вниманием, теперь выглядела вполне довольной. Она улыбалась, бурчала и пускала победные пузыри слюны. Сжимая морковку, она немного подпрыгнула, отчего ее уши взлетели вверх и опустились, а потом упала на спину, когда к ней приблизилась Баттер Фадж.

— Флебирбеберб, — промурлыкала Эсмеральда и стала радостно перебирать задними ножками.

— Ои, какая ты милая. — Баттер Фадж, все еще не отошедшая от плавящего лицо запаха, улыбнулась маленькой кобылке, опустив голову. — Я собираюсь искупать тебя в своей раковине, как я делала это с малышкой Бизи, когда у нее случались приступы. Когда она была маленькой, крошечной, щупленькой пегаской, ей было ужасно весело вырываться, но у нее не было должного контроля над мышцами.

— Кончено. Все кончено. — Слова Баттермилк были заглушены столом, на который она уткнулась лицом, и закрыла голову крыльями.

Напевая счастливую материнскую мелодию, Баттер Фадж подняла Эсмеральду с пола, взяв ее за загривок, и понесла к раковине, дабы жеребенок помылся, прежде чем идти с ними в кино. Тем временем сидящие за столом пытались прийти в себя. Копперквик и Мидж смотрели в свои тарелки, надеясь, что к ним вернется аппетит, подобно весенним птицам, возвращающимся с отдыха, а достоинству Баттермилк требовалось время, чтобы оправиться от дикого конфуза, нанесенного ей матерью.

Глава 8

На острове Баттер Фадж было не один, а два причала. Один находился в восточной части, и Копперквик видел его, когда только приехал. Второй находился на западном конце и был соединен с сараем — гаражом — эллингом? Копперквик не знал, как оно называются. Повозка здесь была малопригодна, а лодка — гораздо практичнее. Лодка была приличных размеров, похоже, с каким-то странным мотором и приводилась в движение воздушным винтом.

Однако гораздо интереснее лодки было наблюдать, как Баттермилк общалась со своим отцом. Они оба жужжали, перепархивая с места на место — скорее как колибри, чем как пегасы, — и наматывали круги друг вокруг друга, явно забавляясь. Копперквик позавидовал им, желая, чтобы и у него была такая свобода передвижения, как у них.

Сверчки и лягушки возвестили о наступлении вечера, и со всех сторон доносились крики белых свиристелей. Светлячки порхали над водой и бесцельно дрейфовали по траве. С острова, покрытого домиками на деревьях, доносилась легкая и негромкая музыка — не раздражающая, а мягкая, приятная, такая, которая скорее украшает момент, чем отвлекает от него. Судя по всему, долгий рабочий день был закончен, и теперь местные жители собирались на ночлег.

— К нам приехал миллиардер, Бизи.

— Муми?

— Тот парень от Маринера, он пришел и навестил нас. Он хотел купить нашу долю в рисовом заводе. Он был очень мил, я полагаю, и стоял прямо здесь, на нашем причале. Долго с нами беседовал. Он казался достаточно приятным, но ушел разочарованным.

— Вы с папой сохранили свои доли? — спросила Баттермилк.

— Я сразу же выгнала его со своей территории, — ответила Баттер Фадж, постукивая копытами по дереву причала. — Он, по-моему, немного рассердился, но я ни за что не продам ему свою долю в рисовом заводе. В наших интересах, чтобы собственность оставалась у местных, но несколько тупиц все же продали ему свои доли. Полагаю, они повелись на громкие обещания и красивые слова.

Заинтригованный, Копперквик спросил:

— Акции?

— Предыдущий владелец рисового завода был настоящим мерзавцем. — Выражение лица Баттер Фадж стало довольно кислым, противоположным той сладости^[1], которую обещала ее имя, как будто у нее во рту был неприятный привкус, а ее хвост хлестал из стороны в сторону. — Настоящий мерзавец… не хотел платить своим рабочим справедливую зарплату, да и качество его продукции оставляло желать лучшего. Так вот, мы, местные, объединились и сделали ему такое предложение, что он не смог нам отказать…

Что-то в том, как Баттер Фадж произнесла эту фразу, заставило Копперквика изогнуть бровь, когда он ступил на борт покачивающегося ялика.

— Мы прогнали его из города, — продолжала Баттер Фадж, — а мы, местные жители, разделили между собой право собственности на фабрику. Я думаю, что мы неплохо справляемся с управлением, платим справедливую зарплату, фермеры получают хорошую цену за рис, и мы продаем качественный продукт. Рис стоит немного дороже, поэтому мы не экспортируем его в другие регионы, а покупаем на месте, и это нормально. Пони готовы платить за него немного больше, и мы действительно гордимся тем, что у нас есть. Все получилось настолько хорошо, что общинная собственность стала устанавливаться на все. Тот парень, Маринер, он хотел скупить все, что принадлежит общине, и приехал в город, разбрасываясь деньгами, пытаясь произвести на нас впечатление.

Копперквик сел, устроился поудобнее и стал слушать свою дочь, которая лепетала бессмысленную тарабарщину. От нее чудесно пахло, она только что приняла ванну, и каждый дюйм ее тела был очень уютным и мягким, чтобы поверить в это, нужно было прижаться к нему. Возможно, мыло Баттер Фадж имело какое-то отношение к такому удивительному преображению. Когда Баттермилк села рядом с ним, Копперквик с восторгом ощутил ее прижатой к себе, и ему захотелось наклониться и поцеловать ее… но за этим наблюдали ее родители.

— У нас тоже есть доля в кинотеатре, — сказала Баттер Фадж, устраиваясь возле пульта управления и кладя копыто на короткий латунный рычаг. — В самом городе есть хороший кинотеатр, но он слишком далеко, и мы сделали свой собственный. Все местные пони объединились, собрали деньги и сделали что-то из ничего. Все пони, владеющие акциями, могут смотреть бесплатно, и у нас есть права на торговлю, так что мы можем продавать там еду и товары. И некоторые из нас так и делают. Вот почему я сказала тебе, чтобы ты оставил немного места.

Улыбаясь, Баттер Фадж дернула за короткий латунный рычаг, и под палубными досками ялика послышался гул. Все судно завибрировало, и из-под панели управления послышалось жужжание. Ожил мотор, работая на удивление негромко, и воздушный винт начал вращаться. По мере ускорения вращения он стал немного громче, но Копперквик был поражен тем, как мало шума издавало судно. Похоже, что оно полностью работает на электричестве, но он не мог быть уверен в этом.

Баттер Фадж потянула за еще один длинный латунный рычаг, ялик вздрогнул и начал двигаться, когда она выкрикнула предупреждение:

— Держитесь все, моя лодка очень быстро движется!

Электрический ялик двигался с бешеной скоростью и несся по воде, как скачущий камень. Второй раз за этот день Копперквик путешествовал на ялике, и, к собственному удивлению, ему это начинало нравиться. Электромотор гудел, как рассерженный улей, и на скорости его звук был не таким громким, как у паровой машины, работающей на угле.

Копперквик ухмылялся, не понимая этого, а Баттермилк цеплялась за его переднюю ногу. Мидж жужжал рядом с яликом, не прилагая никаких усилий, чтобы не отстать. Ночной воздух был прохладным и обещал прохладную ночь. Вокруг них были другие лодки, одни приводились в движение паром, другие — нетерпеливыми пегасами-пони, которые напрягались, чтобы не отстать от своих механических конкурентов. Над головой пронесся автожир с понтонами для посадки на воду, выпустив струйку сажистого дыма.

Все эти пони были сорвиголовами, решил Копперквик. Все это происходит на нелепых, бешеных скоростях. Жизнь в Кантерлоте протекала в спокойном темпе, по крайней мере, по большей части, хотя Копперквик много бегал во время своей прежней работы. Однако это место было разбросано по всему периметру, а Кантерлот — нет, поэтому, если нужно было добраться куда-то за разумное время, требовалась скорость.

Казалось, впереди было много лодок, и Копперквик увидел теплое, манящее, золотистое сияние множества электрических огней. Трепеща от нетерпения, он не мог дождаться, когда же он увидит, что же там впереди, какое диво создали эти трудолюбивые и умные пони, живущие на болоте. В ночном воздухе витал аромат попкорна, сладких лакомств и чего-то еще, острого и соленого.

Кинотеатр представлял собой остров, открытый остров с множеством строений — лачуг, и пристанью для многочисленных лодок. Между двумя высокими деревьями был поднят длинный металлический шест, на котором висело белое полотнище — киноэкран. Многие пони бегали вокруг, услужливые пегасы устанавливали экран и звуковую систему, а земные пони заканчивали последние приготовления.

Это было, без сомнения, самое удивительное зрелище, которое Копперквик видел с момента своего прибытия в гавань Мэйнхэттена. Что это было за зрелище, что это был за памятник изобретательности, что это был потрясающий пример технологии без магии. Теплое желто-оранжевое сияние электрических ламп ослепляло глаза, и Копперквик видел, как огромный проектор крепила к вершине столба команда ловких и проворных пегасов.

Сам остров имел пологий склон, и экран находился в самой нижней точке. На травянистом возвышении были расстелены одеяла, и свободных мест было еще много. Некоторые пони расположились на траве без одеял, другие принесли с собой деревянные складные стулья. Другие оставались в своих лодках, с пристани которых открывался хороший вид на экран.

Мерцающие звезды над головой оставались почти незамеченными из-за поразительного блеска электрических огней. Ночная тьма отступила, и остров стал не просто клочком земли, а крепостью блеска, где тьма не могла устоять. Но не только свет, тьму сдерживали и успокаивающие звуки. Справа от экрана расположился оркестр, похоже, что сегодня будет звучать живая партитура.

— Блеск, — сказала Эсмеральда голосом, от которого у отца заложило уши.

— Да, Эсме, блеск. — После некоторого раздумья Копперквик добавил: — Эй, это новое слово для тебя. Блеск!

— Блеск, — повторила Эсмеральда, повторяя про себя.

— Я буду черпать победы везде, где только можно. — Довольный и гордый, Копперквик надул бока и поднял голову чуть выше. — Задержка в развитии… тьфу. Ты будешь говорить, когда тебе будет что сказать, правда, Эсме?

На это Эсмеральда ничего не ответила, не сказала ни слова, только покачала головой в такт своим движениям, осматривая многочисленные достопримечательности. Наклонив голову, Копперквик поцеловал ее в макушку, а затем, почувствовав себя смелым, быстро чмокнул Баттермилк, которая пискнула от неожиданности. Это не осталось незамеченным…

Ялик причалил к пристани, к столбу, на котором была выгравирована латунная табличка с цифрой "32". Баттер Фадж полностью заглушила мотор, и Мидж закрепил ялик на столбе с помощью веревки. Вокруг них покачивались другие плавсредства, одни побольше, другие поменьше, но все они, похоже, были собраны из подручных материалов, а не изготовлены серийно. Каждое из них обладало немалым шармом и было отражением своих создателей.

— Майти Мидж, пойди, найди нам хорошее место и разложи там одеяло, — сказала Баттер Фадж своему мужу. С довольной улыбкой она смотрела, как ее муж берет одеяло, и помахала ему вслед. Повернув голову, она повернулась лицом к оставшимся в ялике пассажирам, выключая питание на консоли. — Не беспокойтесь о битах… У нас с Мидж есть это. Наше угощение. Я хочу, чтобы это была волшебная ночь для вас обоих. — Ее каштаново-черная грива развевалась на соленом ветру, а глаза сверкали в отблесках ослепительных электрических ламп. — Вы, дети, натерпелись… Пора снова стать детьми. А теперь пойдемте, купим пирожных или чего-нибудь еще.

Что же представляла собой Баттермилк Оддбоди? Это был относительно миниатюрный организм — милый, очаровательный, как раз такого размера, чтобы его можно было обнять, — и это удивительное существо питалось обычными источниками топлива, такими как кофеин и сахар. Получив соответствующую подпитку, это существо превращалось в живой взрыв энергии, который летал по воздуху, редко касаясь копытами земли, и жужжал, перелетая с места на место, как самая занятая и самый милый шмель Эквестрии.

В данный момент она наматывала круги вокруг головы Копперквика, поглощая очередное заварное пироженное, посыпанное сахарной пудрой. Сахарной пудрой были посыпаны мордочка, грива, кардиган и передние ноги. Еще больше сахарной пудры посыпалось на нее, как падающий снег, когда она откусывала маленькие кусочки быстрыми движениями своих идеальных квадратных зубов.

Нырнув вниз и двигаясь с пугающей скоростью, она чмокнула Эсмеральду, оставив после себя значительное количество сахарной пудры, сладкой и липкой. Не успел жеребенок сообразить, что произошло, и даже отреагировать, как Баттермилк снова исчезла, летая узкими кругами вокруг головы Копперквика и оставляя за собой маленькие хлопья сахарной пыли.

— Я умею летать! — воскликнула Баттермилк сквозь покрытые сахаром губы. — И это потрясающе! Уиии!

— Ой, она не будет спать всю ночь, — ворчала Баттер Фадж, наблюдая за головокружительными траекториями своей дочери.

Копперквик ничего не мог ответить, так как в зубах у него было зажато огромное ведро маслянистого, сырного попкорна. Его голова была откинута в сторону, чтобы ведро не мешало Эсмеральде, которая сейчас была довольно липкой и сладкой. Он шел за Баттер Фадж, которая вела его, и его уши вращались, чтобы уловить все возможные звуки.

— Однажды одна кобылка мечтала, что она сможет летать… и вот она полетела! И это было потрясающе!

На лице Баттер Фадж появилась язвительная улыбка, когда она бросила на Копперквика косой взгляд:

— Это не так уж плохо… через некоторое время к этому привыкаешь. Это как влюбиться в колибри. Если ты можешь поймать одного, а поверь мне, поймать их не так сложно, как ты думаешь, просто оставь что-нибудь сладкое, но если ты можешь поймать одного и удержать его, вся эта энергия перенаправляется в другое русло. — Кобыла подмигнула одним глазом, а затем повернула голову назад, чтобы посмотреть, куда она идет.

Копперквик чуть не выронил свой попкорн из-за воздействия этого откровения на его мозг.

— Уиии! Вжик — вжик! Ууу! Ух! Ууу! — Заварное пироженное было съедено, его остатки слизывались с губ Баттермилк быстрыми движениями оранжевого языка. — Мне нужно еще! Сейчас вернусь! — Вдохнув, Баттермилк исчезла, оставив после себя сахарный ветерок.

¹↑ Butter Fudge — пер. Масляная Помадка

Глава 9

Любовь. Пожалуй, из всех великих тайн жизни любовь была самой великой. Но Эсмеральда Верде была создана не любовью, а похотью. Его интрижка с Сьело дель Эсте была именно интрижкой, завоеванием, бессмысленным актом, совершенным для удовлетворения юношеской гордыни. Это был худший вид секса, совершенный по худшим причинам, и, хотя в тот момент он был приятен, в конечном итоге он не принес удовлетворения — кроме чувства завоевания.

Из этого акта похоти вытекали две вещи: право на хвастовство — награда, растраченная, ставшая бессмысленной, бесполезной из-за вновь обретенной зрелости, и Эсмеральда Верде. В тот момент, когда Копперквик встретил свою дочь, у него не было другого выбора, кроме как полюбить, и это была любовь. Молодой, беззаботный, Копперквик слишком долго любил себя и заботился о собственных нуждах. Как и многие в его возрасте, он не обращал внимания на нужды других. Сосредоточившись на себе, он жил и действовал так, будто существовал только он один.

Но с появлением Эсмеральды Верде все изменилось. Копперквик был вынужден признать, что существуют и другие пони — они существуют, у них есть потребности, порой противоположные его собственным, а в случае с маленькой Эсмеральдой она была совершенно неспособна позаботиться о своих собственных потребностях. Понимание этих потребностей, предвидение этих потребностей требовало определенного сочувствия, понимания, требовало осознания, терпения, сочувствия, милосердия, терпения и, в конечном счете, любви, которая была корнем всех этих вещей, источником, первоисточником.

Не то чтобы эти вещи были невозможны без любви; но они были гораздо более трудными и ограниченными без любви как движущей силы. Как бы то ни было, Копперквик был вынужден испытывать любовь к другому, и это было пробуждением. Почувствовав первые мгновения любви, когда она была самой нежной, самой хрупкой, Копперквик стал существом, которого любовь побуждала действовать в интересах другого.

Это, в свою очередь, возможно, как переменчивый поворот судьбы, привело его к контакту с другим пони, которого любовь побуждала творить необыкновенное добро; некой Баттермилк Оддбоди, которая отдала всю свою жизнь служению другим, не прося ничего взамен. Открыв свое сердце дочери, чтобы почувствовать и испытать любовь к ней, он неосознанно дал себе возможность почувствовать и испытать любовь к другим.

Любовь проявляется странным образом, проявляется в самых загадочных, самых таинственных поступках: в данном случае это была мисс Оддбоди, последовавшая совету своей Муми и приготовившая горячие тосты с маслом и сыром. Это был вопрос, приглашение, средство для того, чтобы любовь, живущая внутри, сделала запрос, и Копперквик откликнулся.

Так и случилось: Копперквик открыл свое сердце, чтобы испытать и почувствовать два совершенно разных вида любви, навсегда изменив свою жизнь, свое мировоззрение и свое будущее. Переключатель, расположенный в глубине его сердца, переключился с "эгоистичного" на "бескорыстный", и это было видно по его поступкам, взаимодействию и реакции на окружающий мир.

Копперквик стал преданным, ревностным слугой прихотей любви…

Нежно потягиваясь, Копперквик попытался подтянуть парящую пегаску чуть ближе, но безуспешно. Его настойчивость натолкнулась на сопротивление: когда он попытался притянуть ее к себе, чтобы сладко поцеловать, ее крылья зажужжали, и она отпрянула. Это ни в коем случае не было отказом: она крепко сжимала его ноги в своих и в любой момент могла отпустить, но ее хватка оставалась крепкой.

От нее пахло корицей и сахаром, манящий, почти пьянящий аромат щекотал ноздри, разжигая желание. Он снова потянул, и снова его настойчивость не увенчалась успехом. Копперквик не удерживал Баттермилк ничем, кроме, пожалуй, глаз, и игра продолжалась.

Фильм был старый, черно-белый, "Синистер Дарк против Презренных". Копперквик уделил фильму совсем немного внимания, и то лишь в самом начале. Синистер Дарк — волшебница из Дома Дарк, у которой переднее левое копыто было сильно деформировано: она родилась с ужасным случаем косолапости. Синистер Дарк была безумной, как утверждали Дарки, и вела войну с одна против шайки гнусных волшебников-недоучек, которые очень хотели отнять территорию у Эквестрии.

Волшебники оказались не готовы к обрушившемуся на них гневу, и фильм стал настоящим буйством спецэффектов. Никакая магическая мощь не могла сравниться с безумием Синистер. Волшебники, пришедшие захватить территорию, терпели поражение, и в ходе этого исторического конфликта границы Эквестрии были расширены.

Но Копперквик не обращал на все это внимания, настолько он был сосредоточен на услужливой пегаске, порхающей вокруг его головы. Эсмеральда лежала на спине на одеяле и дремала, каким-то образом засыпая даже на фоне всего этого шума. Он не замечал, как Баттер Фадж и Майти Мидж следят за каждым движением между ним и Баттермилк. Они проигнорировали фильм, чтобы посмотреть на гораздо более интересное зрелище.

Зеленоватые глаза Баттермилк светились внутренним огнем, и Копперквик был просто околдован, глядя в их глубину. Она все крепче прижималась к его ноге, и он впервые заметил, что ее прикосновения чуть влажные, даже в эту немного прохладную весеннюю ночь. Он снова попытался притянуть ее к себе, и на этот раз ему это удалось. Она все еще отстранялась, и ему пришлось потрудиться, но он притянул ее к себе, остановившись только тогда, когда их носы соприкоснулись, оставив на нем пыль, присыпанную корицей и сахаром.

Все ее тело вибрировало от жужжания крыльев. Она прижалась к нему, и он почувствовал ее горячее, тяжелое дыхание на нежной, чувствительной подушечке своего носа. Он потянулся к ее губам, как утопающий пони к своему спасению, и она снова отстранилась, но совсем чуть-чуть, оставаясь дразняще недосягаемой. Когда она захихикала, его уши поднялись, опустились от разочарования, снова поднялись, а затем затряслись от досады. Он вздрогнул, выражая свое замешательство, и она заскулила в ответ.

— Бизи, — сказала Баттер Фадж, а потом начала слегка хихикать, — не дразни.

Моргнув, Баттермилк поняла, что ее мать наблюдает за ней, и ее щеки потемнели. Не растерявшись, она бросилась к нему и ласково чмокнула прямо в протянутые губы Копперквика. На короткую секунду гул крыльев затих, но затем снова стал громким и быстрым, и она с влажным хлопком отлетела в сторону. Копперквик был ошеломлен тем, что получил именно то, что хотел, и сидел теперь с пустым взглядом, с блаженным, глупым выражением лица.

— Ну, вот и все, Майти Мидж, теперь нам придется поговорить с Бизи о птичках и пчелках. — Хриплый, раскатистый смех вырвался из уст Баттер Фадж, и кобыла-гора затряслась от смеха.

Задыхаясь от хохота, Баттермилк отпустила Копперквика, порхала туда-сюда, а потом опустилась на землю, чтобы смахнуть остатки сладости:

— Птичках и пчелках? Я и есть птица и пчела! Уиии! Посмотрите на меня! — Напевая веселую песенку, она молниеносно взлетела и отправилась за новыми лакомствами для утоления своего аппетита.

Пленка была не совсем в фокусе, немного размыта, немного зерниста, но это неважно. Местами она была повреждена, но это неважно — киномеханик, преданный своему делу, все подправил и сохранил. Старый фильм был без звука, без голосов, без ничего — но это неважно. Умные и трудолюбивые зрители гордились своим импровизированным оркестром, и множество голосов читали декоративные надписи, появлявшиеся на экране. Взаимодействие с аудиторией только добавило фильму интереса.

Одним словом, фильм, а вместе с ним и плавучий кинотеатр, был больше, чем просто сумма его частей. Он стал опытом, точкой сплочения сообщества, которое, как и созданный им плавучий театр, было больше, чем сумма его частей. Здесь присутствовала определенная местная гордость — культура делать все своими силами и обходиться тем, что есть. Театр, транспортные средства, дома, постройки, даже само ощущение сообщества — все это говорило о независимости.

Копперквик слышал этот голос, хотя и не осознавал его, и он оказал на него глубокое влияние. Когда фильм перешел к заключительному акту, когда Синистер Дарк ворвалась в ворота Тартара, готовясь принести самую благородную на свете жертву, Копперквик держал полусонную дочь на передних ногах, пытаясь успокоить ее.

Сейчас его внимание было приковано к экрану, но и Эсмеральда, только что поевшая и еще не определившаяся со своим настроением, тоже не была в стороне. Она брыкалась и извивалась, как будто протестуя против того, что не находится в центре внимания. Копперквик укачивал ее и издавал тихие звуки, пытаясь успокоить.

Тем временем Синистер Дарк страдала самым ужасным образом. Самым страшным из волшебников был единорог, известный как Властелин Големов; он овладел страшным трюком — жить без тела, и перескакивал с одного творения на другое, создав целую армию тел. Но Синистер обманула его — Дарки были разными, но в основном безумными и умными — и вживила ядро голема в свое собственное тело.

Теперь Повелитель големов был заперт в ней, и перед ней открылись врата Тартара, зияющие, как страшная бездонная пасть. Копперквик наблюдал за происходящим, дрожа и пытаясь понять, что это за жертва. Она смеялась, хохотала до упаду, и хотя в фильме не было ни звука, Копперквик все равно как-то слышал этот безумный, лающий, злорадный смех, когда она упивалась своим самодовольным превосходством.

Просто так в открытые ворота Тартара не входят, и Синистер Дарк тоже. Нет, она вошла, прихрамывая на увечную ногу, но при этом как-то бойко. Копперквик был уверен, что слышит скрип закрываемых массивных дверей из черного железа, скрип старых петель. Перед тем как дверь полностью закрылась, руки какого-то невидимого существа надели на шею Синистер тяжелый железный ошейник и закрепили его на месте.

Затем двери захлопнулись, и появились титры на слайдах, в которых не было ни движения, ни анимации.

Что ж, это было довольно неприятно… Не обращая внимания на титры, Копперквик уделил дочери внимание, которого она так жаждала. Когда он взглянул на нее, она почти сразу оживилась и засуетилась, обещая гораздо более приятное настроение, если ей удастся получить то, что она хочет. Он подумал о Синистер Дарк, и, хотя он не обратил особого внимания на фильм, ее жертвенность привлекла его внимание. Это захватило его внимание, его воображение, и теперь, будучи отцом, он задавался вопросом, как много он готов отдать ради своей дочери.

Потенциально — все.

— Холодно, Эсме? — спросил он и слегка прижал ее к себе.

— Мне грустно! — промурлыкала Баттермилк и прижала передние копыта к щекам. — Я ненавижу историю о Синистер Дарк… Я не люблю истории, у которых нет счастливого конца! Мне они не нравятся! — В бешенстве она стала летать вокруг головы Копперквика узкими, бешеными кругами, издавая при этом страдальческое поскуливание.

— Мама?

Эти слова, едва слышное бормотание, которое могло затеряться в море шума, окружавшего их, заставили Баттермилк остановиться и навострить уши. Это также заставило Баттер Фадж остановиться, и большая кобыла повернула голову, чтобы посмотреть, как ее собственная дочь спускается вниз. Баттермилк вырвала Эсмеральду из объятий Копперквика и притянула ее к себе, крепко обнимая.

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказала Баттермилк Эсмеральде, проносясь мимо. — Ты хочешь, чтобы мы с папой обнимали тебя вместе, не так ли? Тот маленький распорядок, который у тебя был, был нарушен, и ты это ненавидишь, не так ли?

— Стадные узы. — Баттер Фадж заговорила мудрым, знающим голосом. — Если она действительно этого хочет, значит, она немного поправляется. Тебе нужно быть начеку. А теперь успокойся, Бизи, и приступай к обнимашкам, прямо сейчас, в эту минуту.

— Я стараюсь, Муми, но все было так напряженно, а потом случилось все это, и мы вернулись домой, и пошли в кино, и я прекрасно проводила время, вплоть до того момента, когда фильм закончился, потому что я не люблю фильмы с плохим концом и… — Баттермилк вдохнула почти с хрипом, но все ее слова замерли, когда мать фыркнула.

Копперквик не понимал, что происходит, но Баттер Фадж улыбнулась самой прелюбопытной улыбкой. В ее глазах мелькнула тайная усмешка и веселый блеск, а может быть, это был просто ослепительный электрический свет. Баттермилк опустилась на землю, приземлившись на одеяло прямо перед Копперквиком, и одним движением притянула его к себе, каким-то образом получив на это разрешение матери.

Эсмеральда сразу же просветлела и начала лепетать, издавая бессмысленные жеребячьи звуки.

Баттермилк, совершенно обалдевшая от сахара, с трудом могла усидеть на месте. Она немного потеснилась, прижавшись к Эсмеральде, и придвинулась поближе к Копперквику. Моргнув несколько раз, она сфокусировала свой безапелляционный взгляд на матери и сказала:

— Это очень трагично, Муми, но жеребята, выращенные одним родителем, менее социально адаптированы, чем жеребята, выращенные двумя родителями. А жеребята, выросшие в стаде… это одни из самых общительных жеребят. Я изучал эти данные, то и дело, и когда я пойду в докторат, а я иду в докторат, не сомневайся, я планирую, что моя докторская диссертация будет посвящена этому вопросу.

— Бизи? — Баттер Фадж выглядела совершенно озадаченной.

— У меня есть план создания группы поддержки для родителей-одиночек… своего рода псевдостада… социальной сети неблагополучных родителей, которые могут помогать друг другу. Они могут взаимодействовать друг с другом и со своим потомством, и я надеюсь, что подобное псевдостадо окажет положительное влияние на социальное развитие жеребят в группе. Если я смогу заставить их всех достаточно взаимодействовать, то это будет зеркальным отражением благотворной стадной структуры расширенных семей, а также даст родителям полезную сеть других единомышленников, находящихся в аналогичной ситуации, которые поймут все проблемы, испытания и невзгоды одинокого родителя, которые значительно усиливаются у существ с глубоким, врожденным стадным чувством, таких как мы.

— Бизи… Извини… но ты как будто говоришь на другом языке. Я поняла только половину, если вообще поняла, того, что ты сказала. Помедленнее и постарайся объяснить мне, потому что я хочу понять. — Уши Баттер Фадж обвисли, а в глазах появилось выражение глубокой озабоченности. — Я не могу мириться с невежеством, и мне кажется, что сейчас я многого не знаю.

Вдалеке в проектор загружали очередной фильм, и продавцы спешили перекусить. Копперквик с серьезным видом обхватил Баттермилк передними ногами и ободряюще обнял ее, отчего Эсмеральда забормотала еще сильнее.

— Бизи, — обратился Майти Мидж к своей дочери, — если ты не возражаешь, я спрошу, из-за чего все это произошло?

— Коппер, — не задумываясь, ответила Баттермилк. — Примерно через неделю или около того после встречи с ним, когда все рухнуло, когда все неприятности начали наваливаться, когда я начала испытывать вполне реальный страх потерять клиента и близкого мне пони, у меня появилась… мотивация. Я увидела, как пони проваливаются в трещины, и начала задаваться вопросом, как эти трещины вообще появляются, а потом было много вопросов, и я проговорила все уши миссис Вельвет, потом я проговорила все уши принцессы Кейденс, а после этого у нас с принцессой Селестией был разговор, который длился все… хочу сказать, двадцать или около того часов? Я слушала ее, потому что она живет уже чертовски долго и ей есть что сказать по этому вопросу, и после этого я пришла к своим выводам.

— И какие же? — Майти Мидж наклонился, и его уши оказались под углом над его любопытным, серьезным лицом.

— Распад семьи и структуры стада. — Баттермилк моргнула за своими толстыми стеклами очков, слегка фыркнула и протянула Эсмеральде копыто. — Возьмем Рипл Рашер… Очевидно, что у нее неполная семья. Кроме того, она подвергается остракизму… она изгой, говоря языком светских пони. — Тут Баттермилк сделала паузу и многозначительно подняла бровь на своих родителей. — Она растит своих жеребят в условиях, пагубно влияющих на их развитие, не способствующих установлению здоровых, хорошо приспособленных к жизни связей в стаде. Эти жеребята вырастут взрослыми пони с нарушенными стадными связями, и эти качества передадутся их будущему потомству. Это уже происходит, и подтверждением тому может служить целый ряд проблем, уже существующих в обществе. Порицая и отвергая Риппл Рашер, какие бы ужасные вещи она ни совершила или не совершила, мы возлагаем бремя ее наказания, выражаясь мирским языком, хомут на ее шею, на шею ее жеребят, и все общество будет страдать от этого, а не только Риппл Рашер.

Губы Баттер Фадж сжались в плотную кислую морщинку, но она ничего не сказала. Майти Мидж тоже молчал, обдумывая слова дочери, и оба они испытывали сильное недоумение. Что касается Копперквика, то он размышлял над словами Баттермилк, прекрасно понимая их и ценя тот факт, что у нее хватило смелости бросить вызов родительским убеждениям. Он также гордился тем, что полюбил интеллектуалку, которая была достаточно красноречива и напориста, чтобы бросить вызов его собственным убеждениям.

— Папа, сходи, пожалуйста, принеси мне попить. Я съела слишком много сахара и соли, и мне очень, очень хочется пить, а Эсме сейчас нужно пообниматься. — Захлопав ресницами, Баттермилк, не выражая никакого снисхождения, подарила отцу обнадеживающую улыбку.

Ворча, голубой пегас поднялся в воздух и понесся в сторону концессионных киосков, а Копперквик начал размышлять о таинственной власти, которую дочери имеют над своими отцами.

Глава 10

— Эсме, ты меня убиваешь, — сказал Копперквик своей дочери, вздохнув. — Уже почти полночь, а ты не подаешь никаких признаков того, что хочешь спать. Мне нужно делать уроки, и я ничего не успел сделать сегодня. Почему ты не хочешь спать? — Протянув копыто, он ткнул ее прямо в пузо и заработал в ответ возмущенный взгляд.

Она заскулила, замахала передними ногами, и ее мордочка стала грозной.

Дверь в спальню открылась, и, повернув голову, Копперквик увидел Баттермилк, еще влажную после душа. Ее грива была распущена, рассыпалась по лицу, шее и холке. Очки она оставила на маленьком столике у кровати, и на ней не было ни клочка одежды, что заставило его сердце чуть заметно забиться. Кобыла-пегас была уже чистой, без сахарной и коричной пыли, и, подойдя к кровати, она поцокала языком.

— Кто-то не хочет спать, — сказала она, стоя рядом с кроватью.

Баттермилк вскочила на кровать, трижды повернулась по кругу, легла на живот и принялась расправлять крылья. Копперквик уставился на нее узкими, любопытными глазами, приподняв одну бровь. Эсмеральда потеряла равновесие и упала на спину, подняв в воздух четыре маленькие ножки. Она заскулила, выражая свое недовольство таким поворотом событий, а затем, подобно перевернувшейся черепахе, стала брыкаться, пытаясь перевернуться, что оказалось невозможным на мягкой поверхности кровати.

— А что, мисс Оддбоди, это что-то новенькое. — Когда Баттермилк ничего не ответила, Копперквик продолжил: — Раньше ты всегда стремилась уединиться или выпроваживала меня из комнаты. Я тоже никогда до конца не понимал, почему, но полагаю, что это причуда пегасов. Так что же изменилось?

Возможно, потому, что разговаривать с полным ртом перьев было невежливо, Баттермилк ничего не сказала в ответ, но зато на лице ее появился яростный, огненный румянец, когда Копперквик продолжал смотреть на нее. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что она борется, и до него дошло, что она пытается посвятить его в самые интимные моменты своей жизни. Покраснев, он переключил свое внимание на Эсмеральду, которая все еще пыталась перевернуться.

Он надавил копытом на ребра дочери, пока она не выпрямилась, и та поднялась в стоячее положение, ее маленькие коленки подгибались, когда она пыталась удержать равновесие на мягком матрасе. Она чуть не споткнулась об одеяло, хныкнула, а затем пробралась поближе к отцу. Эсмеральда не столько присела, сколько позволила своему пузу удариться о кровать, а затем уперлась передними ногами в склон, где тело отца сделало впадину.

— Я беспокоюсь, Эсме, — сказал Копперквик, когда его дочь потеряла равновесие и налетела на его переднюю ногу. — Ты должна больше говорить. Ты должна больше высказываться. Твоя мать испортила тебе жизнь, и иногда, иногда я беспокоюсь, что я могу сделать то же самое. Из-за выселения и всего, что произошло, у тебя просто не было хорошего, спокойного детства. Меня пугает, Эсме, что я могу причинить тебе еще больший вред.

В ответ на это маленькая кобылка принялась выдувать слюнявые пузыри.

— Я делаю все, что в моих силах, но иногда я думаю, достаточно ли этого, — продолжал Копперквик и тут вспомнил, что рядом с ним на кровати лежит Баттермилк. Его щеки потемнели, превратившись из обычного веселого медного оттенка в темный, темную бронзу. Как-то он упустил из виду эту маленькую деталь. Опустив уши, он прижался носом к щеке Эсмеральды и зафыркал.

Кобылка пискнула и попыталась вывернуться, но безуспешно. Повернув голову, она вытерла мокрую мордочку о морду отца, издала приглушенное воркование, переходящее в бульканье, и затихла, настолько довольная своим положением, что бороться с ней не было необходимости. Копперквик поднял голову, немного потряс ею, но не смог избавиться от блестящей слюны, а затем посмотрел на Эсмеральду с чем-то вроде забавного выражения — язвительного, сухого, веселого, от которого он почему-то казался одновременно и старше, и мудрее.

Не удержавшись, Копперквик бросил боковой взгляд на Баттермилк и увидел ее в процессе прихорашивания. Она провела длинным пером по потемневшим и слипшимся от влаги губам. Удивительно длинная грива обрамляла ее осунувшееся лицо, скрывая большую его часть за волнистыми, слипшимися, влажными прядями. Общий эффект был почти мгновенным возбуждением, но, к его собственному шоку и замешательству, это было не физическое возбуждение, не в этот раз.

Это была новая для него территория, и он вернул взгляд к дочери, прежде чем вид Баттермилк успела вызвать у него приступ возбуждения. Фетиш на крылья все еще присутствовал в глубине его сознания, и он очень вежливо попытался еще раз взглянуть на прихорашивающуюся пегаску на кровати рядом с ним. Эсмеральда тоже, казалось, была очарована увиденным и наблюдала за происходящим, пуская пузыри.

— Все так сложно, Эсме, — сказал Копперквик маленькой кобылке, прижавшейся к его передней ноге. — Доктор сказал, что я должен общаться с тобой по часу в день, чтобы попытаться социализировать тебя и наладить контакт. Один час целенаправленных разговоров… Час кажется таким коротким, пока его не потратишь на то, чтобы придумать, что сказать. А потом у меня есть все эти часы учебы, домашние задания и все остальное, что занимает мой день, и кажется, что единственный раз, когда мне удается поспать по-настоящему, это когда спишь ты, а ты почти никогда не спишь долго. В сутках не так много часов, и как бы я ни старалась их распределить, их никогда не хватает, чтобы успеть сделать все, что нужно.

Эсмеральда, моргнув, посмотрела на отца и торжественно произнесла:

— Плиш. — Затем она зевнула, немного пошевелила ногами, зевнула второй раз и закрыла глаза.

Вздохнув, Копперквик перевернулся на бок и притянул дочь ближе. Она открыла глаза, но только на мгновение, возможно, проверяя, не оставят ли ее. Однако, когда ее притянули поближе и прижали к себе, она удовлетворенно закрыла глаза еще раз и затихла. Он заворчал — сильный, защитный звук, — и, к его удивлению, Баттермилк ответила ему приглушенным поскуливанием через полный рот перьев.

Растянувшись, Копперквик положил голову на подушку, с удовольствием ощущая прохладу на своей щеке. Эсмеральда была теплым пушистым шариком, прижавшимся к основанию его шеи, и от контраста ощущений — прохлады подушки и тепла маленького тела, прижавшегося к нему, — его мозг наслаждался чувственным опытом. В комнате было прохладно, но не зябко, что обещало идеальные условия для сна.

Копперквик закрыл глаза, намереваясь отдохнуть лишь мгновение…

Когда Копперквик снова открыл глаза, вонючий зеленый усик прощупывал глубины его носа. Его веки распахнулись, как у пони, распахивающего ставни на окне, чтобы встретить рассвет. Но это был не рассвет, нет, в комнате по-прежнему было темно, и это было нечто совсем другое. Примерно через одну восьмую секунды после того, как он обрел некое подобие осознания — состояние крайне нежелательное, — Копперквик понял, что чувствует вкус.

— Фуш, — произнес слабый голос в темноте, и Копперквик вздрогнул от страха.

Были моменты — трудности — в том, чтобы быть отцом, трудные моменты терпения, настойчивости, самоотверженности, преданности и долга… а потом была пустышка. Пришло время встретиться с драконом — пришло время стать великим — кого он обманывал? Пришло время умереть. Баттермилк крепко спала в кровати рядом с ним, а может быть, уже смирилась с вонью и перебралась на вечно зеленые поля, которые были обещанной загробной жизнью хороших и добродетельных пони.

Он хотел схватить дочь за шиворот, но не успел. Для этого ему пришлось подойти слишком близко к источнику, то есть поднести нос к замшелым воротам Тартара и вдохнуть сернистый мускус, витающий вокруг. Он вздрогнул, и в уголках его глаз заблестели слезы, и Копперквик задыхался почти до кашля.

— Кто-то из пони сделал фуси-вуси из их туси-вуси. — Он подавил эти слова, прошептав их в лишенную надежды темноту. Каждый мускул в его теле говорил ему, что надо бежать, и даже разум соглашался с этим; Баттермилк скоро проснется, и эта проблема решится сама собой.

В этот момент, в это время, он был Синистер Дарк, готовившаяся принести самую большую жертву. Охваченный странным спокойствием, Копперквик успокоился, понимая, что нужно делать. Наслаждаясь моментом, он сказал:

— Довольно приятно жить в страхе, не правда ли? Вот что значит быть отцом.

Стиснув зубы, он взял дочь за шиворот и выскользнул из-под одеяла. Как новорожденный, он вылез из теплой, уютной постели и немного покачнулся, пока его ноги не обрели устойчивость. В комнате было холодно, не прохладно, не зябко, а именно холодно, и холод сжирал остатки тепла, еще сохранившегося в его шерсти после пребывания в теплой постели.

Эсмеральда, болтавшаяся у отца в зубах, пискнула в знак протеста против внезапного холода, а потом брыкалась и извивалась, когда на нее обрушился дождь. Слезы — обильные слезы — катились по лицу отца и попадали на нее, оставляя темные влажные пятна, невидимые в непроглядной черноте беспросветной комнаты.

Здесь действительно не было света: В Кантерлоте было светло в любое время дня и ночи, фонари, вывески, яркий свет проникал через каждую щель и трещину в жалюзи, шторах, занавесках и портьерах. Но это место? Здесь было темно. Ничто не светилось в окно. Копперквик начал беспокоиться за свою дочь, которая не любила темноту и слышала ее тревожное сопение.

Нужен был ночник.

Копперквик стал пробираться сквозь темноту, очень надеясь, что не споткнется, не оступится, не поскользнется и не упадет. Он не мог вспомнить, где находится выключатель, а единственная лампа, стоявшая у кровати, была на стороне Баттермилк. Эсмеральда начала просыпаться, и чем больше она приходила в сознание, тем сильнее протестовала против нынешнего положения вещей.

Вонь? Невыносимая. Темнота? Непроницаемая. Но Копперквик упорно шел вперед и добрался до двери в спальню. За ней был коридор, а слева по коридору — ванная комната. Оказавшись в ванной, он нащупал выключатель и, продолжая удерживаь дочь, снял подгузник, который, возможно, уже протек, а возможно, и нет, и потащил дочь в душ.

Это все исправит, или он так надеялся.

На кухне горел свет, но не яркий верхний. Над раковиной горел мягкий, нежный свет, который как раз подходил для только что проснувшихся глаз. Плита потрескивала и подрагивала от жара, но больше не была включена. На стойке стояла приятно теплая бутылка, а на плите — кастрюля, полная чего-то чудесного. Пахло шоколадом, корицей и другими ароматами, но он не знал, что это такое.

Эсмеральда, пахнущая мылом, опустилась на свое одеяло на полу. Она немного побалансировала на задних ногах, а потом буркнула, что требует, чтобы ее покормили, прямо сейчас, сию минуту, и дала понять, что если ее требования не будут выполнены, то будут проблемы. Маленькая кобылка была раздражена, и это неудивительно: она несколько часов просидела без бутылочки и проснулась в полном беспорядке.

— Флорп! — закричала она, а потом начала раздраженно размахивать передними ногами.

Что-то в этой кобылке напоминало Копперквику ее мать, Сиело дель Эсте. Она была манипулятором, требовательной, суетливой и хотела добиться своего. В отличие от матери, Эсмеральда была ласковой, благодарной и в целом симпатичной. В ней было всего лишь немного дивы, достаточно, чтобы быть заметной, но не настолько, чтобы быть чудовищной, или так надеялся Копперквик.

— Флорп! — снова закричала она, и на этот раз с гораздо большей настойчивостью. Как бы в подтверждение ее слов, в животе у кобылки заурчало, и она издала протяжный носовой вой, давая понять отцу, что умирает от голода. — Флорп! — Эсмеральда разинула рот и указала копытом на зияющую пасть, требуя от отца сделать хоть что-нибудь.

Взяв бутылочку в зубы за соску, он выплеснул в рот немного теплого козьего молока, и Копперквик улыбнулся. Оно, конечно, было вкуснее жеребячьей смеси, которая, по мнению Копперквика, по вкусу напоминала гипс, не то чтобы он когда-нибудь ел гипс, но в запахе и консистенции что-то такое было. Эсмеральда теперь подпрыгивала, подтягиваясь на передних ногах и издавая неистовые хныканья.

Вернувшись к тому месту, где он ее оставил, он опустил бутылку на одеяло. Она раздраженно посмотрела на него, и губы ее скривились в усмешке. Вынужденная сама добывать себе завтрак, она немного повозилась с бутылкой, прежде чем ей удалось поднять ее на передние ноги. Еще больше усилий потребовалось, чтобы поставить бутылку в вертикальное положение, и тогда она набросилась на соску, прикусывая ее со всей свирепой жестокостью, на которую только была способна маленькая кобылка.

Копперквик поморщился и почувствовал огромную жалость к кобылам, которые выбрали более естественный путь.

Быть земным пони было довольно неприятно, и важно было научиться обращаться с вещами с раннего возраста. Позволив Эсмеральде взять свою собственную бутылочку, он научил ее ценным жизненным навыкам, хотя Копперквик и почувствовал себя немного виноватым из-за взгляда, брошенного на него дочерью. Он сел рядом с ней, и как же она на него зыркнула, давая понять, что недовольна состоянием дел и тем, что ее завтрак не доставили.

В окнах не было и намека на розовый, золотистый свет, а на улице по-прежнему было очень темно. Часы над раковиной показывали десять минут пятого, а это означало, что Эсмеральда проспала почти всю ночь. Копперквик считал, что большую. Он не мог вспомнить, когда именно заснул, но где-то около полуночи. Зевая, он вспоминал славные дни, когда он высыпался. Он надеялся, что эти дни вернутся.

— У тебя было тяжелое утро, не так ли, Эсме? — Он посмотрел на кобылку, которая смотрела на него снизу вверх, и ему стало жаль ее. — Ты проснулась в темноте, а ты этого не любишь. Ты сильно воняла, и это тебя опустошило. Ты спала немного дольше, чем обычно, и я уверен, что ты была очень, очень голодна. Мне приходится думать об этих вещах и о том, почему ты можешь быть так расстроена, потому что это не дает мне потерять терпение по отношению к тебе. Все это усугубляется тем, что ты не можешь рассказать обо всем, что не так… Все, что ты можешь сделать, — это плакать и надеяться на лучшее. Твоя мать, конечно, не сделала того, что было необходимо, когда ты плакала… и поэтому я должен попытаться исправить это.

Надутое выражение лица Эсмеральды немного смягчилось, и она прислонилась к отцу, посасывая свою бутылочку. Она закрыла глаза, немного расслабилась и с каждым глотком издавала тоненький писк. Когда открылась задняя дверь, она снова открыла глаза, и в кухню ворвалась Баттер Фадж.

Большая кобыла уставилась на Копперквика, и в уголках ее рта появилось нечто, похожее на тоскливую улыбку. В ее гриве было много сена, и она принесла с собой на кухню сладкий аромат сеновала. Эсмеральда снова закрыла глаза и удовлетворенно продолжила сосать свою бутылочку.

— Мне этого не хватало, — хриплым, приглушенным голосом сказала Баттер Фадж Копперквику. — Это немного разбавляет рутину… Я хотела иметь больше жеребят, хотела… но у меня был план, и я его придерживалась. Слишком много иммигрантов приезжают в эту страну, а потом рожают слишком много жеребят. Это вызывает недовольство, и, наверное, я понимаю, почему. Большинство из них остаются нищими и заканчивают жизнь в трущобах и тому подобных местах. Я разработала план, как этого избежать. Я очень надеялась, что Баттермилк даст мне большую обширную семью, которую я хотела, и я работала изо дня в день, чтобы дать ей средства, чтобы она могла это сделать. Конечно, у нее были другие планы, и это прекрасно, но я все еще мечтаю.

Копперквик не знал, что ответить, но, будучи вежливым и внимательным, он уделил Баттер Фадж все свое внимание, пока Эсмеральда прихлебывала из своей бутылки.

— Это будет тяжелый день, Коппер, когда ты поймешь, что у твоей дочери могут быть другие планы, чем у тебя. Когда это произойдет, ты можешь поступить одним из двух способов… Ты можешь вести себя так, будто знаешь, что для нее лучше, и пытаться заставить ее делать то, что ты хочешь… Или ты можешь быть объективным, сесть и попытаться понять, чего именно она хочет, и сделать все возможное, чтобы подготовить ее к этому. Так вот, один из этих вариантов верен, а другой неверен, и, поскольку ты умный пони и все такое, я оставляю за тобой право определить, какой из них верен.

Большая кобыла прошлась по кухне, подошла к плите, сняла крышку с кастрюли и стала помешивать большой деревянной ложкой, которую держала сгибом копыта. Помешивая, она сказала:

— Наверное, я немного готовилась к тому и другому. Я никогда не расставалась со своей мечтой. Я построила этот дом таким большим, как он есть, для большой семьи. Я отложила изрядную часть состояния на черный день. Я владею акциями многих местных предприятий, и хотя это не так много, как мне хотелось бы, но все же лучше, чем то, что удается наскрести большинству иммигрантов первого поколения.

Удовлетворенная своим рассказом, она повернулась лицом к Копперквику, и в ее глазах было что-то обнадеживающее, что-то счастливое, что-то радостное. Ее хвост покачивался из стороны в сторону, а огромный бок надулся, возможно, от гордости, а может, она просто не могла сдержать эмоций. Эта кобыла была больше, чем сама жизнь, и ее хорошее настроение было заразительным.

— На плите стоит солодовая пшеничная каша. Баттермилк обожает эту кашу, как и ее отец, и когда она почувствует ее запах, то проснется. Может быть. Она была очень возбуждена прошлой ночью. В общем, угощайтесь и ешьте, сколько хотите. Я приготовила довольно много. Мне нужно вернуться и закончить работу.

— Спасибо, — ответил Копперквик.

— Не стоит об этом, — сказала большая кобыла, направляясь к задней двери. — А теперь, если ты меня извинишь…

Глава 11

— Нам нужен ночник, — сказал Копперквик Баттермилк, сидевшей с ним за столом. — Когда я встал сегодня утром, было темно, и Эсме чуть не сошла с ума. Когда я затащил ее в ванную, она была в порядке, но я не хочу искушать судьбу. Ты же помнишь, что происходило в прошлые разы, когда она сходила с ума…

Больше ничего говорить не пришлось, и Баттермилк кивнула в ответ. Срывов Эсмеральды следовало бояться и опасаться, и это не было преувеличением. Она могла плакать часами, доводя себя до изнеможения или, что еще хуже, до обезвоживания. Один из таких случаев привел к тому, что она попала в больницу, и все это произвело на Копперквика сильное впечатление. У его дочери были проблемы, проблемы с развитием; это было плохо, потому что его дочь страдала, но также и хорошо, потому что эти проблемы с развитием были диагностированы и определены, а значит, ее матери, Сьело дель Эсте — причине и источнику этих проблем — будет гораздо труднее вернуть опекунство, если до этого дойдет.

— Теперь мы — это мы, не так ли? — спросила Баттермилк и сделала паузу в поглощении пшеничного солода. — Я думала об этом вчера вечером, когда ты уснул. Именно поэтому я заставила себя прихорашиваться вместе с тобой в комнате, хотя мне это было неприятно. Я долго лежала без сна, размышляя о том, что я глубоко увлечена жеребцом, у которого есть маленькая дочь, называющая меня мамой, и думала о многих вещах, которые меня беспокоят.

Когда Эсмеральда буркнула, Копперквик навострила уши, но, похоже, она была довольна тем, что играла со своими мягкими игрушками. В данный момент она тискала свой баклажан и болтала с морковкой… по крайней мере, так показалось. Трудно было сказать. Облизав губы, он заглянул в глаза Баттермилк, чтобы лучше понять ее настроение.

— Поскольку Эсмеральда так беспокойна, я стала вовлечена. Втянулась. Уйти — это то, что я просто не могу сделать. Это раздавит ее… и тебя тоже, но Эсме особенно, после того, как она перенесла все те издевательства, которые происходили под копытами ее матери, и затем, наконец, образовала связь со мной, если я разорву эту связь, я основательно разрушу жизнь другого пони. Она уже пострадала, но она может исцелиться. Но если я уйду сейчас, в самый разгар процесса ее исцеления… Это не давало мне покоя прошлой ночью. Я не могла заснуть. Я просто лежала и смотрела в потолок довольно долго.

— Однажды ночью у меня был похожий момент осознания… — Копперквик обнаружил, что больше не может смотреть Баттермилк в глаза, поэтому вместо этого он уставился в свою миску с кашей. В пшенном солоде был шоколад, изюм, корица, и в целом это было очень вкусно. В моем мозгу словно возникла связь: — Я теперь отец. — И вот так я не мог заснуть. Я лежал без сна в особенно тяжелом состоянии и думал о том, как сильно я все это испорчу. В ту ночь мне приснился кошмарный сон, как маленькую Эсми, уже повзрослевшую, заперли в санатории для душевнобольных, и во всем виноват я.

А потом, как бы между прочим, добавил:

— Я даже не могу сказать, становится ли ей лучше, иногда я беспокоюсь…

— На все нужно время, Коппер, и я думаю, что ей становится лучше. Ты должен быть терпеливым.

— Я не могу быть терпеливым. — Подняв голову, он посмотрел в глаза сидящей напротив него пегаски. Когда он заговорил, то обнаружил, что ему трудно сдержать голос и приходится бороться с нахлынувшими эмоциями. — Это ожидание убивает меня. Я должен знать, что с ней все в порядке. — Изменив тон и глубину голоса, он начал пересказывать все, что было сказано в тот ужасный день, и подражать доктору. — Очень жаль, мистер Квик, но, похоже, ваша дочь подверглась значительному пренебрежению и эмоциональному насилию. Мы еще проводим некоторые тесты, но, похоже, у вашей дочери есть некоторые отклонения в развитии. Очевидно, она получила какую-то ужасную эмоциональную травму в тот момент, когда была наиболее уязвима. Мне ужасно, ужасно жаль…

— Коппер, остановись. Остановись сейчас же, пока ты не накрутил себя…

— Я уже на взводе, — сказал он, выплевывая слова громким шепотом. — Нарушения развития, Баттермилк. Это довольно громко сказано, ты не находишь? — Когда слезы стали невыносимыми, он снова уставился в свою миску, вздрогнул, а затем уселся на пол, почти задыхаясь. Вспоминать тот день в больнице Плачущей Сестры было невыносимо, и он чувствовал настоящую, физическую боль в своих внутренностях.

— Ты возьмешь себя в копыта и займешься книгами. А я присмотрю за Эмсе и займусь взбиванием масла. — Голос Баттермилк был твердым, властным, но в то же время нежным и полным ласки. — Как только ты закончишь заниматься, мы сделаем что-нибудь приятное. Вместе. Я еще не знаю, что именно.

— Хорошо. — Копперквик вздохнул, и его холка опустилась, а все тело обмякло. — Держать себя в копытах. Я могу это сделать, я думаю. — Он сделал глубокий вдох, задержал его на некоторое время, а затем с шумом выдохнул. Навострив уши, он напомнил себе, что отстаивает идею социальных реформ не только для своей дочери, но и для жеребят и неблагополучных родителей повсюду.

Однако вздрагивания от этого не прекратились.

Возможно, он нуждался в психологической помощи.

— Коппер! — Баттермилк ворвалась через заднюю дверь на кухню почти выдохшейся. — Коппер! Ты должен посмотреть на это! Ты не поверишь, что произошло! Смотри, Коппер! — Взмахнув крыльями, она влетела на кухню с Эсмеральдой, надежно держащейся в своей жеребячьей перевязи, и через открытую заднюю дверь подул теплый, приятный ветерок.

Мгновение спустя через заднюю дверь в кухню галопом вбежала Баттер Фадж с обеспокоенным выражением лица, возможно, потому, что она не понимала, что происходит. Копперквик поднял голову от своей книги, потер глаза передней ногой, а затем посмотрел на газету, когда Баттермилк бросила ее на стол перед ним.

СКАНДАЛ ПОТРЯС СУДЕБНЫЙ ОКРУГ!

— Это… — начал было говорить Копперквик, но так и не успел закончить.

— Да, это тот самый судья, который должен вести ваше предварительное судебное заседание! — Баттермилк была громкой, взволнованной, но не совсем кричала. Она приземлилась рядом с Копперквиком, встала на пол и стала тыкать в изображение пони на первой странице газеты. — Судья Хэви Гэвел, пони, специализирующийся на семейных делах и выступающий за принятие карательных законов против жеребцов, был уличен в том, что у него было более дюжины незаконнорожденных жеребят. Он спал с кобылами в обмен на вынесение более суровых и жестких приговоров непутевым отцам и мужьям.

— Он должен был быть защитником простых кобыл, — сказала Баттер Фадж, стоя в ошеломлении и явно пребывая в шоке. — И проклятьем для мужей-бабников повсюду. Как… как он… как это могло случиться? — Кобыла стояла с открытым ртом, и казалось, что ей трудно даже моргнуть.

Копперквик тоже с трудом воспринимал происходящее. Больничный счет, который ему прислали, так называемая карательная мера, этот закон был введен в правовую систему благодаря этому судье, этому поборнику справедливости. Он почувствовал пощечину на затылке, и, когда он повернулся, Эсмеральда снова ударила его, на этот раз по уху.

Протянув копыто, он подтолкнул Баттермилк и спросил:

— Ты… ты думаешь, что это сделал Ям?

— Возможно, — пролепетала Баттермилк; затем она с обеспокоенным выражением лица бросила многозначительный взгляд в сторону матери и, сделав строгое лицо, призвала Копперквика больше ничего не говорить. — Но это не просто один судья. Вся судебная система Кантерлота находится под следствием, и целая куча судей и магистратов только что подали заявления об отставке по неизвестным причинам. Все судебные процессы на ближайший год откладываются или переносятся.

Ворча, Баттер Фадж поджала хвост, развернулась и вылетела через заднюю дверь, стуча копытами при каждом ударе. Мордочка Баттермилк опустилась, как и ее уши, и уставилась на то место, где стояла ее мать. Копперквик почувствовал, что Баттермилк расстроена, и попытался прочитать ее лицо, пока Эсмеральда пыталась разбить ему череп.

— О нет… Муми твердо верит в святость правовой системы… о нет… Я не могу представить, что это с ней делает. — Баттермилк начала дрожать, ее глаза затуманились. Она несколько раз моргнула, глубоко вздохнула и прислонилась к Копперквику. — У Муми есть глубокие, твердые убеждения насчет кьютимарок и того, для чего рождается пони. Она склонна считать, что те, у кого есть кьютимарки связанные с законом, обладают непогрешимой силой суждения и являются моральными столпами общества. Мы с ней уже спорили по этому поводу, и она очень страстно верит в то, во что верит. О, Селестия… бедная Муми.

— Ты даже не можешь стать судьей или магистратом, если у тебя нет четко определенной кьютимарки, связанной с законностью или правосудием… Я как раз узнала об основах правовых систем Эквестрии перед нашим отъездом. На моих занятиях по гражданскому праву… профессор считается радикалом, и его очень не любят за то, что он говорит, что, возможно, нам не стоит этого делать. — Копперквик пригнул голову, уходя от бьющих копыт Эсмеральды, и, подняв левое переднее копыто, стал потирать висок.

Потянувшись, Баттермилк вытащила Эсмеральду из перевязи, быстро обняла ее, отчего кобылка захихикала, и опустила на пол в кухне. Опустившись на пол, Эсмеральда на мгновение замерла рядом с Баттермилк, настороженно озираясь, а затем опустила нос на пол, принюхалась и стала перебирать шаткими ножками.

— Ты думаешь, что миссис Вельвет натравила на них Яма? — шепотом спросил Копперквик.

— Не знаю, — ответила она, пожимая крыльями, — может быть? Он у нее работает круглосуточно уже несколько недель, еще до твоего появления. Я подумала, что, возможно, она работает над следующей фазой плана, но, возможно, план изменился, и теперь это следующий шаг. В последнее время она не вводила меня в курс дела и сказала, чтобы я не отвлекалась от тебя.

В животе у Копперквика заныло, и ему стало немного нехорошо. Эсмеральда лежала под столом, обнюхивая ножки стола и привыкая к новому месту. Он облокотился на край стола, закрыл глаза и постарался не думать о том, к каким неизмеримым разрушениям это наверняка приведет.

Без предупреждения Баттермилк поднялась в воздух и улетела, ее крылья были почти невидимы от скорости. Она подлетела к плите, взяла чайник, подлетела к раковине, наполнила чайник, когда чайник был наполнен, она снова подлетела к плите и поставила его кипятиться. Затем она начала рыться в шкафах, доставая все необходимое для чая, и при этом выглядела очень торжественно.

Она достала не один, а два чайника, и на столе появились две разные коробки с чаем. Одна коробка была знакомой — "Небесная слава", другая — совсем другой: “Королевская Красная Смесь Мадам Оолонг Руж”. С того места, где сидел Копперквик, он смог прочитать, что этот чай представляет собой прекрасную смесь улуна и шиповника.

Теплый, румяный свет утра проникал сейчас в окна кухни, согревая воздух и наполняя комнату солнечным весельем. Казалось, будто сама принцесса Селестия прилетела и теперь пытается развеселить тех, кто пребывает в плохом настроении. Под столом Эсмеральда, казалось, была довольна и возилась с ножками.

— Есть определенные профессии, — начал Копперквик, — которые можно получить, только имея правильную метку. Определенные позиции в обществе. Я не могу не задаться вопросом, Баттермилк, не бросит ли эта внезапная ошибка в нашей правовой системе тень сомнения на кьютимарки вообще. Я знаю, что я, например, очень мало понимаю в них, но они, похоже, управляют всеми аспектами нашей жизни.

— А сейчас я думаю о мистере Бланманже, — заметила Баттермилк, ставя тарелку на прилавок. — Его комментарии по поводу моей кьютимарки и того, что я не подхожу для своей работы. Оооо, чего бы я только не отдала, чтобы дать ему по морде за то, что он сделал…

— Эсме, закрой уши, твоя мама сейчас начнет сыпать ругательствами…

— Нет, не начнет! — Покраснев, Баттермилк зависла на месте и замахала передними ногами. — Ладно, я подумала об этом, но я только подумала об этом. Я не собиралась этого делать. Но я очень, очень ненавижу этого пони. Он просто отвратительный гад, так оно и есть. — Подхватив несколько кружек, она взяла их в передние ноги и подлетела к столу, чтобы расставить их. — Думаю, после чашки Муми почувствует себя лучше.

Из-под стола раздался голос Эсмеральды:

— Содомия-яя-яя!

Баттермилк, широко раскрыв глаза, закрыла рот одним копытом и чуть не уронила кружку на пол:

— Почему, Коппер, как ты мог?

— Но я…

— Коппер!

— Но ты…

— Коппер! Тсс, тсс, тсс!

— Нет, это была…

— Коппер, я же говорила, что так будет, — сказала Баттермилк из-за своего копыта и одарила Копперквика язвительным, обвиняющим взглядом, который почему-то усугублялся тем, что ее грива была затянута в строгий пучок.

— О, клянусь, — выругался он, и это заставило парящую пегаску зашипеть на него.

— Заткнись, — сказала Баттермилк Копперквику, а затем, улетая, захихикала.

Провожая ее взглядом, он не мог не улыбнуться и почувствовал себя немного лучше.

Глава 12

Баттер Фадж была расстроена, и Копперквик обнаружил, что ему жаль ее. Это был не просто случай мимолетного сочувствия, нет, это было глубокое и искреннее беспокойство, потому что то, что касалось Баттер Фадж, касалось и Баттермилк. Эти две кобылы, такие разные, имели и удивительное сходство, хотя он все еще разбирался, в чем оно заключается.

Дела и учеба были отложены ради чая и сочувствия.

Эсмеральда, возможно, почувствовав себя храброй, отважилась отойти чуть дальше, чем обычно, чтобы исследовать кухню. Далеко она не ушла: через каждые несколько шагов она останавливалась и оборачивалась, чтобы проверить, не наблюдают ли за ней. Для самых наблюдательных, для тех, кто понимал, что происходит, это были действия недоверчивого жеребенка — то есть Эсмеральда не верила, что ее отец будет рядом, когда она обернется, и поэтому постоянно проверяла. Для тех, кто хоть немного понимал, что означает такое поведение, — например, для Баттермилк Оддбоди — эти постоянные недоверчивые действия вызывали глубокую тревогу. Это было свидетельством ущерба, вреда, нанесенной травмы.

Баттер Фадж тоже была обеспокоена, и это было видно по каждой морщинке на ее честном, прямом лице. Это было видно по каждой морщинке на ее брови, по вороньим лапкам вокруг глаз, по сжатию мощных челюстных мышц. Копперквик попытался прочитать ее лицо — исходя из того, что он знал о Баттермилк, — и увидел лишь возмущение и печаль.

— Забавно, — начала Баттер Фадж, нарушая гнетущую тишину. Она поставила кружку на стол, а когда отняла копыта, они дрожали. — У меня было убеждение, что кьютимарка определяет все, что ты есть, и все, чем ты будешь. Меня воспитывали так, что я никогда не задавалась вопросом, что мне суждено делать, и что я не должна задаваться вопросом, что суждено делать другим.

Потянувшись вверх, Баттер Фадж закрыла глаза и потерла подбородок:

— Единственный раз, когда я все-таки усомнилась в авторитете метки, моего отца, он отлупил меня маминой разделочной доской, и это продолжалось полдня, как мне показалось. Он заставил моих братьев и сестер наблюдать за этим. Когда он закончил, я не могла сидеть неделю или больше, а раз я не могла сидеть, то не могла и спокойно поразмышлять.

Копперквик поморщился — его самого били, но ничего страшного.

— Я получила свое ведро молока, и все. Я была тем, кем была, и с этим ничего нельзя было поделать. Я была предназначена для производства молока, но, наверное, отец недостаточно меня отхлестал, потому что во мне все еще оставались вопросы… сомнения. Я попробовала варить мыло, просто чтобы узнать, можно ли это делать, и… наверное, это удовлетворило мои вопросы и сомнения… а может, потому, что Баттермилк была уже на подходе. Я… не… знаю… но я научилась делать мыло, просто чтобы проверить, смогу ли я это сделать, и, думаю, на этом моя маленькая бунтарская полоса закончилась. После этого у меня появился муж, которого нужно было удовлетворять, и новорожденная, за которым нужно было присматривать, поэтому я сосредоточилась на том, что у меня хорошо получалось. Молочное дело.

Не в силах удержаться от того, чтобы не указать на очевидное — эта черта в жизни стоила Копперквику многого, — он не смог сдержать внезапно прозвучавшего страшного замечания:

— Но ты же сама обучилась электротехнике, по крайней мере, так сказала Баттермилк, а ты… — Его слова оборвались на напряженном писке, когда Баттер Фадж уставилась на него так, словно у него выросла вторая голова.

Очевидно, Баттер Фадж была не в настроении для подобных наблюдений.

— Я сделала это… — она сделала паузу, прочистила горло и сбавила голос, — чтобы быть лучшим молочным фермером. Я никогда не ставила перед собой цель отойти от того, что мне было предназначено делать. Я достигла предела возможностей своей фермы, и, чтобы добиться большего, мне пришлось применить новые методы. Мне нужны были морозильники, холодильники, емкости для хранения, насосные системы, системы доения… Я не отступала от своего предназначения, я совершенствовалась, чтобы стать лучше.

Увы, у Копперквика, как у молодого пони, рот был готов предать его

— Может быть, и так, но ты доказала, что можешь быть лучше. Быть лучшей. Что все возможно. Что ты… — Он снова замолчал, и ему не понравилось грозное выражение глаз миссис Оддбоди. Нет, ему вообще не нравился этот взгляд. Его собственная мать иногда смотрела на него так, обычно когда он испытывал ее терпение немного чересчур. Он снова был маленьким нахальным жеребенком, разинувшим рот, и теперь, пожалуй, настало время бежать.

Но куда? Это был остров.

— Муми, — теперь Баттермилк стала объектом злобного взгляда Баттер Фадж, — вот почему ты не любишь голосовать?

— Бизи? — Выражение лица большой кобылы в одно мгновение превратилось из грозного в озадаченное.

— Ну, знаешь, обычный молочный фермер имеет право голоса в политике… что-то за пределами своей кьютимарки…

— Бизи, не наглей сейчас, я не в настроении.

На мгновение Копперквик был уверен, что Баттермилк отступит, но храбрая маленькая колибри-пегаска осталась непокоренной горой, которой была ее мать. Его глаза перебегали с одного на другого, туда-сюда, и все мышцы спины напряглись от растущего напряжения.

— Муми, ты уже убедилась, что судьи и им подобные не так уж непогрешимы, как ты думала. Наличие кьютимарки, судьбы или определенного курса действий не делает тебя правым. Это не делает тебя идеальным. Ты делала неудачные партии сыра, и судья может быть не очень-то благоразумен. Ошибки могут быть совершены…

— Я не понимаю, какое это имеет отношение к делу. Наличие кучки крикливых болтунов с противоречивыми мнениями и разными взглядами, имеющих право голоса в таком важном вопросе, как управление, — это анархия. Сестры должны править, управлять нами, а не опекать нас. Наша задача — быть продуктивными. Мы создаем и творим, чтобы общество в целом получало пользу. А бюрократия должна заниматься "гайками и болтами" управления. Так и должно быть. А кьютимарка определяет место каждого в этой системе.

— Ах, старый добрый Гриттиш сразу-тебя-раскусил-классовость-жива-и-здорова в Эквестрии. — В глазах Баттер Фадж снова появился грозный блеск, и Копперквик понял, что то, что он хотел сказать, скорее всего, не самая лучшая идея. Нет, это была ужасная идея. Пить чай было хорошей идеей, потому что это занимало его рот, и он так и сделал. Возможно, сейчас не лучшее время для остроумия, понял он, поднимая кружку. От нервозности он чуть не выронил ее, и чай выплеснулся за край.

— Ой, да перестаньте вы! — Голос Баттермилк был низким, но решительным, а ее глаза сузились в вызове. — Ты говоришь почти как мой знакомый пони… некий мистер Бланманже… и он отвратительный мерзавец. Я безумно и полностью влюбилась в Копперквика, потому что он угрожал открутить голову этому отвратительному, презренному маленькому пони за то, что тот разговаривал со мной в самой неприличной манере. Он пытался сказать мне, что у меня нет того, что нужно для моей работы, из-за моей кьютимарки.

— Бизи, я не имела в виду…

— О да, ты имела в виду. — Глаза сузились до тонких, как бумага, щелей, но Баттермилк оставалась при своем мнении. — Ты не можешь принимать оба варианта, Муми. Ты только что сказала, что кьютимарка определяет, какое место я занимаю в этой системе, не так ли?

Уши Баттер Фадж покорно опустились назад, а на морде крупной кобылы появилось кроткое выражение. Она была уже не сердита, а задумчива, и было видно, что она хорошенько подумала, прежде чем открыть рот и сказать что-то, что могло бы ухудшить ситуацию. Копперквик почувствовал, что восхищается ею за это. Она была явно не права, но вместо того, чтобы защищаться или тупить, она думала. Теперь стало ясно, откуда Баттермилк унаследовала эту черту, и это было доказательством того, что эти две кобылы похожи больше, чем можно было подумать на первый взгляд. Потягивая чай, он молчал, наслаждаясь моментом общения матери и дочери.

— Никто мне ничего не диктует, — холодным, ледяным голосом произнесла Баттермилк, наклонившись к матери. — Я не откажусь от своих мечтаний. Я не откажусь от своих планов. Возможно, после встречи с мистером Бланманже я немного пошатнулась, но с тех пор я восстановилась, в немалой степени благодаря Копперквику. У нас с ним отношения, основанные на честном и равноправном обмене. Он не принижает меня и не ждет, что я откажусь от всего, на что надеюсь, чтобы стать бесхребетной, кроткой, приветливой домохозяйкой. Он в основном смирился с тем, что я буду кормильцем в этой семье. Он смирился с этим, и я очень, очень рада этому, потому что не хочу, чтобы Эсме пряталась в своей комнате и плакала, потому что ее родители заняты тем, что кричат друг другу о деньгах. Я и так слишком много этого видела. Я больше, чем маслобойка на заднице… Я также мать, я, вероятно, скоро стану женой, и я преданный своему делу профессионал, которому очень, очень нравится ее хобби — делать масло.

Каждый мускул в теле Копперквика был напряжен до предела, почти до судорог, или так ему казалось. Однако произошло нечто, доказавшее, что его мускулы еще не совсем потеряли свою силу, — ужасное явление, от которого у него искривился позвоночник и затекла шея. Опустившись на пол, Эсмеральда повернулась кругом, вильнула хвостом, а затем подняла глаза на взрослых за столом.

— Фуш.

Три головы одновременно повернулись, и лицо Копперквика исказилось в болезненной гримасе ужаса, поскольку он был вынужден реагировать страхом на этот теперь уже полурегулярный компонент развивающегося словарного запаса своей дочери. Эсмеральда моргнула один раз, еще раз дернула пушистым хвостом и вильнула задом.

— Фуш.

Когда Копперквик испуганно взвизгнул, Баттер Фадж принюхалась, и Баттермилк тоже. Кухня не была наполнена смертельным туманом, но Эсмеральда уже дважды произнесла самое страшное из всех слов. Теперь на морде Эсмеральды появилось выражение, которое можно было назвать только "обнадеживающим", и она переступила с одного заднего копыта на другое, исполняя танец, требующий отлагательств.

— О! — воскликнула Баттермилк, когда до нее дошло важное осознание. — Тебе нужно сделать фуш!

Распахнув крылья, Баттермилк взмыла в воздух менее чем за мгновение и рванула с таким ускорением, что от оставленного ею воздушного потока у Копперквика заложило уши, а его гриву затянуло в хвост. Он никогда не видел, чтобы Баттермилк летела так быстро и с такой силой, и Эсмеральда издала испуганный крик, когда ее оторвало от пола. Баттермилк, как он понял, летела быстрее, чем нужно было бежать на горшок, и это была гонка со временем.

Не успел он моргнуть во второй раз, как она уже вылетела за дверь вместе с Эсмеральдой, оставив за собой дрожащий гул, который свидетельствовал о том, что звуковой барьер в данный момент немного недоволен племенем пони-пегасов. Медленно повернув голову, он посмотрел на Баттер Фадж, на мордочке которой застыло ошеломленное выражение.

Потрясенный не меньше, чем Баттер Фадж, Копперквик мог сказать только одно:

— Моя маленькая кобылка сейчас будет делать фуш.

Через некоторое время на кухню вернулась Баттермилк с немного влажным жеребенком. На лице услужливой пегаски сияла огромная улыбка, она обнимала и сжимала влажного жеребенка, неся его по воздуху. Прижимая к себе хихикающую кобылку, Баттермилк потерлась щекой о тело маленького жеребенка, отчего ее очки сбились набок.

— Она дотерпела? — спросил Копперквик. — Получилось?

Баттермилк усадила счастливую кобылку на стол прямо перед отцом и ответила:

— Она не совсем справилась, но мне все же удалось посадить ее на унитаз. Она немного смущалась, но несколько поцелуев и добрых слов помогли ей. Потом я быстро подмыла ее в душе, и теперь она вся пушистая-пушистая.

— Флорп! — Эсмеральда показала копытом на свой рот и ударила задними копытами по столешнице. — Флорп?

— Быстро, приготовь бутылку, мы должны вознаградить ее доверие! — начал было говорить Копперквик, но Баттермилк уже превратилась в движущееся пятно, прежде чем слово "должны" успело покинуть его рот. Повернувшись и посмотрев на Баттер Фадж, он предложил ей небольшое объяснение. — Мы должны переучить ее, чтобы противостоять вредному влиянию, которое было оказано на нее.

— Мы так и не распаковали подогреватель для бутылочек! — Баттермилк ныла, летая по кругу и едва не ударяясь головой о потолок. — Она потеряет к нам доверие! Аргх! — Потянувшись вверх, она уперлась передними копытами в щеки и стала растягивать свое лицо, придавая ему нелепые, неестественные формы.

— Флорп? — Эсмеральда выглядела обнадеженной — даже оптимистичной, — и Копперквик был поражен этим новым выражением на лице своей дочери.

У него защемило сердце. Протянув передние ноги, он подхватил Эсмеральду и прижал дочь к себе, сжимая коренастую, крепкую кобылку, пахнущую мылом. Он стал отвлекать ее поцелуями, пока Баттермилк улетела на поиски подогревателя для бутылочек, поскольку было очевидно, что она не хочет нагревать бутылочку на плите.

— Флорп! — В голосе Эсмеральды звучало некоторое раздражение, но, похоже, она была рада получить еще больше поцелуев, так что обострения не произошло.

— Фуш выходит, а флорп входит. — Копперквик заговорил в манере гордых пап и так сильно сжал свою кобылку, что у нее вытаращились глаза. — Ты разговариваешь, вроде как, и сообщаешь о своих потребностях не криками, а чем-то другим. Это здорово! Так здорово!

Глава 13

"Заблудиться в Эквестрии: Краткая новелла", которая была необходима для получения Копперквиком проходного балла. Это была хорошая книга, восхваляющая достоинства и ценности маленьких городков Эквестрии, всех тех мест, которые можно найти вдали от проторенных дорог. Отчасти путеводитель, отчасти учебник истории, отчасти трактат по эквестрийской культуре, эта книга считалась отличительной чертой уникальной эквестрийской философии, настолько, что ее обязательно изучали в большинстве школ.

Как ни важно было прочитать эту книгу и понять ее, Копперквик был отвлечен.

Баттермилк взбивал масло, и это было самое великолепное зрелище, которое он когда-либо видел. Это было великолепно. Она сняла кардиган, чтобы не вспотеть, и ее грива выбилась из пучка. Она двигалась вверх и вниз, толкая и прокачивая вал, торчащий из бочки маслобойки. Коричнево-черные усики гривы прилипли к ее влажной от пота шее, а ягодицы, плотно прилегавшие к деревянному брусу, блестели от влаги, образовавшейся в результате ее трудов на весеннем солнце.

Для Копперквика, который уже фетишизировал пегасов, это было самое сексуальное, что он когда-либо видел. Это было воплощение его фантазии для мастурбации, о которой он даже не подозревал; горячая, потная пегасочка, напрягающая все силы на устройстве, которое ни в коем случае не было фаллическим. Нет, совсем нет. Вся бешеная, маниакальная энергия Баттермилк Оддбоди расходовалась на то, чтобы неистово и агрессивно работать с штоком.

Эсмеральда, похоже, тоже была увлечена этим процессом и сидела на крыльце, наблюдая за ним и грызя свое копыто. Когда Баттермилк на мгновение остановилась, чтобы вытереть потный лоб передней ногой, Копперквик затаил дыхание, даже не осознавая, что делает это, потому что это было самое завораживающее зрелище, которое он когда-либо видел за свою короткую жизнь. Она была совершенным, прекрасным созданием, и его привлекала не только ее грубая сексуальность, но и ее радость, счастье, с которым она работала. Баттермилк делала то, для чего была предназначена, и теперь, словно какая-то таинственная, мистическая сила награждала ее нелепым счастьем за то, что она делала то, что у нее получалось лучше всего.

В общем, это было самое приятное, что Копперквик когда-либо видел.

— Нравится то, что ты видишь?

— АХ-ГАХ!

При звуке голоса Баттер Фадж передние ноги Копперквика взмахнули, и его книга полетела. Баттермилк, которая, несомненно, слышала его крик, повернула свою потную голову в его сторону, чтобы посмотреть, и он увидел на ее лице что-то вроде ухмылки. Копперквик повернул голову, чтобы посмотреть на Баттер Фадж, которая каким-то образом возникла из ничего в полной тишине рядом с ним.

— Я польщена, правда, — негромко сказала Баттер Фадж. — Я много работала над этим. Я очень горжусь всем, что делаю правильно. Я не против того, чтобы ты посмотрел, потому что, похоже, ты хочешь сделать все правильно.

— Мои намерения благие! — промурлыкал Копперквик, чувствуя, как холодный пот начинает струиться по его шее.

— Конечно, благие. — Баттер Фадж издала хриплое, знающее хихиканье, протянула ногу и ласково потрепала Копперквика. — Посмотри, как Эсме следит за Баттермилк. Мне немного странно, что Баттермилк… ну, прям странно, что Баттермилк — мама этой кобылки. Не расстраивайся, просто мне понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к этому. Но мне это нравится, меня радует, что она нашла способ добиться в жизни того, чего хочет, не поступаясь своими целями.

Копперквик пытался осмыслить все, что было сказано, и его взгляд задержался на вопросе беременности, которая может внести серьезные коррективы в жизнь кобылы. На мгновение он попытался осмыслить то, что было сделано с Сьело дель Эсте — то, что он сделал с Сьело дель Эсте, — и вместе с этими мыслями к нему пришло колющее чувство вины. О последствиях он не думал ни секунды, потому что, получив удовольствие, он ушел, а Сьело дель Эсте пришлось терпеть одиннадцать месяцев неприятностей. Какие страхи могли быть у нее? Какие сомнения? Как она могла беспокоиться о своем будущем?

В его сознании поднялся гнев и ярость, и он подумал об Эсмеральде. Этот гнев, эта ярость вытеснили из его сознания чувство вины за содеянное, но он все равно чувствовал себя в каком-то противоречии, которое не мог понять. Теперь все было запутано так, что правильное и неправильное казалось туманными, непознаваемыми понятиями.

— Было время, когда мои намерения были не очень благими, — признался он Баттер Фадж тихим шепотом. — Я совершил ужасную ошибку, и доказательством тому служит то, что я сижу и смотрю на твою дочь. Я никак не могу исправить ситуацию. Я совершал поступки, которыми больше не горжусь, и это чувство усугубляется из-за Эсме… она кобылка… и в один прекрасный день может появиться такой же пони, как я, и сделать с ней то, что делал я, и таков мир, и я не знаю, как защитить ее от этого, и это пугает меня, и я не сплю ночами, думая об этом, и бывают моменты, когда я чувствую, что я — настоящее дерьмо, и я злюсь, но я не знаю, на что я злюсь, но я думаю, что на себя, потому что я стал лицемером.

— Звучит бредово — Баттер Фадж поцокала языком, а затем добавила: — Ммм, ммм, ммм.

Можно было почувствовать горечь, накопившуюся внутри Копперквика.

— Мне нужно знать… — Баттер Фадж прошептала эти слова, и в том, как мягко она их произнесла, было что-то опасное. — Ты собираешься жениться на Баттермилк?

— Я хочу, — ответил Копперквик, ни секунды не раздумывая, — но я не могу.

— Почему? — В ответе Баттер Фадж не было ни злости, ни расстройства, только спокойное любопытство.

Вздохнув, Копперквик задумался над всеми этими сложными причинами и начал отбирать те из них, которые наиболее значимы для осмысленного ответа:

— Чтобы система изменилась, а она должна измениться, я должен остаться холостяком. Это сложно. Мне нужно выглядеть так, будто я нахожусь в тяжелом положении… одинокий, бездомный, безработный, борющийся за существование. Все это условия, которые можно эксплуатировать…

— Значит, чтобы исправить правила, нужно сначала их нарушить? — спросила Баттер Фадж, и в том, как она это произнесла, не было никакого осуждения, только любопытство.

Он кивнул:

— Да, наверное. Я нахожусь в странном положении, когда мне приходится совершать презренные поступки, чтобы все исправить. Я еще не знаю, как я отношусь… ко всему этому. Есть много тех, кто пытается использовать систему в своих корыстных целях, я был свидетелем этого. Есть те, кто просто пытается получить помощь, и они рискуют провалиться сквозь многочисленные трещины в системе. А теперь я участвую в попытке активно повернуть систему против нее самой, чтобы увидеть, что сломается, и это не дает мне покоя.

— Так и должно быть. — Баттер Фадж опустилась на деревянный пол крыльца и присела. — Каждый раз, когда мы предпринимаем радикальные меры, мы должны чувствовать себя немного беспокойно. Мы должны быть осторожны, обеспокоены и встревожены. Если мы этого не чувствуем, то, возможно, не стоит идти на крайние меры.

— Я не понимаю. — Копперквик покачал головой, затем поднял ногу и смахнул гриву с глаз.

— Это как… это как быть родителем… и быть вынужденным наказывать своего жеребенка после того, как он сделал что-то не так. Ты должен чувствовать беспокойство и тревогу, если хочешь отшлепать его или применить какое-либо корректирующее действие. Это не то, что ты должен хотеть делать, и то же самое, я думаю, можно сказать и о твоей ситуации. Закон — это то, о чем ты должен заботиться, поэтому ты должен испытывать опасения перед тем, как принимать меры по исправлению ситуации. Бессмысленное и бесчувственное избиение жеребенка — это насилие, а насилие над законом без угрызений совести — это хулиганство. Я не могу терпеть хулиганство.

— Значит, при нормальных обстоятельствах вам бы не понравилось то, что я делаю. — Копперквик взглянул на Баттер Фадж, пытаясь прочитать ее лицо и оценить ее реакцию.

— Да. Без сомнения. Но я доверяю хладнокровию своей дочери, и если она говорит, что что-то не так, значит, что-то не так. Она потратила слишком много времени и денег на свое образование, и с моей стороны было бы неправильно и неуважительно просто все отвергнуть. Поэтому я оказалась в странном положении, которое меня не очень устраивает… Я должна как-то поддержать ее… поддержать вас обоих, даже если я не до конца все понимаю. Мне это не очень нравится, но, признаться, мне нравитесь вы оба, и я могу получить в результате этого замечательного жеребенка, так что я соглашаюсь.

— Это… — Копперквик замялся, не зная, как закончить.

— Практично. — Баттер Фадж ухмыльнулась и от души шлепнула Копперквика по спине, от чего у него чуть не отсоединились все позвонки в позвоночнике. — Я практичная кобыла, я смотрю на каждую ситуацию и думаю, что я могу из нее извлечь. Вон тот жеребенок — он симпатичный. Мне все равно, откуда она, лишь бы Баттермилк ее любила, мне этого достаточно. Мне просто нужна пони, которую я могу время от времени баловать.

— Значит, это все… это все, что тебя волнует? — спросил Копперквик и обнаружил, что его весьма шокировали слова Баттер Фадж, ее признание в том, что она стремится получить все, что может.

— Ну, есть надежды и мечты, а есть то, что возможно и достижимо. Я надеюсь и мечтаю, чтобы Баттермилк стала красивой принцессой-аликорном — я бы хотела этого, я бы хотела, я думаю, это было бы здорово. Она могла бы стать принцессой-аликорном по оказанию помощи жеребятам, и это бы меня вполне устроило. Я бы пошла на ее коронацию и опозорила бы ее перед всеми пони. Я была бы матерью-занудой, которая слишком громко разговаривает и рассказывает смешные истории о том, что она делала, когда была маленькой.

Глаза большой кобылы затуманились, и она посмотрела в сторону своей дочери:

— А что касается возможного и достижимого… Есть все шансы, что у нее когда-нибудь появится муж. Это то, чего я хочу для нее, и то, что у нее будет семья, кажется вероятным. Я хочу, чтобы она хорошо справлялась со своей работой, и мне кажется, что она многого добилась. Я хочу, чтобы ее боготворили и обожали так же, как я боготворю и обожаю Майти Мидж, и это кажется вполне разумным желанием, которое возможно и достижимо.

Повернув голову, Копперквик сосредоточился на Баттермилк и попытался увидеть ее такой, какой видела ее мать, и, как по волшебству, увидел совсем другую кобылу, работающую на маслобойке. Она была больше, чем просто привлекательная штучка, больше, чем горячая, потная, сексуальная пегаска, с которой он хотел делать невыразимые вещи, больше, чем объект его желания. Она была вместилищем надежд и мечтаний, контейнером, полным самых лучших планов. Баттермилк была путешественницей во времени, подготовленной и отправленной исследовать будущее, до которого Баттер Фадж может и не дотянуться.

— Думаю, я сказала достаточно, — сказала Баттер Фадж, вставая. — Еще есть работа, которую нужно сделать. Притом нам обоим. Ты снова уткнешься носом в книгу и будешь делать то, что нужно, или схлопочешь лекцию. Мне бы не хотелось добавлять это в свой список дел.

Услышав это, Копперквик задумался над словами Баттер Фадж о воспитании жеребят и после нескольких минут размышлений пришел к выводу, что эта крупная кобыла — совсем незнакомая, — должно быть, испытывает к нему какую-то привязанность. Это смущало его, даже озадачивало, но в то же время вызывало приятные чувства. Ей не все равно, и это было видно.

Когда большая кобыла ушла, взгляд Копперквика упал на Эсмеральду, и точно так же, как он увидел Баттермилк в новом свете, он теперь изучал свою дочь. Она тоже была вместилищем надежд и мечтаний, его надежд и мечтаний, но какие надежды и мечты у него были? Он не знал. Эсмеральда была его подарком будущему, его путешественницей во времени, отважившейся на неопределенное будущее, которое он мог и не увидеть. В одно мгновение Эсмеральда стала для него бесконечно дорогой, хрупкой, прекрасной, бесценной частицей сокровищ. Теперь Копперквик глубоко понимал ценность жизни, и это поражало его.

Это также угнетало его, потому что он понимал, что другие — такие, каким не так давно был он сам — были гнусными, порочными извращенцами, которые рассматривали его дочь только как предмет, в который можно засунуть свой член. Он вздрогнул, охваченный какими-то неопределенными эмоциями, вызванными радикальной сменой перспектив.

Ему предстояло идти рядом с ней по жизни лишь очень короткое и драгоценное время. В какой-то момент она вырвется вперед, а он останется позади. Она уйдет и будет прокладывать свой собственный путь, а он будет наблюдать за ней с расстояния, измеряемого возрастом. Если все шло хорошо, она находила подходящего пони, который шел с ней, и расстояние становилось еще больше.

В какой-то момент, после того как в будущее была проложена значительная тропа, старость замедлила бы его, и каждый шаг был бы медленнее предыдущего, в то время как Эсмеральда набирала бы скорость. Она видела горизонт иначе, чем он, у нее было преимущество, она могла заглянуть вперед, заглянуть в многообещающее будущее, которое было ему не под силу, недоступно.

В один ужасный день его шаг замедлится, и продвижение вперед станет невозможным… Ему придется столкнуться с неподвижным горизонтом, ограниченным горизонтом, который будет означать конец его дней. В какой-то момент ему придется стоять на месте и смотреть, как те, кого он любил, становятся крошечными точками вдали, и в конце концов они уйдут так далеко вперед, что он превратится в память, в то, о чем говорят и вспоминают в прошедшем времени.

Это осознание отрезвило Копперквика, и его желудок провалился в пах.

Глава 14

Нуждаясь в передышке, Копперквик встал из-за стола и принялся разминать свой искривленный позвоночник, выгнув его по-кошачьи. Когда позвоночник начал издавать тревожные щелчки, его уши поднялись, опустились, снова поднялись и задвигались от этих звуков. Поморщившись, он выгнул одну ногу и потряс ею, о чем пожалел через мгновение, почувствовав, как по ягодицам поползли иголки. Потребовалось несколько мгновений, чтобы разобраться с обеими задними ногами, и он почувствовал себя так, словно вернулся в школу.

Ему еще многое нужно было усвоить, но требовался перерыв. Один день в пути — это не совсем отпуск, а один из пяти драгоценных свободных дней уже почти наполовину закончился. Пять славных дней… Повернув голову, он увидел, как Баттермилк умывается и играет с Эсмеральдой в кухонной раковине. Оба выглядели счастливыми. Он бросил боковой взгляд на стопку учебных заданий на столе, а затем снова сосредоточился на Баттермилк, которая стояла на двух ногах.

Смех Эсмеральды был бесценным звуком.

Баттермилк была не очень высокой — она вообще была не очень большой — и она только смогла облокотиться на край стойки, где стояла раковина. Познакомившись с ее отцом, Майти Миджем, Копперквик понял, что Баттермилк не станет больше и навсегда останется маленькой. Она была достаточно мала, чтобы ее можно было спутать с кобылкой в позднем подростковом возрасте, но это была кобыла, без сомнения. При одном только взгляде на нее Копперквик почувствовал возбуждение — и противоречие от этого возбуждения.

Низко опустив голову, он подкрался к Баттермилк с озорством в голове. Флирта было недостаточно, Копперквик хотел ясно выразить свои намерения. Он хотел ее так, как не хотел никого другого. Наблюдая за тем, как она взбивает масло, и наблюдая за тем, как она играет с его дочерью, он был в полном восторге. Он хотел не просто физической близости, это была не просто потребность, не просто похоть, не просто жажда ощутить ее изнутри и познать ее глубины.

Земные пони по-своему проявляли привязанность.

Когда его щека коснулась внутренней стороны ее задней ноги, чуть выше ягодиц, Баттермилк завизжала и захихикала одновременно. Это был, несомненно, самый интимный флирт, в котором он участвовал; осваивалась новая территория, и Баттермилк танцевала с одного заднего копыта на другое, пока он поднимал мордочку, поглаживая внутреннюю сторону ее пушистого бедра. За его старания она стегнула его хвостом, пытаясь отогнать. Это был расчетливый ход, и он подошел так близко, как только осмелился, прежде чем отдернуть голову.

Встав на задние копыта, он поднялся во весь рост, возвышаясь над миниатюрной кобылой, которая приглянулась ему. Потянувшись вниз, он схватил ее чуть ниже основания крыльев, приподнял, развернул лицом к себе и усадил на край стойки. Теперь она была почти на одном уровне, и он сократил расстояние между ними. Когда он прикоснулся к ней, она вздрогнула, и он почувствовал, как внутренняя поверхность ее пушистых бедер прижалась к его ребрам.

— Дада! — закричала Эсмеральда и шлепнулась в раковину.

Обхватив ее передними ногами, Копперквик сжал Баттермилк, а затем начал скользить левой передней ногой по ее шее, мимо холки и вдоль позвоночника, не забывая о крыле с той стороны, по которой двигалась его передняя нога. Она вздрагивала, трепетала, и ее дрожащее тело выплескивало поток нервного хихиканья. Копперквик почувствовал, как ее передние ноги скользнули по его шее, и воспринял это как "да", как приглашение, как одобрение. Когда он прижал к себе ее маленькое, легкое тело, он почувствовал, как теплое, влажное тепло прижалось к его животу.

— Что ты делаешь, Коппер? — спросила она горячим шепотом.

— Пытаюсь понять, как ты так быстро возбудилась, — ответил он, скользя своим телом вверх-вниз по ее телу, отчего в нем возникли разного рода потрескивающие разряды. — Я имею в виду, что я пришел сюда, возбудил тебя, а в топке уже вовсю пылает огонь.

Закрыв глаза, Баттермилк начала хихикать и тереться шеей о шею Копперквика:

— Дурачок, я уже была возбуждена. Я уже давно в таком состоянии…

— Правда?

— Не хочу тебя огорчать, Коппер, но мы, кобылы, не такие уж разные. — Пока она говорила, Копперквик почувствовал короткий укус на мягкой, нежной плоти своей шеи, и все его тело сжалось в ответ на болезненно-приятное ощущение. — Мы не просто ждем, выполняя работу кобылы, занимаясь своими делами в выключенном состоянии. У нас нет выключателей, которые включают и выключают нас… хотя у нас есть кнопка. — Я проснулась в настроении. Я просыпаюсь в настроении.

Теперь, когда он начал разминать мягкий изгиб ее крупа, он не знал, что сказать.

— Кобыла всегда была для тебя сексуальным объектом, признай это, — потребовала Баттермилк.

Горячий румянец залил щеки Копперквика, и он закрыл глаза, так как его лицо горело:

— Да. Но я пытаюсь измениться. — Он покачивался навстречу Баттермилк, двигаясь вверх-вниз и из стороны в сторону, и ощущал, как она в ответ трется о его тело. — Я действовал по привычной схеме: предлагал ужин и несколько напитков и уламывал, пока она не соглашалась или не отталкивала меня. Признаться, я думал, что кобылы — это то, что нужно завести. Я думал, что поступаю как почтительный хороший парень, прилагая усилия, чтобы возбудить их, а не просто получить удовольствие. Можем ли мы списать это на юношескую глупость и на то, что я никогда не задумывался об этом?

— Я не знаю… — Баттермилк застыла в его объятиях, став жесткой, и на мгновение Копперквик подумал, что возникла проблема. Но потом она начала смеяться и снова ответила на его ласки. — Коппер, я немного ошеломлена тем, насколько ты был глуп… насколько ты был эгоистичен и самовлюблен. Насколько примитивны и не связаны твои взгляды на секс…

— Послушай, в свое оправдание скажу, что когда я был жеребенком, в школе нас не особо учили этому предмету. Никто из нас, жеребят, не хотел слушать о "супружеских обязанностях", "супружеском союзе", "соитии" или "супружеских обязательствах перед короной". Это было чертовски неудобно, и кобылкам тоже не очень-то помогали в этом вопросе. "Просто не дергайся, дорогуша, стисни зубы и думай о своем долге перед Островами". Я приехал сюда, в Эквестрию, и обнаружил сексуально раскрепощенную страну, и это было лучше всего на свете! Какая-то кобыла была готова отдать товар без брака, и все, что мне нужно было сделать, это купить ей еды и пару напитков.

— О, Коппер… что же мне с тобой делать? — спросила Баттермилк, вздыхая и потирая одним из передних копыт маленькие круги на его шее. — Коппер, Коппер, Коппер…

— Дада!

— Да, Эсме, Дада. Очень хорошо. — Баттермилк вздохнула, издав прерывистый звук, и продолжила прижиматься к Копперквику. — Эсме, твой Дада проявляет признаки придурка из рабочего класса…

— Эй! — Копперквик закричал в знак протеста и сжал Баттермилк, а его копыто продолжало разминать ее крестец. Когда он открыл глаза, его взгляд упал на Эсмеральду, которая сидела в раковине и смотрела на него с кипучим весельем. По какой-то причине она всегда была счастлива, когда он был близок и ласков с Баттермилк, а она находилась рядом, как сейчас. — Мисс Оддбоди…

— Коппер, будь так добр, я думала, мы уже прошли через это.

— Сегодня утром у меня была пара глубокомысленных моментов. Несколько прозрений, если хочешь. — Притянув маленькую кобылу в свои объятия так близко, как это было только возможно, он положил подбородок ей на голову. — Я люблю тебя, Баттермилк.

— Все так просто, да? — Хотя Копперквик этого не видел, бровь Баттермилк выгнулась дугой под его челюстью. — И я тоже люблю тебя, хотя иногда я задаюсь вопросом, почему. Некоторые твои поступки… ну… были плохими, но ты становишься лучше, и у меня нет таких планов, чтобы напрасно бичевать тебя за прошлые ошибки.

— Спасибо, Баттермилк. — Он почувствовал, как ее ухо дернулось и затрепетало у него на щеке; от этого его пробрала дрожь, и он слегка шаркнул задними копытами. Задние ноги Баттермилк плотно обхватили его, и такое положение позволило создать довольно интимные объятия. Кобыла тихонько заскулила, и он подумал, что это счастливый, довольный звук.

— Мне нужно вытащить Эсме из раковины, пока она не превратилась в сливу, и она, наверное, скоро проголодается, — сказала Баттермилк Копперквику. — Мне это нравится, Коппер, очень нравится. Тебе следует почаще удивлять меня. Мне от этого хорошо, и я чувствую, что меня ценят.

— Тебя ценят, — ответил он, когда новое чувство беспокойства пустило корни и расцвело на плодородном поле его сознания. — Без тебя я бы никогда не зашел так далеко. Ты сделала все это возможным…

— По-моему, ты не слишком высокого мнения о себе.

Как он мог ответить на это? Проводя передними ногами по ее спине и ощущая бугорки ее позвоночника, он наслаждался теплом ее прикосновений и тем, что они делали вместе. Вдохнув, он втянул ее запах — она пахла маслом, но был еще один знакомый запах, который сводил его с ума. На секунду он подумал о том, чтобы взять ее прямо здесь, на стойке, так как они находились в идеальном положении для этого, но сейчас было неподходящее время.

Вместо этого он сделал самое взрослое, что мог сделать в этой ситуации: отстранился. В тот же миг прохладный воздух уперся ему в живот, заставив сжаться мышцы. Баттермилк прижалась к нему, а когда отпустила, то с неохотой закусила губу. Он смотрел в ее глаза, а она — в его, и в них было что-то новое, какая-то искра, которой не было еще несколько секунд назад.

— Эй! Ну и зачем ты это сделал!

Стиснув зубы, Копперквик повернул голову влево и увидел, что Баттер Фадж заглядывает в окно. Большая кобыла с интересом наблюдала за происходящим, откусывая кусочек сыра. Баттермилк, все еще сидевшая на столешнице, тут же закрыла морду копытами и издала вопль почти смертельного смущения.

— А я-то думала, что через год у меня появится миленький жеребенок, — сказала Баттер Фадж голосом, полным разочарования и досады. — Все это время я думала: Будет или не будет? И в какой-то момент я начала думать про себя: А почему бы и нет, я думаю, что будет! Но в итоге все мои надежды рухнули!

— Муми! — Баттермилк скулила, стоя на передних копытах. — Как ты могла?

— Легко, Бизи. Так же, как я смотрю, как это делают козы, — ответила Баттер Фадж.

Опустившись на четвереньки, Копперквик сделал глубокий вдох, задержал его и подумал об Островах. Закрыв глаза, он не мог сейчас смотреть ни на кого из пони, поэтому просто стоял и слушал, как Эсми плещется и хихикает в раковине. Любить Баттермилк означало иметь свекровь и все, что с этим связано. Это также означало, что у Эсмеральды могут быть бабушка и дедушка, которые будут ее баловать.

— Да ладно, Бизи, я же не собиралась давать советы или говорить, что тебе делать. Я не грубая. Я бы вела себя тихо и держалась в стороне.

Раздался всплеск, когда Баттермилк упала в глубокую раковину, наполненную мелкой водой, а затем Эсмеральда начала смеяться — не хихикать, а именно смеяться, громким, бурным звуком, который совсем не походил на ее обычные, довольно тихие проявления счастья. Это заставило Копперквика открыть глаза, чтобы посмотреть, и когда он увидел четыре ноги Баттермилк, торчащие в воздухе, то и сам начал хихикать. Как оказалось, большая раковина на ферме была достаточно велика, чтобы вместить и Эсмеральду, и Баттермилк. В ней, несомненно, поместилось бы целый мешок картошки, а то и два.

— Если вы двое хотите улизнуть в сарай или наверх, я могу присмотреть за малышкой Эсме. Думаю, она не будет против. Это даст мне возможность узнать ее получше. Давайте будем честными, ладно? Этот небольшой отпуск — ваш лучший шанс порезвиться друг с другом и окончательно измотаться. У тебя есть няня, есть свободное время, и поверь мне… Я знаю, как трудно заниматься сексом рядом с жеребенком.

— Муми…

— Бизи.

— Муми, я просто не могу…

— Ои, перестань. — Баттер Фадж агрессивно откусила от своего куска сыра и ухмыльнулась прямо на Копперквика. — Коппер прав, знаешь ли. Эквестрия сексуально раскрепощена. Здесь не пороли пони за блуд и не позорили их публично. Я была просто потрясена, когда приехала сюда, а после того, как я встретила твоего отца, Майти Мидж, я поняла, что все эти "стой и думай об островах" не так уж и плохи…

— Муми! — Вопль Баттермилк был глубоко носовым. — И долго ты там стояла?

— Достаточно долго. — Большая кобыла откусила еще кусочек сыра, не сводя глаз с Копперквика. — Кто хочет пообедать? Я умираю с голоду! Я нагуляла аппетит, сидя здесь и наблюдая за вами тремя. Я все время корчила смешные рожицы Эсме, а она все хихикала, но никто из вас не обращал на нее внимания.

Сморщившись, Копперквик вспомнил все моменты, когда он слышал хихиканье своей дочери…

Глава 15

Баттермилк держалась поближе к матери, которая возилась у плиты. Баттер Фадж что-то делала с остатками завтрака, добавляя молоко и превращая его в жидкую кашицу… в кашу? Баттермилк не была уверена, что когда-нибудь видела кашу в традиционном понимании голодающих сирот. Рисоварка, стоявшая на небольшом расстоянии от нее на столе, издавала слабые шипящие звуки. На передней панели рисоварки находился золотой якорь, излучавший слабое, но заметное свечение — индикатор того, что прибор работает.

— Эсме умирает от голода, Муми… Она скоро начнет плакать, — сказала Баттермилк, начиная волноваться.

— Бизи, мы должны дать ей проголодаться, чтобы она попробовала это…

— Ты дашь ей твердую пищу, Муми?

— Она как раз в этом возрасте, Бизи. Расслабься немного.

Не в силах выполнить просьбу матери, Баттермилк продолжала волноваться, но при этом сменила тему:

— Муми, насчет того, что ты за мной шпионишь… — К этому разговору она подошла с большой долей нерешительности, прекрасно понимая, что может попасть в неловкое положение. — Ты собиралась продолжать наблюдение, если бы что-то действительно произошло?

— Бизи, ты глупая пони…

— Муми, пожалуйста… — Баттермилк говорила все тише и тише, чтобы Копперквик не мог и не хотел услышать. — Муми, сейчас у меня очень сложный период. Я боюсь, я в ужасе, и я влюблена, очень, очень влюблена, и у меня все время бабочки в животе, и я не могу контролировать многие вещи, и я не знаю, что произойдет, и я люблю не только Коппера, но Эсми… Эсми — моя, и если кто-то попытается отнять ее у меня, я, наверное, превращусь в средневекового пони-пегаса…

— Бизи, успокойся. — Голос Баттер Фадж был твердым, но мягким, успокаивающим шепотом. — Если бы ситуация накалилась, я бы ушла, чтобы вы могли побыть наедине. Ты должна понять, моя милая маленькая Бизи, что мне нравится видеть тебя счастливой. Тебя так долго не было рядом. Ты изменилась, выросла, вернулась домой и вывалила на меня всю эту сложную жизненную ситуацию, и я решила принять ее, всю, а не рисковать оттолкнуть тебя. Я наблюдала за тобой только потому, что хочу посмотреть, делает ли тебя счастливой вон тот Коппер, — Баттер Фадж перевела взгляд на Копперквика, который пытался отвлечь свою дочь от беспокойства, — делает ли он тебя счастливой. Я хочу понять, подходит ли он тебе. Ты должна позволить мне быть мамой, Бизи.

— Я доверяю тебе. — Баттермилк с облегчением выдохнула и обхватила шею матери передними ногами. Прижавшись к гораздо более крупной кобыле, она смотрела, как ее мать помешивает кастрюлю, держа большую деревянную ложку в щетке. — Он мне подходит, Муми?

— Это ты мне скажи, Бизи.

— Муми, я спросила твое мнение. Я обещаю не пререкаться, если ты скажешь мне что-то, чего я не хочу слышать.

Большая кобыла хрюкнула и отпустила ложку, которая со звоном ударилась о край кастрюли, в которой она помешивала:

— Бизи, я не знаю. Я надеюсь, что это так. Я хочу, чтобы он тебе подошел, правда, хочу. В нем есть страсть, которая больше, чем похоть, так что это хорошее начало. Это хороший фундамент, Бизи, а любовь — это как дом. У тебя хороший фундамент, так что я оставлю все как есть.

— Справедливо, Муми… справедливо. Спасибо. — Баттермилк снова сжала шею матери, а затем поцеловала ее в щеку.

— Ты молодец, Бизи. Он достаточно красив, чтобы на него смотреть, но не настолько, чтобы ты беспокоилась…

— Муми…

— Кобыла обязана защищать то, что ей принадлежит…

— Муми, мы об этом уже говорили…

— Бизи, позволь мне рассказать тебе о печальном факте жизни. Кобыл гораздо больше, чем жеребцов. Есть кобылы, которые ищут, и на тебя ложится ответственность за защиту своих притязаний. Ты должна поддерживать его интерес к тебе, и ты должна держать тех, кто заинтересован в нем, подальше…

— Муми, любой жеребец, с которым мне придется беспокоиться об измене, не из тех, с кем я хочу разделить свою жизнь.

— Бизи, это случается. Это случается, и я вижу это постоянно. Брак становится немного скучным, огонь угасает, спальня становится местом для сна и мало чего еще, или, что еще хуже, ты планируешь провести в ней только одну ночь в неделю, или в месяц, или даже в год. Такое случается, Бизи, и тогда взгляд начинает блуждать.

Вздрогнув, Баттермилк отпустила шею матери и попыталась прочитать ее лицо:

— Это так ужасно. Правда, Муми, это ужасно и предполагает самое худшее о пони. Я… я просто не могу понять эти твои взгляды. Как будто ты предполагаешь абсолютно худшее о пони и просто ожидаешь, что все они будут плохими… злыми.

— Бизи, мне не хочется этого делать, мне не хочется этого говорить, но твоя маленькая подружка Рипл Рашер, она помогает многим женатым жеребцам получить то, чего они не получают дома от своих собственных жен. Я не утверждаю, что Коппер — из тех, кто изменяет, но подстраховаться не помешает. Майти Мидж знает, где и как намазывается его хлеб, и он приходит ко мне домой, не имея на себе запаха других кобыл. Я никогда не давала ему повода для измены, и он поступает так же по отношению ко мне. Мы остаемся счастливыми.

— Муми… — Баттермилк покачала головой, но не разрывала зрительного контакта.

— Ты молода, Бизи, и тебе хочется верить, что мир устроен определенным образом. Я пытаюсь рассказать тебе, как мир устроен на самом деле. Мне жаль, что тебе это не нравится, но это говорит мудрость и возраст, и тебе не мешало бы хоть раз прислушаться. Это мир, каким я его вижу, а видела я его гораздо больше, чем ты. Я пытаюсь помочь тебе. Я пытаюсь быть твоим союзником. Сейчас я пытаюсь быть не просто твоей матерью, потому что ты уже выросла, и я хочу быть твоим другом, Бизи. Друзья предупреждают друг друга об опасности и вещах, которые могут причинить им вред.

— Хорошо, Муми… Я буду помнить об этих вещах и приму их во внимание. — Баттермилк услышала, как звякнула рисоварка, и, повернувшись, увидела, что золотой якорь немного потускнел, переходя в режим подогрева. Ей было неприятно, что ее мать может быть права в этом вопросе, или, что еще хуже, может быть вообще права. Кроме того, ей стало противно и неприятно от того, что мать сказала о Рипл Рашер, и она не хотела верить, что это правда.

Признавать эту правду было опасно, потому что она давала трещины в шлюзах, а трещины в шлюзах, если их игнорировать, приводили к бурным потокам. Нахмурившись, Баттермилк улетела накрывать на стол, раздосадованная тем, что ее матери каким-то образом удалось доказать свою точку зрения, не доказав ее на самом деле, или так ей казалось.

— Мне кажется, — прошептал Копперквик на ухо дочери, — что эти две кобылы замышляют против меня, Эсме. Я обречен. Обречен, говорю тебе. — Он поднял голову, услышав дзиньканье, и понадеялся, что и его обед, и обед его дочери уже готов, потому что Эсме начинала капризничать.

Из кухни доносился чудесный запах — пряный, ароматный, даже экзотический, — и хотя он понятия не имел, что попало в рис, ему не терпелось поскорее его съесть. Что-то в этом запахе напоминало ему о доме, о карри и кебабных лавках, но все же это было как-то по-другому… по-особому. Бросив взгляд в сторону Баттермилк, он увидел, что ее что-то беспокоит, и навострил уши.

О чем они там говорили?

Бутылки все еще не было, и Копперквик был озадачен этим фактом. Он посмотрел на Эсмеральду, увидел ее напряженные глаза и извиняюще улыбнулся ей, когда она нахмурилась, разгневанная задержкой. Он подумал, не успокоит ли ее пустышка, но сомневался в этом. У Эсмеральды было только одно на уме.

— Поставь посуду на пол, Бизи.

— Что, Муми?

— На пол, Бизи, — повторила Баттер Фадж. — Поверь мне. Вон там, где Коппер и Эсме.

— Ладно, хорошо, Муми.

Копперквик почувствовал электрическую искру, когда их с Баттермилк глаза на мгновение встретились. Она была в пределах его досягаемости, когда ставила миски на пол, и он видел, что она сейчас расстроена и озадачена. На мгновение он подумал, не подловить ли ее для быстрого поцелуя, но раздумья разрушили его план — она улетела за другими вещами, оставив его в недоумении.

— Угнуг! — воскликнула Эсме, и это восклицание сопровождалось пронзительным хныканьем.

По-моему, это переводится как "скорее, звоните в службу жеребят" или что-то в этом роде. Копперквик слегка ухмыльнулся, но все равно забеспокоился. Бутылки все еще не было, и Эсмеральда становилась все более чем расстроенной. Копперквик начал ощущать легкое разочарование родителей во всем мире, когда его дочь достигла своего предела.

На помощь пришла Баттер Фадж. Неся в зубах красочную миску, она поставила ее перед Эсмеральдой, а затем присела рядом с расстроенной, изголодавшейся кобылкой. В миске было пшеничное солодовое зерно от завтрака, но разбавленное молоком. Копперквик, подергивая ушами, смотрел на миску, поставленную перед ним на пол, и начинал понимать, что здесь происходит. Вернулась Баттермилк, неся сервировочную миску, наполненную ароматным, пушистым рисом, почти оранжевым от приправ.

— Смотри, Эсме, еда. — Копперквик опустил голову, чтобы быть ближе к ней, и коснулся копытом края ее миски. — Ммм, ммм, ммм. Еда. — Опустив голову еще ниже, он обнюхал ее миску и стал ждать, гадая, что будет дальше. К его облегчению, Эсме тоже понюхала миску, и он услышал смущенное бурчание дочери.

— Ои, Эсме, попробуй. — Баттер Фадж издала хриплое хихиканье и откинулась на спинку стула, чтобы понаблюдать за происходящим. — Она выглядит заинтересованной, правда. Думаю, она захочет, если увидит, как мы едим. Пони видят, пони делают.

При этом Баттермилк прикрыла рот копытом и сдержанно хихикнула.

Эсмеральда немного наклонилась, и ее нос окунулся в миску с жидкой кашей. Она поспешно отпрянула назад, в панике пытаясь вдохнуть через ноздри, но не могла, так как они были забиты кашей. Несмотря на открытый рот, кобылка боролась, издавая фыркающие звуки, а потом с громким звуком прочистила засор.

Копперквик, оказавшийся в эпицентре взрыва, старался не думать о том, что теперь он весь в соплях и солоде. Он чувствовал, как они стекают в слуховой проход и попадают в глаза, которыми он моргал. В ушах звучал смех Баттер Фадж и Баттермилк, а малышка Эсми все еще фыркала, несомненно, пытаясь освободить нос от последней частички засора.

— Бизи, — прохрипела Баттер Фадж между приступами смеха, — сходи принеси Копперу полотенце. А еще лучше помоги ему вымыть лицо в раковине. Он весь в слизи. А я помогу Эсме поесть.

— Дада? — Эсмеральда посмотрела на отца, и ее глаза пылали такой невинностью, что невозможно было рассердиться. Без всякого предупреждения — быстро набрав воздух — она чихнула, выпустив последние капли из ноздрей, и отец во второй раз оказался вымазан в слизи.

Копперквик, не теряя надежды, стойко перенёс этот неприятный момент и улыбнулся, чтобы дать понять Эсмеральде, что она не попала в беду. В тот же миг, убедившись, что все в порядке, она снова принялась обнюхивать еду и высунула язык, чтобы попробовать. Копперквик наблюдал за происходящим с надеждой и предвкушением, понимая, что это важная веха в развитии его дочери. Если он пойдет умываться в раковину, то пропустит это событие, а он не хотел его пропускать.

Эсмеральда выглядела растерянной, недоумевая по поводу миски и ее содержимого. Маленькая кобылка облизнула губы, выловив из ноздри маленькую капельку, и продолжила разглядывать жидкую кашу. И только когда она сунула в нее язык, у нее возникла реакция, да еще какая: она на какое-то время замерла, не двигаясь, а потом вздрогнула всем телом. Булькая от напряжения, она ткнулась мордочкой в еду, намочив ее, а затем стала слизывать ее языком.

— Ты использовала копыто, Бизи.

— Муми?

Лицо Баттер Фадж светилось счастьем и грустью, а глаза были отстраненными, расфокусированными, возможно, потому, что она смотрела в далекое прошлое:

— Ты использовала копыто, Бизи. Ты макала копыто в еду, а потом слизывала с него. — Большая кобыла сделала паузу, и на ее морде расплылась горькая улыбка. — Вначале ты просто не хотела есть, тебе хотелось, чтобы мы проводили время вместе, когда ты сосала, и ты очень сопротивлялась, когда я пыталась тебя накормить. После тяжелого дня… я потеряла терпение… Я была очень подавлена всей этой ситуацией и провела весь день в слезах, потому что чувствовала себя неудачницей.

Глаза блестели, Баттермилк слушала с восторженным вниманием.

— Твой папа вернулся домой, увидел, в каком я состоянии, и, судя по тому, как ты кричала во все горло, я, честно говоря, подумала, что он развернется и выйдет обратно за дверь. Но он этого не сделал. Он подлетел ко мне, чмокнул меня в нос, а потом улетел разбираться с тобой. У него даже не было возможности отдохнуть после возвращения с работы, а я знаю, что он работает больше, чем я. Это заставило меня почувствовать себя немного виноватой.

Пока шла эта история, с грязного лица Копперквика капала жидкость, а его дочь продолжала вылизывать свои щеки.

— Но Мидж, он отвел тебя на кухню, усадил на столик, а когда я пошла за ним, то увидела, как он сидит с тобой на столике, сует копыто в еду и показывает, как надо с него слизывать. Ты наблюдала за его действиями, а потом, когда немного успокоилась и впервые за несколько часов перестала плакать, попробовала сама.

Повернув голову, Баттермилк наблюдала, как Эсмеральда снова погружает мордочку в миску с жидкой кашей. Копперквик почувствовал, что от волнения задыхается, вспоминая все те случаи, когда он возвращался домой, а Эсмеральда плакала, а Баттермилк как-то держалась на волоске. Он испытал глубокое чувство понимания, от которого его глаза затуманились, а зрение по какой-то странной причине немного потеряло четкость.

— После того как он позаботился о тебе, он приготовил мне горячий тост с маслом и сыром, а потом позаботился обо мне. — Потянувшись вверх передней ногой, крупная кобыла потерла глаза и слегка фыркнула. Поднимая и опуская грудь от глубокого дыхания, она наблюдала за тем, как маленькая кобылка пытается разобраться с едой, и улыбку, которая сейчас была на ее морде, можно было описать только как "довольную".

Протянув копыто, Копперквик окунул его край в миску своей дочери…

Глава 16

Отпускать было трудно. Мир был не таким уж идеальным местом, и не было никаких обещаний безопасности, надежности, возвращения. Копперквик крепко, но нежно ухватился за ногу Баттермилк, сжимая ее в своей. Это было долгое, содержательное утро, полное эмоций и прозрений, изобилующее рассуждениями, которые пробудили в нем чувство экзистенциального ужаса. А еще — глубокое осознание того, как сильно он обожает эту маленькую взбалмошную пегаску.

— Я просто пройдусь по магазинам, чтобы найти ночник, не будь дураком. — Щеки Баттермилк слегка потемнели, а жужжание ее крыльев, казалось, на секунду затихло. — Ты сейчас выглядишь таким грустным, прекрати. Ты такой же дурной, как Эсме. — Протянув свободную переднюю ногу, она потрепала Копперквика по его квадратному подбородку.

Сглотнув болезненный комок в горле, Копперквик отпустил копыто и опустился на крепкие доски крыльца. Он рассматривал каждую деталь, каждую прядь ее гривы, выбившуюся из пучка, солнечные блики в очках, приглушенные оттенки лаванды, мяты и апельсина в ее свежем, чистом хлопковом кардигане.

— Что на тебя нашло, Коппер? — спросила Баттермилк, задерживаясь в воздухе перед лицом Копперквика.

— Думаю, на меня нахлынули чувства земного пони, — ответил он. Почему он так сказал? Что заставило его так сказать? Что на него нашло? Что это было за чувство? Баттермилк Оддбоди могла свободно летать, могла порхать, могла носиться в открытом небе, которое было наполнено всевозможными опасностями. Для земного пони большинство самых страшных угроз исходило из воздуха, и он не мог объяснить свою собственную тревогу.

Была ли это проблема племени? Как он мог говорить об этом, не будучи грубым? Не оскорбляя? В его голове крутилось слишком много мыслей, и Копперквик чувствовал себя совершенно подавленным тем, что происходит. Земные пони держатся вместе и не склонны уходить в одиночку. Вздрогнув, он отмахнулся от своих глупостей и несколько раз моргнул глазами, чтобы как следует разобраться в себе.

— Со мной все будет в порядке, — сказала Баттермилк, протягивая ногу и поглаживая Коппера по щеке. — Постарайся позаниматься, если сможешь.

— Хорошо.

Когда Баттермилк стала удаляться, Копперквик смотрел ей вслед, размышляя, почему он чувствует себя так, как чувствует…

— Она была со мной в порядке, пока ты отлучался, — сказала Баттер Фадж Копперквику, когда он вошел через дверь кухни. — Присмотри за кошкой, я не хочу, чтобы она выходила.

— О, точно. Извини. — Копперквик закрыл дверь, и это заставило ее мяукнуть. — Извини, кошка. — Эсмеральда действительно выглядела нормально, более или менее, может быть, немного буйно, но не визжала. По крайней мере, она не плакала, не пугалась и не срывалась за те несколько минут, что он пробыл на улице с Баттермилк. Но была ли она счастлива? Нет. Ни в малейшей степени. Ее настроение испортилось, и, будучи опытным, в некотором роде, отцом, он знал решение.

Его дочери нужно было поспать.

Кроме того, похоже, от долгого пребывания в ванне ее грива превратилась в пушистый и непослушный пучок. Зеленые спутанные волосы торчали прямо между ушами, и он, как ни старался, не мог удержаться от улыбки при виде этого зрелища. Он почти мечтательно представил себе, как его маленькая дива, когда она немного подрастет, будет иметь непослушную гриву, а потом, поняв, что отвлекается, несколько раз моргнул, чтобы переключить внимание. Возможно, ему нужно было вздремнуть.

— Эй, не хочу показаться грубой, но сегодня я могла бы заняться еще кое-чем, — объявила Баттер Фадж, ласково похлопав Эсмеральду по плечу. — Я, пожалуй, пойду. О… прежде чем я уйду…

— Да? — Копперквик рысью подошел к тому месту, где сидели вместе Эсмеральда и Баттер Фадж.

— Я видела вас с Баттермилк на заднем крыльце…

— Опять наблюдаешь за нами через окна?

— Ои, ну это же мое окно, чтобы смотреть в него. — Уши Баттер Фадж раздвинулись в стороны, но левый уголок ее рта дернулся вверх в коварной ухмылке. — Коппер… ты должен верить, что они вернутся. Они не такие, как мы, Коппер. Я знаю, что существует вся эта чепуха насчет трайбализма и того, что мы все пони и тому подобное, но мы пони, разделённые по племенам. Может, это и не самое популярное мнение, но это правда.

— Продолжай…

— Не возражай, если я продолжу. — Уши Баттер Фадж приподнялись, когда она это сделала. — Примерно в течение первого года брака не проходило и дня, чтобы у меня не замирало сердце, когда Мидж улетал на работу. Меня это ужасно пугало, и всегда оставалось это ужасное чувство тревоги. Даже когда я привыкла к этому, все равно бывали дни, когда я просто изводилась. Это пегасы, Коппер. Они свободны в своих фантазиях, порхают и флиртуют с облаками, в то время как мы здесь, внизу, ведем себя чопорно и выполняем всю тяжелую работу. Я пытаюсь донести до тебя мысль: радуйся вашим различиям и извлекай из них максимум пользы.

— Как? — спросил Коппер.

Кобыла-гора пожала плечами:

— У разных пони это по-разному. Это то, что ты должен выяснить сам, Коппер. Ты влюбился в колибри, как и я, но это почти все, что у нас есть общего в этом вопросе.

— Хм.

— Когда мы уходим, это серьезное дело. Мы отправляемся в путешествия. Мы преодолеваем огромные расстояния тяжелым путем. Мы работаем, трудимся, потеем, вкалываем, и каждая пройденный километр — это километр, пройденный трудом. Для пегасов полет от горизонта до горизонта не составляет труда. Они даже не испытывают чувства выполненного долга, как мы. Для них это так же естественно, как дышать. Они совсем не похожи на нас, Коппер, но мы можем любить их, не понимая их.

— Спасибо… Пожалуй, я пойду уложу свою дочь вздремнуть.

— Удачи тебе. — Баттер Фадж на мгновение приостановилась, стукнула копытом по полу, а затем на ее лице появилась счастливо-печальная сочувственная улыбка. — Знаешь, однажды… Коппер… у тебя может появиться маленький жеребенок-пегас… шансы велики. И если ты думаешь, что иметь маленькую взбалмошную пегаску-жену тяжело… ну, представь, что для тебя это самое дорогое, что есть на свете, и ты не можешь за ним угнаться, когда он улетает. Я купила себе привязь, так и сделала, и хотя многие критиковали меня за то, что я плохая или ленивая мамаша, эта привязь, скажу я тебе, давала мне душевный покой.

С этими словами Баттер Фадж удалилась, оставив Коппера наедине с его самыми нежелательными мыслями.

Что бы он ей ни говорил, Копперквик не мог внушить дочери необходимость учиться. У нее было настроение, да еще какое, а дремота? Нет. Не сейчас. И никогда. Не в этой жизни. Он лежал на полу рядом с ней и думал о своих занятиях, о Баттермилк, и еще о том, что сказала Баттер Фадж, и это не было похоже на трайбалистскую чепуху, вовсе нет, а на хороший практический здравый смысл.

Протянув переднюю ногу, Эсмеральда хорошенько стукнула отца прямо по носу. Уши Копперквика встали дыбом, кожа на голове напряглась, глаза сузились, и он посмотрел дочери прямо в глаза, но обнаружил, что она смотрит на него в ответ. Может быть, она просто капризничает, а может быть, она научилась этому поведению у своей матери. Он не мог этого знать, и это было одной из многих вещей, которые заставляли его беспокоиться, а также не давали спать по ночам.

— Эй, это некрасиво.

— Няхнехья!

— Это тоже прозвучало не очень приятно. — С усилием он поднял голову от пола и раздраженно хмыкнул. — Ты не мокрая, ты не можешь быть голодной, я знаю, что ты хочешь спать… так в чем же твоя проблема?

— Флиббиш!

— Сама флиббиш, — ответил Копперквик, и это было явно не то, что следовало сказать, потому что буря в янтарных глазах Эсмеральды усилилась в десять раз. Когда дочь протянула копыто, чтобы еще раз ударить его, Копперквик откинул голову назад. Она промахнулась, и от неудачного удара потеряла равновесие и опрокинулась на спину.

Как пресловутая соломинка, сломавшая спину верблюда, или как вытащенная пробка, этот поступок стал для него ошибкой. Сначала раздался предупреждающий крик — звук, несомненно, впечатляющий, и Копперквик испытывал по этому поводу нездоровое чувство гордости, а за криком последовали вопли жеребячьей ярости. Раздался глухой удар, когда его голова упала на пол, приземлившись всего в нескольких сантиметрах от его драгоценного пинающегося, брыкающегося и плачущего маленького пушистика.

— Ах, — вздохнул он, — радости родительства.

Подергивая ушами, Копперквик прислушивался к звукам, которые издавала его дочь, в данный момент изображавшая жертву убийства топором. Она обладала впечатляющей громкостью и широким диапазоном тона. Отойдя в сторону, он взглянул на ее мешок, лежавший на краю одеяла. Затем он посмотрел на орущий, пронзительно визжащий комочек, который заставил его задуматься над запутанными вопросами о природе любви.

Пустышка была одним из вариантов: хорошим вариантом, который в большинстве случаев приносил немедленный результат. Однако стоит использовать его слишком часто, и он перестанет быть вариантом. Это было оружие неожиданности, и, как любое оружие неожиданности, если его использовать слишком часто, эффект притуплялся, и оно становилось обыденным, заурядным. Привычная пустышка — бесполезная пустышка, говорила Баттермилк, и она это знала. В этом вопросе он ей доверял. Сжав челюсти и нахмурив брови, он обдумывал этот вариант, размышляя, не пора ли его использовать.

Подняв голову, он вытянул шею и взял в зубы ее морковку. Она была довольно влажной, холодной, слизкой от слюны, и ему сразу же захотелось выплюнуть ее обратно. Быть земным пони иногда было очень неприятно, и чего бы он только не отдал, чтобы сейчас обладать магией. Ему стало так противно, что у него чуть не начался рвотный рефлекс, и он с трудом донес морковку до Эсмеральды.

Та, как видно, не хотела морковку и еще сильнее вскрикнула, когда к ней прикоснулся холодный, сырой, мокрый плюшевый овощ. От одного пинка морковка отлетела в сторону, и Копперквик нисколько не пожалел о том, что она улетела. Вздрогнув, он посмотрел на мягкий баклажан, и у него не возникло желания взять его в рот. Копперквик подумал о том, чтобы взять баклажан, но решил сначала испробовать другие варианты.

Немного опустив голову, он посмотрел на свою дочь, пытаясь проникнуться сочувствием к ее нуждам, пытаясь почувствовать жалость, а не злость. Когда он приблизился, она со зверским остервенением укусила его за подбородок. Первой его реакцией была физиологическая реакция на боль, но вторая реакция была эмоциональной: неужели мать научила ее этому? Неужели Сьело дель Эсте укусила ее? Это было слишком ужасно, чтобы думать об этом, но в этом был какой-то досадный смысл. Возможно, из-за боли, которую он испытывал, его переполняла глубокая и неизбывная ярость — ужасная, страшная, бессильная ярость, с которой он ничего не мог поделать. Это было ужасно — предполагать худшее о ком-то из пони, но в данный момент Копперквик был слишком эмоционален, чтобы рассуждать здраво.

— Ох, ну все, нафиг!

Скрестив глаза, он попытался рассмотреть свой подбородок, даже выпятил челюсть, но ничего не увидел. Наклонив голову, он посмотрел на свою дочь, заглядывая прямо в ее широко раскрытую пасть, и кое-что заметил. Зуб покачивался, когда она металась. Несомненно, другой зуб давил на молочный, и, возможно, именно в этом была причина ее капризности.

Вздохнув, Копперквик поднялся с пола, чтобы сходить за игрушкой-выручалочкой…

Глава 17

Когда Баттермилк вернулась домой, она обнаружила, что Копперквик спит на полу в кухне; какой-то добрый пони накрыл его одеялом. Эсмеральда проснулась, чему явно была не рада, и отец обхватил ее одной передней ногой. Баттермилк видела, как жеребенок смотрит на нее умоляющими глазами, а в сантиметре от него на полу — совсем рядом — лежала ее пустышка.

Иногда в жизни случаются трагедии.

Вздохнув, она поставила свои сумки на стол, а затем полетела утешать Эсмеральду. Она бесшумно приземлилась и сложила крылья — это действие не требовало никаких размышлений. Посмотрев вниз, она увидела, что Эсмеральда смотрит на нее, задрав голову, и маленькая кобылка выглядела очень несчастной. Она плакала, и ее лицо все еще было сопливым, а поскольку Копперквик дремал, ее лицо осталось грязным.

Бедняжка Копперквик, наверное, нуждался в сне.

— Мама?

— Да, Эсме? — Баттермилк подняла упавшую пустышку, которая была вся в соплях и ворсинках. Взмахнув крылом, она, не глядя, швырнула ее за спину, и та с грохотом упала в раковину. На лице Баттермилк появилась широкая улыбка удовлетворения, а ее хвост заходил взад-вперед, пока она стояла, гордясь своим достижением.

— Мама. — Эсмеральда моргнула, и ее ресницы, покрытые коркой от слез, попытались уцепиться друг за друга. Зажатая под передним копытом отца, она потянулась одной передней ногой, пошевелила ею, а затем жалобно заскулила в знак протеста против своего плена.

— Бедная, бедная Эсми, зажатая в объятиях насмерть, — шептала Баттермилк расстроенной кобылке.

— Гару-у-у-у, мама. — Эсмеральда каким-то образом сумела передать, что ей действительно очень плохо, и она уже достаточно настрадалась, спасибо ей большое.

— У меня тоже тяжелый день, Эсме… Я только что снова разговаривала с моей старой подругой Риппл Рашер, и я почти уверена, что она мне солгала . — Уши Баттермилк затряслись и прижались к мордочке. — Я также послала телеграмму твоей крестной, Твайлайт Вельвет, с просьбой провести тщательное расследование в отношении мисс Рашер, потому что я опасаюсь за благополучие ее жеребят. Мне не очень хотелось поступать правильно, нет, не хотелось.

— Мама, фуш. — Эсмеральда снова моргнула, пытаясь выразить свою насущную потребность, а затем повисла под тяжелой передней ногой отца. — Фуш, мама.

В ответ на это Баттермилк сделала сразу два действия: распахнув крылья, она поднялась в воздух, но при этом потянулась вниз, чтобы вырвать Эсмеральду из объятий дремлющего отца. Она вытащила жеребенка на свободу, обняла, поцеловала и улетела с ним в сторону ванной комнаты, к унитазу, который издавал звук "фуш", если потянуть за шнур.

Когда Баттермилк вернулась на кухню, она обнаружила там сонного Копперквика, моргающего глазами и потирающего нос. В такие моменты она обожала его больше всего, потому что в нем было что-то такое, когда он только наполовину проснулся и пытался понять, что его окружает.

— У нее выпал молочный зуб, — пробормотал он, протискивая слова через жесткие губы, которые никак не хотели поддаваться.

— Похоже, Муми была права… — Даже произнеся эти слова, она вздрогнула, не желая думать о том, в чем еще была права ее мать. — Если у нее начинают выпадать зубы, значит, пора переходить на твердую пищу. — Все еще держа на копытах извивающуюся кобылку, Баттермилк хотела подлететь к Копперквику, прижаться к нему и разрыдаться. Каким-то образом ей удалось побороть непреодолимое желание, но она все-таки подлетела к Копперквику и положила Эсмеральду на одеяло.

— Нет! — Эсмеральда билась, пиналась и ворчала, требуя, чтобы ее взяли на копыта.

— Она несчастна, Баттермилк. — Копперквик потер глаза передней ногой, все еще пытаясь разобраться в себе, а затем со вздохом посмотрел на свою суетливую дочь. — Я не мог заставить ее вздремнуть. Я даже не знаю, как она до сих пор не спит.

С трудом удавалось сдерживаться, и больше всего на свете Баттермилк хотелось закинуть передние ноги на шею Копперквика и хорошенько поплакать. Но, похоже, сейчас было не время для слез: Копперквик только просыпался, Эсмеральда капризничала, папа скоро будет дома, и просто не хватало времени, чтобы рассыпаться и плакать о потенциальном крушении дружбы с жеребенком.

Как раз в тот момент, когда глаза начали щипать от слез, Баттермилк почувствовала легкое прикосновение к своему носу. В ответ на это ее глаза заслезились, и сквозь линзы очков она увидела медно-рыжую шерстку Копперквика. Его копыто лежало на ее копыте, но лишь на мгновение, а когда он отдернул его, Баттермилк почувствовала сразу множество вещей.

Прежде всего, это было глубокое чувство любви, и это было приятно. А еще она ощущала восхитительное напряжение в своих чреслах, когда думала о том, что это легкое прикосновение к ее носу может привести к чему-то еще: это может начаться как чудесное поглаживание животика и перейти к чему-то лучшему, к чему-то более развратному. Была и грусть, потому что мысли о Рипл Рашер затаились в глубине ее сознания. Кроме того, были и практические соображения: теперь Эсмеральду нужно было накормить, а потом, может быть, только может быть, наевшись, она сможет уснуть.

А если Эсмеральда уснет, то добрачное соитие с Копперквиком можно будет продолжить.

Потянувшись, Баттермилк вернула ему "буп" и была вознаграждена электрическим разрядом. Да, несомненно, Копперквик был наиболее привлекателен, наиболее сексуален, когда был в полусне. Эти полуоткрытые глаза, его растерянное выражение лица, то, как его уши пытались сделать хоть что-то осмысленное, например, подняться торчком… Баттермилк закусила нижнюю губу, чувствуя, как ее влечение возрастает до запредельного уровня. Что делает полусонного жеребца таким сексуальным?

— Флорп! — потребовала Эсмеральда, не обращая внимания на чужие нужды и желания.

— Туалет делает фуш, — сказала в ответ Баттермилк. — А вот интересно, что такое флорп? Почему этот звук ассоциируется у нее с кормлением? Она смотрела, как Копперквик пожимает плечами, и даже это было довольно привлекательно, просто потому, что он выглядел совсем не в духе. Судя по всему, ему нужно было больше спать.

Чтобы подбодрить себя, она столкнулась с Копперквиком носами, вступая в контакт "нос к носу", и улучила момент, чтобы заглянуть ему в глаза. Когда он протянул передние ноги, надеясь, видимо, схватить ее и удержать, она отпрыгнула в сторону, а затем зависла в недосягаемости от него. Услышав недовольное урчание, Баттермилк навострила уши и почувствовала, как в животе разливается напряженное тепло.

— Пойду принесу Эсме бутылочку, — объявила Баттермилк и улетела.

Пока Эсмеральда сосала свою бутылочку, Копперквик наблюдал за Баттермилк, распаковывающей вещи. На столе стоял новый ночник — магический или электрический, он не мог определить, — а рядом с ним лежал яркий красно-синий шар, усыпанный золотыми звездами. Рядом лежал коричневый бумажный пакет с чем-то внутри, и Копперквику стало немного любопытно, что же в нем может быть.

Протянув ногу, Копперквик погладил гриву дочери, и та в ответ булькнула, не выпуская соску изо рта. Возможно, теплое молоко подействует, и, может быть, она уже достаточно устала, чтобы немного поспать. Она прильнула к нему, и он продолжал гладить ее по макушке, а ее маленькие ушки двигались, похоже, от блаженства.

— У тебя есть мячик для Эсме, — сказал он, и пока он говорил, Баттермилк повернулась к нему лицом.

Баттермилк кивнула:

— Я хочу, чтобы она бегала за ним и развивала свои ноги. А еще, я думаю, это будет мило.

Копперквик согласился, что это будет мило. С некоторым усилием он поднял Эсмеральду и взял ее на копыта, пока она сосала. Сначала она ерзала, суетилась, но потом растаяла в его объятиях. Он надеялся, что это знак того, что она наконец-то поддастся сонливости и вздремнет. Все еще не совсем проснувшись, он зевнул, наслаждаясь блаженным мгновением теплой неги, когда держал дочь на копытах.

— Итак… — Баттермилк поджала губы и слегка нахмурила брови. — Тебе интересно, что находится в сумке?

— Угу. — Он кивнул, но не хотел выглядеть слишком нетерпеливым.

— Мне пришлось столкнуться с некоторым смущением, чтобы получить это. Несомненно, пони будут болтать. Я уверена, что они сплетничают прямо сейчас. — Лицо Баттермилк потемнело, а очки затуманились настолько, что это стало заметно. — Но я подумала, что раз они продают это в аптеке, значит, кто-то должен это покупать, а ни на одном из контейнеров не было ни пылинки, значит, их регулярно продают.

— Так что же ты купила? — спросил Копперквик.

Баттермилк, готовясь к ответу, глубоко вдохнула и посмотрела Копперквику прямо в глаза:

— Смазка для слизистых оболочек "Скользко и Шелковисто". Мягкое скольжение для лучшей езды. Я взяла малиновый вкус, потому что знаю, как сильно ты любишь малиновые леденцы.

Услышав это, Копперквик чуть не уронил свою дочь, и она хрюкнула в знак протеста против его неосторожности, когда ее толкнули. Ему потребовалось мгновение, чтобы прийти в себя, и он извиняюще обнял ее, чтобы она замолчала. Набравшись сухого остроумия, Копперквик сглотнул и ответил:

— А что, мисс Оддбоди, вы пытаетесь меня соблазнить?

— Нет, ты болван, — отрезала она. — Мне не нужно пытаться. До того, как закончатся весенние каникулы, я избавлюсь от девственности.

— Ои, так ты еще не избавилась?

И снова Копперквик чуть не уронил свою дочь, и ему пришлось собраться, чтобы она не упала на пол. Падение было не очень сильным, поскольку он сидел на крупе, но суть дела была такова. Хорошие отцы не роняют своих дочерей, никогда. Лицо Баттермилк приобрело новые оттенки красного и фиолетового, а очки полностью запотели, затуманив глаза.

— Муми…

— Мы с Мидж неравнодушны к банановому вкусу, — сказала Баттер Фадж через окно.

— Кажется, я сейчас узнаю, может ли смущение быть смертельным.

— Что, правда похоже на банан? — спросил Копперквик, не успев обдумать свои слова. Он списал свою реакцию на то, что еще не до конца проснулся.

— Не совсем, — ответила Баттер Фадж. — Это больше похоже на странный вкус банановой ириски.

— Не могу поверить, что вы оба говорите об этом. — Баттермилк закрыла лицо крыльями и стояла, дрожа. — Наверное, я должна быть счастлива, что вы так хорошо ладите.

— Когда становится очень жарко и душно, начинает пахнуть банановым пирожком, — будничным тоном заметила Баттер Фадж.

— Хм… — Копперквик повернулся и увидел в окне улыбающееся лицо Баттер Фадж на том же самом месте, где она сидела в прошлый раз. — Миссис Оддбоди, не хотите ли вы стать моей свекровью?

Кобыла подняла голову и стала тереть копытом подбородок, а ее глаза поднялись вверх в задумчивости. Ее уши опускались, поднимались, опускались и снова поднимались. В это время Баттермилк издавала из-за крыльев расстроенные лошадиные звуки, кружась туда-сюда. Эсмеральда, покончив с бутылкой, подбросила ее и она отскочила от головы отца со звуком "тук!".

Отработанным жестом Коппер перевернул дочь, чтобы она срыгнула, хотя она уже была достаточно взрослой, чтобы сделать это самостоятельно. Он почувствовал, как она прижалась к нему, и понадеялся, что это поможет ей уснуть. Он покачался из стороны в сторону, поглаживая Эсмеральду по спине.

— Я бы не отказалась иметь зятя, — сказала Баттер Фадж, и голос ее звучал довольно рассеянно. Не обращая внимания на беспокойство дочери, старшая Оддбоди постучала себя по подбородку, и теперь ее взгляд был устремлен на Копперквика. — Обычно такие предложения не делаются, но я не жалуюсь.

Оторвав копыто от спины дочери, Копперквик указал им на кобылку, которую держал на копытах:

— Скажи "да", и она станет твоей…

— Ои, я не была готова к тактике грубого давления! — Баттер Фадж прижалась лицом к стеклу и уставилась на Эсмеральду. — Мне было бы трудно отказать, но я все еще пытаюсь смириться с тем, что потом в моем доме будет пахнуть свежеиспеченным малиновым пирогом, а я…

— Муми! Ты самая смущающая мать на свете! — Баттермилк, все еще вращаясь по кругу, пряча лицо за крыльями. — У меня лицо горит! Муми, ты хуже всех!

— Как мило с твоей стороны, Бизи.

— Фу! — Теперь Баттермилк топала копытами по полу кухни, ходя по кругу. — Даже спина горит! Все горит! Я чувствую солнечный ожог! У меня в животе полно бабочек!

— Бизи, ты какая-то розовая, может, тебе стоит принять холодный душ…

— Муми!

Именно в этот момент Эсмеральда отрыгнула. Но это была не простая отрыжка, нет. Она отрыгнула. В ужасающей демонстрации жестокой вульгарности ее пасть распахнулась, и она выпустила воздух. С животом, полным козьего молока, у нее были все способы и средства, чтобы временно возвыситься в Аликорна Туманных Гор, что она и сделала. В кухне загрохотало все: стол, стулья, вещи на столе и даже окна. Глаза Баттер Фадж расширились, и она отдернула мордочку от стекла, оставив на нем пятно в форме кончика своего носа.

Баттермилк отвела крылья от морды; при этом ее очки соскользнули с лица и грохнулись на пол. Копперквику, застрявшему на нулевой отметке, ничего не оставалось делать, как держаться за дочь и надеяться на лучшее. Возможно, он был слишком энергичен в своих похлопываниях по спине.

А потом, так же внезапно, как все началось, все закончилось. Копперквик похлопал свою дочь, но он был слишком ошеломлен, чтобы похвалить ее. Она издала нечто похожее на икоту, а затем снова рыгнула — крошечный, тоненький звук, вполне женский по сравнению с арией лягушек, которую она только что пропела.

— Ух ты! — Баттермилк Оддбоди выглядела ошеломленной и подхватила крыльями свои очки.

— Вау. — Вторя Баттермилк, Баттер Фадж очень напоминала свою дочь, и ее копыто опустилось на подоконник.

С некоторым беспокойством Копперквик почувствовал, что его дочь затихла, и только после того, как он начал паниковать, он понял, что его дочь уже спит. Ее маленькая головка дремала на его шее, и она издавала довольные фыркающие звуки, погружаясь в сон. Прижимая ее к себе, он думал только о том, как она дорога, и гордился ее успехами.

Как раз в тот момент, когда Копперквик собирался что-то сказать, Баттермилк с жужжанием вылетела через заднюю дверь со словами:

— Папочка спасет меня от этого позора…

Глава 18

Наблюдение за тем, как Баттермилк играет со своим отцом, согрело сердце Копперквика, и он стоял на заднем крыльце, размышляя о том, что когда-нибудь Эсмеральда будет играть с ним. Пара пегасов пыталась обмануть друг друга — игра на скорость и ловкость, в которой Баттермилк, похоже, побеждала. Они кружили друг над другом, жужжа крыльями, и двигались с такой скоростью, что Копперквик с трудом мог разглядеть что-то, кроме размытых пятен. Эти маленькие, хрупкие на вид пегасы были очень быстры.

Баттермилк, шныряя туда-сюда, не могла не поддразнивать своего отца:

— Становишься медлительным на старости лет!

Гнев Миджа был наигранным, частью игры, и Копперквик не мог понять, позволяет ли он дочери взять над ним верх. Это было все равно что наблюдать за поединком пары колибри — чудесное проявление скорости и ловкости. Звук был совершенно не похож на тот, что Копперквик когда-либо слышал: от яростно хлопающих крыльев доносился непрерывный поток звуков "бзззз". Звук был похож на апоплексический удар уничтожителя насекомых. Между ними, когда они оказывались слишком близко друг к другу, возникали видимые дуги статического электричества.

Вид всего этого вдохновил Копперквика стать лучшим отцом.

— Мы идем есть оладьи, — объявил Майти Мидж, увернувшись от ударов по носу.

— Папочка, нет, мы только что утихомирили Эсмеральду…

— Оладьи. — Майти Мидж вздернул свои тонкие брови. — Кроме того, достаточно уставший жеребенок может спать где угодно. С ней все будет в порядке. — Одно копыто вылетело в сторону его дочери, но она просто улетела с его пути без усилий. — Если она устанет, то проспит всю ночь, а значит, и ты проспишь всю ночь.

— Ну, я не знаю, папочка…

— Поверь мне, Бизи.

С крыльца Копперквик спросил:

— Стоит ли приводить жеребенка в ресторан, где пони пытаются поесть?

— Это семейный ресторан, — ответила Баттер Фадж из кухни.

— Папочка, ты становишься медлительным.

— Заткнись, Муми! — крикнул Мидж, прежде чем был вынужден отступить под шквалом попыток отвесить подзатыльники своей теперь уже агрессивной дочери.

— Эй, ты говоришь мне заткнуться. Отвали.

Повернувшись, Копперквик заглянул на кухню и увидел, что Баттер Фадж пеленает Эсмеральду в одеяло. Она действовала быстро, с хорошей сноровкой, и его дочь даже не проснулась, несмотря на переплетения одеяла. Баттер Фадж, словно огромный паук, обволакивала его дочь, и в мгновение ока маленькая Эсмеральда была аккуратно завернута в одно из своих одеял.

— Муми продолжает меня стеснять, папа.

— Она плохо себя ведет, Бизи. Может, мне отхлестать ее расческой?

Из кухни донеслось:

— Ои… сделай так, и я буду чаще проказничать.

— Это немного неловко, папочка. Я просто не очень хорошо отношусь к смущению.

— Ты похожа на меня, Бизи, — сказал Майти Мидж своей дочери. — Муми — дразнилка. У нее поврежден мозг, и она социально неадаптированная и мелочная. А теперь будь хорошей кобылкой и помни, что я воспитывал тебя, чтобы ты жалела умственно неполноценных…

— Ои, называешь меня кретинкой… так грубо. Ты получишь свое позже, пернатый. Я на тебя сяду.

Не в силах сдержаться, Копперквик начал смеяться. Ему было приятно посмеяться, расслабиться, ведь в последнее время все было так напряженно. Баттер Фадж кисло улыбнулась и, обернувшись, увидела, что Мидж и Баттермилк уже не играют, а парят друг возле друга, ухмыляясь все той же самодовольной ухмылкой. Их лица были удивительно похожи, и Копперквик впервые заметил, что биение их крыльев синхронизировалось в гармоничный гул, который было удивительно слышать.

— От всех этих разговоров мой живот не наполняется оладьями, — запротестовал Майти Мидж. — Бизи, иди помоги своей бедной слабоумной маме собраться…

— Эй, ты, гад… почему я должна…

— Ты должна собираться, Муми. — Майти Мидж подмигнул, а его дочь высунула язык.

— Птичьи мозги, вы оба, — проворчала Баттер Фадж из кухни. — Ладно, я буду собираться. Не хочу, чтобы от меня пахло так, будто я только что нарезала целую кучу сыра^[1], чем я и занималась весь день.

Не в силах остановиться, Копперквик начал хихикать, и ему стало не по себе.

— Эй, Бизи, берегись, он хихикает над плохой шуткой, может, тебе стоит пересмотреть свои планы…

— Муми! — Баттермилк потерла щеки копытами и издала возмущенное ворчание. — Муми, это с тобой шутки плохи! А теперь иди и собирайся!

Пройдя немного, перейдя несколько мостов и переплыв несколько островов, Копперквик обнаружил, что смотрит на вывеску высотой в десять метров с изображением толстой кобылы-пегаса, на которой жирными красными буквами было написано: "Курятник Флэппера". Более мелкими синими буквами можно было прочитать слова: "334 вкуса сиропа". Запах был непередаваемый, но аппетитный, и даже Эсмеральда, крепко спавшая в своей переноске, начала чмокать губами.

— Хорошо, Коппер. — Майти Мидж остановился на месте и завис прямо возле головы Копперквика. — Здесь есть некоторые местные обычаи, о которых ты должен знать. Когда мы войдем, ты сделаешь заказ, какие оладьи ты хочешь. Их много. Возьми то, что тебе захочется съесть много, потому что официантка будет постоянно приносить их тебе. Ты можешь поменять вид оладий, но это может вызвать некоторую путаницу в суете, поэтому большинство из нас просто придерживаются одного вида, чтобы немного облегчить себе жизнь.

— Ясно, — ответил Копперквик и понял, чем вызваны инструкции Миджа. Быть любезным с официантками было одним из его приоритетов, потому что он был вежливым малым, а официанткам и без того хватало проблем, чтобы еще иметь дело с дополнительной головной болью.

— Я чуть было не устроилась на работу в это место. — Баттермилк зависла рядом с отцом и глубоко вздохнула. — Оглядываясь назад, сейчас мне кажется, что это смешно… У меня было такое чувство, что если я устроюсь на работу в это место, то оно заманит меня в ловушку. Я помню, как думала про себя, что если устроюсь на работу, то застряну в рутине и буду заниматься повседневной рутиной.

— Ои, а потом ты окажешься с каким-нибудь ухажером, который будет дышать перегаром, а я этого не потерплю.

Копперквик, который теперь слушал вполуха, заметил еще одну вывеску: "Детский загон" для вашего удобства! Перед рестораном находилась огороженная площадка с игровым оборудованием, битком набитая сладкими карапузами, от одной мысли о которых у него по коже бежали мурашки. Эсмеральда была маленькой, милой и в основном управляемой, и он отчаянно хотел, чтобы она оставалась такой.

По крайней мере, она не была пегасом.

В ресторане царил хаос. Все официантки, похоже, были пегасами, и они перелетали от столика к столику. Это было то, что один из профессоров Копперквика называл оправданным трайбализмом при приеме на работу — определенные пони подходили для определенных видов работ. Наверху были открытые стропила, воздуховоды и даже несколько уютных уголков, куда можно было добраться только по воздуху. Какофония голосов, шелест перьев, хлопанье крыльев, чмоканье множества губ — все это было почти слишком для Копперквика, однако Эсмеральда, спавшая в своей переноске, почти не шевелилась. Звенели бокалы, звенели тарелки, слышался скрип столового серебра о тарелки.

Всю группу уволокли к столу и усадили. Копперквик, все еще ошеломленный, не видел ничего подобного в Кантерлоте. Это было нечто необыкновенное, и, устроившись в мягком кресле кабинки, он пытался разобраться в окружающей обстановке. Неподалеку группа грифонов ела оладьи — действительно странное зрелище.

— Напитки? — спросила официантка.

— Банановое молоко, — ответил Майти Мидж, — и не останавливайтесь. Я ожидаю столпотворения.

— Мне шоколадное молоко, спасибо. — Баттермилк улыбнулась, кивнула и вежливо помахала копытом.

— Банановое молоко, — сказала Баттер Фадж.

В этот момент Копперквик отчаянно пытался не думать о смазке с банановым вкусом:

— А мне, наверное, клубничное молоко.

— Конечно. — Официантка записала напитки в блокнот и прищурилась, пожевав жвачку. — Я скоро вернусь с вашими напитками, и вы скажете мне, что будете есть. — Затем, взмахнув крыльями, она улетела, проскользнув по стропилам, и оставила за собой облако с ароматом жвачки.

Когда официантка ушла, Копперквик спросил:

— А где меню?

— Посмотри на столе, Коппер, — ответила Баттер Фадж.

Посмотрев вниз, он удивился тому, что увидел. Ламинированная столешница представляла собой одно большое гигантское меню, и он смотрел на него вверх ногами. Впрочем, это не страшно, так как он смог достаточно хорошо все разобрать. На первый взгляд, ничего сложного, ни малейшего: здесь подают оладьи. Вот и все. Больше в меню не было буквально ничего. Ни яичницы, ни других завтраков, ни пирогов, ни десертов, только оладьи.

Но оладьи были. Много. Соленые, сладкие, из самых разных ингредиентов, и от изобилия предлагаемых вариантов можно было просто охнуть, если потратить время на то, чтобы рассмотреть все варианты. Были варианты и для ценителей экзотики. Весь сироп поставлялся с севера, из Ванхувера, а все остальное — отовсюду. Здесь можно было попробовать вкус каждого уголка Эквестрии, обещало меню.

Казалось, прошло совсем немного времени, и официантка вернулась с огромными бокалами пенящегося, взбитого фруктового молока. Копперквик увидел в своем стакане настоящую клубнику, и у него потекло изо рта. Пегаска-официантка поставила стаканы на стол, воткнула в каждый соломинку и зависла над головой в ожидании.

— Я возьму себе то, что обычно, — сказал Майти Мидж кобыле, жующей жвачку над ним. — Солодовые ячменные оладьи с пивным сиропом. — Закончив с заказом, он, к удивлению Копперквика, вытащил из переноски дремлющую Эсмеральду. Откинувшись назад, он обнял дремлющую кобылку и издал довольное воркование.

— А мне с луком и травами, с чесночным сиропом. — Баттер Фадж усмехнулась, заказывая, и ее глаза лукаво заблестели. — Ои, я потом от меня будет фантастическая вонь, так романтично, так и сделаю.

Когда официантка рассмеялась, Баттермилк стала ярко-розовой и издала писк.

— Кокосовые оладьи с шоколадной крошкой. — Баттермилк, в очередной раз смутившись своей матери, на мгновение прочистила горло. — Сироп "Шоко-Локо", пожалуйста, и двойную порцию взбитого масла.

— Хороший выбор, — ответила официантка, а затем повернулась, чтобы посмотреть на Копперквика. — А ты, парень?

— Красные бархатные оладьи со сметанно-кленовым сиропом, и еще я возьму удвоенное количество взбитого масла. — Уголком глаза он бросил взгляд на Баттермилк, и Копперквик обнаружил, что она весьма привлекательна, когда краснеет. При мысли о том, как она взбивает масло, его собственные щеки запылали.

— Я сейчас принесу! — воскликнула официантка, улетая передать заказ.

Пока они ждали еду, на стол принесли и оставили пробники сиропов. Копперквик с любопытством рассматривал тридцать четыре состава, которые гарантированно могли порадовать любой вкус. Некоторые вкусы были обычными, например, сиропы со вкусом фруктов, некоторые — необычными, а некоторые — просто диковинными, например, кайенский клюквенный.

Пока он сидел и смотрел, Баттер Фадж попробовала сироп с надписью "Банановый Ослепительный Делюкс". Быстрым движением она откусила зубами верхнюю часть маленького пластикового контейнера и сплюнула его на стол, а затем выпила содержимое контейнера. Прошло несколько секунд, прежде чем до него дошло, что эти пони пьют сироп. На несколько секунд он испугался, что это может произойти с Баттермилк, а затем его опасения оправдались, когда Баттермилк взяла в копыто "Масляный ромовый коктейль". Как и ее мать, она оторвала зубами пластмассовый кусочек, выплюнула его на стол, а затем выпила бутылочку из пробника.

Там было тридцать четыре вкуса, и уже два из них закончились.

Протянув копыто, Копперквик схватил один наугад и, держа его в копытце, прочитал этикетку. По счастливой случайности ему попался сироп "Шоко Локо Психо". Приготовившись к впечатлениям, он оторвал зубами пластмассовую трубочку, выплюнул ее на стол, как это было принято, и выпил сироп.

Вкус шоколадного ликера был почти непреодолим, в нем чувствовалась неожиданная горечь, к которой Копперквик не был готов, и немного тепла. Не пряное тепло, а приятное жжение от, должно быть, небольшой доли алкоголя. Оно согрело его горло и живот, а затем забралось в носовые пазухи. Это было потрясающе во всех смыслах этого слова.

— Ты, тупица, ты украл шоколадный сироп, — почти хныча, сказала Баттермилк.

В ответ Копперквик сделал смелый шаг — он поцеловал ее. Обхватив ее передними ногами, он притянул ее к себе и прикоснулся своими липкими губами к ее сиропным губам, которые потеплели от его прикосновения. Она на мгновение засопротивлялась — несомненно, смутившись от внезапного прилива жара, — но затем растаяла в его объятиях. Поцелуй был сладким, с нотками шоколадного ликера и рома.

Баттермилк отстранилась, издав влажный хлопок. В замешательстве, с запотевшими очками, она облизала липкие губы оранжевым языком, посмотрела на мать, а затем снова на Копперквика, глаза ее были влажными от любви. На мгновение показалось, что она собирается что-то сказать, но она еще раз облизнула губы, несколько раз моргнула и постаралась сдержать учащенное дыхание.

С бесшабашным блеском в глазах Копперквик потянулся за очередным пробником сиропа…

¹↑ От корректора: кстати, "нарезать сыр" это идиома, означает — подпустить газку

Глава 19

Баттермилк, заправленная сахаром, была совсем другим существом, чем обычная Баттермилк. Сжимая живот, не в силах съесть еще кусочек, Копперквик наблюдал, как Баттермилк играет с полусонной и довольно ворчливой Эсмеральдой. К его большому беспокойству, Баттермилк нарушала правила. С безрассудством и ликованием симпатичная услужливая пегаска прижимала свою липкую от сиропа мордочку к животику жеребенка и дула на него. Она также дала жеребенку несколько глотков сиропа, и теперь, когда сахар начал действовать, его дочь выглядела довольно дезорганизованной.

Баттер Фадж все еще ела, укладывая оладьи по полдюжины на тарелку за раз, и Копперквику это показалось весьма тревожным. В конце концов, она была крупной кобылой, и весь день работала не покладая копыт, но это смущало. Баттермилк издала вопль, когда Майти Мидж вырвал Эсмеральду из ее копыт, и тоже дунул на живот кобылки, вывалив липкий язык. В отличие от Баттермилк, его дочери, Майти Мидж заставил Эсмеральду хихикать, и это заставило Баттермилк нахмуриться и посмотреть на своего отца.

Затем Майти Мидж вылил еще больше сиропа в глотку кобылки, приглашая Катастрофу присоединиться, присесть и остаться на некоторое время. Все это никак не могло пройти гладко, и Копперквик ждал неизбежного краха, который обязательно должен был произойти. В этот момент казалось, что чайник уже поставлен и Катастрофу уговаривают остаться на ночь в качестве гостя. Пегасы и их безрассудные, ни на что не годные сорвиголовы… почему они не могут быть благоразумными, как земные пони?

Теперь Эсмеральда тянулась к бутылочке с сиропом, хныча при этом, что поначалу казалось восхитительным зрелищем, пока родитель не обдумывал все последствия этого поступка, а затем не получал обессиливающий удар, когда неизбежные результаты представлялись в виде слайд-шоу абстрактного ужаса, крутившегося в голове по кругу.

Катастрофа теперь была сожительницей, причем такой плохой, которая оставляла после себя валяющиеся на полу чайные пакетики.

Баттер Фадж теперь размахивала тарелкой, и Копперквик впервые с момента своего приезда начал задумываться о том, во что он ввязался с семьей Баттермилк. Майти Мидж и Баттермилк зажали Эсмеральду между собой и с двух сторон терзали ее маленькие ребрышки. Разве может быть что-то хуже, чем быть липким и покрытым шерсткой? Копперквик не был уверен, но он был почти уверен, что этот вопрос — один из тех великих вопросов, которые нужно поставить перед собой, если хочешь прожить насыщенную, полноценную жизнь.

Два чокнутых пегаса давали его дочери пить сироп, осыпая ее липкими поцелуями. Отношения с Катастрофой перешли в настоящий флирт, который мог привести только к дальнейшему рискованному и сомнительному выбору жизненного пути — примерно так же, как встреча с экзотической танцовщицей и трах с ней с риском для себя, как слишком много выпивки, что привело бы к появлению кобылки на пороге дома перед самым уходом на работу.

Казалось, Копперквик прошел полный круг уробороса отношений с Катастрофой.

Однако риск оборачивался наградой, и, помня об этом, Копперквик протянул копыто к Баттермилк. Она слегка подпрыгнула от его прикосновения, и хихикающая Эсмеральда скользнула в объятия Майти Мидж, а Баттермилк повернулась лицом к Копперквику. Скользнув передними ногами по сладкому, липкому пегасу, он посмотрел на нее снизу вверх и увидел собственное отражение в ее очках. В этот момент он выглядел слишком серьезным, но это было нормально, он должен был стать уважаемым пони, об этом говорила его кьютимарка.

— Привет. Что ты делаешь и почему ты так близко? У тебя на уме шалость? У тебя на носу масло. Когда-то давно пони натирали себя маслом, чтобы шерсть была гладкой и блестящей. Ты мой лучший друг, ты знал об этом? Я хочу, чтобы у нас с тобой были приключения, чтобы мы пробовали новые, захватывающие вещи, например, кататься на лыжах, летать на воздушном шаре, влюбляться и растить семью, потому что ты как раз такой друг, с которым можно делать все эти вещи. Ты становишься все ближе, и мое сердце прямо сейчас бьется, и я чувствую тепло во всем теле, и я…

Пегаска, которую он обнимал, замолчала, когда кончик его носа столкнулся с ее. Она дрожала, ее крылья трепетали, и он чувствовал, как ее горячее, сиропное дыхание обдавало его. Он притянул ее к себе, намереваясь быстро и вежливо чмокнуть, но теперь наслаждался предвкушением и скользил одной передней ногой вниз по нежному изгибу ее позвоночника, наслаждаясь ее великолепной дрожью.

— Сейчас это очень неудобно, — вздохнула она голосом, таким же мягким, как одеяльце жеребенка. — Папочка смотрит, и почему-то это еще хуже, чем Муми, я не знаю почему, но это так, и, возможно, это потому, что я папина девочка, и Коппер, сейчас это кажется очень странным, но я очень, очень хочу, чтобы вы с Папочкой поладили и подружились, потому что глубоко внутри я очень неуверенна, потому что я застенчивая, занудная девочка, и ты, и мой Папочка — единственные жеребцы, которые говорили, что я красивая, и все это кажется таким важным сейчас.

Глядя в глаза Баттермилк, Копперквик не мог не задуматься о том, почему именно пегаска, а не единорожка или земная пони захотела полетать на воздушном шаре. Сердце колотилось о ребра, он чувствовал головокружение, легкость, легкомыслие и многое из того, что он чувствовал, когда держал на копытах свою дочь, и она была счастлива. Баттермилк повернулась на своем сиденье лицом к нему, и одна из ее передних ног обвилась вокруг его шеи.

— Ты выглядел таким растерянным, когда пришел ко мне за помощью… таким испуганным.

Когда она заговорила, он почувствовал, как ее губы прижались к его губам, и ему захотелось подарить ей такой страстный поцелуй, о котором авторы пишут романы толщиной в десять сантиметров. Впрочем, это тоже было по-своему приятно: близость, интимность и все те ощущения, которые сопровождали ее.

Бросив взгляд в сторону, Копперквик увидел, что Баттер Фадж и Майти Мидж сгрудились вместе, прижимая к себе его дочь. Большая кобыла ободряюще кивала в его сторону, глаза ее были туманны, а темно-синий пегас рядом с ней покачивал Эсмеральду вверх-вниз. Официантка принесла еще оладьи, и он перевел взгляд на Баттермилк, у которой были манящие, липкие губы, пленившие его.

Губы, перед которыми он уже не мог устоять, и он поцеловал ее, намереваясь просто чмокнуть. Но, как оказалось, пегаса с липкими губами просто так не поцелуешь, нет, у Баттермилк были другие планы. Наклонив голову набок, Копперквик позволил себе расслабиться и постарался не думать о том, что родители наблюдают за ним. Твердое копыто уперлось ему в затылок, прямо за ухом, и в этот момент она почти повисла на нем, потому что в сидячем положении он был выше. Сладкое, липкое трение заставляло ее губы тереться о его губы, вызывая сильнейшую дрожь, создавая между ними поистине удивительный жар.

А затем, слишком быстро, Баттермилк отстранилась, тяжело дыша и растерявшись.

Негромким, тихим шепотом она сказала:

— У меня есть планы на тебя… на нас…

Солнце опустилось на дельту и, казалось, подожгло прибрежные отмели. Очарованный неописуемой красотой, Копперквик стоял на одном месте и любовался ею, а Баттермилк, напившись сиропа, летала над головой беспорядочными кругами. В мире было много красоты, настолько много, что Копперквик испытывал сожаление от осознания того, что он никогда не проживет достаточно долго, чтобы увидеть все это. Конечно, для того чтобы увидеть все это, нужно было еще и иметь средства на путешествия.

Баттермилк, державшая Эсмеральду в переноске на шее, уделила несколько драгоценных минут, чтобы обнять сахарного жеребенка в воздухе и сказать:

— Жила-была красивая принцесса пони, и она мечтала, что сможет летать!

Копперквик поднял голову, его уши дергались в такт взмахам крыльев Баттермилк, а затем он повернулся лицом к Баттер Фадж, которая прокатила Майти Мидж на своей спине. Прочистив горло, он спросил маму Баттермилк:

— Вся эта история с Баттермилк, которая так радуется тому, что может летать… это из-за привязи, на которую вы ее посадили, не так ли?

Это, похоже, застало Баттер Фадж врасплох, и она несколько секунд шаркала копытами по земле, обдумывая свой ответ. Моргнув, она ответила:

— Ои, я не знаю!

Сидя на спине своей жены, Майти Мидж начал хихикать, поглаживая ее по шее.

Вода горела ярким оранжевым цветом с розовыми и желтыми полосами. Мимо проплывали всевозможные лодки — быстрые, медленные, а вдалеке над головой проплывал воздушный корабль, запряженный упряжкой крепких пони-пегасов. Даже сейчас, в конце дня, здесь суетились трудолюбивые души, населявшие дельту.

Оркестр ощущений грозил захлестнуть Копперквика: краски, прекрасные радужные оттенки фантастического заката; все звуки, которые доносились до его внимательных, трепещущих ушей, биение крыльев, шум судов на воде и хриплые голоса, отдающие команды; и еще запахи этого места, которых было так много, что его нос с трудом различал их все. Это было слишком много, и Копперквик был вынужден перестать думать обо всем том огромном количестве вещей, которые его беспокоили, чтобы воспринять все это. Оставался только момент, и он глубоко вдохнул, чтобы наполнить легкие соленым воздухом.

— Ура! Я могу летать, и у меня есть маленький летающий приятель!

Его существование уже давно было ужасающим, а нагрузка на разум — неослабевающей. Опасность потерять все пугала его, не давала покоя, а тут еще унижение, стыд, необходимость гнуть свою гордую шею, как в тот день, когда он принял помощь от Сапфир Шорс. Оказавшись в водовороте, он увидел все лучшее и худшее, что может предложить Эквестрия. Решительное, достойное добродушие Твайлайт Вельвет и бессердечное отсутствие сострадания мистера Бланманже.

Здесь, на самом краю, где опасность сорваться поглощала его разум и приводила в ужас, он встречал самых фантастических пони. Великодушие принцессы Кейденс и принцессы Селестии поразило его, восстановило и исцелило. Теперь он старался жить в соответствии с их примером, делать добро, быть хорошим, быть правильным и достойным пони.

Взмахнув хвостом, он сорвался на бег, одолеваемый чувствами земного пони. Набитый оладьями, он все равно как-то бежал, и его копыта высекали борозды на мягкой земле. Этот остров, каким бы большим он ни был, был недостаточно велик для хорошего бега, и Копперквику скоро не хватит места. Было приятно бежать, быть свободным, когда в ушах звучит стук собственных копыт.

В мгновение ока Баттермилк оказалась рядом с ним, жужжа крыльями, и ей не составляло труда поспевать за ним. Копперквик прибавил скорость, но это продолжалось всего несколько секунд, потому что конец острова быстро приближался. Если бы он хотел продолжать путь, ему пришлось бы развернуться и бежать в другую сторону, а он хотел бежать, чтобы обогнать все свои неприятности.

С плавной грацией он перемахнул через деревянный забор, пролетел небольшое расстояние, а затем ему пришлось сбавить скорость, так как приближался конец суши. Там образовалась узкая коса, фактически песчаная полоса, и копыта заскользили по рыхлой земле. Пересекая изгородь, он вышел за пределы участка, прямо к береговой линии. Быстро развернувшись, он уперся задними копытами и снова бросился вперед.

Во второй раз он перемахнул через забор и помчался дальше, на этот раз в направлении Баттер Фадж и Майти Мидж, которые были там же, где он их оставил. Баттермилк была почти на уровне глаз, проносилась мимо, а Эсмеральда в своей переноске улюлюкала, размахивая передними ногами. Копперквик, даже не стараясь, перешел в галоп и оторвался от Баттермилк, которая раздраженно фыркнула. Она тоже прибавила скорость и в доли секунды догнала его.

Он парил над мягкой землей, едва касаясь ее копытами, и оставался в воздухе целые секунды. Голова опущена, уши отведены назад — так приятно было бежать, быть пони, двигаться исключительно на инстинктах, оставив позади сложные, запутанные, осознанные мысли. Вот уже снова кончился остров, и, довольный тем, что не может объяснить, Копперквик замедлил шаг.

Брыкаясь, он подогнул задние ноги и забарахтался на мягкой земле, наслаждаясь великолепным ощущением скачки. Он несколько раз пронзительно взвизгнул, вертясь в воздухе, и несколько раз подпрыгнул на задних ногах, просто чтобы сбросить напряжение. Когда он пришел в себя, то увидел, что на него смотрят Баттермилк и его дочь.

— А что, мисс Оддбоди, я, кажется, готов отправиться домой и немного позаниматься.

Глава 20

С преувеличенной медлительностью Баттермилк слегка постучала по мячу копытом и отправила его в движение. Мяч — ярко-красный с синим, усыпанный золотыми звездами — покатился по плиточному полу, привлекая внимание Эсмеральды. Пони по непонятным причинам обожают катать мячи, и даже повзрослевшая Баттермилк обнаружила, что ею овладело любопытное влечение.

Эсмеральда, жеребенок, который уже должен был начать ходить, ковыляла за катящимся мячом на шатких ножках, которые грозили подкоситься. Почему развитие ее способности ходить замедлилось? Точная причина была неизвестна, но все ее развитие было замедлено, и теперь задача по исправлению этой проблемы лежала на Баттермилк, которая относилась к ней как к учебному проекту.

Ходьба, пронзительный крик, улюлюканье, движения с азартом — все, что должна была делать маленькая Эсмеральда в своем возрасте, но не могла. Когда шар остановился, остановилась и Эсмеральда. Опустив голову, она коснулась носом золотой звезды; когда шар начал катиться, она в недоумении подняла голову и, пока он катился, снова зашагала за ним.

— Эй, Коппер, что это была за Санитарная Прокламация? — спросила Баттер Фадж у Копперквика за кухонным столом. — Я знаю, что она милая и все такое, но сейчас тебе нужно сосредоточиться.

Эсмеральда была симпатичной, и Баттермилк пришло в голову, что эта маленькая кобылка-земная пони принадлежит ей. Да, маленькая Эсмеральда была ее дочерью. Когда-нибудь в будущем Баттермилк начнет процесс усыновления и предъявит права на маленькую пушистую кобылку, но это было далекое будущее. Пока же и кобылка, и ее отец были заинтересованы в том, чтобы все оставалось как есть, и система могла быть использована во благо.

— Прокламация о Санитарии была предписанием Короны в области санитарии, — ответил Копперквик, не сводя глаз с дочери, которая бегала за своим мячиком. — Это также был один из крупнейших случаев расходования средств Короны в современную эпоху: принцесса Селестия выделила крупным городам средства на модернизацию санитарных служб. Все общественные туалеты должны были соответствовать новому стандарту, который включал в себя гигиеническую струю воды для очищения и сушилку с горячим воздухом. Считалось, что повышение уровня гигиены приведет к снижению инфекционных заболеваний, и со временем это подтвердилось: в небольших городах Эквестрии до сих пор используются выгребные ямы, а их уровень заболеваемости тем, что мы сейчас называем предотвратимыми болезнями, значительно вырос.

— Ну, это все довольно многословно. — Баттер Фадж, державшая в копытах учебник Копперквика по Эквестрийским Прокламациям, одобрительно кивнула ему. — Очень хорошо. Бизи приходилось изучать кое-что из этого в средней школе, и это приводило ее в бешенство. В то время она не была особо прилежной ученицей, ей просто не хватало дисциплины, и мы ходили по кругу, когда я пытался заставить ее выучить это.

Очки Баттермилк, услышавшей это, слегка запотели, потому что ей было неловко. Она осторожными, мягкими шагами последовала за Эсмеральдой и еще раз подтолкнула мяч, чтобы он катился с большей скоростью. По крайней мере, на данный момент Муми остановилась, и теперь Баттермилк снова могла дышать.

— При повторении пони может научиться почти всему, — продолжала Баттер Фадж, закрывая учебник Копперквика. — Посмотри на нее сейчас… Она собирается стать каким-то доктором. Я не могу понять и половины того, что она говорит. Я научила ее делать, и теперь она делает. Ои, это чувство гордости.

С фырканьем Эсмеральда опрокинулась навзничь, и у Баттермилк чуть не началась паника. Она стояла над кобылкой, волнуясь, и несколько раз ткнула копытом в перевернувшегося жеребенка, но реакции не последовало. Только через несколько секунд Баттермилк поняла, что Эсмеральда спит. Она просто упала и уснула.

— В этом возрасте они так делают. — Голос отца был успокаивающим, и Баттермилк повернулась, чтобы посмотреть на него. — У тебя это часто случалось. Ты была настоящей живой пружиной и бегала по всему дому, пока не кончался завод, и тогда ты просто падала и спала.

— О. — Баттермилк не знала, что сказать.

— Бизи, уложи малышку в кроватку, а потом пойдем со мной погоняем светлячков. Пожалуйста?

Высоко подняв голову, она посмотрела на отца, вспоминая все те времена, когда они вместе гонялись за светлячками. Даже в самые изнуряющие дни, в те ужасные дни на работе, он все равно находил в себе силы гоняться с ней за светлячками. Повернув голову, она на мгновение посмотрела на Эсмеральду, думая о самоотверженности отца, и тогда у Баттермилк возникло то, что можно было назвать только "материнским моментом". Будут дни, когда она устанет, даже выдохнется, и малышка Эсме будет нуждаться в ее внимании, как маленькая кобылка Баттермилк нуждалась во внимании отца. От одной мысли об этом у Баттермилк заслезились глаза, а в ребрах заныло, и стало трудно дышать.

— Папа, это и твой жеребенок, если ты его примешь. Если хочешь, можешь уложить ее в кроватку. Я знаю, как тебе это нравится. — Вдохнув почти с паникой, она добавила: — Это если Копперквик не возражает и не против всего этого. Я все время думаю, что Эсме наша, и это иногда сбивает меня с толку, и мне постоянно приходится напоминать себе, что при принятии важных решений Эсме все еще его, и это меня беспокоит, потому что я хочу, чтобы она была нашей.

Чувствуя себя глупо и паникуя, она уставилась в пол, не в силах в данный момент смотреть в глаза никому из пони. Она сделала глубокий вдох, потом другой, а на третий почувствовала легкое головокружение. В каждом ее ухе билось сердце, звук был почти оглушительным — тупой, ровный рокот. Глядя на лицо Эсмеральды, Баттермилк почти чувствовала, как разрывается ее собственное сердце.

— Это труднее, чем я думала. Я подумала: — Эй, кажется, я люблю Коппера, и я не против, если он придет с чем-то дополнительным. — И я бросилась в это с головой, и все было хорошо, все было замечательно, пока однажды я впервые не осознала, что Эсмеральда — его, а не наша. Это был плохой день для меня, я была рассеяна, я была обеспокоена, и мне было трудно выполнять свою работу. И с того дня я продолжаю думать, что я — мачеха. Это меня беспокоит. Нет… нет, скажу честно, меня это задевает. Мне очень, очень больно от того, что я мачеха. Я — замена. Есть одна ужасная муха в масле, и это тот факт, что Эсме родила другая кобыла, и это просто гложет меня изнутри, и я ничего не могу сделать, чтобы изменить это, и теперь я понимаю — о ужас, как я понимаю — трудности, с которыми сталкиваются приемные родители при объединении семей. Там есть и неловкость, и сомнения, и страх, и неопределенный ужас, и постоянное состояние беспокойства по поводу того, что ты являешься приемным родителем.

Сжав глаза, Баттермилк стояла, пораженная собственной кажущейся глупостью и страхом. Под щеками затаился вулканический жар, и она представила себе, как ее родители бросают на нее всевозможные взгляды, и ни один из них не был добрым. Эмоциональное давление переросло в болезненное физическое, и от этого глаза заслезились до такой степени, что начали слезиться.

— Бизи… Баттермилк…

От звука голоса отца она вздрогнула и возненавидела себя за эту реакцию.

— Мы уложим ее спать здесь, на ее одеяле у стола, а потом пойдем на улицу, будем гоняться за светлячками… и разговаривать. А теперь поднимайся.

Открыв глаза, она пыталась сдержать сопение и потерялась. От звука шагов приближающегося отца у нее заложило уши, а когда она повернулась, чтобы посмотреть на него, мышцы ее шеи напряглись так сильно, что все от кончиков носа до кончиков копыт свело жестокими судорогами. Папа улыбался — мягкой, теплой, чудесной, ободряющей улыбкой, и почему-то от этого ей стало легче.

— Мы разберемся с этим, Бизи… а теперь, давай, уложим эту топотышку в постель.

Копперквик не мог дождаться, когда его голова коснется подушки. Сделав несколько неуклюжих взмахов копытом и держа дочь зубами за загривок, он каким-то образом сумел откинуть одеяла, а затем опустил дочь на кровать. Она забормотала, почти просыпаясь, а затем с внушительным зевком провалилась обратно в уютные глубины страны снов.

Ночник — волшебный, на который Баттермилк явно раскошелилась, — уже стоял на прикроватной тумбочке. Теперь Копперквик зевал, наблюдая за тем, как зевает его дочь. Казалось, это особая магия, и каждый пони, который когда-либо жил или будет жить, рождается с этим необыкновенным талантом. Бывало, он развлекался тем, что зевал, а потом ждал, пока зевнет его дочь, и делал это так часто, что она теперь бросала на него угрюмые взгляды за то, что он заразил ее сонливостью.

Потенциально это была одна из лучших сторон наличия потомства: можно было морочить ему голову и немного развлекаться с ним. Эсмеральда начинала становиться интересной в хорошем смысле этого слова. У нее появились некоторые признаки интеллекта, она могла быть любознательной, ласковой, а совсем недавно она гоняла мяч по кухне. В общем, все это поражало воображение примерно так же, как размышления о том, почему часы идут по часовой стрелке, как аспирин помогает от головной боли, или размышления о том, почему пони припарковались на подъездных дорожках, и бегают по парковым дорожкам.

Опустив голову и повернув ее на бок, Копперквик потерся боковой стороной лица о мягкие простыни. Ощущения от прикосновения гладкой ткани к его уху были божественными, а изысканная прохлада вызывала приступы пилоэрекции вдоль позвоночника. Так продолжалось некоторое время, затем Копперквик перевернул голову и стал гладить другую сторону.

Эсмеральда зашевелилась во сне, и это заставило Копперквика приостановиться. Не найдя лучшего ответа, он захихикал, а затем уставился на свою дочь, которая корчилась во сне. Ей было холодно? Она не была укрыта, значит, ей было холодно. Понимает ли она, что ее отец — глупый пони? Возможно, но это сомнительно, учитывая ее нынешнее коматозное состояние. Может быть, ее потревожило сотрясение кровати? Едва заметное раздувание ноздрей при каждом вдохе и выдохе гипнотизировало, завораживая, притягивая к себе.

Услышав слабое хихиканье, он поднял голову и увидел в дверях Баттермилк. Ее грива была распущена, она была без пучка, но не выглядела такой расстроенной, как раньше. Насколько он мог судить, она выглядела счастливой, и это поднимало ему настроение. Счастье также действовало как афродизиак, но об этом мы поговорим позже.

— Сегодня, в Флэппере, — прошептала Баттермилк.

Глядя в глаза своему драгоценному пегасу, Копперквик ждал.

— Когда ты обнимал меня… когда ты удерживал меня — Баттермилк несколько раз моргнула, и ее поза изменилась, хотя к чему, Копперквик не мог сказать — У меня был момент клаустрофобии, когда я хотела вырваться. Если понадобится, то с помощью насилия. Это был… момент… и это было трудно, и я испугалась. Ты больше меня, Коппер, и это пугает. На самом деле, это может быть очень страшно, когда ты кобыла моего размера, а я болезненно воспринимаю свои размеры. Я слышу всякое, Коппер, о нас, обо мне, о тебе, так что когда ты обнял меня, у меня не только внезапно возникла клаустрофобия, но я была занята мыслями о том, что могут подумать все остальные пони вокруг нас… как это должно выглядеть для них, чтобы большой крепкий земной пони целовался с тем, что кажется кобылкой-подростком, и это… это просто некоторые вещи, которые проносятся у меня в голове, и я просто поговорила об этом со своими папочкой и как-то не умерла от смущения.

— И как все прошло? — спросил он, заинтересованно приподняв одну бровь.

— Не так хорошо, как хотелось бы, — ответила она шепотом.

— Я думал, вы с папой близки.

— Да, но он… он… ну, он такой, какой есть. — Слова Баттермилк были едва слышны, но ее чувство вины за их произнесение прозвучало громко и отчетливо. — Он сказал мне, что я не должна беспокоиться о том, что думают другие пони, и что если взрослый жеребец хочет порезвиться с согласной на это кобылкой, то не мне его судить, а потом он начал говорить о том, как его разочаровали все эти разговоры о повышении возраста совершеннолетия. Похоже, он считает, что это каким-то образом разрушит традиционные семейные ценности.

Копперквик стоял, не зная, что ответить.

— Он изменился, кажется, совсем чуть-чуть, но он все еще очень настаивает на этой идее семейных ценностей. Он сам пришел к выводу, что геи, фрики и чудаки — это нормально, просто прекрасно, если только они каким-то образом создают семьи и воспитывают хороших, честных, трудолюбивых работяг, благодаря которым численность рабочей силы будет расти, а не уменьшаться. Я бы почти гордилась им за эту перемену, но у меня осталось противоречивое чувство.

— Это… — Копперквик замолчал, не договорив.

— Эмигранты — это, конечно, хорошо, но он считает, что они должны вступать в брак с коренными эквестрийцами, чтобы они хорошо адаптировались и получили правильное представление о культуре. Потомство должно воспитываться как эквестрийцы, а не как чужеземцы со смешными, диковатыми манерами. — Вздохнув, Баттермилк покачала головой из стороны в сторону. — Вот почему я ушла из дома. Я очень переживаю, Коппер, и прошу прощения за то, что вываливаю это на тебя.

— Эмигранты…

— Да, Коппер, я напомнила ему, что ты эмигрант, а он в ответ сказал мне, что ты не в счет, потому что ты уже такой же, как мы. Тебе не нужно объяснять, что правильно, а что нет. Эквестрийцы сами являются авторитетом в вопросах добра и зла. Разве это не прекрасно?

Нахмурив брови, Копперквик стоял, не зная, что сказать, и поэтому ничего не сказал. Он глубоко вздохнул, но это не очень помогло, и он с трудом выдохнул. Его рот открылся, и он предпринял доблестную попытку применить логику к этой ситуации, но это не помогло, и тут Копперквик неожиданно и очень громко пукнул, и это было хорошо, потому что послужило прекрасным отвлекающим маневром.

— Фу, как грубо. — Баттермилк отмахнула воздух крылом, а затем сделала над собой усилие, чтобы не хихикнуть. — Вонючие эмигранты — это хуже всего.

Копперквик чуть не издал звук, который наверняка привел бы к пробуждению его дочери, и лишь чудом сдержал смех. Затевалась опасная игра, которая называлась "Не разбуди жеребенка". Это была рискованная игра, но она считалась гораздо, гораздо более безопасной, чем такие альтернативы, как "Иди и найди противопехотную мину" и "Прицепи хвост к мантикоре".

— Пойдем со мной в постель, — сказал он, надеясь уговорить симпатичную пегаску лечь с ним в постель. Может быть, если ему повезет, она прикоснется к нему своими крыльями, и тогда жизнь станет совсем особенной, прежде чем он уснет.

— Сначала мне нужно причесаться. Это нужно сделать. Но я позволю тебе расчесать меня.

От этого у него участился пульс, но он изо всех сил старался скрыть свое волнение:

— Думаю, я смогу.

— Спасибо, Коппер.

— За что?

— За то, что позволил мне выговориться. За то, что не осуждаешь. За то, что ты порядочный пони, которого одобряют мои родители. Это облегчило все это. Когда придет время, я сделаю так, что это будет стоить твоих усилий. — Баттермилк подмигнула, помахала крылом и вышла за дверь, оставив Копперквика наедине со спящей дочерью.

Взволнованный, как школьник, Копперквик забрался в постель…

Глава 21

Прекрасное утро, которое, казалось, будет тянуться вечно, было для Копперквика редким удовольствием. Чашка с крепким чаем остывала на столе в нескольких сантиметрах от его готового реферата для колледжа, а шея слегка затекла от всего, что он писал. Который час? Он не знал, и ему было все равно. Это было не время обеда, это было просто хорошее время, прекрасное время, приятное время.

Баттермилк порхала по кухне, ничего не говоря о том, что она готовит. Только улыбалась или хихикала, когда ее спрашивали о ее действиях, но ничего не отвечала. На полу Эсмеральда училась бегать за своим мячиком, что требовало удивительной координации — не сводить глаз с движущегося предмета и при этом умудряться переставлять четыре коротенькие ножки и бежать по прямой линии. Мяч, похоже, делал именно то, на что рассчитывала Баттермилк.

Вооружившись тесаком, Баттермилк принялась за работу, нарезая лук, а Копперквик решил немного размять шею. Все это было просто идеально: уютная кухня, рядом резвится жеребенок, работа сделана, и готовится что-то восхитительное. Вдоволь налюбовавшись собой, Копперквик взял в копыта газету, чтобы почитать.

Как земному пони, ему потребовалось некоторое усилие, чтобы развернуть газету, но он как-то справился. Газета немного зашуршала, отчего у него дернулись уши, и Копперквик совершенно не замечал, каким серьезным и сосредоточенным он выглядит, читая газету, и что Баттермилк смотрит на него теплыми, выразительными глазами. Сузив глаза, он стал просматривать заголовки на первой странице.

Главный заголовок был посвящен мистеру Маринеру: в ознаменование своего главенства в угольной промышленности Эквестрии — теперь он был ее владельцем — он объявил о дроблении акций, чтобы немного разделить богатство. Копперквик понятия не имел, что такое дробление акций, но это заслуживало самого большого и жирного заголовка на первой полосе. Репортер, похоже, был в восторге от этой перспективы, так как в результате дробления цены на акции упали достаточно низко, чтобы обычные пони могли снова купить акции. Казалось, у каждого пони есть шанс стать еще богаче, если у него уже есть богатство и средства для его приобретения.

Сосредоточенно выпятив нижнюю губу, Копперквик продолжал читать, хотя и не понимал большинства больших заголовков. Ему приходилось сильно щуриться, и он подумал, что, возможно, ему нужны очки. Это насторожило, поэтому он прищурился еще сильнее и постарался не обращать на это внимания. Очки стоили дорого, а прищуриваться — бесплатно.

Внизу первой полосы средним шрифтом было напечатано объявление о том, что бонус за вступление в гвардию увеличен. Насколько? В газете ничего не говорилось, и Копперквик понял, что это ловкая уловка, чтобы заманить желающих в вербовочные пункты. Покачав головой, он перевел взгляд куда-то в сторону.

Ничто не показалось ему интересным, и после нескольких беглых взглядов он сдался. Сложив газету, он решил, что с него достаточно. Он бросил сложенную бумагу на стол, взял кружку с чаем и осторожно отпил. Небесная слава — чай, который начинал ему нравиться. Или, возможно, это привыкание, что было тревожно.

— Что ты готовишь, Баттермилк?

— Еду, — ответила она.

Вздохнув, Копперквик сделал себе еще глоток и, повернув голову, стал наблюдать за тем, как его спутница-пегаска измельчает лук.

Тем временем Эсмеральда немного посидела, усевшись на зад и положив передние ноги на шар. Она сидела, изредка моргая, и тоже с интересом наблюдала за Баттермилк. Возможно, из-за перехода на другое мыло нефритово-зеленая грива кобылки была особенно пушистой, а ее ворсинки теперь имели явную волнистость. Она была очень похожа на миниатюрную диву, нуждающуюся в потрясающей укладке.

— По поводу того, что ты вчера говорила…

— Да? — ответила Баттермилк, пока ее тесак ритмично стучал о деревянную разделочную доску.

— О том, что Эсмеральда моя и что ты беспокоишься о том, что она не наша… Я буду рад разделить ее с тобой. Ты можешь взять половину…

— О, восхитительно! Какую половину?

— Ну, конечно же, ту, которая какает…

— Я этого и боялась, — резко перебила Копперквика Баттермилк. — Но я возьму. Спасибо, Коппер.

— Не стоит благодарности. — Он отпил еще глоток чая, потом второй, а после поставил кружку на стол. Откинувшись на одну сторону стула, он встал, еще раз попытался размять шею и вздрогнул, услышав жуткий хруст.

Сделав несколько шагов, Копперквик сел на пол и жестом подозвал к себе дочь. Он с надеждой ждал и наблюдал за тем, как его дочь проделывает необходимую умственную гимнастику. Она думала, и от этого ее маленькие пушистые ушки дергались то в одну, то в другую сторону. Подняв копыто, он снова сделал жест, но ничего не сказал. Эсмеральда в какой-то мере понимала, что ей предстоит сделать, пусть и с нескольких попыток, но это было что-то новое.

Эсмеральда сосредоточенно наморщила маленькие брови и подняла копыто с того места, где оно лежало на шаре. Моргнув, она посмотрела на него снизу вверх, затем, подражая движениям отца, протянула копыто и сделала тот же жест. Сделав это один раз, она сделала это второй раз, а затем и третий. Уши все еще дергались, она немного побурчала, пустила пузырь слюны, и тут Копперквик увидел, что она растерянно и недоуменно смотрит на него.

Невербальное общение, похоже, было пока недоступно Эсмеральде, и Копперквик понял, что ему придется ей помочь. Он снова жестом попросил ее подойти к нему и сказал:

— Иди сюда, Эсме. Подойди к Даде.

Она это поняла, и глаза ее заблестели от понимания. С ворчанием она отпихнула свой мяч, встала, покачиваясь, пока не обрела равновесие, а затем, покачиваясь, подошла к тому месту, где сидел ее отец, чтобы присоединиться к нему. Остановиться оказалось гораздо сложнее, чем идти, и она врезалась в отцовскую ногу, оставив на ней блестящую и скользкую слюну.

— Хорошая кобылка, — сказал Копперквик преувеличенно счастливым голосом, потому что он знал, что похвала очень важна. Эсмеральда хорошо реагировала на положительное подкрепление, а иногда казалось, что она просто изголодалась по нему. Потянувшись вниз, он поддержал ее и усадил рядом с собой. Прижав ногу к самой дорогой для него особе, он сравнил их общий цвет шерсти и удивился тому, что в ней есть частичка его самого.

С быстротой, удивившей его самого, дочь вцепилась в его ногу и прижалась. Застыв на месте, Копперквик наслаждался моментом ласки дочери. Он не обращал внимания на то, что у нее текут слюни, а напротив, ценил то, что это было: его дочь пыталась его обнять. Когда у нее было настроение, она была ласковой, любила обниматься, и бывали моменты, когда она довольствовалась тем, что ее обнимают в тишине, что было приятным развлечением по сравнению с тем, когда ее держали, когда она кричала.

— Забавно, — сказала Баттермилк, и звук ее голоса привел Копперквика в изумление. — Я помню, как боялась своей Муми, когда была маленькой. Она была такая… большая. Я имею в виду, что она такая же большая, как большинство жеребцов, если не больше. Она больше тебя, Коппер, так что представь, каково это — быть размером с Эсме и смотреть на нее снизу вверх. Не пойми меня неправильно, я люблю свою Муми, очень, очень люблю, но я думаю, что мне ближе мой папочка, потому что он не был таким страшным. К нему можно было подойти, потому что он был маленький, как я.

Теперь Эсмеральда грызла его щетку — не так сильно, чтобы это было больно, но достаточно сильно, чтобы на это обратили внимание. Он подумал о ее выпавшем зубе и задался вопросом, понимает ли она, что другие могут чувствовать боль так же, как и она. Это было почти… ласково, жевание, и она издавала довольные звуки "ном-ном", пытаясь удовлетвориться. А, слюни, единица счастья, измеряемая в улыбках на литр.

— После обеда, я думаю, нам стоит чем-нибудь заняться. Прогуляться. Выйти на улицу. Я еще даже не исследовал этот остров. — Это правда, он действительно не исследовал остров, хотя смотреть было особо не на что. Он собирался это исправить и хорошенько осмотреться. Может быть, поздоровается с коровами и козами. Может быть, он найдет приятное местечко, чтобы посидеть и посмотреть, как течет река.

— Если тебе хочется приключений, то после обеда мы можем навестить Кран. — Баттермилк отложила свой тесак и, зависнув в воздухе, повернулась лицом к Копперквику. — Это немного странное место, Кран, и посещение его может быть довольно неприятным. Иногда от него закладывает уши, хотя это случается не всегда.

— А что это такое и что оно делает? — спросил Копперквик, заинтригованный, но в то же время обеспокоенный реакцией Эсмеральды.

— Ах, я не могу тебе сказать. Это испортит сюрприз. Мы должны пойти и посмотреть на одно из местных чудес природы. — Баттермилк потерла передние копыта друг о друга, глубоко вздохнула и подлетела к сидящему Копперквику.

— Эсме, тебе нужно в фуш?

Услышав свое имя, кобылка приостановилась, пытаясь разгрызть мясистую щетку отца, и подняла голову. Она моргнула от сильной сосредоточенности, поджала губы, и на ее мордочке появилось хмурое выражение задумчивости. Копперквик был поражен тем, сколько сил она потратила на обдумывание вопроса Баттермилк.

Чтобы упростить ситуацию, Баттермилк попробовала повторить вопрос с меньшим количеством слов:

— Эсме, фуш?

Эсмеральда подняла одно маленькое копытце и потерла им бок головы, издавая слабые звуки "скрип-скрип". Затем свет осознания проявился в виде яростного блеска в ее глазах, а ее левое ухо начало покачиваться вверх-вниз:

— Фуш!

Баттермилк кивнула, делая при этом преувеличенные движения:

— Да, — сказала она, продолжая кивать, пока Эсмеральда наблюдала за ней, — идем фуш.

— Да, фуш? — Эсмеральда покачала головой из стороны в сторону, а не вверх-вниз.

— Достаточно близко, — ответила Баттермилк, подхватывая жеребенка, нуждавшегося в фуш. — Решено, Коппер, после обеда мы пойдем посмотреть на Кран. Думаю, ты будешь поражен. — Затем, без лишних слов, Баттермилк ушла.

Стука во входную дверь Баттермилк ожидала меньше всего, и, услышав его, на мгновение замерла, пока ее сознание совершало сложную и извилистую ментальную акробатику. Это был не ее дом, уже не ее, она была здесь гостьей, не так ли? Ее так долго не было, а вернувшись, она спала в комнате для гостей, а не в своей прежней комнате. Охваченная странной тревогой, Баттермилк пережила краткий кризисный момент.

Трудно возвращаться домой после долгого отсутствия, к тому же правила изменились.

Гудя крыльями, она поцеловала Эсмеральду в голову, а затем опустила кобылку на пол рядом с отцом. Она сходила в туалет, привела себя в порядок и не подняла шума, что было похвально. Перед уходом она потрепала Копперквика по носу, немного полюбовалась его косоглазием, а затем, хихикнув, отправилась в гостиную открывать дверь.

Подняв глаза на дочь, Копперквик наблюдал, как на кухню вошла Баттермилк. Кот, напуганный копытами пони, шарахнулся в сторону, а затем с испуганным воплем удрал, когда Эсмеральда заинтересовалась им. Баттермилк выглядела растерянной, настолько, что могла бы наступить на кота, если бы тот не поспешил прочь, а в крыле она держала канареечно-желтый листок бумаги.

— Баттермилк? — Копперквик произнес ее имя, чтобы привлечь ее внимание, а затем стал ждать, волнуясь и немного опасаясь.

— Это телеграмма от миссис Вельвет. — Баттермилк поправила очки другим крылом, сделала неуверенный шаг, опомнилась и целеустремленно пересекла кухню. — Я удивлена… Я не ожидала такого быстрого ответа. Эта кобыла никогда не упускает возможности, я думаю.

— Что там написано? Ты расстроена? Ты в порядке? Ты выглядишь немного не в себе, Баттермилк.

Не зная, что ответить, Баттермилк выдавила из себя:

— Я не знаю, как относиться к тому, что сейчас произойдет. Я привела в движение некоторые события, которые нельзя отменить. Рипл Рашер была моей подругой… и я сделала то, что кардинально изменит ее жизнь.

— Понятно. — Копперквик подождал немного, притянул Эсмеральду поближе и обнял покачивающуюся малышку. — Так что там написано, если ты не против поделиться?

В ответ Баттермилк протянула канареечно-желтую бумажку, чтобы он мог взглянуть.

Копперквику снова пришлось напрячься, чтобы прочитать ее, и это еще раз напомнило ему о том, что его зрение падает, а это ужасно портит настроение. Это была учеба? Стресс? Проблема, которая всегда таилась и только сейчас проявилась? Он не знал.

АГЕНТ БУЛОЧКА ТЧК ВЫ ХОРОШО СДЕЛАЛИ ЗПТ ЧТО ОБРАТИЛИ НА ЭТО МОЕ ВНИМАНИЕ ТЧК ЭТО ДАЕТ УНИКАЛЬНУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОПРОБОВАТЬ ПРОЦЕДУРЫ ПЕРЕСЕЛЕНИЯ И РЕАБИЛИТАЦИИ ТЧК ПОКА ОТБОЙ ЗПТ ДРУГИЕ АГЕНТЫ ПРИДУТ НА ПОМОЩЬ ТЧК ПРИСТУПАЙТЕ К МЕРОПРИЯТИЯМ ПО СНЯТИЮ СТРЕССА ВМЕСТЕ С АГЕНТОМ КОТЕЛОК ТЧК ЖЕЛАЮ УДАЧИ ТЧК АГЕНТ СОФТ ТЧК

— Должно быть, ей действительно не все равно, она выкроила время из своего напряженного дня и доплатила только для того, чтобы поставить меня в неловкое положение, — пробормотала Баттермилк, держа в копытах телеграмму. Вздохнув, она положила листок бумаги на кухонный стол, и тут Копперквик заметил, что она смотрит ему в глаза.

— Ты щуришься, — сказала она.

— Нет, не щурюсь.

Сузив глаза, Баттермилк ответила:

— Нет, прищурился.

— Нет, не щурился.

Эсмеральда, сидя на полу, наблюдала за словесным теннисным матчем, и ее голова ходила из стороны в сторону, а уши поднимались и опускались при каждом произнесенном слове.

— Было.

— Не было.

— Лжец.

Копперквик прочистил горло и нахмурился, отвернувшись. Опровержение только усугубило бы его вину, и он знал это, поэтому не было смысла что-либо говорить. Оставалось молчать и надеяться, что она потеряет интерес к дальнейшему разговору.

— Я расцениваю это как признание вины. — Баттермилк надменно фыркнул и развернулась. — Пойду сообщу Муми, что обед почти готов. Когда я вернусь, то сразу же потребую извинений. — Вскинув голову, она зашагала прочь.

Пока она уходила, Копперквик прекрасно видел ее, каждую замечательную деталь, каждое подергивание хвоста, плавное, манящее покачивание бедер из стороны в сторону. Зрение у него было в порядке, просто в порядке, и это было доказательством. Возможно, это было просто переутомление глаз от слишком частых занятий. С того места, где он сидел, ему были хорошо видны обе маслобойки Баттермилк. Фантастический вид.

Зрение было в полном порядке.

Глава 22

Рыгнув, Копперквик отодвинул от себя тарелку, а затем просто сидел, насытившись. Все труды Баттермилк принесли свои плоды в виде пирога с макаронами и салата с рубленой зеленью. Без сомнения, он съел слишком много, но как-нибудь переживет и это. Все время, пока он ел, Баттермилк смотрела на него — смотрела, и он знал почему. Протянув ногу, он взял ее щетку в свою и нежно сжал.

— Я знаю, что ты задумала, — негромко сказал он, когда Баттер Фадж криво улыбнулась ему с другого конца стола.

— Задумала? — Баттермилк поправила очки крылом и довольно промурлыкала то, что сказал Копперквик. — Я не знала, что я что-то задумала.

— О, но ты… — Копперквик был прерван тем, что Баттермилк отдернула переднюю ногу и фыркнула. — Ты все еще пытаешься завоевать меня, ведя себя как хозяйка…

— Что?

— Несмотря на то, что ты учишься, и будешь кормилицей семьи, и ты умная, и веселая, и добрая, и щедрая, ты все еще пытаешься завоевать меня, показывая свою домашнюю сторону.

— Чепуха!

— О, но ты… ты все еще пытаешься показать мне, что ты можешь быть традиционной кобылой, которая соответствует традиционной роли, и я думаю, что это мило и восхитительно. — Копперквик увидел, как щеки Баттермилк загорелись румянцем; ее губы зашевелились, но слов не последовало, и больше она не перебивала его. Протянув ногу, он снова взял ее щетку в свою и еще раз сжал. — Ты меня уже покорила. Теперь ты просто выпендриваешься.

— Она всегда была маленькой выпендрежницей. — В словах Баттер Фадж слышалось что-то очень похожее на смех, и с каждым ее словом он струился, как скрытое течение в реке. — Итак, мы отправляемся к Крану? Звучит заманчиво. У меня с этим местом связано много приятных воспоминаний. Я думаю, было бы здорово, если бы вы двое создали там несколько воспоминаний. Именно за это мы любим это место, именно этим мы там занимаемся, и эти традиции должны передаваться.

Наклонившись, Копперквик быстро чмокнул в щеку взволнованную и ворчащую пегаску рядом с собой. Она затихла, но совсем ненадолго, и по ее реакции он понял, что был прав в своих выводах. По какой-то причине Баттермилк, вполне современная кобыла, все еще пыталась завоевать его более традиционным подходом.

— К счастью для вас обоих, я вчера закончила все свои дела, так что сегодня делать особо нечего. Только обычная работа по дому. — Баттер Фадж удовлетворенно вздохнула, а затем повернулась и посмотрела на Эсмеральду, которая почти дремала на полу вместе со своей морковкой и баклажаном. — Жаль, что Мидж приходится работать… но это же почта. Ничто не помешает ему совершать запланированные обходы. — Большая кобыла вздохнула, постучала копытом по своей тарелке и снова вздохнула.

— Муми?

— Я просто хочу, чтобы он был здесь, вот и все. Наверное, у меня сейчас момент земной пони. Я бы хотела, чтобы моя семья была вместе. Ты только что приехала, а уже осталось не так много дней. Я уже представляю, чем все это закончится: у меня будет зять и внучка, и я очень этому рада, но мне грустно, потому что вы двое будете так далеко.

— Муми, мне жаль…

— Не извиняйся, — ворчала Баттер Фадж, пренебрежительно махая копытом в сторону дочери. — Тебя не было много лет, Бизи… много лет… и ты тоже так торопилась улететь. Теперь ты скоро снова улетишь, и я не могу не задаться вопросом, как долго это будет продолжаться?

— Мне очень жаль, — повторила Баттермилк, и Копперквик почувствовал, как ее хватка на его конечности усилилась вдвое.

— Я даже заплачу за билет на поезд… или даже на дирижабль. Как долго это будет продолжаться, Бизи? Вспомнит ли меня Эсме, когда я увижу ее в следующий раз? Или я стану чужой? Слушай, я все понимаю, ладно? Отчасти это моя вина… Я заставила тебя изрядно поволноваться и держала тебя в напряжении, чтобы ты не теряла мотивации. Может быть, я зашла слишком далеко… и, возможно, мне стоит извиниться.

— Мы все уже взрослые, я закончила университет и надеюсь, что немного повзрослела. Мы можем все уладить, Муми. Ты абсолютно права, нам нужно приложить усилия, чтобы снова стать одной семьей. Да, я была зла, зла на тебя, и у меня произошла серьезная ректально-черепная инверсия.

Прошло несколько секунд, прежде чем Баттер Фадж начала фыркать и хихикать при этих словах. Большая кобыла вытерла глаза передней ногой, улыбнулась и продолжила фыркать, даже не переставая. В глубине груди у Копперквика появилось теплое, хлюпающее ощущение, а глаза затуманились.

— Нам надо привести себя в порядок, чтобы можно было идти, — сказала Батер Фадж, несколько раз моргнув. — Нам нужно многое наверстать. Я чувствую потребность наверстать упущенное время.

С запада надвигались неистовые тучи, но они не казались угрожающими, по крайней мере, пока. Копперквик наблюдал за тем, как ялик несется по воде, а его дочь Эсмеральда взмахивала передними ножками каждый раз, когда судно слегка подпрыгивало. В этом направлении было много островов — большие и маленькие, но проходы в реке были довольно узкими, а некоторые настолько узкими, что на них стояли знаки, указывающие, что движение по воде возможно только в одном направлении.

Огромные кипарисы стояли молчаливыми часовыми над островами, и невозможно было сказать, насколько древними могут быть эти деревья. С ветвей свисали комочки вязкого мха, который ловкие птицы собирали для гнезд. Птиц было очень много, многие из них были таких видов, которых Копперквик никогда не видел и не мог назвать.

Мимо галопом пронесся единорог, и его копыта зашлепали по поверхности воды. Копперквик знал, что ему лучше смотреть, ведь не каждый день увидишь единорога, мчащегося по оживленному водному пути. Наверное, это здорово — просто гулять, где вздумается, над чем угодно, от воды до облаков. Если бы Копперквик захотел пересечь реку, ему понадобилась бы лодка или пришлось бы добираться вплавь.

Копперквик повернул голову от Баттермилк как раз вовремя, чтобы увидеть, как мимо проплывает эквестрийский военный фрегат, его сверкающий железный корпус блестел свежей смазкой, защищающей его от ржавчины. От одного этого зрелища сердце Копперквика заколотилось, а пульс участился от восхитительного чувства патриотизма, которого он не понимал, да и не нужно было. Его страна имела на это право, а Эквестрия была его страной.

— Этот мистер Маринер строит здесь военную верфь и станцию для перевозки угля, — сказала Баттер Фадж, управляя своим судном в транспортном потоке. — Ему принадлежат верфи в Ванхувере, и большая часть военно-морского флота на этой стороне континента производится там. Ожидается, что благодаря строительству перевалочной станции здесь появится много рабочих мест, и Дейлс Дельта будет расти.

По какой-то причине, услышав это, Копперквик улыбнулся, так как ему нравилось видеть прогресс.

Остров Кран, как его называли, был лесистым. Деревья были довольно корявыми, странными, и по мере приближения к ним Копперквик ощущал странное покалывание в копытах. Что-то было в этом месте, что-то необычное, что-то, что заставляло его притупленное магическое чувство покалывать. Не так уж часто он чувствовал, как его магическое чувство реагирует на что-либо, а иногда и вовсе забывал, что у него есть шестое чувство.

Ялик подплыл ближе к причалу, и Баттермилк поднялась в воздух, чтобы помочь закрепить судно. Эсмеральда ожила в своей переносной колыбели, ворочаясь и урча; в целом она выглядела весьма возбужденной и счастливой, что успокоило Копперквика после известий о возможных проблемах. В данный момент к берегу была привязана только одна лодка — гребная.

Они с грохотом причалили к пристани, и Баттермилк принялась за работу с несколькими отрезками веревки. Копперквик спрыгнул с ялика, и Эсмеральда повисла у него на шее. По позвоночнику поползли прохладные мурашки, а в шкуре возник статический заряд. Что это за место и почему оно так на него влияет?

— Все это место было создано природой и магией, — сказала Баттер Фадж, отключая питание. — Это все осадочные породы и прочее, что было поднято из дельты. Иди к центру, и вскоре ты увидишь то, что мы называем Кран. Ты не сможешь его пропустить.

Сойдя с причала на землю, Копперквик ощутил любопытный импульс, который, впрочем, не был неприятным. Земля была илистой, бледной, немного песчаной, и пахла солью. Охваченный любопытством, Копперквик отправился по хорошо утоптанной тропинке, двигаясь бодрой рысью, что заставило Эсме подпрыгивать и хихикать. Кусты здесь были усыпаны ягодами, даже такой ранней весной. Он узнал пахучую ягоду и бруснику, а также заросли черники и малины.

Впереди показалась бледно-белая колонна, и он ускорил шаг, разглядывая ее, как какой-нибудь турист. С каждым шагом ему становилось все любопытнее и любопытнее, и теперь он точно знал, что у него есть магическое чутье. Это было похоже на то, как будто стоишь на солнце и тепло проникает до самых костей. И тут он заметил это: крошечная песчинка взвилась вверх, поднятая какой-то невидимой силой.

Он застыл и перевел взгляд на песчинку, пытаясь получше разглядеть ее, взметнувшуюся ввысь на каком-то неведомом вихре. Здесь была магия, впечатляющая магия, и он никогда не видел ничего подобного. Эсмеральда хихикала, извиваясь и пинаясь в своей переноске, но Копперквик почти не обращал на это внимания — он был слишком очарован тем, что видел. Легкое прикосновение испугало его, и он чуть не бросился бежать, а Баттермилк недоуменно смотрела на него, поглаживая по шее, пытаясь успокоить.

— Иди и посмотри, — сказала она, указывая другим копытом на белую колонну.

Потрясенный, Копперквик пошел вперед вместе с Баттермилк, снова ощущая себя жеребенком. Мир был слишком велик, слишком загадочен, как и в его юности, когда лестницы были невозможными препятствиями, а лужи на детской площадке — огромными океанами. Несколько лет назад он пересек океан в поисках лучшей жизни, и воспоминания о тех лужах уже никогда не были прежними. Все превратилось в путаницу воспоминаний, например, отец, казалось, уменьшался в размерах по мере взросления Копперквика, или мамины пироги становились все меньше и меньше.

Когда он приблизился к колонне, то увидел, что от нее откалываются куски породы и падают на землю внизу. Но еще более любопытной была вода: она стекала по колонне, скатывалась с острой верхушки и падала вверх, в небо. Это был… Копперквик силился вспомнить название… Сталагмит? Нет, не может быть, сталагмит образовывался от стекающей сверху воды. Поразмыслив, он пришел к выводу, что это перевернутый сталактит, потому что вода капала с его верхушки.

Вода каким-то образом поднималась снизу, из реки, из-под земли; она фильтровалась через остров, оставляя после себя отложения, и все минеральные вещества, оставшиеся после нее, образовывали эту колонну, так называемый "Кран". Судя по всему, часть его осыпалась и образовала еще одну площадку. Но что привело к этому?

— Выглядит по-другому, — прошептала Баттермилк в дергающееся ухо Копперквика. — В последний раз, когда я его видела, он был намного выше. Наверное, кто-то отломил его, и ему пришлось начинать все сначала. Он мягкий и хрупкий.

Вода ровным потоком устремилась вверх, не подчиняясь гравитации, и упала в небо. Что из этого получится, Копперквик понятия не имел, а если и задумывался об этом, то испытывал почти непередаваемое головокружение. Вздохнув, он заметил, что его грива парит, как и грива Эсмеральды, которая теперь щекотала ему подбородок.

— У меня такие приятные воспоминания об этом месте, — сказала Баттер Фадж, присоединившись к ним.

— Какие, например, Муми?

— Здесь мы тебя сделали.

— Муми! — Баттермилк теперь кривилась из-за своих передних копыт, которые закрывали ее лицо. — Неужели ты должна быть настолько смущающей?

Ворча, Баттер Фадж закатила глаза:

— Успокойся, Бизи. Я вообще-то хотела поделиться хорошим воспоминанием, а не заставить тебя умереть от смущения.

— Но это очень неловко, — ответила Баттермилк, качая головой. — И это общественное место. Как ты вообще могла узнать? Я имею в виду, зачатие и все его разнообразные трудности…

— Бизи, — отпарировала Баттер Фадж, и Баттермилк замолчала. — Там, вдалеке, я затащила Миджа в кусты и уселась на него. Мы уже несколько раз успели побаловаться друг с другом, но мне хотелось узнать, какие у него намерения в отношении меня. Было около полуночи, и весь остров был в нашем распоряжении… только мы и светлячки.

Очки Баттермилк теперь полностью запотели, а Копперквик стоял и слушал.

— Мы с Миджем говорили о том, чего хотим от жизни… Он ясно дал понять, что хочет сына, а он пони с простыми, понятными потребностями. Не знаю, сколько времени мы проговорили в тех кустах, но в конце концов все немного разгорелось, одно привело к другому, и тогда мы сделали то, что обычно делают молодые влюбленные пони. Это было не так, как в другие разы, совсем не так. В конце всего этого у меня было такое… такое… чувство. Как будто все мои чувства земного пони кричали на меня. Я подошла к крану и сделала то, что не должна была делать, — дотронулась до него. Это повергло меня в шок. После этого я чувствовала себя очень странно. В итоге мы с Мидж вместе смотрели на восход солнца, и я уверена, что именно в ту ночь мы сделали тебя.

— Спасибо, Муми. — Свекольно-красная Баттермилк подлетела к месту, где стояла ее мать, опустила голову и поцеловала ее в щеку. — Это была очень милая история, и единственное, о чем я сейчас жалею, кроме того, что мне мучительно стыдно, — это то, что папа хотел сына.

Баттер Фадж хихикнула и наклонила голову вверх, чтобы посмотреть на свою дочь:

— Для Миджа это никогда не имело значения. После твоего рождения он сошел с ума, потому что был так влюблен в тебя. Бывало, что я ревновала и немного ненавидела его. Я никогда не делилась с ним любовью, которую считала своей обязанностью, поэтому у нас были только Мидж и я. Я ни за что не смогла бы разделить его с другой кобылой. Мне было тяжело просто делить его с тобой… Я долго не могла смириться с этим. Бизи, я думаю, что твое чувство собственничества досталось тебе от меня. Надеюсь, оно никогда не принесет тебе вреда.

Немного отступив назад, Копперквик дал двум кобылам немного столь необходимого пространства.

Глава 23

Почти всех эквестрийцев, независимо от их принадлежности, объединяла одна общая черта: все они обладали мощным стремлением к принадлежности. Стадный инстинкт — важнейший фактор, управляющий практически всеми аспектами их жизни, — был мощным стимулом для того, чтобы перестать быть чужаком и влиться в стадо. Эволюция и биология отсеяли одиночек и индивидуалистов — тех, кто выделялся, и вознаградили тех, кто объединялся в группы.

Именно об этом размышлял Копперквик, глядя на Кран и находясь в компании Баттермилк и ее матери Баттер Фадж. Его род, его вид, был дружелюбен почти до безрассудства: незнакомцы никогда не оставались незнакомцами надолго, а потенциальные члены семьи втягивались и принимались в семейные стада с большой поспешностью. В данный момент, в данное время, он проживал события, о которых подробно рассказывали учебники, и был совершенно уверен, что это может помочь ему в учебе, если только он приложит усилия.

Баттер Фадж обожала Эсмеральду, причем настолько, что Копперквику было трудно определить, имеет ли значение отсутствие кровных уз. Даже сейчас большая кобыла обнимала, сжимала и целовала маленького жеребенка, а Эсмеральда поглощала всю эту ласку. С биологической точки зрения маленькая Эсмеральда была принята в семейный табун как член, но с точки зрения общественных нравов, социологических условностей, ритуал еще должен был быть соблюден. У эквестрийцев ритуалы были в большом почете, у каждого отдельного племени — свои, а еще были ритуалы и обычаи, которые распространялись на все эквестрийское общество, — всевозможные действия, приуроченные к определенным событиям. Так, например, праздник получения кьютимарки знаменовал собой одно из самых важных событий в жизни пони, но Копперквик не был знаком с этим обычаем, поскольку он был чисто эквестрийским. Затем были свадьбы и похороны — ритуалы, знаменующие переход от одного этапа жизни к другому.

Именно во время этого долгого, задумчивого взгляда Копперквик решил, что из всех его занятий ему больше всего нравятся социология и эквинология, потому что он мог переварить все, что узнал, и затем наблюдать это в окружающем мире в целом. Учеба скоро закончится, он отучился два года и в какой-то момент потерял представление о том, сколько времени ему осталось. Но, сидя здесь, на странном островке с Краном, из которого капало в небо, он каким-то образом восстановил в голове перспективу и вспомнил, что его время обучения подходит к концу.

— Баттермилк, — сказал Копперквик, нарушив молчание, — я думаю, что хотел бы остаться в колледже, если это возможно. Может быть, продолжить изучать социологию и эквинологию. В общем, иппонилогию. — В ответ Баттермилк уставилась на него, моргая, ее длинные ресницы задевали линзы очков. Что-то в ней в этот момент было очень привлекательным, и он нашел ее желанной. — С деньгами будет сложно.

— Мы справимся, — без колебаний ответила Баттермилк. — Если ты этого хочешь, мы найдем способ. Мы будем на мели, будем долго работать и еще больше учиться, но мы справимся. Надеюсь, Эсме не будет слишком заброшенной.

— Мне кажется, я стал немного взрослее, — продолжал Копперквик, которого не слишком беспокоило, что он говорит об этом в присутствии Баттер Фадж. — Раньше я был лишен ориентиров… без цели… Я был доволен тем, что был средним и просто принимал все, что жизнь считала нужным мне предложить. Моя кьютимарка появилась после того, как я принял сознательное решение оставаться как можно более обычным пони и стать уважаемым членом рабочей силы.

— Эй, в этом нет ничего плохого, но ты можешь добиться большего. — Баттер Фадж опустила Эсмеральду на землю и подождала, пока покачивающиеся ноги кобылки выпрямятся, прежде чем отдернуть копыто. — Я бы хотела, чтобы мы с Мидж помогли, но у нас много ресурсов и мало денег.

Копперквик почувствовал, как напряглись мышцы на его шее, он хорошо знал, какую доброту проявила к нему Баттер Фадж:

— Очень мило с вашей стороны, спасибо.

Теперь, когда Эсмеральда могла немного погулять, она виляла хвостом из стороны в сторону, смотрела на землю, тыча в нее передними копытами, и много сил потратила на то, чтобы обнюхать любопытную землю. Когда она поднимала голову, грива оставалась над глазами, и она издавала небольшие панические фырканья, пытаясь осмотреться. Несколько экспериментальных запрокидываний головы чуть не опрокинули ее, но ей все же удалось убрать большую часть гривы с лица.

Малышка немного покачивалась, и ее постигла участь неловких жеребят, которые встречаются повсюду: задние ноги, будучи длиннее, двигались быстрее передних, и ей приходилось компенсировать это досадное положение. Немного понаблюдав за ней, Копперквик решил, что она, возможно, вырастет бегуньей, как и он сам. Она будет очень привлекательной бегуньей, и это осложнит ему жизнь, он это точно знал.

Эсмеральда немного побродила, обнюхивая окрестности и настороженно поглядывая на Кран. При каждом обнюхивании она слегка подергивала хвостом, отчего пеленки сминались, и Копперквик завороженно следил за каждым ее движением. Когда до нее оставалось около метра, кобылка насторожилась, издала почти пронзительный звук, каким-то образом не упала на морду, а затем с азартом бросилась обратно к Баттермилк.

— Мама.

— Хорошая девочка, не отставай, — сказала Баттермилк, похвалив непоседливую кобылку земного пони.

— Девочка? — Эсмеральда обратила свои непропорционально большие глаза на кобылу, которую она называла "мама".

— Ты — девочка! — Протянув ногу, Баттермилк погладила любопытную кобылку по хвосту.

В ответ на это недоуменное заявление Эсмеральда села и, похоже, задумалась. На носу у нее осталось немного песка после бупа, а пушистые локоны ее ярко-зеленой гривы начали спадать на лицо. Брови нахмурились, образовав неглубокие морщинки, и от этого уши надвинулись на мордочку, а грива стала еще больше падать на глаза.

— Почему? — спросила Эсмеральда, и Копперквик принялся ворошить свою память, пытаясь вспомнить, произносила ли она когда-нибудь это слово раньше.

Насколько он помнил, она не говорила, и, не зная почему, его охватил ужас.

— Потому что некоторые из нас должны быть девочками, — ответила Баттермилк, чем вызвала фырканье матери. — А некоторые из нас — мальчики, как твой папа. — Она указала копытом в сторону Копперквика. — Мальчики вонючие и противные, держись от них подальше.

— Бизи!

Повернув голову, Баттермилк обратила на мать широко раскрытые невинные глаза:

— Ты хочешь, чтобы я научила ее бежать и играть с каждым встречным маленьким жеребенком?

Закатив глаза, Копперквик надулся, но ему было трудно опровергнуть логику Баттермилк. Баттер Фадж, похоже, испытывала ту же проблему: ее рот то открывался, то закрывался, но слов не находилось. Тем временем Эсмеральда, похоже, задумалась, причем делала это с большим усилием. Откинув голову назад, чтобы убрать с лица часть гривы, она повернулась, подняла одно копыто и указала на отца.

— Воняет?

— Да! — воскликнула Баттермилк, от волнения не успев понять, что сморозила. — Твой отец — мальчик, и он вонючий! Не могу поверить, что ты сама догадалась об этом! Молодец!

— Почему девочка? — Торжественный вопрос Эсмеральды заглушил протест, который собирался высказать ее отец. — Почему девочка?

Подтолкнув Эсмеральду, Баттермилк указала на кран:

— Смотри, Эсме… видишь, как капает вверх, в небо? Разве это не здорово? Тут есть о чем задуматься, но я не могу тебе сказать, почему. Это великая тайна.

— Э-э… — Наклонив голову в одну сторону, Эсмеральда посмотрела на каменный столб, который возвышался над ней. — Девочка?

— Нет, Эсме, насколько я знаю, камни не бывают девочками, но я могу ошибаться.

Откинув голову назад, Эсмеральда уставилась в небо, наблюдая, как с камня стекают струйки воды. Все ее тело дрогнуло, задние ноги подкосились, и она с тихим хлюпаньем опустилась на гравий. От удивления глаза ее расширились, потом еще шире, а потом почему-то еще шире, так что стали размером с блюдца. Копперквик мог только представить, что должна была думать его дочь, глядя вверх и видя небо, в которое можно кувыркаться и падать вверх вечно.

— Небо голубое, Эсме… Ты можешь сказать "голубое" для папы? — Затаив дыхание, Копперквик ждал, надеясь на ответ.

— Небо? — Маленькая кобылка не знала, что такое небо, и смотрела на все, что было над ней, пытаясь понять мир.

— Далеко-далеко над нами есть небо, и там летает твоя мама. — Копперквик следил за глазами дочери, надеясь найти в них хоть какую-то искру понимания, хоть какой-то проблеск осознания. — Оно голубое и наполнено облаками. Ты сидишь на земле… Как земная пони, земля для тебя очень особенная, и ты с ней связана. Земля для нас особенная, Эсме.

Похоже, кобылка это понимала. Опустив одно переднее копыто, она ткнула им в мягкую, илистую почву:

— Земля. Земля. Земля. Земля. Девочка?

— Эээ… — Предложение Баттермилк не успело сформироваться, она сидела с открытым ртом, а Копперквик взял инициативу на себя.

— Есть некоторые, кто считает планету самкой… девочкой. Она. Мать-природа…

— Мама? — спросила Эсмеральда.

Не найдя лучшего ответа, Копперквик кивнул:

— Да, Эсме, земля — наша мама, и мы связаны… семья. Мы — земные пони.

— Зеея.

— Земля.

— Зеея?

— Может быть, когда у тебя прорежутся зубы, ты сможешь произнести это лучше.

— Земля. — Эсмеральда погладила копытом зернистую почву и улыбнулась. Затем, с выражением страшной тревоги, кобылка высоко подняла голову и сказала: — Фуш!

За всю свою жизнь Копперквик даже не задумывался о плавучем ледовом павильоне. Только это был не совсем павильон. Лодка с мороженым? Это было что-то вроде повозки с мороженым, которая разъезжала по улицам Кантерлота, изредка побрякивая мелодичной музыкой из механического органа. Это судно было пришвартовано к причалу, а вокруг него стояла небольшая флотилия разнообразных суденышек.

В нем продавалось мороженое из козьего молока с разными вкусами, и, к удивлению Копперквика, оно было просто фантастическим. Эсмеральда, похоже, тоже так считала, хотя у нее от чрезмерного усердия то и дело замораживались мозги. Приятно было наблюдать, как Баттермилк делится мороженым с Эсмеральдой, и от внимания Копперквика не ускользнуло, что Баттер Фадж следила за каждой мелочью.

— Эй, — сказала Баттер Фадж приглушенным голосом, — я просто поражаюсь, как хорошо она переносит поездки и прогулки. Да, я знаю, что ты мне рассказала, Бизи, но слышать это и видеть… она просто такая спокойная и легкомысленная.

— Муми, это почти то же самое, что мы делаем изо дня в день. Мы уходим по делам, и Эсми отправляется с нами. Она действительно очень хорошо к этому относится, и нам с Коппером очень повезло. Она особенная, это точно.

Эсмеральда перестала облизывать ложку и скорчила страшную рожицу — как будто собиралась проглотить собственную мордочку, а ее растопыренные уши пытались улететь, как бабочки, спасающиеся от надвигающейся беды. Размахивая передними ногами, она издавала истошный крик, возвещающий о том, что ей больно и что жизнь ужасна.

Затем, немного придя в себя, она снова принялась облизывать ложку, которую держала Баттермилк, и делала вид, что все в порядке.

— Ой, да она просто королева драмы. — Баттер Фадж захихикала, держа миску с мороженым, сделанную из вощеной бумаги, между копыт. — Она твердо решила заполучить как можно больше… она не избегает боли. Крепкая маленькая кобылка.

Вода — смесь соленой и пресной — оставила в носу Копперквика стойкий запах. Запах мороженого, шум окружающих пони — именно в этой обстановке Копперквик понял, что проживает самые лучшие и важные дни своей юности, дни становления, которые превратят его в того пони, которым он должен был стать. Даже его юношеские шалости пошли ему на пользу и помогли в его становлении.

Баттермилк присоединялась к нему во время юношеских дней, таких славных дней, как этот, и с некоторой грустью он понимал, что эти дни не могут длиться долго. Дни юности стали чем-то другим. Пони менялся, рос, расширял горизонты, приспосабливался. Что будет после дней юности? Он не знал, но имел представление о том, что нужно делать. Острая потребность в ответственности, в сознании, в понимании того, что в жизни есть что-то, что можно потерять, если не работать и не прилагать усилий.

У него не было дома, но у него были перспективы, а главное, у Копперквика были надежды и мечты. Теперь у него появилось что-то вроде направления, и, хотя сейчас ему было очень трудно, он не мог отрицать, что это лучшие дни в его жизни. Именно эти дни он будет вспоминать, когда повзрослеет и оглянется назад. Эсмеральда была молода, и ее мозг был заморожен. Баттермилк, выясняющая отношения со своей матерью и будущая теща. Мороженое, которое он ел, наслаждаясь неповторимым, характерным запахом приливного болота.

— НЮЮХ! — Эсмеральда схватилась за голову передними ногами и зажмурила глаза.

Да, это были лучшие дни, на которые он мог надеяться.

Глава 24

Каждое прикосновение Баттермилк было электризующим, и Копперквик был почти пьян от любви. После визита к Крану что-то изменилось в нем самом, но он не мог определить, что именно. Теперь он как будто парил, как будто его тело было воздушным шаром, и если бы он не был осторожен, то поступил бы так же, как вода, капающая из крана: упал бы в небо и больше никогда не был бы обнаружен.

Удержать ее в копытах было практически невозможно, и ему было все равно, смотрит ли ее мама или нет. Баттермилк казалась счастливой, а счастливый пегас был привлекателен для Копперквика. Он лапал ее, гладил по шее, трепал за ухом и вообще был романтичным пакостником. Возможно, причиной тому была весенняя пора, и настроение у Копперквика было отличное.

Любовь забавным образом облегчала муки бедности, агонию прозябания на дне, любовь делала эти вещи терпимыми, сносными, ведь если и было что-то общее между бедными и богатыми, так это любовь. Она была мощным анестетиком от боли жизни и, подобно алкоголю, притупляла чувства, даря восхитительное эйфорическое оцепенение. Любовь была топливом для поэтов, бальзамом для рабочего класса и драгоценной передышкой для безумцев. Копперквик наслаждался своим новым пристрастием, а Баттермилк потакала ему игривыми упреками, которые только подстегивали его любовные ухаживания.

Мир вокруг них был оживленным и суетливым, с удивительно интенсивным воздушным движением. Дирижабли теперь парили над головой, опуская и поднимая с помощью кранов сыпучие грузы. При других обстоятельствах Копперквик был бы очарован этим, но в данный момент он смотрел только на Баттермилк. Один дирижабль, раскрашенный в красно-золотые цвета пожарной службы, пронесся мимо, взревев копытной сиреной.

Казалось, что этот мир никогда не стоит на месте.

Баттермилк, смеясь, подняла Эсмеральду и использовала ее как щит. Эсмеральда хихикала, сдерживая ухаживания отца, и визжала от восторга, когда ее целовали. После ужасных дней, действительно ужасных, эти хорошие моменты, эти восхитительные минуты, эти чудесные дни, наполненные такими изумительными простыми удовольствиями, казались намного лучше по сравнению с ними. Нужно было пережить все самое худшее, что могла предложить жизнь, чтобы испытывать подобную благодарность — признательность за этот момент передышки.

Сидя на заднем сиденье ялика, Баттер Фадж наблюдала за всем этим с понимающей улыбкой.

Ялик дрейфовал боком к причалу, и слабый гул мотора, пахнущего электричеством и горячим металлом, все еще был слышен. До дома оставалось совсем немного электроэнергии, и Баттермилк начала швартовать судно к причалу. Веревки были закреплены, а электрический ялик подключен к сети, чтобы он мог подзарядиться.

Эсмеральда продолжала зевать, но все еще была перевозбуждена и взволнована. Она была счастлива, настолько, что Копперквик не мог припомнить случая, когда она была счастливее. Все это время, проведенное в смехе, хихиканье, объятиях, щекотке и чмоканье, привело ее в состояние изнуренной эйфории. Пройдет еще какое-то время, прежде чем она придет в себя, и, несомненно, в какой-то момент она просто свалится.

— Здесь кто-то есть, — объявила Баттер Фадж, ударив тяжелым копытом по причалу. — Погоди, мне нужно пойти и бросить пони в поилку…

— Муми, нет! Мы уже говорили об этом! Ты не можешь просто так взять и швырнуть незнакомца в поилку!

— Нет, могу! Частная собственность означает частную собственность! Запрет на проникновение означает запрет на проникновение! Только гриффоны имеют право заходить без предупреждения, и то по условиям договора!

Баттер Фадж сорвалась с места, пыхтя и отдуваясь, как разъяренный локомотив, а Баттермилк прожужжала рядом с головой матери. Не желая пропустить суматоху, Копперквик спрыгнул с ялика на причал и поспешил за двумя кобылами, которые все еще спорили. Обидно, ведь они так хорошо ладили, но в этом вопросе у обеих были сильные чувства, и казалось, что только одна из них может быть права.

— Муми, это нападение!

— Права собственности неприкосновенны!

— Как и общественный договор, по которому мы обеспечиваем друг другу безопасность в обмен на свою собственную!

— Все эти модные слова из колледжа — полная хрень и ничего больше!

Задыхаясь, Копперквик надеялся, что до драки дело не дойдет.

Незнакомец был желто-оранжевым земным пони, а на голове у него красовалась потрепанная, видавшая лучшие времена зеленая фетровая шляпа. Баттер Фадж шла прямо на него, а Баттермилк изо всех сил старалась помешать маме. Копперквик, вежливый до безобразия, мог придумать только одно, и, будучи Гриттиш, он обратился к своему воспитанию в надежде найти какое-то решение.

— Ужасно жаль, но вы, кажется, устроили здесь небольшой переполох. Могу ли я поинтересоваться природой вашего визита? Полагаю, что у вас есть причина быть здесь, незнакомец.

Начните предложение с извинения: ✓.

Используйте много слов, когда достаточно нескольких: ✓.

Делайте доверительные, мягкие предположения, чтобы не обидеть: ✓.

Обезоружить ситуацию неопровержимой вежливостью: ⍻

— Вам здесь делать нечего! — крикнула Баттер Фадж, когда ее дочь Баттермилк схватила мать за уши и потянула назад. В любой момент это должно было превратиться в родео матери и дочери.

Копперквик с надеждой ждал, а земной пони-незнакомец был теперь очень напуган. Баттер Фадж фыркала и била ногами по земле, но Баттермилк держалась и не отпускала ее. Эсмеральда немного пофыркивала и хихикала, но, судя по всему, она была подавлена и устала. Желая успокоить незнакомого земного пони, Копперквик встал между незнакомцем и Баттер Фадж.

— Меня зовут Севилья… Севилья Оранж… Я собираюсь стать репортером, но у меня не очень получается. Я пришел сюда, чтобы узнать историю. Я проделал очень долгий путь… пришлось сесть на поезд. У меня… у меня… у меня ничего не осталось, и я исчерпал все свои ресурсы, пытаясь найти стоящую сенсацию, которая помогла бы мне пробиться наверх. Никто не хочет нанимать репортера земного пони. Мы не можем летать, как пегасы, или использовать магию, как единороги, и все двери, в которые я заглядывал, были захлопнуты перед моим носом.

Незнакомец Севилья вздохнул, а затем в изнеможении опустился на землю:

— Вы — Копперквик… Я слышал о вас. Я пришел в Кантерлот, чтобы найти вас, но вас там не оказалось, поэтому я навел справки и после долгих поисков узнал о родителях мисс Оддбоди и пришел сюда, надеясь поговорить с вами. Если вы предпочитаете, чтобы я ушел, я уйду. Прошу прощения за причиненное беспокойство. — Когда он закончил говорить, его желудок издал гулкое хлюпающее бульканье, и он вздрогнул от этого ужасного звука.

И в тот же миг поведение Баттер Фадж изменилось:

— Когда ты в последний раз ел? — спросила она, стоя теперь неподвижно, как статуя. — Неправильно, что нас, земных пони, обделяют и не дают работу, потому что мы не умеем летать и творить волшебство.

— Давно уже, — ответил Севилья. — Я потратил последние монеты, чтобы купить пленку. Кантерлот был не очень дружелюбен ко мне, но, возможно, я просто встречал не тех пони. С тех пор как я покинул семейную ферму, все было не так просто. Я просто не могу передохнуть.

— И ты собиралась бросить его в поилку, Муми.

— Заткнись, Бизи.

— Заткнуться-то я заткнусь, но чувство удовлетворения останется, — заметила Баттермилк, наконец-то отпустив уши матери.

— Умная задница. — Баттер Фадж закатила глаза и посмотрела на дочь, которая нависла над ней, но та не выглядела рассерженной. Копперквик был почти уверен, что на ее лице читается гордость.

— Мистер Оранж, не хотите ли вы чего-нибудь поесть? — спросила Баттермилк. — Я приготовила пирог с макаронами… его осталось много, и я не против поделиться. После того, как ты поешь, мы сможем поговорить. Я уверена, что Копперквик с удовольствием поделится с вами своей историей.

— Буду очень признателен, — ответил желто-оранжевый земной пони, когда его желудок заурчал в предвкушении еды. — И, мадам, если вы по какой-то причине решите потом бросить меня в поилку, я прошу вас пощадить мой фотоаппарат и пленку. Мой второй фотоаппарат кто-то уже разбил, а этот старый черно-белый — единственный, который у меня остался.

Баттер Фадж вздохнула, и все на ней обвисло. Уши, хвост, спина, уголки рта — все:

— Я обязательно буду иметь это в виду, — пробормотала она, отворачиваясь. — Заходи в дом. Поешь что-нибудь. Обещаю, что подожду не менее часа после того, как ты закончишь есть, чтобы бросить тебя в поилку.

— Мэм, вы исключительно добры, — ответил Севилья.

Взяв Эсмеральду на передние ноги, Копперквик прислушался к ее зевоте. Она упрямилась, потому что там был незнакомец, а она была слишком любопытна на свое несчастье. Откинувшись на спинку скрипучего деревянного стула, он наблюдал, как Севилья уплетает холодный пирог с макаронами. Баттермилк, порхая по кухне, готовила чай, в то время как ее мать приступила к приготовлению ужина.

Рваные сумки Севильи лежали на полу у задней двери. Как они еще функционировали, как держались в таком состоянии, оставалось загадкой, а вощеный холст местами был похож на тонкую папиросную бумагу. Потрепанная фетровая шляпа висела на стене на прищепке, и, судя по ее виду, ей было что рассказать. Она дошла до такой степени ветхости, что даже такие идиомы, как "у нее есть характер", не могли адекватно описать ее.

— А родители могут вам помочь? — спросила Баттермилк, наливая воду из чайника в заварочный чайник.

Севилья сглотнул и ответил:

— Это сложно… мои родители — фермеры… они, эм, обрабатывают землю, но с делами разбирается другой пони…

— Они — крестьяне, — сказала Баттер Фадж, проявив прямоту. — Пережитки эпохи, которая лежит на смертном одре.

— Да, — вздохнул Севилья и снова принялся за еду.

— В этом нет ничего постыдного. — Баттер Фадж пригнула голову, когда Баттермилк ставила горячий чайник обратно на плиту. — В этом нет ничего постыдного. Если они счастливы, о них хорошо заботятся и удовлетворяют их потребности, то это их преимущество.

— Муми, я удивлена. — Баттермилк, задумчиво поджав губы, подошла к холодильнику, открыла дверцу и достала кувшин со сливками. — Учитывая, как ты говоришь о доме и наших предках. Я никогда не слышала, чтобы ты говорила что-нибудь хорошее о крестьянстве.

— Бизи, позволь мне сказать тебе кое-что, — сказала Баттер Фадж, поворачиваясь лицом к дочери. — В период своего расцвета эквестрийский феодализм был примером для всего мира. Крестьяне обладали огромными привилегиями и значительными правами. Он существовал как пример для всего мира… Наши первые предки приехали в эту страну, чтобы стать частью этого грандиозного общества… этого великого социального эксперимента…

— Да, а потом они уехали, — вмешалась Баттермилк.

— И вернулись… и уехали… и вернулись… так же, как я приехала сюда… и я могу с уверенностью сказать, что это не тот случай, когда трава зеленее. Ты… Бизи, ты никогда не бывала на Островах, и я искренне надеюсь, что ты никогда, никогда туда не поедешь. Это место — либо промышленная выгребная яма, либо кажущееся идиллическим захолустье аграрного невежества. Копперквик может рассказать тебе, если ты не хочешь верить своей дорогой старушке Муми.

Отказавшись от наживки, Копперквик промолчал, хотя ему было что сказать. Как отец, он предпочел бы воспитывать Эсмеральду здесь, в Эквестрии, а не у себя на родине.

— Бизи… твой Великий Прадед сражался в Великой Эквестрийской Гражданской Войне, ты знаешь…

— Да, Муми, я знаю, — сказала Баттермилк, подтрунивая над своей матерью, которая оживленно переговаривалась с ней.

— Прадед Мидж, он сражался с сепаратистами и был верным монархистом. Если бы сепаратисты победили… Эквестрия могла бы быть гораздо больше похожа на острова Гриттиш, или даже хуже. Бизи, тебе повезло, что ты родилась в этом месте. Ты не знаешь, что такое остальной мир.

— Мир не такой, каким я его себе представлял. — Севилья поднял голову, и его слова заставили Эсмеральду ворковать рядом с ним. — С тех пор как я покинул дом, я получил поразительное представление об истинной природе мира. Но я не могу вернуться… пока не сделаю то, что задумал.

— И что же вы хотите сделать, мистер Оранж? — спросила Баттермилк, поднимая с стойки поднос с чайным сервизом.

— Я хочу сказать правду, — ответил он. — Суровую правду… плохую правду… правду, которую никто не хочет слышать. Средства массовой информации превратились в крепость измышлений и лжи. Все больше направлено на сенсации и раскрутку, а не на то, чтобы говорить правду. Я хочу привнести в индустрию старую добрую честность земных пони. Я хочу вернуть честность в журналистские стандарты. — Севилья вытер рот передней ногой, вдохнул и снова провел передней ногой по морде, раздувая ноздри.

Затем, повернувшись лицом к Копперквику, он добавил:

— И я хотел бы начать с тебя. Никаких передергиваний, никаких искажений твоих слов, все мои цитаты о тебе будут цельными и в контексте. Я не хочу, чтобы это был хит-парад… Я хочу представить общественности факты такими, какие они есть, без предвзятости, и дать им возможность самим решить, что они думают по этому поводу. Как вам такая идея?

Копперквику потребовалось лишь мгновение, чтобы ответить:

— Думаю, я хотел бы вам помочь, мистер Оранж.

Глава 25

Баттермилк сидела наготове с чернильницей — добрый жест в помощь Севилье. Майти Мидж, вернувшись с работы, обнимал Эсмеральду, которая крепко спала в его объятиях. Баттер Фадж хлопотала на кухне, готовя ужин и делая вкусные лакомства. Что касается Копперквика, то он сидел за кухонным столом, его стрелки вспотели, а перед ним остывала кружка с дымящимся чаем. Потрепанный черно-белый фотоаппарат Севильи лежал на соседней столешнице, готовый к съемке, когда наступит подходящий момент.

— Копперквик, я хотел бы начать, — мягким голосом произнес Севилья, и Баттермилк была готова приступить к написанию текста. — Во-первых, что привлекло вас в матери Эсмеральды? Что вами двигало и каковы были ваши намерения?

У плиты Баттер Фадж издала фырканье, от которого занавески над раковиной затрепетали.

Потянувшись вверх, Копперквик потер шею и несколько раз моргнул. Он не стал затягивать с ответом и решил ответить прямо. Дважды прочистив горло, он сказал:

— Я хотел бы назвать это юношеской неосмотрительностью, но это плохо скажется на мне. Сьело дель Эсте была завоеванием, простым и понятным. Она была экзотической танцовщицей, кобылой не моего уровня. Я потратил слишком много денег на еду и напитки… Думаю, я потратил достаточно, чтобы она почувствовала себя обязанной, так сказать, отдать товар. Мы оба получили то, что хотели, и разошлись в разные стороны.

— А как насчет контрацепции? — спросил Севилья, наблюдая за тем, как перо Баттермилк путешествует по блокноту, оставляя за собой размашистые следы.

— Сначала мы начали предохранялись, но Сьело не понравился вкус презервативов. — Копперквик почувствовал, как на лбу выступили капельки пота, а в ушах потяжелело. Он не хотел говорить об этом в присутствии Баттермилк и ее родителей. — Она сказала, что принимает таблетки, и, наверное, так оно и было, но, э-э, ну, Эсмеральда все равно случилась.

— На сперму земных пони таблетки порой не действуют. — Севилья наклонился вперед, его брови нахмурились, и он посмотрел Копперквику прямо в глаза. — Ты знал об этом?

Еще раз потирая шею, Копперквик заерзал на своем месте и обдумал свой ответ, прежде чем сказать вслух. О чем сейчас думали Майти Мидж? Баттер Фадж? Неужели он своими словами сжигает дотла свои будущие отношения? Теперь его живот вспотел, но, что еще хуже, он еще и чесался.

— Я думал, что это суеверная чепуха… что-то, чтобы напугать простаков. Мое сексуальное образование было в лучшем случае минимальным. Честно говоря, им откровенно пренебрегали, и я начал узнавать об этом только после того, как приехал сюда, в Эквестрию. Послушайте… Я не оправдываю свое поведение, потому что не могу. Эсмеральда когда-нибудь вырастет, и мне придется отвечать перед ней за свои поступки, возможно, я смогу ее чему-то научить.

Пока одно копыто поглаживало его шею, другое копыто Копперквика чесало живот:

— Знаешь, о земных пони ходит много историй, и я никогда не знал, какие из них правда, а какие ложь. Есть все эти мифы, городские легенды и небылицы о том, на что способны земные пони, и я знаю, что почти все они касаются нашего сексуального мастерства. Я совершил очень, очень глупую ошибку и с тех пор извлек из нее урок.

— Мистер Квик, я пришел не для того, чтобы осуждать вас, я пришел только для того, чтобы выслушать вас…

— Я очень суров к себе! — выдавил Копперквик и сел, стараясь выглядеть как можно более извиняющимся. — Я совершил серьезную ошибку, я действовал по незнанию, и теперь в этом мире есть еще одна жизнь, которую я создал, и все эти последствия стали для меня очень, очень реальными. Каждую минуту, каждый час, каждый день, каждую неделю, каждый месяц я живу с последствиями. Теперь у меня есть дочь, и мир полон таких же пони, как я. Теперь я должен держать себя в узде и поступать правильно, чтобы быть хорошим примером для Эсми. Я в ужасе. Последние несколько недель я нахожусь на грани нервного срыва. У меня слишком высокое давление, и доктор говорит, что мне нужны лекарства, чтобы успокоиться, но я не могу сейчас принимать таблетки, так как все происходит, и я нахожусь под большим напряжением… — Его слова оборвались слабым писком, и он сидел, сжимая горло, пытаясь отдышаться.

— Выпей глоток чая, Коппер, — прошептал Майти Мидж, — и постарайся успокоиться.

— Если что, — Баттермилк сделала паузу, глядя на Копперквика, — возможно, эта история поможет развеять некоторые из этих мифов. Выпей чаю, Коппер, ты ужасно выглядишь.

Дрожа копытами, Копперквик поднял кружку с чаем и чуть не расплескал его на стол. Устроившись в кресле, он чувствовал себя несчастным и думал о той ночи, когда он упал в обморок на уроке. Усталость? Истощение? Стресс? Это был один из самых запоминающихся моментов во время его выселения.

Севилья ждал, молча, с задумчивым выражением лица, и, как ни старался Копперквик, он не мог понять, о чем думает его товарищ, земной пони. Похоже, что никакого осуждения не было, и, поскольку никто вокруг не казался злым или ненавидящим его, он начал чувствовать себя лучше. Потягивая чай, Копперквик изо всех сил старался успокоиться, слушая успокаивающие звуки металлической ложки, скребущей внутренности стальной кастрюли.

— Был ли проведен тест на отцовство? — спросил Севилья, нарушив тишину несколькими мягкими словами.

— Конечно, — ответила Баттермилк, пока Копперквик пытался проглотить свой чай. — Копперу пришлось обратиться к врачу, и пока его осматривали, Твайлайт Вельвет сделала соответствующий запрос. То есть, это довольно очевидно, но мы должны были убедиться.

— Да, цвет шерсти очень характерный. — Теперь взгляд Севильи остановился на Эсмеральде, которая во сне ерзала, пинаясь своими маленькими коротенькими ножками. — Итак, мистер Квик, вы решили воспитывать Эсмеральду и стать отцом. Отцом-одиночкой. Не могли бы вы поделиться некоторыми проблемами, с которыми вы сталкиваетесь? Что вы хотите, чтобы мир узнал о трудностях, с которыми сталкивается отец-одиночка?

Опустив кружку с чаем, Копперквик произнес два слова:

— Общественные туалеты.

Раздался грохот — что-то металлическое упало на плиту, и послышалось бормотание Баттер Фадж, которая ругалась под нос по поводу того, что только что произошло. Лицо Севильи оставалось нейтральным по меньшей мере целых десять секунд, затем он сломался, озадаченный.

— Прошу прощения?

— Общественные туалеты — это бич отцов-одиночек во всем мире, — ответил Копперквик, когда его голос немного успокоился и вновь обрел изысканную гриттинскую огуречную прохладу. — В мужских туалетах нет гигиенических кабинок. Нет возможности переодеть жеребенка. Ни маленького раскладного столика, ни раковины с насадкой для подмывания маленьких какашек, ничего. Практически в каждом общественном туалете для кобыл вы найдете эти удобства. А если я попробую зайти в туалет для кобыл… — Покачав головой и раздувая ноздри, Копперквик принялся грызть нижнюю губу.

— Я даже не подумал об этом. — Севилья наклонился вперед, и его взгляд скользнул по тому, что писала Баттермилк.

— Еще хуже, когда я беру Эсмеральду с собой в уборную, и начинается паника…

— Повтори? — Теперь глаза Севильи были устремлены на Копперквика.

— Когда я беру свою дочь в общественную уборную, начинается паника. Обычно это происходит из-за того, что одна суетливая кобыла выходит из себя, а затем паника распространяется на весь табун. Иногда вызывают полицию. В других случаях я появляюсь перед разъяренной толпой, готовой схватить Эсме и растоптать меня. Все настолько плохо, что нам с Баттермилк пришлось подчиниться гендерным ролям, когда мы выходим на улицу, и ей приходится брать с собой Эсмеральду, чтобы избежать головной боли и хлопот.

— Это правда? — спросил Севилья, переведя свой пытливый взгляд на Баттермилк. Когда она кивнула, уголки рта земного пони нахмурились, а уши прижались к голове, скрывшись под светло-зеленой гривой.

— Это случалось столько раз, что я уже хорошо отрепетировал попытки объясниться, — заметил Копперквик и сделал глоток горячего чая.

С недоуменным выражением лица Севилья начал постукивать передними копытами, при этом на его брови образовались глубокие борозды. Позади него Баттер Фадж все еще ругалась и трясла копытом в направлении своей печки. Эсмеральда зевнула, но не проснулась, а лишь многозначительно скривилась, погружаясь в дремоту, надежно укрытая передними ногами Майти Мидж.

— Как будто мир ожидает, что отцы будут заниматься воспитанием дома. — Копперквик держал свою кружку на расстоянии нескольких дюймов от рта, а его глаза были устремлены в никуда, пока он пытался собраться с мыслями. — С тех пор я понял, как трудно встретить хороших отцов, и это общее мнение, которое разделяют многие. Детские дома и сиротские приюты Эквестрии переполнены жеребятами, чьи матери не выдержали нагрузки, пытаясь вырастить их в одиночку. Мне стало известно, что это серьезный кризис для нашего общества. При этом моя жизнь как родителя, как отца-одиночки, стала еще более трудной, более напряженной, разочарование значительно возросло, потому что порой кажется, что мир не готов смотреть, как отец выполняет свою работу на публике.

— Хм… — Брови Севильи нахмурились еще больше.

— Затем существуют различные социальные службы, ни одна из которых недоступна отцам-одиночкам. Социальное обеспечение. Пособие. Государственная помощь. Ничего из этого мне недоступно. — Пони удивляются, почему большинство отцов-одиночек не делают шаг вперед, чтобы поступать правильно, делать то, что от них ожидают, и вот почему. Мне никто не может помочь, а обществу в целом неприятна мысль о том, что жеребец может остаться один с кобылкой. Когда со мной Баттермилк, все в порядке, но когда я один, кобылы останавливаются и смотрят на меня. За мной наблюдают. Полицейские следят за мной, бросая на меня подозрительные взгляды. Временами кажется, что мне не доверяют выполнять ту работу, которую от меня ждет общество, — быть отцом.

— Похоже, вам есть что сказать по этому поводу, — заметил Севилья.

— Ну, когда я ложусь спать по ночам, я думаю именно об этих вещах, а иногда я прокручиваю в голове тестовые сценарии, если хотите, когда я ставлю себя в неловкую ситуацию, а затем пытаюсь продумать все, что я могу сказать, чтобы спасти ситуацию и разобраться с ней, не будучи при этом грубым или угрожающим.

— Вы все репетируете? — Севилья на мгновение показалось, что он удивлен, но затем выражение его лица сменилось любопытством.

— Конечно, репетирую, — ответил Копперквик, слегка пригубив чай и сузив глаза. — Я проигрываю каждый сценарий по десятку раз, волнуюсь, теряю сон, и как только мне кажется, что я все правильно понял, что нужно сказать, на публике происходит что-то новое, что выбивает меня из колеи и ставит в невыгодное положение. Чтобы прояснить ситуацию, мистер Оранж, мне приходится бороться за сохранение моей дочери. Первый врач, к которому мы обратились, не считал, что я должен воспитывать ее один, потому что она может вырасти неполноценной и неадаптированной без должного руководства со стороны кобылы. Не говоря уже о том, что именно ее мать издевалась над ней, причиняла ей боль и пренебрегала ею, что в первую очередь вызвало проблемы с развитием.

Губы Севильи сжались в плотную тонкую линию, а уши наклонились вперед в более агрессивную позицию, нависая над глазами.

— Моя дочь отстает в развитии, — продолжал Копперквик, — и в этом виновата ее мать. Ее развитие затормозилось, и теперь она довольно медленно делает некоторые вещи, которые уже должна была бы делать в этом возрасте. Она стала недоразвитой. Отстала в развитии. И когда какая-нибудь кобыла или социальный работник говорят мне, что моя маленькая кобылка будет страдать без нормальной матери, и я должен отдать ее, а потом я говорю им, что это ее родная мать сделала ее отстающей в развитии, эти пони, они злятся на меня за то, что я осмелился оспорить их представления. Большинство из них даже не могут привести связный аргумент, а просто настаивают на том, что жеребенка, особенно кобылку, лучше оставить на попечении матери или кобылы, и что я приношу больше вреда, чем пользы.

— И тебе приходится терпеть это разочарование, потому что ты постоянно просишь о помощи, а значит, постоянно сталкиваешься с такими пони. — Севилья потирал копыта и выглядел весьма раздраженным, пока говорил.

— Да, да, так и есть. — Копперквик выплюнул эти слова и тяжело покачал головой. — Я не могу их избежать. Именно с такими пони мне постоянно приходится сталкиваться, когда я обращаюсь за помощью. У каждого пони есть свое представление о том, как все должно быть, и если ты бросаешь вызов их узкому мировоззрению, тебе лучше приготовиться к их гневу. Мы с Баттермилк получаем это сполна, а началось все с отвратительного парня по имени мистер Бланманже.

— Вы говорите так, словно вы переполнены…

— О, вы даже не представляете. — Холодность собственных слов шокировала его, и Копперквик понял, что его трясет достаточно сильно, чтобы расплескать чай.

— …злостью — Когда Севилья произнес это слово, он словно сдулся и опустился в кресло. — Вот ведь… Я и не думал, что все так плохо. Вы не просто бросаете вызов неработающей, коррумпированной системе, вы выступаете против всех предубеждений общества и наступаете при этом на множество нежных копыт. То, что вы делаете, — это двойная проблема… заставляя пони признать, что система, которую они считают священной, потенциально несостоятельна, вы заставляете их также пересмотреть свои собственные ценности.

— Мистер Оранж, я впечатлена вашим пониманием ситуации. — сказала Баттермилк, не переставая писать — Вы только что подытожили все наши с Копперквиком разочарования в одном маленьком аккуратном абзаце.

— Спасибо, мисс Оддбоди.

— А теперь, если вы не возражаете, моим крыльям надо дать свободу. Может быть, мы сделаем небольшой перерыв?

Глава 26

Не успел Копперквик полностью выйти из ванной, как его настигла Баттермилк. Одно переднее копыто зацепилось за его шею, а другое погладило по щеке, и она встала на задние копыта с таким взглядом, что он почувствовал слабость в коленях. Она придвинулась к нему, ближе, ближе и еще ближе, пока ее нос не оказался на расстоянии волоска от его носа. Ее глаза — лазурно-зеленые — завораживали, но ее слова были еще сильнее.

— Я так сильно люблю тебя, — вздохнула она, и он почувствовал ее горячее дыхание у своего носа. — Ты поступал неправильно, но теперь ты стремишься поступать правильно. Ты борешься за то, чтобы стать отцом, которого заслуживает Эсме. Когда-нибудь я смогу подарить тебе несколько жеребят. Надо подождать и посмотреть, но я уже решила, что ты мне нужен. Я не зря кормила тебя сырными тостами.

С яростным румянцем, окрасившим его медные щеки в красный цвет, Копперквик стоял молча, завороженный сексуальной привлекательностью Баттермилк. Мышцы вокруг его крупа напряглись, щека запылала под ласковым копытом пегаски, а чувства земного пони требовали от него действий, прямо сейчас, сию минуту, в этот самый момент. Мозг подсказывал, что он должен затащить эту кобылу в ванную, но он сопротивлялся, потому что сейчас было не время.

— Пока эта поездка не закончилась, — продолжала она, расправляя крылья и начиная щекотать ими Копперквика, — мы собираемся немного взбить масло. Я не вернусь в Кантерлот, пока не сделаю тебя своим. — Взмахнув бровями, она убрала копыто со щеки Копперквика и прижала его к губам, заставив промолчать в ответ. — И никакого Коппер-Квика. Взбивание масла — это долгий и сложный процесс, так что будь готов к тому, что тебе придется приложить много горячих, потных усилий и тяжело поработать.

Копперквик вырвался из копыт Баттермилк и жалобно заскулил.

— Севилья ждет… иди и сделай правильный выбор, Копперквик…

Теперь кухня была благоухающей гаванью, чудесным, мистическим, волшебным местом, которое заставляло Копперквика думать о доме. Мысли о доме заставляли его думать о Баттермилк самым необычным образом, и он думал о том, что ему нужно как-то урегулировать свою жизненную ситуацию, чтобы у него было место, которое он мог бы назвать домом вместе с ней. Это была сильная потребность, живущая в самой его глубине, — поступать правильно, хорошо, снабжать, иметь дом и семью. Это резко контрастировало с жаждой странствий, побудившей его покинуть дом и искать свое счастье в других местах.

Майти Мидж все еще обнимал Эсмеральду, и Копперквик почувствовал укол ревности, увидев, как его дочь уткнулась лицом в шею пегаса. У Баттер Фадж на носу был ярко-красный ожог от того, что что-то булькнуло из кастрюли на плите и брызнуло. Это, конечно, ничуть не улучшило ее настроения, и она выглядела довольно раздраженной, если не сказать ворчливой.

На него снова навалилась тревога, и Копперквик утешал себя мыслями о Баттермилк. Но это было очень странно, ведь ему хотелось гораздо большего, чем просто поваляться с ней на кровати, — ему хотелось закрепить их отношения, сделать что-то, что гарантировало бы их постоянство. С тех пор как он стал отцом, у него появились странные, тревожные инстинкты, а также полностью изменились ценности. Это было нечто большее, чем простое взросление и обретение зрелости, но что именно — сказать было невозможно. Мощное принуждение, нечто, что временами казалось почти магическим.

Маленькая зануда, похожая на библиотекаршу, только что говорила ему грязные слова, и это воспламенило его мозг.

— Ужин почти готов, если вы хотите немного повременить с интервью, — сказала Баттер Фадж всем пони на кухне. — Ои, я еще приготовила несколько десертов. Мидж должен быть голоден. — Большая кобыла немного пошаркала копытами, фыркнула, лизнула языком свой больной, покрытый волдырями нос, а потом сказала Севилье: — Не волнуйся, что уже поздно. Можешь спать на диване, если хочешь, мистер Оранж. Прошу прощения за свою выходку, но чужак на моей земле мне неприятен. С другой стороны, возможно, я чувствую себя территориальной и защищающей особой из-за Эсмеральды. Я никогда не была слишком добра к нарушителям и при самых благоприятных обстоятельствах.

— Я понимаю, — ответил Севилья, навострив уши. — И я благодарю вас за ваше великодушное гостеприимство.

— Хорошо. Ну и хорошо. — Баттер Фадж облегченно вздохнула, переведя взгляд на дочь. — Бизи, накрывай на стол.

— Конечно! Сию минуту! — С радостью подчинившись, Баттермилк поспешила исполнить просьбу матери.

У Копперквика аж рот открылся, когда Баттермилк выложила на его тарелку ложку стручковой фасоли, политой маслом. За ней последовала крошечная капуста и половник сырной подливы. Картофель о-гратен составлял основную часть блюда, и Копперквику не терпелось полакомиться хрустящими и мягкими кусочками, которые, словно по алхимии, образовались по краям во время запекания. А в довершение всего Баттер Фадж приготовила на десерт масляную помадку, которая выглядела просто восхитительно.

Наклонившись на одну сторону, чтобы быть ближе к Севилье, Майти Мидж хотел многое сказать:

— Я не могу не обратить внимание на ваш оранжевый пресс. Это кажется специфическим, так и есть, и мне любопытно, почему вы не используете его. Не обижайтесь, я на самом деле впечатлен, что у вас хватило наглости на такое. Бизи, она никогда не обращала внимания на свою маслобойку, и только посмотрите, что из этого вышло.

Его глаза выпучились при виде еды, лежащей перед ним, но Севилья не смотрел на Майти Миджа, когда отвечал:

— Любой пони может говорить правду. Это не свойство, характерное только для кьютимарки, а скорее то, к чему мы должны стремиться и прилагать усилия. Я стремлюсь говорить правду, даже если она меня убьет.

— Должен признаться… — Майти Мидж растягивал слова, ерзая на своем месте. — Моя дочь бросила вызов всему, что, как мне казалось, я знал. Если говорить честно, я думал, что Бизи будет приходить домой после занятий разбитой и сломленной из-за того, что не смогла противостоять системе. Может быть, я даже думал, что вся работа покажется ей непосильной. Ведь у нее есть маслобойка. Это не тот знак, который способствует получению высшего образования. Такой знак… Я думал, что какая бы мистическая сила ни дала ей этот знак, она вернет ее домой, разберется с ней, и она будет жить счастливой жизнью, делая масло. Я совершенно не понимаю, как все могло сложиться иначе.

Подняв копыто, Баттер Фадж сказала:

— Мидж…

— Все, что я думал, что знаю, было поставлено под сомнение. Я немного потрясен этим, может быть, даже немного расстроен, но, будучи отцом, я также рад, что моя дочь счастлива, даже если я ничего в ней не понимаю и она стала для меня чужой. — Глаза Майти Миджа на несколько коротких секунд посмотрели в сторону Баттермилк, а затем он снова перевел взгляд на Севилью. — Кроме того, то интервью… оно меня потрясло и немного расстроило. У меня странное чувство, что такие пони, как я, могут быть частью проблемы.

— Миджи?

— Вот Копперквик, он пытается сделать все, что в его силах, чтобы изменить мир так, чтобы его дочери это пошло на пользу, — продолжил Майти Мидж, не обращая внимания на то, как на него смотрит жена. — А я вот тут, думаю, что мир и так прекрасен, и я сделал все, чтобы он не изменился. Оглядываясь назад, скажу, что я позволил Баттер Фадж заниматься воспитанием жеребенка. Ну, почти полностью. Большую часть своей работы по воспитанию я выполнял здесь, дома. И если быть до конца честным, то какая-то часть меня глубоко возмущалась тем, что Бизи решила заняться чем-то другим, кроме домашнего хозяйства. Я думал, что она присоединилась к тем чокнутым, которые хотят разрушить наше великое общество, наши семейные ценности, развалить все на части только ради перемен, даже если ничего не сломано. Конечно, у меня в жизни есть все, что я хочу, более или менее, так что мир не кажется мне слишком разбитым. Но после того, как я услышал все, что сказал Копперквик, мне кажется неправильным отрицать это.

— Ты обиделся на меня? — Голос Баттермилк, с точки зрения Копперквика, можно было назвать только "ледяным", и маленькая чопорная пегаска устремила на отца жесткий взгляд. — Ты обиделся на меня? Ты обиделся на меня? Позволь мне сказать тебе кое-что: если в этой стране и есть бардак, то только потому, что твое поколение его усугубило! Нам с Коппером приходится его разгребать. Не мы создали эту систему, и не вы тоже, но вы, черт возьми, нажились на ней! И вы позаботились о том, чтобы правила оставались незыблемыми, чтобы другие не могли нажиться! Все сдержки и противовесы, необходимые здоровой системе для поддержания равновесия, вы называли радикальным левачеством и мазали его дегтем и перьями при каждом удобном случае! Все, что могло помочь системе, все, что могло ее исправить, вы высмеивали и поносили!

Опустив уши, Майти Мидж кивнул:

— Да.

Прикусив губу, Баттермилк делала множество беспорядочных поворотов и вращений ушами, пока, наконец, не достигла предела. Вскочив со стула, она с грохотом приземлилась на пол, повернулась хвостом и помчалась к задней двери. Во время суматохи Эсмеральда проснулась, и, возможно, почувствовав, что что-то не так, маленькая кобылка подала сигнал тревоги, как клаксон, чтобы дать понять всем окружающим, что что-то не в порядке.

После поспешного ухода Баттермилк захлопнулась дверь, и Копперквику оставалось только думать, что ее ужин остынет. Вздохнув, он тоже поднялся со стула, потому что дочь нуждалась в нем, и услышал, как вздохнул Майти Мидж. Его собственный ужин остынет, и он ничего не мог с этим поделать. Волоча копыта по полу, он подошел к одеялу, на котором лежала его дочь, чтобы разобраться с ней.

Правда — опасная вещь, так рассуждал Копперквик. Взяв дочь за передние ноги, он попытался обхватить ее за шею, чтобы можно было полакомиться с тарелки. Эсмеральда, похоже, была в данный момент безутешна, и он позволил ей плакать и шлепать по нему. Маленькие капустки можно было есть только горячими, а эти быстро становились теплыми. После определенного момента они становились несъедобными.

Майти Мидж по-птичьи клевал свою еду, выражение его лица было неразборчивым. Сказать, что он выглядел печальным или несчастным, было бы не совсем правильно. Баттер Фадж, обжегшаяся во время приготовления ужина и пребывавшая в паршивом настроении, молча ела свою пищу, бросая на мужа коварные взгляды.

— Я всегда верил, что система работает. — Майти Мидж отодвинул свою тарелку. — Конечно, у нее были некоторые проблемы, но в целом я верил, что она работает. С этого маленького островка в большой дельте, с теми газетами, которые мы получаем, все казалось прекрасным. Я поддерживал карательные меры в отношении отцов, которые уходят и сбегают. Я поддерживал многие вещи, которые в то время казались мне хорошими идеями. Но после встречи с Копперквиком и долгого разговора с Бизи я уже ни в чем не уверен. Бизи не легкомысленная… Я не воспитывал ее такой. Я вбил ей в голову, что нужно быть практичной и прямолинейной. И если она так расстраивается по любому поводу… это не может быть выдуманной проблемой или мелкой неприятностью, которую просто раздули как из мухи слона. Бизи всю свою жизнь потратила на то, чтобы решить эти проблемы и заставить пони понять, что что-то не так.

— Тебе стало легче от того, что ты был честен? — спросил Севилья, его голос был тихим, а поза — покорной и непритязательной.

При этом глаза Майти Мидж расширились, он глубоко вздохнул, и его щеки порозовели, образовав морщинки в уголках глаз. Его уши поднялись, опустились, снова поднялись, а затем опустились, он открыл рот и выдавил:

— Я не знаю. Моя дочь на меня обижена. И на то есть веские причины. Я не собираюсь проявлять неуважение к ней…

— То, что она делает, — это неуважение, — пробормотала Баттер Фадж, прервав своего мужа.

Поднявшись во весь свой невыразительный рост, маленький синий пегас раздул ноздри, и его грусть сменилась чем-то, очень похожим на гнев:

— Ты не права, Баттер Фадж… и не смей заставлять меня повторять это снова.

— Она могла бы хотя бы вести себя прилично в компании…

— Заткнись, Баттер Фадж. — В голосе Майти Миджа зазвучал гравий, а его уши надвинулись на глаза. — Ты тоже виновата. Ты плакала и причитала, когда поняла, что Бизи не собирается быть домохозяйкой. Конечно, ты поступила правильно и подтолкнула ее к тому, чего она хотела, но ты также много жаловалась и суетилась. Конечно, я делал это вместе с тобой. Ты считаешь, что она не права? А ты? Не хочешь ли ты пойти в сарай, где она прячется, и сказать ей в лицо, что она не права?

— Ои, да отвали ты, Мудж! Ты не можешь сейчас быть высокомерным, властным и самоуверенным!

— И ты тоже.

— Почему бы тебе не рассказать ей о том, что ты сказал мне прошлой ночью в постели, Мудж? О том, что все было бы гораздо лучше, если бы она не ушла из дома и не заразилась всеми этими своими идеями? Что все было бы хорошо, если бы она просто осталась дома и придерживалась того, что знала? Чувствуешь себя смело, Мудж? Скажи всю правду! Скажи ей это в лицо!

Маленький синий пегас, казалось, удвоился в размерах, его перья распушились, а каждый волосок на шерсти, казалось, встал дыбом:

— Это было до всего того, что я услышал сегодня. Баттер Фадж, у нас нет моральных устоев. Бизи не заразилась странными идеями, она видела мир за пределами нашего маленького изолированного острова. Это наша вина…

— Как это, клятый хрен, мы виноваты? — потребовала Баттер Фадж, ее глаза сузились до агрессивных щелей.

— Мы рассказали ей, каким, по нашему мнению, должен быть мир, а не каким он является на самом деле! — огрызнулась в ответ Майти Мидж. — Мы ее подвели! Ей пришлось покинуть дом, чтобы узнать все эти вещи, и это важные вещи! Этому она должна была научиться у нас! Но у меня такое чувство, что мы засунули свои головы в задницу! Мы все испортили, Баттер Фадж… мы все испортили. Мы провалились. Бизи пришлось отправиться в другое место, чтобы стать лучшей пони, потому что мы не смогли сделать это здесь, дома.

Оттолкнув тарелку, Баттер Фадж хмуро посмотрела на мужа и, не сводя с него глаз, сползла со стула. Затем, фыркнув, она отвернулась, вильнула хвостом в его сторону и выскочила из кухни, едва не наступив на кота, который не успел вовремя убраться с дороги. На лестнице послышался тяжелый топот копыт, и от каждого удара Майти Мидж вздрагивал.

Копперквик продолжал пытаться съесть свой ужин, а Эсмеральда визжала в нескольких сантиметрах от его уха.

От автора:

И вот я решил рассказать об этом.

Реакция Баттер Фадж на приезд Севильи имеет глубокий и основательный смысл, но я сомневался, стоит ли ею делиться.

В конечном счете, все сводится к общественному восприятию. Она прекрасно понимает, что общество следит за всем, что происходит, и сплетничает, потому что она тоже это делает.

Она знает, какими злобными могут быть некоторые пони, потому что сама является одной из них.

А Севилья, будучи самцом, приехал, когда ее мужа не было дома.

Если бы она была с ним просто вежлива и пригласила его прямо внутрь.

Кто-нибудь из наблюдателей мог бы что-то сказать, и это что-то могло бы выйти из-под контроля.

Поэтому, чтобы удовлетворить тех, кто мог наблюдать за происходящим, ей приходится с размаху бросить его в поилку.

Это тонкий комментарий к сплетням и анонимному злословию, которыми, как известно, занимаются замкнутые сообщества, подобные этому.

Вспомните слова Баттер Фадж, сказанные Баттермилк, об измене и ее ответственности. Под поверхностью происходит очень многое, и я не знаю, понимает ли кто-нибудь это.

Точно так же, как люди не понимают, почему Баттер Фадж не показала свою задницу и не выступила против своего мужа. Она не может.

Взято с Дискорда.

Баттер Фадж живет в семье, где ее муж, по всей видимости, главный, и выступление против него идет вразрез с правилами. Это тот самый сексизм, на который время от времени жалуется Баттермилк. Вместо того чтобы отстаивать свою точку зрения, Баттер Фадж отступила от своего мнения, а не обрушилась на мужа. Видите ли, она не может просто наброситься на мужа, потому что это противоречит всему, чему она учила свою дочь: как вести себя, какой быть и как поступать. Баттер Фадж достаточно умна, чтобы понимать, что если она переступит черту, то дочь ее осудит. Таким образом, она оказалась в ловушке. Она совершенно не может сказать то, что действительно хотела сказать, не выглядя при этом полной лицемеркой.

Итак, все происходит так, что патриархальный дух получает возможность высказаться, и никто не оспаривает его, потому что он главный. То, как это происходит, скорее показывает, чем говорит, насколько глубоки некоторые из этих проблем и вопросов. Так называемый "мужчина в доме" получает возможность высказаться без возражений в своем собственном доме, что на самом деле очень грубо и несправедливо, потому что до его появления это был дом Баттер Фадж. Но теперь ее оттеснили на второй план и сделали подчиненной, и все это во имя традиционных семейных ценностей и идеалов.

Здесь есть много смысла, но только при ближайшем рассмотрении.

Забавно, что эта глава — скорее эмоциональный взрыв, вызванный общественными нравами, чем политический.

Не знаю, как я отношусь к комментариям после главы, но мне кажется, что, возможно, они необходимы. Здесь есть некоторые понятия, о которых люди могут не знать, или даже иметь концептуальное представление. Безусловно, можно говорить о малых городах и замкнутых сообществах. Людям, которые никогда не жили в таких местах, это может показаться совершенно чуждым или даже надуманным. У меня было много вопросов и личных сообщений по поводу этой главы… Многие из них были вызваны недоумением. Люди хотели знать, почему такой откровенный персонаж, как Баттер Фадж, просто взяла и смирилась с этим, или почему она была такой злобной после приезда Севильи. Очевидно, что некоторые люди не были очевидцами подобного безобразия, и я подумал, что, возможно, я создам запись в блоге об этом. Полагаю, это стоит обсудить, хотя бы для того, чтобы чему-то научиться.

Хуже того, Баттермилк пытается повторить ошибки своей матери, о чем свидетельствует ее стремление к домашнему хозяйству и попытка произвести впечатление на Копперквика своими безумными кухонными навыками.

Нет, ей недостаточно увлечь его своей учёностью, нет.

Она не может быть умной и интеллигентной.

Нет, она должна вернуться к тому, чему ее учила мать, и отбросить свое высшее образование и интеллект. Копперквик, к его чести, даже догадывается о таком поведении.

Глава 27

Не имея других вариантов, Копперквик заткнул крики дочери соской. Она, казалось, была удивлена этим, растеряна, а когда попыталась выплюнуть пустышку, он затолкал ее обратно копытом. Эсмеральда была в основном чистая, он постарался, надел свежий подгузник, и у нее не было веских причин плакать, но она плакала. Зубами он поднял ее за загривок со столика рядом с раковиной, поставил на пол и отпустил.

Эсмеральда поднялась, немного покачалась, повиляла пушистым хвостом и унеслась в направлении своего мяча. Копперквик смотрел ей вслед, надеясь, что она успокоится, и размышляя, не захочет ли Баттермилк уйти. Возможно, в данный момент было бы лучше уйти, так как ситуация была настолько ужасной, что Копперквик не был уверен, что ее можно исправить. Ссора назревала давно: Баттермилк была слишком похожа на свою мать, Баттер Фадж. Обе кобылы были упрямы, настырны и глубоко убеждены в своей правоте.

Проблема, по мнению Копперквика, заключалась в том, что Баттер Фадж жила в башне из слоновой кости, или, в данном случае, на острове. Этот островок был идеальным миром, если не заглядывать за береговую линию, если держаться подальше от Риппл Рашеров всего мира. Баттер Фадж жила на своем острове и полностью сосредоточилась на своем бизнесе. Баттермилк, напротив, жила в Кантерлоте и занималась другими жизнями, кроме своей собственной, и поэтому у нее не было другого выбора, кроме как столкнуться с бедами мира, потому что их нельзя было избежать. Отрицать их — значит не выполнять свою работу.

— Мне не по себе, — заметил Севилья и тут же жалобно заскулил. — Как будто это по моей вине все случилось.

— Баттер Фадж и Баттермилк с самого нашего приезда наседают друг на друга. — Копперквик изо всех сил старался говорить успокаивающе, но у него это плохо получалось, и он это знал. Звук собственного голоса привел его в уныние, и позвоночник прогнулся. — С тех пор, как мы сюда прибыли, все повторялось и повторялось. Небольшой взрыв, потом они мирятся, а потом снова не такой уж и маленький взрыв… и я не думаю, что этого можно было избежать.

Постукивая копытами, Севилья выглядел извиняющимся. Его уши обвисли, и что-то в усталом выражении его лица придавало ему вид старика:

— Трудно любить кого-то и иметь совершенно разные с ним взгляды. Мои родители любят меня, я знаю, что любят, и я знаю, что они готовы на все ради меня, но я также знаю, что они считают меня дураком, раз я ушел из дома. Перед моим отъездом произошел небольшой взрыв. Мне хотелось бы думать, что родители просто хотели защитить меня, и они были правы: мир — холодное, бессердечное место… Они были правы во многом, но и я был прав. Есть истории, которые нужно рассказать, и я хочу их рассказать.

— Похоже, ваши родители тоже живут на острове.

Севилья на мгновение замер, собираясь что-то сказать, но потом передумал. Он поднял одно копыто, подержал его в воздухе, размышляя, а затем опустил его, когда его зубы клацнули. В его глазах сверкнули понимание и острый ум, а затем он начал кивать:

— Ты прав, они живут на острове. Они укрыты и совершенно отрезаны от мира. Все их потребности удовлетворяются в обмен на работу, которую они выполняют, и они счастливы. Это простые пони с простыми потребностями. На их крошечном островке осознания мир просто идеален. И я покинул остров.

— Я тоже покинул остров, — сказал Копперквик. — Пришел в Эквестрию. Нашел совершенно другой мир. Здесь были такие сложности, которые я даже не мог себе представить в своей прежней жизни. Мои горизонты были насильственно расширены. Не хочу сказать, что я стал словоохотливым, но я стал более осведомленным.

— Неплохо сказано. — Севилья откинулся в кресле и стал потирать подбородок.

Эсмеральда издавала приглушенные суетливые звуки, но понемногу затихла. Теперь она сидела на полу рядом со своим мячом и смотрела в сторону отца широкими, ожидающими глазами, словно чего-то ждала, но Копперквик был погружен в раздумья, и она так и осталась разочарованной.

— Наверное, можно сказать, что некоторые из нас покидают свои острова, а затем спешат найти или создать новый. — Уши Севильи еще немного опустились, он несколько раз моргнул, а затем потер покрасневшие глаза тыльной стороной передней ноги. — Мир совсем не такой, каким я его себе представлял, и иногда мне хочется вернуться домой, поджав хвост, но я не хочу вернуться домой неудачником. Скажите, мистер Квик, вы верите, что у пони есть проблемы с отрицанием? Это что-то укоренившееся в нас?

— Думаю, да, мистер Оранж. Я живу в полном отрицании того, что моя дочь вырастет. В моем воображении она останется маленькой и милой, и мне никогда, никогда не придется иметь дело с ужасными проблемами, которые непременно возникнут, когда она достигнет совершеннолетия.

— Кажется разумным. — Севилья пожал плечами, а затем моргнул мутными глазами.

Задняя дверь открылась, и Копперквик увидел, как Баттермилк просунула голову внутрь. Она обвела глазами кухню и, убедившись, что все чисто, вошла с опаской. Первым делом она подошла к сидящей Эсмеральде и погладила кобылку по голове. После этого она вернулась к столу, чтобы закончить есть, ничего не сказав, совсем ничего.

— Ты в порядке? — спросил Копперквик.

Баттермилк с полным ртом холодной запеченной картошки пожала плечами, потом кивнула.

Тем временем Копперквик задумался об отрицании.

Быть профессионалом — значит отбросить все сомнения, а Баттермилк была профессионалом. Взяв перо в копыто, она сделала глубокий, успокаивающий вдох и изо всех сил старалась казаться, что это не глубокий, успокаивающий вдох, а обычный, повседневный, привычный вдох. Она даже не знала, что именно чувствует, просто ее переполняло это чувство. Отец вышел в сарай, чтобы поговорить с ней, но она послала его прочь, обрушив на него поток ругательств, совершенно не похожих на те, что она когда-либо говорила в своей жизни.

Он заслуживал всего этого и даже больше, как и ее мать.

Обидное возмездие пошло бы Баттер Фадж на пользу. Но Баттер Фадж никогда не получит заслуженного возмездия, потому что Баттер Фадж была бесспорной королевой своих владений — вплоть до того момента, когда Майти Мидж не выскажется, и тогда она просто отступит, потому что таковы были традиционные семейные ценности в действии. Баттермилк прекрасно понимала негласный ультиматум, согласно которому кобылы должны капитулировать в подобных вопросах, потому что в противном случае мужья могут уйти и найти себе другую кобылу. Такова экономика жизни в мире, где слишком много кобыл и слишком мало жеребцов.

От одной мысли об этом Баттермилк почувствовала тошноту, и это неприятное ощущение мешало ей оставаться профессионалом.

Копперквик никогда бы так не поступил… ведь так?

Внезапно возникшее чувство сомнения заставило ее задрожать, запаниковать; мышцы напряглись, задрожали, движения стали отрывистыми. Непрофессионально. Нет, Копперквик никогда бы не поступил так, потому что она была ему нужна. От таких циничных, горьких и изнурительных мыслей у нее свело живот, и она начала задаваться вопросом, как это краткое знакомство с родителями повлияло на ее оптимистическое мировоззрение. Копперквик не эксплуатировал ее, нет, он любил ее, она была уверена в этом, и ей было неприятно, что она вообще вынуждена напоминать себе об этом. Это все мать, которая заставляла ее думать о неприятном, неприятные мысли.

— Баттермилк, ты в порядке?

— Я в порядке, — огрызнулась она и тут же поняла, что огрызнулась, и Баттермилк стало жаль.

— Я не думаю, что ты в порядке…

— Я буду в порядке, когда мне будет чем заняться, чтобы отвлечься, — вмешалась Баттермилк и устремила свой решительный взгляд на пони, которого, как она была уверена, она любила, который любил ее в ответ и почти наверняка не эксплуатировал ее.

Мысленно она вернулась к спору с матерью о жульничестве, и Баттермилк стало не по себе, когда она подумала о том, что мать выиграла тот раунд, фактически не победив. Муми доказала свою правоту, ничего не доказав, и это оставило Баттермилк в душе какое-то затаенное беспокойство. Важно, чтобы партнер был доволен, иначе могут возникнуть проблемы вроде как у Рипл Рашер, и взгляд Копперквика отправится блуждать.

"Ты молода, Бизи, и тебе хочется верить, что мир устроен определенным образом. Я пытаюсь рассказать тебе, как мир устроен на самом деле. Мне жаль, что тебе это не нравится, но это говорит мудрость и возраст, и тебе не мешало бы хоть раз прислушаться. Это мир, каким я его вижу, а видела я его гораздо больше, чем ты. Я пытаюсь помочь тебе. Я пытаюсь быть твоим союзником. Сейчас я пытаюсь быть больше, чем твоя мать, потому что ты уже выросла, и я хочу быть твоим другом, Бизи. Друзья предупреждают друг друга об опасности и о том, что может им навредить".

Баттермилк слышала голос матери, отдававшийся эхом во впадине между ушами, и ненавидела себя за то, что могла вспомнить каждое слово, сказанное между ними.

"Бизи, мне не хочется этого делать, мне не хочется этого говорить, но твоя маленькая подружка Риппл Рашер дает многим женатым жеребцам то, чего они не получают дома от своих жен. Я не утверждаю, что Коппер — из тех, кто склонен к изменам, но подстраховаться не помешает. Майти Мидж знает, где и как намазывается его хлеб, и он приходит ко мне домой, не почувствовав запаха других кобыл. Я никогда не давала ему повода для измены, и он делает то же самое для меня. И мы по-прежнему счастливы".

Баттермилк стиснула зубы и попыталась выбросить из головы страшные слова матери.

— Нам не обязательно продолжать сегодня, — сказал Севилья, его голос был мягким, добрым и нежным.

Баттермилк повернулась и посмотрела на него, ее зрение было нечетким, размытым и неясным. Несколько раз моргнув, Севилья на секунду сфокусировался, но затем ее глаза потеряли фокус, так как теснота в груди стала слишком сильной. Как она ни старалась, она не могла перестать думать, и мысли ее были ужасны. Если она сломается прямо сейчас, то даст ли это Копперквику повод сбиться с пути? Что, если она окажется не совсем идеальной? Что, если она будет спорить или не соглашаться с ним? Слова матери жгли ее, как застоявшийся яд, и Баттермилк почувствовала, что ее решимость ослабевает, становится все слабее, и чуть не вскочила со своего места, когда перо, которое она держала в копытах, упало на стол.

Все сомнения матери заползли в ее мысли, как черви, нежелательные паразиты.

Когда к ней прикоснулись, от неожиданности она ахнула, и хотела было улететь, но Копперквик оказался быстрее ее нервных порывов. Извиваясь, она пыталась сопротивляться, когда ее подняли и потянули к нему, но он просто одолел ее. Копперквик оказался сильнее, чем она предполагала, а также крупнее, и она подумала о своей клаустрофобии, когда ее подчинили. Вырваться было хотя и не невозможно, но трудно, и он перехватил ее передние ноги своими, прижимая к себе.

Баттермилк совершенно не могла смотреть на него, и ее очки слетели, когда она прижалась лицом к его широкой шее. Ее затылок упирался в его пушистое тело, и это было щекотно, но она не была настроена смеяться. В ее мысли закралось осознание того, что она плачет, а также смущение от того, что не далее чем в метре от нее находится незнакомый пони. Копперквик был теплым, твердым, и что-то в его запахе ошеломляло ее чувства.

— Моя мать сломала мне мозг. — Баттермилк с трудом выговаривала слова онемевшими губами. — Когда я была вдали от дома, мне стало лучше, но теперь, когда я снова дома… — Не в силах закончить фразу, она прижалась к Копперквику, нуждаясь в утешении.

— Все будет хорошо, Баттермилк…

— Нет, Коппер, не будет! Что, если я сломаю Эсмеральде мозги так же, как моя мать сломала мои?

Внезапная непрошеная тишина совсем не обнадеживала.

Закрыв глаза, Баттермилк совсем обмякла и позволила Копперквику поддержать ее. Скрестив передние ноги на туловище, она чувствовала, как колотится ее сердце, а лицо было влажным от слез. Сомнения — это самое страшное, потому что их так трудно развеять: они сохранялись, и даже когда ты думал, что они ушли, сомнения все равно оставались, поскольку приходилось беспокоиться, когда они могут вернуться. Сомнение всегда было рядом, и Баттермилк понимала, что оно было рядом с ней все это время, оно было рядом с Бланманже, когда Копперквик поцеловал ее, и сейчас оно здесь, рядом с ней.

Сомнение было ее постоянным спутником, и она его ненавидела.

— Мне нужно несколько минут, чтобы собраться с мыслями…

Глава 28

Вздохнув, Баттермилк позволила лейке кухонного душа скользнуть обратно в держатель, установленный на задней стенке раковины. Мытье посуды успокоило ее, и теперь, наведя порядок на кухне, она могла спокойно заняться другими делами. Шлепнув копытом, она выключила воду, и ее уши насторожились при звуке скрипа рычага крана. Пока она стояла и радовалась хорошо выполненной работе, в голове у нее возник любопытный вопрос: как земные пони и пегасы мыли посуду до изобретения кухонного смесителя, установленного в раковине?

Задумавшись о том, что в рот попало мыло, она высунула язык и с отвращением прижала уши.

Сомнение затаилось, как далекая гроза, и, опасаясь его возвращения, Баттермилк бросила взгляд в сторону Копперквика. Эсмеральда шлепала его морковкой, которую держала в обеих ногах, и ворковала с ним, пока он корчил смешные рожицы. Маленькую кобылку нужно было укладывать спать, а Копперквик, похоже, позволял ей выматывать себя. Баттермилк хотела верить, что ее мать ошибается, но боялась, что она может оказаться права.

В груди Баттермилк вспыхнуло непокорное пламя, и она подумала, не манипулируют ли ею снова. Каким-то образом мать заставила ее ходить в школу и держаться за нее: может быть, с Копперквиком происходит то же самое? Может быть, мать с помощью какой-то гнусной эмоциональной эксплуатации сводит ее с Копперквиком?

Нет, решила Баттермилк, потому что эта проблема возникла задолго до появления Копперквика. Это были "традиционные семейные ценности", на которых она воспитывалась, с основой недоверия, настороженности и подозрительности. Кобыла должна была вести себя определенным образом, чтобы жеребец не заглядывался налево. Баттермилк поняла, что не хочет жить таким образом, и ей хотелось верить в кажущуюся доброту Копперквика.

Но сомнения оставались. Рипл Рашер как-то зарабатывала на жизнь. Она находила клиентов. А тут еще крохотный табун жеребят, оставшихся без отцов, служил доказательством нерадивости жеребцов, которым не было никакого дела до улик, оставленных их похождениями. Копперквик и сам был неосторожен, но он признал свою ошибку наилучшим образом, и в этом была разница; напомнив себе об этом, Баттермилк почувствовала себя лучше.

В голове Баттермилк возникла идея, и ее посетило не столько отчаяние, сколько радостное возбуждение.

При звуке голоса Баттермилк уши Копперквика насторожились, потому что ее настроение снова изменилось:

— Мистер Оранж, я не хочу отвлекать вас от проекта, но у меня есть идея, как закончить эту работу. Было поднято много негатива… Я подумала, может быть, мы закончим на более позитивной ноте.

— Буду рад это услышать, — ответил Севилья с сельским мэйнхэттенским акцентом, который стал еще более отчетливым из-за явной усталости. — У меня есть много хорошего материала для работы… возможно, очень хорошего материала для работы благодаря вашим родителям. Но я не знаю, как они к этому отнесутся. — Солнечный желто-оранжевый земной пони пожал плечами и облокотился на стол.

Морковка Эсмеральды была немного сыровата, но Копперквик это не слишком беспокоило. Скоро она устанет, выдохнется и погрузится в мирную дремоту невинных, измученных жеребят — так он надеялся. Она уже проявляла признаки усталости, и это был лишь вопрос времени. Эсмеральда и раньше уставала, но потом, немного поспав, обретала второе дыхание. Чтобы еще больше утомить дочь, он прижался губами к ее шее и энергично дунул на нее, что привело ее в восторг.

За столом Баттермилк вооружилась чернильницей.

Маленькая хихикающая Эсмеральда металась и брыкалась — зрелище было просто умопомрачительное, а Копперквик изображал из себя пегаса: он бешено хлопал ушами, по крайней мере, до тех пор, пока страшная судорога не заставила его остановиться. За столом Баттермилк и Севилья засмеялись, и Копперквику стало немного легче от того, что у него свело глаза. Ух, как больно! К удивлению Копперквика, Эсмеральда тоже хлопала ушами, но делала это медленно и неуклюже; впрочем, со временем она станет такой же умелой, как он, и Копперквик был рад, что его дочь унаследовала от него кое-что.

— Все началось с того, что Копперквик совершил небольшую ошибку, и от этого нельзя легко отмахнуться, — сказала Баттермилк, нацарапав свои слова на бумаге, лежащей перед ней. — Но несправедливо, что общество использует эти ошибки, эти неосторожности и придает им какое-то жестокое свойство постоянства. Если мы будем воспринимать Копперквика как жеребца, совершившего ошибку, и ничего не предпримем, чтобы заглянуть дальше, мы упустим очень многое. То же самое можно сказать о многих.

С того места, где она лежала на полу, Эсмеральда пыталась дунуть, но ее усилия привели в основном к обильному слюнотечению, и она попыталась вытереть мордочку о морковку, которая уже была влажной. Когда все получилось не совсем так, как планировалось, она начала суетиться, и Копперквик, опасаясь шквала, старался ее успокоить.

— Кто-то может посмотреть на Копперквика, увидеть в нем отца-одиночку и в связи с этим вынести любое суждение, которое придет ему в голову. То же самое можно сказать и о матерях-одиночках, потому что в нашем обществе очень много стигматизации. Поступать так недальновидно. Если не обращать внимания на то, что многие могут воспринять как ошибку, то Копперу будет гораздо легче. С тех пор как я взялась за его дело, а затем и за его защиту, я оказалась по другую сторону от поспешных суждений общества. Я тоже испытала на себе все самое худшее.

Севилья, уставший и, возможно, немного сонный, кивнул, в то время как перо Баттермилк продолжало царапать.

— Помимо того, что он отец-одиночка, Коппер терпелив, иногда даже больше, чем я, а я, будучи кобылой, должна быть той, к кому общество относится с предубеждением. Я теряю самообладание и спокойствие гораздо чаще, чем он. Он не кусается и не пинается, я никогда не видела, чтобы он вел себя агрессивно, и уж точно не стала бы терпеть, если бы он это сделал… А вот мать Эсмеральды была абьюзером и нанесла неизгладимый вред собственной дочери. Мать Эсмеральды отказалась от нее в трудную минуту, а Коппер, оказавшись в еще более тяжелых обстоятельствах, решил стать отцом… папой. Я не думаю, что у него хватит сил бросить…

Баттермилк сделала резкую паузу, от которой у Копперквика заложило уши, пока его дочь пиналась и суетилась.

— Как потенциальная подруга, я думаю …. думаю, что должна воспринимать это как доказательство, как свидетельство того, что если он так предан своей дочери и остается сильным в трудные времена, то я считаю, что должна воспринимать это как некую гарантию того, что он будет делать то же самое для меня. Вместо того чтобы опасаться Коппера из-за совершенных им ошибок, я должна быть успокоена тем, что он так усердно работает над их исправлением.

— Это хороший способ противостоять всему тому мусору, который вбила тебе в голову твоя мать, — заметил Севилья, произнося слова нерешительно, осторожно и медленно. — Иногда доказательства того, что мы видим, лучше того, что, как нам кажется, мы знаем, или что-то в этом роде. Я слишком устал, чтобы заниматься выдумками и иллюзиями. — Теперь Севилья еще больше походил на деревенского провинциала, чем раньше.

— Неосторожность Копперквика дала ему возможность показать себя с лучшей стороны. Он действительно хороший пони, и благодаря Эсмеральде у него есть возможность демонстрировать это каждый день. Всё началось с того, что он обратился за помощью, и каким-то образом это стало для него шансом помочь другим. Он там, в окопах, борется за добро и пытается противостоять всем этим вредным стереотипам… некоторые из которых я сама вбила себе в голову.

Баттермилк снова сделала паузу, но на этот раз ее перо перестало царапать, и Копперквик был поражен тем, как она смотрела на него в данный момент. Во рту у него пересохло от жажды, и его охватило любопытное чувство желания, которое было не совсем физическим. Пауза не затянулась, и перо начало двигаться через несколько секунд, прежде чем она продолжила говорить.

— Когда мы имеем дело с пони, который, возможно, совершил какую-то ошибку, мы можем сделать одно из двух. Мы можем отмахнуться от них и ухватиться за свои предубеждения, что не принесет ничего хорошего ни одному пони… — Баттермилк замолчала, но ее перо так и не опустилось. — Или же мы можем посмотреть сквозь призму наших первоначальных предположений и воспользоваться возможностью стать лучшими пони. Мы можем найти доказательства того, что наши родители, возможно, ошибались, что предубеждения и стигмы, которые мы унаследовали и которым научились в тех условиях, в которых мы выросли, оказывают нам плохую услугу. Если мы цепляемся за то, что, как нам кажется, мы знаем, то, возможно, лишаем себя некоторых из величайших моментов нашей жизни, или величайшей любви в нашей жизни, или удерживаем себя от того, чтобы стать действительно великими пони, которыми мы потенциально можем стать. Мы не должны спешить делать предположения, но мы должны спешить предложить помощь.

Вздохнув, Баттермилк положила перо на стол, покачала головой и, сдвинув очки, прошептала последние мысли:

— Жаль, что я не прозрела до встречи с Рипл Рашер. Интересно, могла ли я сделать что-то еще? Была ли я достаточно хорошим другом? Не знаю, смогу ли я ответить на этот вопрос с непоколебимой честностью. Была ли я верна тому, что когда-то было нашей дружбой?

Севилья тоже вздохнул, и это был усталый, измученный звук:

— Возможно, мы никогда не сможем исправить то, что сломано в наших головах, но у нас всегда есть выбор, как поступить. Изучая мир, я обнаружил, что кое-что из того, чему меня учили, когда я был еще жеребенком, было совершенно неверным… за исключением тех случаев, когда все было именно так, как говорили мои родители, и эти моменты ранят сильнее всего. Эти случаи подтверждения — самые худшие, и иногда они действительно обескураживают.

— Севилья, — сказала Баттермилк, повернувшись, чтобы посмотреть на земного пони рядом с ней, — ты говоришь как пони с замечательным образованием. Как?

— Книги. — Севилья пожал плечами. — Если говорить о предвзятости, то у книг она тоже есть. Не раз бывало, что книжный ум подводил меня. Книги — это своя особая башня из слоновой кости, и мы должны верить, что автор преследует наши интересы. Иногда это не так. Путешествуя по миру, я получал образование в реальном мире, и это было нелегко.

— Да, но не сдавайся. — Баттермилк протянула ногу, похлопала Севилью по передней ноге, а затем откинулась в кресле. Взмахнув крылом, она наконец-то поправила очки, а затем устало вздохнула. — Мы закончили на сегодня?

В ответ на этот вопрос Севилья кивнул:

— Думаю, да. У меня достаточно материала для работы. Спасибо… за все. Не знаю, будет ли это когда-нибудь опубликовано, но я благодарен за этот опыт.

— И вам спасибо, — ответила Баттермилк. — Мне жаль, что так получилось с моими родителями. Сейчас все очень странно.

Копперквик, чье лицо было влажным от слюны, поднял голову от своей дочери:

— Думаю, мне пора уложить Эсме спать, а потом я собираюсь еще почитать. Я буду наверху.

— Если тебе что-то понадобится, не стесняйся, спрашивай. — Баттермилк улыбнулась Севилье своей лучшей ободряющей улыбкой. — Я помогу тебе устроиться на диване с одеялами и прочим, и если ты захочешь принять душ или ванну, то сможешь. Как только ты устроишься, я, пожалуй, присоединюсь к Копперквику, чтобы немного успокоиться. Надеюсь, ты не возражаешь?

— Я совсем не возражаю… Вы были прекрасной хозяйкой, мэм. Спасибо вам за вашу удивительную доброту. — Севилья склонил голову, и его пряди упали на глаза. — Давно я так хорошо не спал. Пожалуй, я лягу пораньше.

— Спокойной ночи, Севилья. — Копперквик посмотрел на Эсмеральду, услышав ее зевок, и почувствовал облегчение. — Надеюсь, ты хорошо выспишься. Баттермилк, я буду наверху.

— Я скоро поднимусь, Коппер. Удачи с Эсме.

И с этим пришло время укладывать дочь спать.

Глава 29

Эсмеральда затихла, но еще не спала. Она грызла все, что попадало ей в рот: учебник Копперквика, кардиган Баттермилк, который та оставила на кровати, плюшевый баклажан, отцовское копыто, угол подушки, ватный конец одеяла, а потом остановилась на морковке, которую грызла с закрытыми глазами. Когда Копперквик посмотрел на нее, то увидел, как она сильно выросла, что мог заметить только родитель. Она лежала на спине, положив морковку на живот, и грызла зеленый лиственный конец, издавая при этом довольные хрюкающие звуки.

Легкий стук в дверь привлек внимание Копперквика, и он сначала проверил Эсмеральду, не потревожена ли она, а затем посмотрел на дверь. Это была Баттер Фадж, подумал он? Может, кто-то пришел извиниться или обсудить случившееся? Что бы это ни было, заставлять их ждать не имело смысла, и Копперквик постарался говорить потише.

— Входите, — сказал он тихим шепотом, надеясь, что его услышали.

Когда дверь открылась, Копперквик увидел голубую вспышку, а когда вошел Майти Мидж, он нес под крылом лист бумаги. Невысокий жеребец легкого телосложения на мгновение окинул взглядом комнату, а затем его глаза остановились на Эсмеральде. На какое-то время ему показалось, что он собирается что-то сказать, но ничего не вышло. Молча он подошел к кровати и, вытянув крыло, положил канареечно-желтый лист бумаги рядом с раскрытым учебником Копперквика.

— Что это? — спросил Копперквик.

— У меня кризис совести, — ответил Майти Мидж.

— Я не понимаю. — Копперквик посмотрел на газету и увидел петляющий, похожий на карнавальный шрифт.

— Азартные игры — это неправильно, и я считаю, что они приводят к моральному разложению общества. Я считаю, что пони, которые играют в азартные игры, не правы. Деньги тратятся впустую на азартные игры, когда можно обеспечить себя, заплатив за еду и расходы на жизнь. — Теперь Майти Мидж выглядел виноватым, и его крылья повисли по бокам, в результате чего его перья задевали пол. — Я всю свою жизнь боролся против азартных игр в нашем обществе.

— Что это значит? — Копперквик поднял голову и посмотрел в глаза своему будущему тестю, но обнаружил, что Майти Мидж не желает встречаться с ним взглядом.

— Будет дерби… азартное мероприятие. К счастью, оно проводится с благой целью, и собранные деньги пойдут на благотворительность, и это единственная причина, по которой я это делаю. — Майти Мидж несколько раз прочистил горло, а когда заговорил снова, его голос был хриплым от стыда. — Победитель дерби получает тысячу золотых бит, а участие в соревнованиях стоит сто золотых бит.

— При чем тут я? У меня даже нет таких денег…

— Я уже заплатил за участие. — Майти Мидж прижал уши, его зрачки увеличились в размерах, а глаза стали стеклянными. — Залягай меня аликорн, ты быстро бегаешь. Эти деньги невелики, но они дадут вам с Бизи немного средств на жизнь. Поступай правильно, Коппер.

Ошеломленный, Копперквик открыл рот, но из него ничего не вышло.

— Послезавтра, Коппер. Разминайся и делай все, что тебе нужно, чтобы быть готовым. Не упусти эту возможность. Я видел, как ты бежал, когда мы возвращались из Флэппера. Никто так не двигается, по крайней мере, здесь. У тебя есть дар, Коппер, используй его.

Синий пегас встряхнулся, чтобы вернуть себе самообладание, бросил последний взгляд на Эсмеральду и вышел за дверь прежде, чем Копперквик успел опомниться и ответить. Дверь в спальню со щелчком захлопнулась, и ошеломленный отец бросил косой взгляд на спящую дочь, у которой режутся зубки. Затем он снова посмотрел на газету, начал читать ее, и в глубине его груди зажглась веселая искорка надежды.

Было видно, что Эсмеральда борется за то, чтобы не заснуть, и маленькая кобылка зевала в перерывах между неумелыми покусываниями плюшевой морковки. Она лежала у отца под боком, пытаясь, без сомнения, успокоить боль в деснах. Тем временем Копперквик пытался читать учебник, но у него это плохо получалось, так как он был слишком увлечен дерби. На несколько мгновений он задумался, почему отец Баттермилк так поступил, но потом понял, что это неважно, главное — извлечь из этого максимум пользы.

Пинаясь ногами, Эсмеральда задевала ребра отца, но тот не обращал на нее внимания, уткнувшись в учебник по эквинологии. Дело было не в том, что кобылка была в плохом настроении, а в том, что она просто была не в духе. Ее глаза на мгновение широко распахнулись после зевка, она огляделась по сторонам, наклонила голову, чтобы посмотреть в сторону лица отца, а затем с трудом удержала глаза открытыми. Ее пушистый подбородок был весь в слюнях, морковка была мокрой и обмякшей. Один глаз закрылся, но не второй, и она угрюмо укусила свою морковку, прежде чем закрылся второй глаз.

Затем, поскуливая, она погрузилась в сон.

Копперквик, которому отцовское чутье подсказывало, что его дочь спит и дышит, а не умерла и не задохнулась, немного расслабился. Внезапное замирание дочери всегда пугало его, не переставая нервировать, и он повернул оба уха, чтобы лучше слышать успокаивающий звук каждого ее вздоха.

Когда-нибудь, возможно, очень скоро, Эсмеральда будет заговаривать ему уши перед сном. Она будет хныкать, брыкаться и плакать. Она может потребовать, чтобы ей прочитали сказку, или попытаться торговаться о том, что ей можно перекусить перед сном. Когда-нибудь у нее появятся свои мнения, идеи и вопросы, но пока она молчала. Пока же она была милой, и этими драгоценными мгновениями нужно было дорожить.

Довольный и улыбающийся, Копперквик погрузился в свои занятия и смог обратить внимание на то, что читал: в книге говорилось о важности эмпирического аналитического исследования общественных явлений, связанных с различными взаимодействиями эквестрийцев друг с другом. Этот новый раздел исследования был в значительной степени сосредоточен на тонкостях и деталях эквинологии, "как" и "почему", и предполагал глубокое изучение того, как распознавание определенных моделей поведения может повлиять на все — от политики общества, социального обеспечения и даже на индивидуальное поведение, поскольку осознание этого факта приводит к изменениям в наблюдаемой системе.

Одним из пунктов исследования была сексуальность, девиантность и общественные нравы, связанные с ними.

Копперквик был девиантом, он знал это, потому что фетишизировал крылья и перья. Он находил их привлекательными, и они были главным объектом его сексуальности. Он жил в то время, когда земные пони и пегасы уживались друг с другом и взаимодействовали, но так было не всегда. В прошлом, если бы он как-то проявил себя, его девиантность вызвала бы всевозможные социальные неурядицы. Этого могло быть достаточно, чтобы его сделали изгоем в обществе, изгоем в специализированном стаде, известном как земные пони.

Конечно, у него были и другие фетиши, которые появились недавно, и они были связаны с социологическим влиянием униформы; визуальными индикаторами признанного стандарта. В обществе существовала всевозможная униформа, которая несла в себе весомое узнавание; полицейские были признаны авторитетными фигурами, как и гвардейцы, и, конечно, королевские особы, носившие короны. Теперь Копперквик увлекся библиотекарями, и у библиотекарей, которые также носили знаки различия в обществе, была узнаваемая униформа.

Ее трудно было описать, но Копперквик знал ее, когда видел, а видел он ее на Баттермилк. Ее неряшливый кардиган, ее пучок, ее очки, ее чистота, доступность, ученость — она была очень похожа на библиотекаря, даже если она не командовала книжной крепостью. Баттермилк Оддбоди была пегасом-библиотекарем, что задействовало все нужные кнопки и привело в действие его факторы притяжения.

Кстати, о факторах притяжения… Баттермилк толкнула дверь, шагнула внутрь и закрыла ее за собой. Ее грива была распущена, длинные волнистые локоны струились по шее, холке, плечам и цеплялись за передние ноги. Ее возвращение в комнату принесло с собой запах цветочного мыла и то, что Копперквик мог бы назвать "запахом влажного пегаса", который заметно отличался от запаха влажных земных пони.

Забыв о своих занятиях, Копперквик следил за каждым ее движением и не скрывал этого. Она подмигнула ему, отчего его сердце затрепетало, и его заворожили ее орехово-зеленые глаза. Уши Копперквика медленно поднялись и повернулись вперед, ожидая услышать что-нибудь, что может исходить от Баттермилк. Пегаска застыла на месте, робкая, сдержанная, и это только разжигало пламя желания Копперквика.

Губы Баттермилк шевелились, складываясь в слова, и Копперквик не мог понять, говорит ли она тихим шепотом или ему чудится звук ее голоса — возможно, и то и другое, и каждый мускул его тела напрягся от того, что она хотела сказать.

— Ты сейчас в настроении сделать Эсме братика или сестричку, не так ли?

Облизав губы раз, потом два, Копперквик кивнул. Сейчас это звучало очень приятно, независимо от последствий. В его голове пронеслись всевозможные лихорадочные фантазии, связанные с крыльями и возвращением Баттермилк. Вздрогнув, Копперквик заворчал; к его удивлению, Баттермилк ответила ему тем же, хотя ее воркотня была приглушенной и гораздо более женственной. Тем не менее, этого было достаточно, чтобы заставить его сердце забиться.

— Я чувствую себя такой грязной из-за того, что сказала это. — Голос Баттермилк был не более чем шепот или фантазия, Копперквик не мог определить, но ее губы продолжали двигаться. — Мне кажется, что я должна немедленно вернуться в душ.

Протянув переднюю ногу, Копперквик похлопал по кровати, приглашая симпатичную пони-пегаску подойти ближе и присоединиться к нему. Баттермилк замешкалась, покраснела, а когда все-таки подошла ближе, то чуть не споткнулась о собственные передние ноги. Она взмахнула всеми своими болтающимися конечностями и как-то сумела удержаться в вертикальном положении. Оправившись, она вскочила на кровать, приземлилась легко, как падающее перышко, и, трижды повернувшись по кругу, легла.

Сделав смелый шаг, Копперквик вытянул шею, опустил голову и зарылся носом в развевающийся хвост Баттермилк. Она испустила тревожный писк, поджав задние ноги, чтобы защитить свои уязвимые места, но Копперквик не обратил внимания на ее панику и принялся внимательно обнюхивать. Когда он случайно коснулся носом плавного изгиба ее задних конечностей в нескольких сантиметрах от маслобойки, все его тело вздрогнуло от неожиданности.

— Это очень предупредительно с вашей стороны, — сказала Баттермилк самым тихим шепотом, на который только была способна.

— Я вам не мешаю? — спросил Копперквик, выдыхая слова и играя в опасную игру "не разбуди жеребенка".

— Немного… да… — лицо Баттермилк потемнело, и она подтянула под себя все четыре ноги, перевернувшись на живот, — Коппер, ты намного больше меня, и это меня пугает. Я уже говорила тебе о своей клаустрофобии. Ты меня пугаешь. Когда ты смелый, агрессивный и стремишься вперед, у меня возникают жуткие мысли о том, что я не смогу тебя остановить. У меня был довольно пугающий момент, когда ты держал меня на столе. Ты одолел меня и не отпускал. Меня это потрясло, Коппер.

От неожиданности Копперквик отдернул голову и прижал уши, демонстрируя покорность. Выражение лица Баттермилк было трудно прочитать, но оно его встревожило, и после нескольких напряженных секунд изучения ее лица он нашел то, что искал: страх. Меньше всего ему хотелось, чтобы она боялась его, но, послушав, что она говорила по этому поводу раньше, он понял, почему.

— Я никогда не хотел…

— Я знаю… — Баттермилк выдохнула слова, и ее губы сделали преувеличенные движения, чтобы компенсировать недостаток громкости. — Это я, Коппер, я сейчас глупая кобылка. Я замышляю событие, которое навсегда изменит наши отношения, и мне страшно. Я в ужасе. Я все время представляю себе, как все может пойти не так. Это тяжело, Коппер, потому что я хочу доставить тебе удовольствие и сделать тебя счастливым, и я хочу, чтобы ты был счастлив со мной, и я продолжаю думать обо всех ужасных вещах, которые Муми говорила о том, как сделать жеребца счастливым, и моя голова сейчас не в лучшей форме, Коппер. Я в смятении, и все это выливается в страхи, которые можно осознать, потому что у меня так много страхов перед неизвестностью.

Копперквик был немного неуверен в том, что сказала Баттермилк, в основном потому, что не понимал, но изо всех сил старался показать, что слушает. По-настоящему слушает, а не просто кивает и соглашается, как это бывало в прошлом, когда он мог побаловаться со своей сиюминутной увлеченностью.

— Муми набила мне голову таким количеством мусора, — скрежещущим шепотом продолжила Баттермилк, и ее губы исказились в яростном оскале. — Теперь я даже не уверена в своих мотивах, чтобы совершить с тобой грязный поступок. Я не могу понять, хочу ли я этого, или я делаю это потому, что боюсь, что ты потеряешь ко мне интерес и бросишь меня, если я этого не сделаю. Что я делаю? Почему я это делаю? Мне кажется, что я лечу в непроглядном тумане и не могу понять, куда двигаться — вверх или вниз. Она снова заставляет меня сомневаться в себе, сомневаться во всем, что я делаю, как это было до того, как я уехала из дома в университет. Я ненавижу это, Коппер, потому что теперь это портит мои отношения с тобой и Эсми. И… и… и… я… я… я злюсь.

Стиснув зубы, Баттермилк замолчала.

Двинувшись вперед на кровати, Копперквик изо всех сил старался не слишком мешать Эсмеральде, и чувствовал, как под ним сминается покрывало, что было немного неудобно. Но это было неважно, потому что Баттермилк было неудобно, и это его расстраивало, в основном потому, что он не знал, как это исправить. Вздохнув, он положил голову на круп Баттермилк и издал усталый вздох.

— Коппер, ты тяжелый. — Баттермилк слабо заскулила и повернула голову, чтобы посмотреть на него. — Я чувствую эту тяжесть сзади, и она меня пугает.

Несмотря на то, что ей было не по себе, Копперквик не сдвинулся с места, даже когда Баттермилк зашевелилась под ним. Опустив уши в полной покорности, он уперся челюстью в гладкий и упругий изгиб тощего затылка Баттермилк. Расслабив мышцы, он обмяк и просто лежал, не шевелясь.

— Что ты делаешь? — требовала Баттермилк со всей громкостью, на которую только была способна, и тоже играла в опасную игру, которая закончится, когда жеребенок проснется.

Копперквик молча ждал, что будет дальше.

— Кто я? Твоя бойкая пегасья подушка? Как получилось, что твоя голова весит целую тонну, Коппер? — Баттермилк ерзала, извивалась, но как ни старалась, ей не удавалось заставить земного пони, покоящегося на ее спине, сдвинуться с места. — Как это ты не раздавил бедную Эсмеральду во сне?

Копперквик хотел улыбнуться, но не смог.

— Что это за игра? — Уши Баттермилк раздвинулись в стороны, став похожими на рога, а затем повернулись так, что их внутренняя часть оказалась обращена вниз. Ее маленькие ноздри раздулись, уголок глаза дернулся, и когда Копперквик все еще не сдвинулся с места, она оскалила на него зубы.

Под челюстью Копперквик почувствовал, как зашевелились бока Баттермилк, а через секунду его шею больно шлепнул ее хвост. Даже рискуя расстроить ее, он отказался сдвинуться с места, понимая, что это почему-то важно, но не зная почему. Он делал это, чтобы помочь Баттермилк, хотя и не мог осознать своих действий, и думал про себя, что, возможно, он просто хотел доказать ей, каким нежным он может быть и что ей нечего бояться.

— Ладно, пусть будет так, — надулась Баттермилк и сузила глаза на Копперквика. — Мне нужно почистить крылья. Постарайся не мешать. — Тон ее голоса изменился, а уши приняли новое положение, не такое агрессивное. — Не знаю, что ты сейчас пытаешься сделать, но с таким выражением лица на тебя трудно сердиться. Если Эсме унаследует это от тебя, у нас обоих будут большие проблемы.

Решив, что можно немного расслабиться, Копперквик так и сделал, продолжая краем глаза наблюдать за Баттермилк, следя за каждым ее движением. Похоже, она немного успокоилась, и он, напрягая мышцы шеи, стал тереться о ее круп, скользя взад-вперед и делая легкий массаж. Это привлекло внимание Баттермилк, он почувствовал, как напряглось все ее тело, и она сделала странное лицо, с каким-то сонным, возбужденным выражением, почти блаженным.

— Если бы мы занимались чем-то… ну, знаешь, тем, чем занимаются пони. — Баттермилк сделала небольшую паузу, закрыла глаза и немного расслабилась. — Но если бы мы делали это, и это только начинало становиться хорошо, и если бы я попросила тебя остановиться, потому что это причиняет мне боль, или пугает меня, или что-то еще, ты бы сделал это?

— К чему это ты? — спросил Копперквик, его слова были приглушены ударом по челюсти, и громкость его голоса была опасно близка к тому, чтобы прекратить игру, потому что Эсмеральда пробормотала во сне. Он почти почувствовал себя оскорбленным — он был на грани этого — и не мог поверить, что Баттермилк могла сказать такое.

— Это моя мать, — простонала Баттермилк, и ее лицо исказилось от эмоций. — Коппер, мне сейчас тяжело, так что, пожалуйста, не сердись на меня.

— Не стоит. — Копперквик поднял голову и, быстро повернувшись, посмотрел Баттермилк прямо в глаза.

— О, я вижу, что ты сердишься…

— Но не на тебя. — Копперквик быстро проверил свои мысли и решил, что его слова были правдой. Он был зол на ситуацию, а не на Баттермилк, хотя и был застигнут врасплох. Помня о том, что Баттермилк может испугаться, он тщательно продумал свою манеру поведения. — А теперь заканчивай с этим.

— Это неудобно…

— Выкладывай.

— Это неловко…

— Выкладывай.

— Мне действительно неприятно…

— ВыКлаДывай.

— Отлично. — Баттермилк с досадой выплюнула это слово и отвернулась от Копперквика, чтобы посмотреть на стену. — Муми, она рассказала мне кое-что, когда рассказывала о том, как все происходит. Она вроде как сказала, что если дело началось, то лучше дать ему закончиться, и что просить жеребца остановиться — хороший способ накликать беду. Если мне было больно, или страшно, или мне не очень нравилось, она сказала, что лучше смириться и терпеть, и дать ему закончить, потому что все всегда можно уладить потом, когда все закончится. Она сказала, что нет никаких причин усложнять себе жизнь, и что даже если дело плохо и не очень приятно, или неприятно, будет гораздо хуже, если оно обернется насилием. Лучше перетерпеть, — сказала она мне.

Ошеломленный, Копперквик отшатнулся в отвращении, и первой его мыслью было пойти и найти Баттер Фадж, чтобы высказать ей все, что думает. Когда он понял, что этим ничего не добьется, он стиснул зубы и разорвался на две части от внезапного желания схватить Баттермилк и удержать ее. Сейчас это было бы непродуктивно.

— Как бы плохо ни было, всегда может быть хуже, и если он будет счастлив, это позволит ему не делать еще больнее, — пробормотала Баттермилк, скорее про себя, чем про Копперквика. — Слушай, я пытаюсь разобраться со всем этим, чтобы наш первый раз был особенным. Муми накидала в мою голову кучу мусора, и я пытаюсь навести порядок в доме, прежде чем пригласить тебя в дом. Мне очень, очень тяжело, и я пытаюсь делать вид, что все в порядке, потому что так и должна поступать хорошая кобыла.

Помолчав, Копперквик попыталась придумать, что бы такое сказать.

— Я очень, очень рада, что эксперименты, которые я проводила в университете, были приостановлены, — сказала Баттермилк ранимым, царапающим шепотом. — Коппер, я была не такой взрослой, как мне казалось. Я вела себя безрассудно и глупо, потому что вдруг стала свободной, восстала против всего, и все это было так здорово, но я уверена, что если бы я что-то сделала, то сейчас бы очень сожалела об этом. Я просто не из тех пони, которые могут забыть о своих ошибках и жить дальше. Оглядываясь назад, я была на грани катастрофы, и сейчас я чувствую себя такой растерянной, потому что не могу понять, что спасло меня от травмы — то, чему меня научила Муми, случайность или мой собственный здравый смысл. Я не могу разобраться в этом, и это меня убивает.

Слова не приходили.

— Я не хочу, чтобы моя мать была права… Если она права в чем-то одном, то мой мозг будет говорить мне, что она права во всем, и я не знаю, смогу ли я с этим жить. Если Муми действительно та, кто удержал меня от того, чтобы я не испортила учебу и не сделала что-то, о чем потом буду жалеть, это будет ужасно, Коппер, очень, очень ужасно, и я не думаю, что смогу с этим жить. Я сейчас себя не выношу.

— Слушай, Баттермилк, я не знаю, как сказать все, что я хочу сказать, поэтому я просто скажу вот что… — Копперквика охватила внезапная дрожь, и он понял, понял, что все будущее зависит от этого момента и от того, что он скажет дальше. — Я не могу обещать, что все будет идеально, но я собираюсь сделать все, все, что в моих силах, чтобы ты была счастлива, и тогда тебе будет что рассказать Эсме о браке, о любви и обо всех этих сложных вещах. Я не собираюсь портить ей жизнь.

Баттермилк как-то резко отпрянула назад и вцепилась в Копперквика, отчего вся кровать покачнулась. Эсмеральда зафыркала во сне, задрыгала ногами, но не проснулась, в то время как Баттермилк прижалась к шее ее отца. Слюни отражались на ее подбородке в свете потолочного освещения, а звуки нетерпеливых, ласковых поцелуев ничуть ее не беспокоили.

— Это очень много значит, — прошептала Баттермилк, а затем осыпала щеки Копперквика еще более нежными поцелуями. — Это как раз то, что мне было нужно, спасибо тебе большое. А теперь, если ты не возражаешь, мне действительно нужно расправить крылья, пока они еще немного влажные после душа. Когда я закончу, мы с тобой вместе поужинаем, ты займешься своими учебными делами, а я разберусь с этим бардаком в моей голове.

Когда Баттермилк отстранилась, Копперквик был уверен, что не так уж сильно все испортил…

Глава 30

В предрассветные часы на кухне было тихо, и зевающий Копперквик с удовольствием вспоминал дни, когда он спал. Эсмеральда пронзительно кричала, сообщая всем пони, что у нее срочное дело, и каким-то образом не испачкалась за ночь — чудеса, если такое вообще возможно. Несмотря на чистоту, она все еще была довольно ворчлива и теперь требовала флорпа, делая при этом размашистые, властные жесты передними ногами.

Если у Баттер Фадж и оставалась какая-то затаенная обида после прошедшей ночи, то она никак не проявлялась. Она пробыла на кухне совсем недолго, а затем отправилась в сарай на утренние работы. Баттермилк присматривал за пшеничным солодом, варившимся на плите. А Севилья Оранж с мутными глазами сидел за кухонным столом и пытался перечитать свои обширные записи.

— Пош? — Эсмеральда несколько раз моргнула, глядя в сторону отца, а затем издала нетерпеливый хриплый звук, когда ее требования не были выполнены.

Копперквик, не готовый к такому прямому и непосредственному требованию, уставился на дочь в полусонном изумлении, пытаясь осмыслить ее просьбу. Маленькая кобылка поджала губы и, покачиваясь, издавала небрежные чмокающие звуки. С ее губ стекала тонкая лента слюны, а в ярких блестящих глазах были видны все признаки приближающейся грозы.

— Пошелу! — крикнула она, после чего раздались еще более чавкающие звуки.

Копперквика осенило, и, когда он наклонился, произошло сразу две вещи: первая — у него страшно затрещало в шее — хруст был слышен по всей кухне, а вторая — он поцеловал свою дочь, но не смог удовлетворить ее.

— Пош! — снова потребовала она, пока отец растирал больную шею.

После второго поцелуя Эсмеральда немного успокоилась, но намек на бурю остался. Еда была необходима — немедленно. Поцелуи — или, в зависимости от ситуации, поши — умиротворения могли длиться лишь до поры до времени, а затем шлюзы распахнулись бы настежь. Копперквик попытался выпрямиться, но его позвоночник хрустнул: из-за сна с Эсмеральдой и Баттермилк в кровати он принял странные позы, отчего позвоночник искривился. Когда он сел, все затрещало, от шеи до зада, и в глазах замелькали звезды.

— Она проснулась с новым словом, — сказал Копперквик всем пони, которые могли слушать. — Я думаю… она начинает постепенно приходить в себя. Доктор сказал, что жеребята выносливы. Я чувствую себя лучше.

— Теперь нам нужно закрепить это слово. — Баттермилк отошла от плиты, подошла к холодильнику, открыла дверцу и начала доставать различные предметы. — Повторение и повторное воздействие. — Она зевнула, состроила глупую рожицу и прикрыла рот крылом. — Коппер, как ты вообще проснулся? Ты не спал дольше, чем я, читая тот учебник о прокламациях.

— Мэйнхеттэнская прокламация… — Губы Копперквика почти онемели, а мутные мысли просачивались сквозь серое вещество наверх. — Год четыреста семьдесят седьмой: город земных пони Мэйнхэттен принимает закон, гарантирующий пегасам и единорогам демократические права клана земных пони, предоставляя им право голоса на выборах мэра и в вопросах, касающихся управления городом. Это вызвало бурю возмущения в Эквестрии, высветив различные проявления неравенства, которые все еще существовали четыреста семьдесят семь лет после объединения племен. Анархисты сжигают дотла половину города Ванхувер. Единороги-сепаратисты протестуют против растущего влияния демократических кланов земных пони, утверждая, что это дестабилизирует способность аристократии эффективно править. Милитаристские фракции Клаудсдейла вводят запрет на голосование, чтобы не допустить распространения нестабильности и хаоса в своем городе. Говорят, что из-за этого инцидента отношения между племенами отброшены назад как минимум на двести лет или даже больше.

— Коппер, — голос Баттермилк стал напряженным, когда она снова зевнула, — даже я не помню всего этого.

— Учись больше, — пробормотал в ответ Копперквик, ударяя себя копытом по голове, чтобы вытряхнуть из головы последние мысли. — Встань на мой уровень, кобыла.

— Ну, уж нет! — Баттермилк надулась, принявшись накрывать на стол, и на ее лице появилась кривая улыбка. — Я займусь тобой сегодня позже, Копперквик. Ты только подожди!

Не до конца проснувшись, Копперквик не понял смысла слов Баттермилк.

У маленькой Эсмеральды был заметно вздутый животик, и она лежала на спине, полусонная, крепко прижав морковку к шее своими маленькими передними ножками. Только сейчас стало ясно, что она съела слишком много, потом продолжала есть и теперь была полна, как налитой клещ. К тому же она была суетлива и не желала, чтобы ее беспокоили, как выяснил Копперквик, добродушно потыкав в ее упругое пузико.

И снова ему напомнили, что у его дочери впечатляющие голосовые связки.

Баттер Фадж подняла флаг, и теперь, в предрассветный час, когда солнечный свет разливался по земле, как кленовый сироп, они ждали прибытия корабля. Какой именно корабль, не уточнялось, но Баттер Фадж заверила Севилья Оранжа, что у нее есть способ подбросить его обратно в Кантерлот. В остальном Баттер Фадж вела себя на редкость тихо, и Копперквик подумал, не затаила ли она вчерашнюю обиду.

Баттермилк собирала припасы для взбивания масла, и Копперквику не терпелось понаблюдать за этим. Щебетали птицы, всходило солнце, дул приятный ветерок, и у него было хорошее предчувствие. Сегодняшний день был многообещающим. Конечно, между Баттермилк и ее матерью может вспыхнуть очередная ссора, но сегодняшний день был полон надежд. Во дворе стадо коз паслось образуя защитный круг вокруг своего молодняка — крошечного, милого и очаровательного.

Вдалеке послышался звук горна, и через несколько мгновений Баттер Фадж высунула голову из сарая. Копперквик, несколько напуганный, огляделся, его глаза метались слева направо, справа налево и обратно. Затем, низко над водой, он увидел источник шума в тумане, и его рот открылся от нескрываемого благоговения.

К нему, плывя по воздуху, приближался самый большой дирижабль, который Копперквик когда-либо видел в своей жизни. За ним тянулся черный дым, и он не знал, насколько он длинный, но он был огромным. На палубе виднелись грифоны, корабль завис прямо над деревьями.

— Что это за кровавый Тартар? — воскликнул Копперквик.

— Эй, это явно эквестрийское изобретение, — сказала Баттер Фадж, пробираясь через двор, — грузовой транспорт-фабрика. Обычное явление в дельте. Лучше бы ему увидеть мой флаг, а то я его за клюв возьму.

— Но что это?

— Эй, Коппер, ты что, еще не проснулся? — Баттер Фадж улыбнулась, с добродушным видом, и хихикнула. — Это грузовой транспорт-фабрика. Это целая фабрика, которая летает. Этот, в частности, перерабатывает ракообразных, рыбу и прочее и превращает их в замороженные блюда, пока летит в Кантерлот. Он также перевозит мои молочные продукты на рынок. Капитан Голдфрост — хороший малый.

Копперквик в растерянности уставился на судно, все еще озадаченный его огромными размерами. Оно было больше, чем остров Баттер Фадж, или казалось таковым, поскольку было и широким, и высоким. Корпус был металлическим, немного ржавым, а по бокам открывались две массивные двери, из которых виднелась стрела крана.

— Вся Эквестрия голодала бы без грузового транспорта-фабрики. Нужно накормить миллионы ртов, а еда нужна от побережья до побережья. Это отличная идея — перерабатывать ее по мере транспортировки. И когда она прибывает, она свежая и вкусная. А теперь, если ты меня извинишь, у меня есть дела и несколько тонн сыра, которые нужно отправить.

Парящее над головой судно было высотой не менее пяти-шести этажей и, возможно, вдвое меньше в ширину. Из задней части судна вырывалось огромное количество загрязняющих веществ в виде огромных чадящих вспышек, ритмичных всплесков, которые происходили примерно каждые четыре секунды. При открытых раздвижных дверях была видна часть внутреннего пространства — огромный грузовой отсек, заполненный деревянными ящиками и глыбами льда. Грифоны летали внутри корабля, а один грифон спустился вниз, чтобы поговорить с Баттер Фадж.

Сыр поднимали с помощью крана, а деревянные поддоны опускали вниз, чтобы заменить те, что забрали с сыром. К ужасу Копперквика, Баттермилк собирала приплод, и он догадывался, что произойдет дальше: сосунки потребляли ресурс, который был нужен Баттер Фэдж для производства сыра. Таков был порядок вещей, такова была жизнь.

Когда два грифона с сетями полетели вниз, Копперквик быстро повернулся и посмотрел в другую сторону. Он услышал блеяние, мычание, жалобные звуки протеста, сопровождаемые криками козлят. Это было ужасно, и он попытался не думать о собственной дочери, но не смог. Баттермилк, похоже, выросшая на ферме, имела гораздо более черствое сердце и была сделана из более прочного материала, чем он.

Некоторые вещи были просто слишком ужасны, чтобы быть их свидетелем.

— Ои, мистер Оранж. — Баттер Фадж широко ухмылялась и казалась весьма довольной собой. — Мистер Оранж, я поговорила с капитаном Голдфростом, и у него есть для вас место и койка, так что он согласен его предоставить. Никакой платы. Но если вы ищете работу, то она найдется. Он согласился отвезти вас в Кантерлот и высадить в целости и сохранности.

— Спасибо, миссис Оддбоди. — Потрепанная зеленая фетровая шляпа Севильи затрещала от шального порыва ветра, но так и осталась на голове. Удивительно, что шляпа не превратилась в лохмотья, а под ее рваным, потертым околышем виднелась озорная улыбка Севильи. — Спасибо, что приняли меня как гостя.

— Извините за неудобства. — Баттер Фадж выглядела искренней и, подняв одно копыто, похлопала своего товарища земного пони по шее. — Продолжайте усердно работать, мистер Оранж. Это все, что у нас, земных пони, есть. Если упорно трудиться и немного везения, то, надеюсь, все само собой образуется. Когда вы не смотрели, я попросила Бизи положить в ваши сумки несколько бутербродов с сыром.

— Спасибо еще раз, миссис Оддбоди.

Почувствовав легкую грусть, Копперквик наблюдал за тем, как два земных пони стояли шея к шее, чтобы попрощаться, а когда они отошли друг от друга, он подошел к ним, чтобы сказать что-то свое. Похоже, Баттермилк в этот момент пришла в голову та же мысль: когда они с Баттермилк двинулись в сторону, Баттер Фадж потрусила прочь, исчезнув за дверями сарая.

За дверями сарая слышалось грустное блеяние коз.

— Вы нашли свою историю, мистер Оранж? — Баттермилк стояла рядом и смотрела сквозь очки с совиным выражением лица, что очень нравилось Копперквику.

— Да, — ответил Севилья, — спасибо, мисс Оддбоди.

Повернув уши назад, Копперквик прислушался, нет ли звуков тревоги его дочери, ведь она была одна на крыльце и дремала за завтраком. Когда ничего не было услышано, он дружелюбно кивнул своему товарищу земному пони:

— Удачи, мистер Оранж.

— Мистер Квик, когда вы остепенитесь и женитесь на этой симпатичной пегаске, постарайтесь связаться со мной. Я с удовольствием напишу продолжение истории со счастливым концом. Мир нуждается в счастливых концовках, если хотите знать мое мнение.

Улыбаясь, Копперквик почувствовал, как Баттермилк прильнула к нему, и ее перья защекотали его переднюю ногу:

— Полагаю, ты планируешь сделать все возможное в Кантерлоте?

— Да. — Серьезный желто-оранжевый земной пони выглядел немного подавленным, но его натянутая улыбка не сходила с лица. — Кантерлот — город, нуждающийся в правде. Сердце нашей страны хранит много тайн, и есть истории, которые нужно рассказать. Иногда кажется, что расстояние между Мэйнхэттеном и Кантерлотом — целый мир. У меня есть несколько безумных идей, например, создать национальное информационное агентство… бюро, которое следит за соблюдением правил… стандартов… и за тем, чтобы говорить правду. Я надеюсь стать не просто репортером… Я хочу, чтобы весь мир помнил меня и знал мое имя. Я хочу, чтобы правда была моей отличительной чертой, а честность — моей визитной карточкой.

Грифон приземлился, ожидая с безукоризненной вежливостью, и Копперквик понял, что пора прощаться. Помахав ногой, он сказал:

— Увидимся в Кантерлоте, мистер Оранж. Если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится, хоть что-нибудь, вы знаете, где меня можно найти.

Вытянув крыло, Баттермилк помахала ему и храбро улыбнулась Севилье Оранжу.

Севилья помахал в ответ, затем, повернувшись, отошел и рысью направился к тому месту, где стоял грифон, ожидая, когда его поднимут на грузовой транспорт-фабрику. Грифон взмахнул крыльями и с большой осторожностью поднял Севилью Оранжа вместе с его сумками. Копперквик наблюдал за тем, как грифон поднимается, вздымая широкие крылья, и в мгновение ока Севилья исчезает через боковые двери огромного дирижабля.

Копперквик надеялся, что Севилья Оранж найдет то, что искал.

Глава 31

Копперквик наблюдал. Копперквик ждал, а Баттермилк наслаждалась тем, что привлекло его внимание таким обыденным занятием. Никогда не считая себя красавицей или пони большой красоты, Баттермилк была почти опьянена самой мыслью о том, что Копперквик наблюдает за ней, и позволяла себе исследовать все новые ощущения от того, что является объектом обожания.

Взбивать масло у нее всегда получалось лучше всего, это был ее особый дар. Но теперь, зная, что Копперквик наблюдает за ней, взбивание масла приобрело совершенно новое удовольствие. Копперквик наблюдал за тем, как она делает то, что у нее получается лучше всего, и находил ее привлекательной, пока она это делала. Может быть, кьютимарки обладают особой магией, которая реагирует на то, что пони делает, и это действие помогает привлечь партнера? Мне так показалось. Баттермилк была сексуальной молочницей, и Копперквик, наблюдавший за ней, не мог оторвать от нее глаз, пока она выполняла задачу, которая, возможно, была ее судьбой.

Это был философски сексуальный момент, первый в своем роде для Баттермилк, которая наслаждалась им.

Пока Копперквик наблюдал за происходящим, ей было легко предаваться таким глупым мыслям, как бросить работу социального работника и завести молочную ферму. Только чтобы Копперквик мог смотреть. Конечно, это была глупая идея, но Баттермилк видела в ней привлекательность, и что-то в глубине ее сознания подсказывало, что она будет счастливой кобылой, если поступит именно так. Чтобы завлечь ее, оно включило старый и ветхий проектор и поставило в него прекрасный фантастический фильм.

После утомительного, потного утра, когда она взбивала масло, когда у нее немного болела спина, когда она чувствовала ту усталость и лень, которая наступает ближе к полудню, когда она была потной и растрепанной, Копперквик взял бы ее… и она стала бы его маслобойкой. Да, она станет его маслобойкой, и он опустит в нее поршень. Вверх и вниз, внутрь и наружу, медленными, ровными, ритмичными движениями Копперквик взбивал масло. После вливания густых сливок, после множества взбиваний, у Баттермилк появлялся жеребенок… что-то восхитительное и маслянистое, брат или сестра для Эсмеральды.

Когда Баттермилк работала с валом плунжера, у нее начался восхитительный случай трепета.

В эту партию масла она добавила облака, сделав его особенным. Оно будет легким, пушистым, мягким, с легкой ноткой текучести на зубах, придающей ему необыкновенную приятность во рту. Когда она была моложе, ее облачное масло получило множество голубых лент на ярмарках и молочных выставках. Такое мог создать только пегас, и лишь немногие пегасы имели маслобойки в качестве кьютимарки, так что большинство пегасов никогда бы не стали этим заниматься. С каждым движением поршня из маслобойки вырывался слабый запах озона и щекотал ей нос, что, в свою очередь, только усиливало ее растущее возбуждение.

Весенняя лихорадка давала о себе знать.

Аромат озона и сливок — это, конечно, прекрасно, но и звук не мог не радовать. Баттермилк прислушивалась к хлюпающим звукам, посасывающим звукам и влажному чмоканью, когда плунжер погружался в самую глубину чаши. Она чередовала медленные и уверенные движения, затем быстрые и сильные, а потом снова медленные и уверенные, оценивая звук и его влияние на ее нарастающее возбуждение.

Сегодня днем Баттермилк точно планировала воплотить свои фантазии в жизнь.

— Нумва? — Эсмеральда, моргая, смотрела на отца большими, проникновенными глазами, и казалось, что она думает о глубоких, значимых мыслях. — Бвахува? — промурлыкала она, надувая пузырь слюны.

У Эсмеральды был прекрасный момент. Она не спала, она осознавала, и в данный момент она находилась в идеальном, совершенном состоянии. Голод не грыз ее, сон не звал ее, не было острой необходимости в горшке, и поэтому она находилась в идеальном состоянии, чтобы внимательно наблюдать за окружающим миром.

Она сидела на своем одеяле, расстеленном на полу заднего крыльца, и с интересом наблюдала за всем окружающим миром. Мимо проплыл корабль, и она повернула голову, чтобы сфокусировать взгляд своих ярких глаз на объекте, который теперь интересовал ее, а об отце она почти забыла. При каждом звуке, при каждом незначительном шуме ее уши напрягались, поворачивались и реагировали.

Копперквик понял, что его дочь развивается. Прямо сейчас. В эту минуту. Прямо на его глазах. И не иначе как на его глазах. Все ее потребности были удовлетворены, и она могла наслаждаться моментом развития. И ему повезло, что он мог наблюдать и разделять этот драгоценный, идеальный момент.

— Лодка, Эсме. — Протянув копыто, Копперквик указал на проплывающее мимо судно.

— Лобка? — Кобылка изо всех сил старалась выглядеть смущенной.

— Лодка.

— Лобка?

— Лодка. — Копперквик произнес очень нарочито.

И тут он увидел в глазах дочери разочарование. Ноздри затрепетали, она глубоко втянула воздух, надула грудь и выпятила нижнюю губу. Уши затрепетали, она посмотрела вверх, а он — вниз, и на мгновение возникла реальная возможность того, что дочь вот-вот закатит истерику. На ее лбу появились мелкие морщинки, и, присев на корточки, она начала размахивать передними ногами.

— Лодка!

— Да, Эсме! Лодка!

Истерика исчезла, и Эсмеральда стала бурчать, радуясь своему великому достижению. Морщины на ее лбу исчезли и снова появились в уголках глаз, где широкая улыбка подрагивала на пухлых щеках. Копперквик тоже изо всех сил старался улыбаться — широкая преувеличенная ухмылка, несомненно, делала его глупым, но он все равно делал это, потому что доктор сказал, что так надо делать.

Отвлекшись, Копперквик бросил взгляд в сторону Баттермилк, на мгновение почувствовал тревогу, но затем вновь обратил внимание на дочь:

— Это трудно, Эсме. Когда-то я был хамом. Я был не самым лучшим пони. Потом появилась ты, и мне пришлось стать лучше. Ты поставила меня в трудное положение, Эсми. Благодаря тебе и Баттермилк, я прошел полный курс обучения, чтобы стать лучшим пони. На меня очень сильно давят, чтобы сделать все правильно.

— Масло, — произнесла Эсмеральда самым будничным тоном, как будто объявляла время.

— Да, Маслобойка. Твоя мать взбивает масло, и это сводит меня с ума. — Копперквик позволил себе еще раз посмотреть в сторону Баттермилк. — Твоя мама вчера наговорила мне такого, что у меня голова кругом идет. Я не самый умный пони, Эсме. Ты скоро это поймешь, и это меня беспокоит. Мне страшно, Эсми… Я вижу, как родители Баттермилк старались поступать правильно, и я думаю, что они хорошие родители, но ошибки были допущены. Что, если я совершу ошибки с тобой? Что мне делать? Как мне их исправить?

— Масло, — ответила Эсмеральда, улыбаясь.

— У бедной Баттермилк в голове беспорядочные сумасшедшие мысли из-за того, что сказали и сделали ее родители. — Копперквик вздохнул, покачал головой и фыркнул. — Я не хочу так поступать с тобой, но, наверное, придется. Прости, Эсме.

— Масло? — Эсмеральда на мгновение задумалась, выдула пузырь слюны и с яркими и веселыми глазами добавила: — Масло!

Еще раз вздохнув, Копперквик протянул одну переднюю ногу, обхватил ею дочь и подхватил ее на копыта. Немного покачивая ее, он позволил ей устроиться в изгибе его передней ноги и прижаться к его груди. Как это почти всегда бывало, она немного попиналась и повизжала, а потом прижалась к нему, довольная тем, что ее держат.

— Это несправедливо, Эсме, — прошептал Копперквик, стараясь говорить как можно тише. — Я должен был наслаждаться лучшими годами жизни. Сеять свои семена. Я должен брать от жизни все, что она может предложить. Забавно, но я не знаю, что произошло. Пересек океан, приехал сюда, нашел новую землю, новый образ жизни и новый стиль жизни. Конечно, мне все нравилось, но потом я пресытился и зачерствел. Нашел себе работу. Квартиру. Поступил в колледж. Стал ответственным. Конечно, иногда я выходил на улицу, проводил приятные вечера, гонялся за хвостом, но я был слишком занят, пытаясь построить свое будущее. А когда я зачерствел, появилась ты.

Чувствуя себя немного пристыженным, Копперквик уставился в траву:

— Ты появилась, а у меня даже нет возможности выйти на улицу и потолкаться среди пони. О, я мог бы это сделать, но сейчас мне кажется, что это неправильно. Наверное, я мог бы отдать тебя на попечение Короны, но я был бы настоящим мерзавцем, если бы сделал это. Эсме, я не знаю, что со мной, но мне не хочется успокаиваться, хотя большую часть времени все кажется таким идеальным. Какая-то часть меня хочет сбежать и вернуться домой… или просто уехать куда-нибудь, чтобы не сталкиваться со всем этим. Почему я? Это действительно несправедливо. Почему я должен был пойти и сделать это своей битвой?

— Лодка! Лодка с маслом!

Теперь, когда Копперквик смотрел в сторону Баттермилк, он видел совсем другое. Жизнь, за которую он нес какую-то ответственность. Пони, которую он обязан был уважать. Она была не просто сексуальной библиотекаршей или сексуальной пегаской с очаровательными крыльями; Баттермилк была кобылой со своими надеждами и мечтами. У нее были чувства, мысли и страхи, и все это он должен был учитывать.

Да, у нее были все те страхи, которые передала ей мать, Копперквик едва мог понять их все, и она боялась его. Баттермилк была хрупким маленьким колибри-пегасом. Для продолжения их отношений — какими бы они ни были сейчас — потребуется много доверия и терпения. Она уже задавала сложные вопросы, над которыми он раньше не задумывался. Если раньше другие кобылы были завоеваниями, интрижками, то Баттермилк была пони, с которой он хотел провести всю свою жизнь, а это означало, что не стоит заниматься баловством вроде того, чтобы подкатить к ней, пока она плачет в подушку, — не то чтобы он когда-либо занимался подобными вещами.

Как бы ужасно это ни было, Копперквик понимал, как легко это сделать, когда пони так легко расстается со своими завоеваниями. Он вспомнил ту ночь, когда была создана Эсмеральда, и через мгновение почувствовал острое сожаление. Его дочь была создана во время бессмысленной встречи. Копперквик взял то, что, по его мнению, ему причиталось после дорогой ночи ужина и выпивки. Это и был обмен. Эсмеральда стала результатом этого обмена.

Глубокое и неизгладимое чувство стыда охватило его, и он обнял свою дочь.

Была ли это боль взросления? Он вырос, конечно, он был взрослым во всех отношениях, но он был уверен, что ему не хватает умственной зрелости. Какими глупыми были его цели и амбиции на фоне всего этого. Просто плутать по жизни, быть средним, быть уважаемым пони, быть консервативным и осторожным. К чему это привело? Что означала его кьютимарка? Почему он был тем, кем был?

Но теперь ему предстояло выбрать направление: стать хорошим отцом и хорошим товарищем, потому что в его понимании эти две вещи, так тесно переплетенные друг с другом, были одним целым. Он не мог даже представить себе, как можно быть одним, не будучи при этом другим. Все остальное было на втором месте. Охваченный какой-то странной маниакальной потребностью, он поднялся со своего места и, встав, на трех ногах промаршировал к месту, где Баттермилк взбивала масло, все еще прижимая к себе хихикающую дочь.

Дойдя до Баттермилк, он опустил Эсмеральду на крыльцо, схватил испуганную молочницу, притянул ее к себе и поцеловал со всей дикой, страстной свирепостью, на какую только был способен. Баттермилк испугалась и, хлопая крыльями, попыталась вырваться, но не смогла. Через мгновение ее попытки замедлились, а затем и вовсе прекратились. Затем она с прежней силой и энергией вернула поцелуй, а ее напрягшиеся крылья расправились по бокам.

Когда поцелуй усилился, одно из задних копыт Баттермилк сильно стукнуло о доски крыльца, и нетерпеливая кобыла попыталась прижаться к Копперквику, не забывая при этом о жеребенке, лежащем рядом с их передними копытами. Ее очки запотевали, косились в сторону, а хвост высоко развевался.

Копперквик прервал поцелуй только потому, что ему очень нужен был воздух.

Пока он стоял, задыхаясь, он услышал, как Баттермилк говорит:

— Встретимся наверху чуть позже. А может быть, и раньше. — У нее тоже перехватило дыхание, как и у него, и каждое слово она произносила с затаенным волнением.

Это было слишком, чтобы думать об этом, и Копперквик ответил единственным известным ему способом: он поцеловал ее, снова, безрассудно, с нехваткой кислорода, в губы, которые переполняли его чувства и не давали ему покоя. Он был готов к ней сейчас, в этот самый момент, и пытался выразить настоятельную потребность в ней через лихорадочный, липкий, наполненный трением потный поцелуй.

Внизу, на крыльце, Эсмеральда хихикала и хлопала передними копытцами.

Глава 32

Тревога и предвкушение составляли ужасную комбинацию, от которой у Копперквика началась нервная дрожь, а голова стала легкой. У Баттермилк были планы, у него — желания, и все это должно было столкнуться. Это было не так, как в другие разы, в другие встречи; нет, здесь все было намного сложнее. Это было больше похоже на подписание договора, на обязательство заключить сделку, что-то в этом было очень похоже на обязательство. После этого ничто уже не будет прежним.

Возбуждение и ужас — странные соседи.

Все усугубляла странная ситуация с Баттер Фадж: это был ее дом, ее дом, это делалось с ее ведома, и мать Баттермилк все еще была готова быть нянькой для жеребенка даже после того, как все произошло, что только усиливало странность ситуации, доводя ее до довольно неприятного состояния. В доме царило настоящее напряжение, и оно усугублялось тем, что Баттермилк и Баттер Фадж делали вид, что все замечательно.

Эсмеральда сидела, подставив лицо ветерку, полузакрыв глаза и навострив уши. Она выглядела мудрой, как это иногда бывает у жеребят. Было совершенно очевидно, что ей нужно вздремнуть, но кобылка упорно не желала сдаваться и наблюдала за окружающим миром, время от времени поворачивая голову, чтобы обратить внимание на что-то интересное. Казалось, что утром она проснулась более умной или с более развитым мозгом.

Что-то в том, как его дочь сидела и смотрела на мир вокруг, напомнило Копперквику ее мать, Сьело дель Эсте. Пегас, она тоже подолгу сидела неподвижно, наблюдая за всем вокруг. Это придавало ей таинственный и глубокий вид, и это было одной из тех вещей, которые Копперквик находил в ней привлекательным. Жаль, что у Сиело глубина как у чайной ложки, но он очень надеялся на свою дочь. Конечно, его дочь станет лучше, если он будет упорно трудиться и делать все правильно.

Баттермилк, сидевшая позади Эсмеральды, обхватила жеребенка крыльями и прикрыла глаза. Копперквик услышал растерянное хныканье — душераздирающий звук, если таковой вообще может быть, — и наклонился поближе, чтобы узнать, в чем дело. Баттермилк смотрела на него, и почему-то использование ее крыльев в семейной забаве привело его в странное возбуждение.

— Куда делась Эсме? — сказал Копперквик, преувеличенно громко произнося слова. — Я никак не могу найти свою Эсме. Куда она делась?

— А вот и она! — воскликнула Баттермилк, расправляя крылья.

Эсмеральда, казалось, почувствовала облегчение и, несколько раз моргнув, посмотрела на отца, расстроенная тем, что он исчез. Игра в прятки была для Эсмеральды путаной, иногда разочаровывающей, иногда она играла и получала удовольствие, а иногда срывалась. Сегодня же ее больше всего раздражало исчезновение и внезапное появление отца.

Баттермилк, скрытно ухмыляясь, пошевелила крыльями и снова закрыла Эсмеральде обзор. Крошечная кобылка издала недовольный вздох, и в разочаровании дочери было что-то очень забавное. Неужели это делает его плохим родителем, задался вопросом Копперквик. Прямо за перьями Баттермилк маленькая земная пони издавала восхитительные звуки страдания.

— Ня! — хныкала она, выражая свое недовольство запутанным стечением обстоятельств, постигшим ее.

— Эсми ушла. — Копперквик огляделся по сторонам, а затем посмотрел Баттермилк прямо в глаза. — Ты не видела Эсме? Маленькую? Коротышку? Ее зовут Эсмеральда?

И с этими словами Баттермилк снова убрала крылья:

— Вот она!

Прижав передние копыта к щекам, Копперквик сделал большой круглый рот "О" от удивления и посмотрел вниз, где увидел свою дочь, которая смотрела на него снизу вверх и выглядела еще более недовольной, чем прежде. В истинно жеребячьем выражении расстройства маленькая кобылка надулась, и Копперквик понял, что игру пора заканчивать. Эсмеральда, похоже, была на пределе своего терпения и смотрела по сторонам широкими, ожидающими глазами.

Копперквик сменил тактику: переместившись поближе на пол кухни, он основательно захватил пространство Баттермилк и чуть не зажал между ними Эсмеральду. Баттермилк успела подхватить кобылку, прежде чем она оказалась в сэндвиче, и Копперквик притянул маленького пегаса к себе. Эсмеральда прижалась к груди и шее Баттермилк, издавая при этом радостное бурчание от восторга по поводу такого развития событий.

Ведь это было самое любимое занятие Эсмеральды — получать ласку, много ласки. В такие моменты кобылка была наиболее счастлива, когда они с Баттермилк были рядом. Он смотрел вниз, Баттермилк — вверх, а Эсмеральда ерзала между ними, несомненно, гадая, что будет дальше.

— Чмоки? — Глаза Эсмеральды мерцали, в них плескалось волнение, которое металось туда-сюда между двумя держащими ее пони.

Она хотела поцелуя? Ну что ж, поцелуи она получит. Взглядом Копперквик попытался объяснить Баттермилк свой план, опустив взгляд вниз и поджав губы. Когда он увидел кивок, то приступил к делу — пригнул голову, еще больше сжав губы, и прижался губами к голове дочери, чуть ниже ее уха, а Баттермилк сделала то же самое. Эсмеральду обнимали с двух сторон, и это, казалось, перегружало ее чувства. Она дрожала, трепетала, размахивала ушами и издавала радостный визг.

Когда поцелуй закончился, кобылка закрыла глаза и прижалась к шее Баттермилк.

— Думаю, она устала, — сказала Баттермилк Копперквику. — Думаю, ей это тоже очень понравилось. Миссис Вельвет была бы рада видеть, как она согревается от ласки и получает хорошую, здоровую, положительную реакцию.

Обхватив одной передней ногой миниатюрную кобылку-пегаску, Копперквик, притянув ее поближе к себе, задумал озорство. Балансируя на задних ногах, он подтянул Баттермилк как можно ближе, пока они оба не оказались на полу животом к животу. На мгновение — на самую короткую секунду — дыхание Баттермилк прекратилось, а когда она снова задышала, то вздрогнула от неожиданности.

— Я… действительно должна отвести Эсме на горшок, пока она не слишком хочет спать. — В словах Баттермилк слышался слабый трепет, и пока она говорила, она прижималась к Копперквику. — Придет наше время… только ты и я… Коппер… Я очень наслаждаюсь этими мгновениями, предшествующими этому. Я хочу, чтобы сегодняшний день был особенным, а завтра, завтра ты выиграешь это дерби, потому что я не могу себе представить, что есть более быстрый пони, чем ты.

Наклонив голову, Копперквик хотел сказать только одно, но это было то, что невозможно выразить словами…

Чувствуя робость, Баттермилк подошла к своей Муми, которая наводила порядок на своем рабочем месте. Так было принято: делать вид, что все в порядке, что ничего не случилось, что так было всегда и, несомненно, будет всегда. Баттер Фадж чистила открытый чан щеткой на копыте, и все ее тело содрогалось от усилий.

— Эй, планируешь совершить подвиг с Коппером?

Баттермилк не ожидала такого начала и была застигнута врасплох дерзким вопросом. Ее мать умела это делать — она всегда это делала — и теперь Баттермилк почувствовала себя жеребенком. Баттер Фадж была мудрой, всезнающей кобылой, а Баттермилк — наивным жеребенком, который почти ничего не знал. С такими чувствами ей было трудно подойти к матери, и она колебалась, сомневаясь, стоит ли это делать.

— Есть несколько вещей, которые ты должна знать, прежде чем заключать сделку, Бизи.

Баттермилк ждала, зная, что мать продолжит, признает она это или нет. Насколько правдивой окажется ее мать, оставалось только догадываться, да и неважно. Баттермилк знала, что, возможно, ее Муми готовится вбросить в ее мозговую коробку еще много всякого мусора, который потом придется разгребать. А может быть, это обратная психология, тонкие манипуляции, против которых ей трудно устоять.

— Есть несколько вещей, которые тебе нужно знать о земных пони, Бизи.

О, — подумала она про себя, — это будет один из таких разговоров. Баттермилк приготовилась, зная, что ее мать будет сыпать фактами, вопиющими стереотипами, откровенной ложью и мнениями, выдаваемыми за факты. На мгновение она подумала о том, чтобы отступить, покинуть мастерскую матери и избежать этой неприятности. Но, по какой-то причине, ее ноги не сдвинулись с места, и она оказалась прикована к месту.

— Oи, во-первых… тут не может быть двух вариантов. Земные пони — сексуальные фанатики. Даже если мы пытаемся быть вежливыми и делаем вид, что нас интересуют другие вещи… мы хотим трахаться. Если мы говорим, что хотели бы пообниматься, это означает, что мы действительно хотим трахаться. Мы не хотим объятий и поцелуев, нет, мы хотим трахаться. Хотя ужин и танцы — это хорошо и все такое, все это можно пропустить, и мы вполне можем сразу перейти к траханью. Даже если мы пытаемся быть милыми и говорим, что мы прекрасно проводим время и никуда не торопимся… на самом деле мы очень спешим кое-что сделать, и это кое-что — трах.

Услышав это, Баттермилк затаила дыхание и задумалась, так ли это на самом деле.

— Прямо сейчас, в эту самую минуту, пока я вычищаю из этого чана запекшиеся кусочки сыворотки, я думаю о трахе. Я думаю о лице твоего отца, зажатом в моем старом садовом ряду. Все мои мысли извращенны, и хотя я очень, очень люблю твоего отца, и мне нравится делать с ним забавные вещи, но больше всего я люблю трахаться… потом, когда мы с ним все уладим, будет злой трах, и это будет хороший трах, скажу я тебе. — Большая капля пота скатилась по шее Баттермилк.

— На юбилеи, особые случаи и дни рождения мне не нужны ни подарки, ни особые вечера, ни вся эта бесполезная ерунда. Нет, мне нужен трах. Все остальное — ерунда, абсолютная ерунда. Я, черт возьми, гарантирую тебе, что с Коппером будет то же самое. Хотя делать что-то приятное приятно и все такое, почесать его зуд будет гораздо приятнее.

Теперь в подкрылках Баттермилк стало влажно, и она почувствовала, как внутри поднимается паника.

— Кроме того, все это связано с особенностями телосложения, — продолжала Баттер Фадж, скребя, скребя и скребя, отчего все ее тело покачивалось. — Я немного волнуюсь по этому поводу. Буду предельно откровенна, Бизи, меня это немного пугает. Может быть, это слишком для твоего первого раза…

— Муми… Я…

— Ои, послушай свою Муми… пожалуйста. — Баттер Фадж перестала чистить, отбросила щетку с копыт, затем повернулась, чтобы посмотреть Баттермилк в глаза. — Жеребцы земных пони не похожи на жеребцов пегасов или единорогов. Во-первых, они более одарены, а во-вторых, они созданы для размножения. Именно этим мы и занимаемся, Бизи. У нас нет волшебных рогов или крыльев, наша магия спрятана прямо между ног.

Баттермилк стояла молча, жалея, что мать не повернулась, потому что ей было трудно смотреть ей в глаза.

— Жеребцы земных пони требуют многого, чтобы их удовлетворить, Бизи. О, они могут быть нежными и медленными, не пойми меня неправильно… и именно поэтому они хорошие любовники и желанные супруги. Если вы зададите медленный темп и сведете возбуждение к минимуму, они могут заниматься этим часами. Это и благословение и проклятие, Бизи. При минимальной стимуляции они не могут достигнуть кульминации, а лишь расстраиваются. Чтобы они могли кончить, они должны быть энергичными и действовать жестко и яростно…

— Ты хочешь сказать, что Коппер собирается причинить мне боль? — потребовала Баттермилк.

— Нет, Бизи… и в этом-то как раз и проблема, — ответила Баттер Фадж. — Коппер — мягкий, пассивный тип. Если ты будешь действовать медленно и мягко, он никогда не кончит. И скорее, чем причинить тебе боль, он отступит, не удовлетворившись, я думаю. Мне кажется, что он именно такой. Но если он хочет получить удовольствие, ему придется быть немного грубым и жестким, если он хочет выместить свое разочарование.

По позвоночнику Баттермилк пробежала холодная колючка, и она с ужасом поняла, что ее мать права, что она говорит правду.

— Справляться с фрустрацией — это самое сложное, Бизи. В общем, минет просто не работает…

При упоминании слова "минет" лицо Баттермилк вспыхнуло.

— … потому что он не обеспечивает такой сильной стимуляции, какая требуется. Кобыла сломает себе челюсть и выдохнется, прежде чем успеет закончить эту работу. Иногда умная кобыла может использовать щетки, но это требует большой выносливости, как и взбивание масла. Кобыла может заниматься этим часами, изнуряя свои ноги, но безрезультатно. В общем, лучшее, что можно сделать, — это стиснуть зубы, терпеть и дать жеребцу возможность беспрепятственно овладеть собой. Но даже тогда это может занять некоторое время, в зависимости от того, насколько он напряжен, а ты ведь не земная пони, Бизи, а пегас, да еще и маленький. Вот… вот почему я беспокоюсь.

Ошеломленная, Баттермилк не знала, что ответить.

Моргнув, она разорвала связь между собой и матерью и отвернулась в поисках чего-нибудь — чего угодно, на что можно было бы посмотреть, но ничто не отвлекало. Паника охватила ее при мысли о том, что она испытывает клаустрофобию, когда Копперквик наваливается на нее — его вес на ее теле, — и эта паника грозила перерасти в откровенный ужас.

— Вчера вечером, когда я была одна и злилась, мне пришло в голову, что Миджи оказался чертовски хорошим мужем и еще лучшим отцом…

Часть ужаса Баттермилк улетучилась, и она спросила:

— Почему ты так решила, Муми?

Баттер Фадж, прервавшись, стояла и, казалось, размышляла. Когда ее ноздри на мгновение раздулись, показалось, что она хочет что-то сказать, но слова вырвались наружу в виде тяжелого фырканья. Она на мгновение улыбнулась — теплой, ласковой улыбкой, от которой заложило уши, а в глазах мелькнул далекий взгляд.

— Копперквик очень похож на Миджи, Бизи. Если бы ты села и хорошенько подумала, то увидела бы это совершенно ясно. Нежный, мягкотелый, ласковый… хороший тип. Я думаю… я думаю, что, возможно, я этого не заметила, что ужасно, и мне очень жаль. Я пыталась собрать воедино то, что ты увидела в Коппере… пыталась понять, почему ты в него влюбилась, и когда я осталась одна прошлой ночью, я смогла разобраться в этом. Ты влюбилась в жеребца, который очень похож на твоего папу — а это значит, что он сделал что-то хорошее. Он поступил с тобой правильно, Бизи, и доказательство тому — Копперквик.

Это было похоже на правду, и именно поэтому Баттермилк сразу же отнеслась к этому с подозрением.

Пошатываясь на копытах, Баттер Фадж повернулась, взяла щетку, расположила ее на копыте и продолжила чистить грязный чан, а Баттермилк стояла молча, не зная, как отнестись к словам матери. Она хотела бы доверять своей матери, и часть ее все еще доверяла, но все, что она говорила, навсегда оставалось в тени сомнения. Все это… все это выглядело настолько разумно, что трудно было поверить, что это не хитрая уловка.

Между ними никогда не было и не могло быть ничего прежнего.

— Бизи…

Баттермилк навострила уши, услышав боль в голосе матери, и, подозревая или нет, она была чувствительна к страданиям своей Муми.

— Бизи… моя маленькая пчелка Бизи… твой дедушка… мой отец… тот, о ком я никогда много не рассказываю, хотя о твоей бабушке я расскажу тебе все… — Баттер Фадж говорила медленно, запинаясь, и, казалось, ей было очень трудно произносить эти слова. — Он был обманщиком. Это одна из причин, почему я ушла из дома, хотя это была не единственная причина… но я не могла смириться с тем, что он сделал.

— Муми?

Скрести перестали, и вся Баттер Фадж поникла:

— Мама все время уставала. Нас было много, а она только одна. Папа при каждом удобном случае ложился ей на спину, неважно, устала она, или измучилась, или болела, или только что родила… Он был на ней, он был в ней, и когда я подросла, я поняла, как грубо он с ней обращался. Я расстраивалась и плакала из-за этого, а мама… она рассказывала мне… она рассказывала всем нам, кобылкам, о том, как важно смириться и терпеть. Папа был большим крепким земным пони, и у него были потребности. У него был мощный драйв.

Теперь Баттермилк пожевала губу.

— Однажды мама сорвалась. Он набросился на нее, как он обычно делал, и она издала этот… ужасный вопль. Весь дом отозвался эхом. Она отталкивала его, пинала, кусала, и они ужасно дрались. После этой драки в доме воцарилась тишина. Отец все больше и больше времени проводил в пабе, пропивая деньги, которые были нам так нужны. И в доме стало тихо. Мы больше не слышали, как папа пыхтит, возится и ворчит. И эта тишина была ужасной, скажу я тебе.

С ужасом Баттермилк поняла, что ее Муми изливает ей душу.

— У меня была лучшая подруга, — продолжала Баттер Фадж. — Она была на лето старше меня. Мы были лучшими подругами с того дня, как познакомились. Она была пекарем, а я — молочницей. Это была одна из тех дружеских связей, которые, несомненно, продлились бы до зрелого возраста… Мы могли бы даже заняться вместе бизнесом.

Не осознавая, что делает, Баттермилк отступила от матери.

— Однажды отец набросился на нее, и это было ужасно. Привлекли констеблей. Был суд. Дело было не столько в том, что он набросился на нее, потому что такие вещи случались постоянно, и никому не было до этого дела, сколько в жестокости нападения и полученных травмах, которые привели к несчастью. Мой отец сказал, что она флиртовала с ним, заводила его, как это делают молодые служанки, и объяснил суду, что происходило дома.

Когда Баттермилк уперлась спиной в стол, она издала придушенный, испуганный вопль.

— В конце концов, суд решил, что моя подруга Дейзи Белль сама виновата в этом, но и маму тоже обвинили. Если бы она выполняла свои супружеские обязанности, папа, возможно, не был бы так взвинчен и расстроен. Весь город ополчился против моей мамы. Опозорили ее. Отгораживались от нее. Когда Дейзи Белль начала толстеть, мировой судья подписал приказ, согласно которому мой папа должен был жениться на ней и поступить правильно. Все пони восприняли это как благо, и мой папа, жертва во всем этом, получил молодую жену, которая могла заботиться о его нуждах, а Дейзи Белль получила урок, что она не должна кокетничать.

— Муми, я…

Баттер Фадж продолжала, не обращая внимания:

— Дейзи была такой же, как и все мы… ее учили уважать старших, быть вежливой и делать то, что ей говорят. Она никогда не флиртовала с моим отцом… Я не верю ни единому слову. Я знала ее, Бизи. Она была тихой… покорной. Мы все были такими. Мы не смели поднять голову или сказать "нет". Я не могла спокойно смотреть, как все это происходит, и ушла из дома при первой же возможности.

Опустив хвост и уши, Баттер Фадж продолжила чистку, и щетина щетки с тихим шелестом ударилась о стальные стенки чана. Баттермилк в шоке уставилась на покачивающуюся спину матери, ошеломленная своим новым осознанием. Теперь многие вещи обрели смысл. Один за другим кусочки вставали на свои места — даже те, что были связаны с Риппл Рашер, — и Баттермилк прекрасно, с ужасом, понимала мотивы своей Муми. Даже разговор о земных пони теперь имел смысл в самом ужасном смысле.

— Ои, Коппер будет тебе хорошим товарищем, Бизи. Я верю в это. Я хочу верить, что он останется верным и настоящим, не засматриваясь налево, но мне очень трудно в это поверить. Но я хочу в это верить. Будь благодарна за него, Бизи… Будь благодарна и благодари за то, что он не полное дерьмо на делянке равенства. Делай все, что считаешь нужным, чтобы сохранить его, потому что он того стоит. У меня о нем хорошее мнение, как и о Миджи. Я скоро закончу и буду рад присмотреть за Эсмеральдой. Сделай мне одолжение, Бизи?

— Конечно, Муми, все что угодно.

— Мне нужно немного побыть одной, если ты не против.

Она хотела остаться, но Баттермилк уважала желание матери:

— Хорошо, Муми.

— Спасибо, Бизи. Я займу Эсмеральду, чтобы у вас с Коппером было необходимое время.

— Хорошо, Муми. — Взмахнув хвостом, Баттермилк повернулась, чтобы уйти.

Глава 33

— Эй, ты выглядишь сонной, малышка. Ты не выспалась? Нет, не ворчи. Ты не совсем та малышка, которую я ожидала, но я все равно рада, что ты у меня есть. Ои, нет… только не это. — Баттер Фадж легонько обняла кобылку, прежде чем она успела разразиться истошным воплем, и, к ее облегчению, этого оказалось достаточно, чтобы ненадолго отвлечь.

— У меня для тебя есть кое-что особенное. Рисовый пудинг. Он будет вкусным и тягучим, и для тебя это будет лакомством, я думаю. Наверняка ты голодна. Наберись терпения, все будет готово в кратчайшие сроки.

Эсмеральда моргнула, оглядела кухню, а потом спросила:

— Дада?

В ответ Баттер Фадж улыбнулась широкой ухмылкой, от которой уголки ее глаз сморщились:

— Твои папа и мама наверху. Я немного расстроена из-за всего этого, правда. Это все не по правилам. Я счастлива, что они вместе, но меня мучает вопрос, что их разделяет. Все эти обстоятельства и тому подобное. Они должны быть женаты, прежде чем делать то, что они делают, но твой Дада… он хороший и правильный пони. Я верю, что он будет хорошо относиться к моей маленькой Бизи.

— Бизи?

Услышав эти слова, Баттер Фадж сделала преувеличенно удивленное выражение лица. Ее глаза расширились, уши встали дыбом, а после того, как они навострились, она заставила их вилять, что заставило маленькую кобылку почти улыбнуться:

— Ои, точно. Бизи. Бизи — твоя мама, а я — мама Бизи, так что я — мама твоей мамы. Конечно, брак еще не состоялся, но я уверена, что он состоится… Я надеюсь. Я очень надеюсь… иначе я буду ненавидеть себя за то, что позволила этому случиться с моего благословения. Эсмеральда, я не из тех, кто доверяет, так что это вряд ли. Мне не по себе от того, что это происходит. Маленькая Бизи… Я думаю, что совершила несколько ошибок, и теперь, расслабившись, пытаюсь исправить положение. Это трудно, Эсмеральда. Очень трудно.

— Бизи? — С надеждой кобылка земного пони устремила умоляющий взгляд на бедную Баттер Фадж, возможно, надеясь, что добрая кобыла заставит Бизи появиться.

На плите загремела крышка кипящей кастрюли, а сверху послышался ровный ритмичный стук. Баттер Фадж на мгновение взглянула наверх, а затем переместилась, потому что от такого сидения у нее свело бедро. Хотя ей было неприятно это признавать, она становилась старше, хотя еще не была старой. Но жизнь, проведенная в тяжелом труде, настигала ее. Иногда у нее болела спина или бедра, но не настолько, чтобы замедлить работу.

— Они находятся там уже больше часа, и этот стук продолжается уже не менее сорока минут. Эсмеральда, я не из тех, кто осуждает или сует свой нос куда не следует, но должна тебе сказать, что это впечатляет. Без сомнения, ты будешь часто слышать подобное, когда вырастешь. Творог и сыворотка, надеюсь, с Бизи все в порядке. Она такая маленькая.

— Флорп! — Показывая одним копытом на свой рот, Эсмеральда сделала самые печальные глаза, на которые была способна, а затем повторила: — Флорп!

— Подожди, мне придется тебя опустить, чтобы я могла проверить рисовый пудинг. Не смей плакать. Я не могу делать два дела одновременно, и если ты будешь плакать, мне придется тебя успокоить, а это значит, что придется дольше ждать еды.

Терпение Эсмеральды лопнуло, и ей оставалось только одно требование:

— Флорп!

Испугавшись, Баттер Фадж опустила Эсмеральду на пол и стала ждать, что будет дальше. Эсмеральда. Такое забавное имя для бурро; когда Баттер Фадж только узнала, как зовут жеребенка, она хотела многое сказать, но сдержалась. Теперь же, по какой-то странной причине, она не могла представить себе, чтобы назвать кобылку как-то иначе. Имя было идеальным и подходило ей.

— Флорп? — Эсмеральда снова показала копытом на свой рот, а затем, опустив копыто вниз, похлопала себя по животу. — Оу.

— Держись за свой подгузник, малышка. Уф! Мне действительно нужно сократить количество творожных сырков и подливки к жареному картофелю.

Вставание потребовало больше усилий, чем ей хотелось бы, и Баттер Фадж, как кобыла, слишком хорошо знала, как покачивается ее задняя часть. Майти Мидж настаивал, что ему нравятся ее покачивания, но она была недоверчива и неуверенна. Как это часто бывает, жеребцы говорили одно, а делали другое — обычно это делала молодая кобыла, которая была вдвое моложе его и чей зад еще не стал дряблым с возрастом.

Поход к плите был недолгим, и пока все шло хорошо. Плача пока не было, но были самые разнообразные суетливые звуки: сопение, фырканье, мычание и хныканье. Когда крышка была снята, оттуда донесся восхитительный запах, наполнивший кухню пьянящим ароматом ванили. Консистенция была еще довольно жидкая, что было прекрасно. Теперь нужно было только остудить, а это уже проблема. Придется проявить изобретательность, иначе терпение Эсмеральды наверняка иссякнет, и это будет катастрофой. Пока она не забыла, Баттер Фадж выключила плиту.

— Ои, потом надо будет постирать. Учти, я не буду этого делать. Бизи уже большая девочка, и она сама может постирать. Что подумают соседи, если я развешу простыни сушиться? Это не мой день стирки… проклятье. Они будут говорить… все пони будут знать, что что-то не так.

— Творог? — Эсмеральда изо всех сил старалась выглядеть одновременно и обнадеженной, и печальной.

Напевая себе под нос, Баттер Фадж помешивала кастрюлю большой деревянной ложкой и где-то на середине помешивания решила, что ей не очень-то и мешает стук сверху. Может быть, это приведет только к хорошему. Это не так сильно беспокоило ее, как она думала, и действительно, так и должно быть, если Баттермилк вернется домой и будет воспитывать семью здесь, в этой обжитой усадьбе.

Честно говоря, Баттер Фадж была совсем не против.

В рисовый пудинг бросили брусочек сливочного масла, и Баттер Фадж начала помешивать, надеясь, что он немного остынет. Эсмеральда суетилась, но не плакала. Нет, она пантомимически изображала свою скорую кончину, корчась и жестикулируя ртом и животом. Если верить ее печальным глазам, она умирала, и в любую секунду могла скончаться от голода.

— Творог и содомия!

От этого Баттер Фадж выронила ложку:

— Эй! Хватит с тебя! Эй, что за маленькая негодница! Где ты научилась таким выражениям! Я знаю, что ты голодна, маленькая дрянь, но язык! Что твои папа и мама говорят рядом с тобой?

— Флорп! — Сидя на свежем подгузнике, Эсмеральда протестующе размахивала передними ногами.

— Это должно остыть, лакомка! — Взяв ложку, Баттер Фадж продолжила помешивать варево, не сводя глаз с Эсмеральды.

— Вумумулум! — Высунув язык, Эсмеральда сердито надула щеки и продолжала размахивать передними ногами. Один раз она подпрыгнула, чуть не потеряв равновесие, и, едва не упав, издала вопль. Покраснев, она издала скулеж от досады, а потом просто сидела с угрюмым видом.

Что-то во всем этом показалось Баттер Фадж чрезвычайно забавным: все ее ожидания относительно дочери были разрушены, а значит, и внучки тоже. И все же она была здесь, на своей кухне, с жеребенком, который наверняка не принадлежал Баттермилк, и Баттер Фадж все больше и больше нравилась эта маленькая кобылка, и нельзя было отрицать ни того, что ее дочь называла этого жеребенка своим.

Баттер Фадж пришло в голову, что она придерживается своих взглядов, и есть вероятность, что ее мировоззрение не выдержит этого. Ее дочь была наверху, в комнате для гостей, незамужняя, с земным пони — племенем, которому Баттер Фадж доверяла меньше всего, хотя сама была из него. Хуже того, Баттер Фадж позволила этому случиться в ее доме — она отдала свою дочь в копыта кошмарного сценария, от которого может быть большой вред — самый худший вред, потому что кто знает; Копперквик, при всей его кажущейся доброте, все еще был земным пони.

А все пони знали, что говорят о земных пони.

От всего этого в душе бедной Баттер Фадж нарастало страшное беспокойство. Что она наделала? Что она сделала? О чем она думала? Как все это могло случиться? Потрясенная, она стояла у плиты, мышцы ее напряглись, заплясали, а в сердце появилась ужасная тяжесть, которая очень ее беспокоила.

— Эй, Эсмеральда… Знаешь что… Мне кажется, никто не говорит себе: “Я вырасту и стану фанатиком”. Может быть, кто-то и говорит, но не я. Я этого не планировала. — Она вздохнула, долгий, протяжный стон, который почти превратился в клекот. — Я страшно раздражаюсь на Баттермилк из-за всего… из-за всего. Она получилась такой идеальной и хорошей. Я не могу доказать, что она не права, Эсмеральда. Я хочу, чтобы она ошибалась… и думаю, это потому, что я сама не хочу ошибаться. Я не знаю, что я говорю.

— Содомия!

— Да, это как раз то, что я хотела сказать, малышка. — Баттер Фадж, слишком удрученная, чтобы наказывать свою внучку, кивнула.

Один ужасающий, напряженный крик нарушил спокойствие момента, и все волосы на позвоночнике Баттер Фадж встали дыбом. Наклонив голову, она посмотрела вверх, на потолок, и не успела отреагировать, как раздался еще один вопль, еще более громкий, чем первый. Баттер Фадж оказалась в самом ужасном месте, и первым ее инстинктом, первой реакцией было подняться наверх и разорвать Копперквика на части. Но она так и застыла на месте, не в силах пошевелиться, а в глубине ее сознания звучал редко слышимый голос, говоривший, что Копперквик, земной он пони или нет, никогда бы не стал намеренно причинять боль пони, которую он любил.

Даже сейчас, после криков, Баттер Фадж не могла отрицать, что ее дочь любима. Должно быть, случилось что-то ужасное, несчастный случай. Иногда, в пылу азарта, случается всякое, даже с самыми лучшими влюбленными. Даже Майти Мидж иногда стучал в дверь без предупреждения и всегда извинялся. И хотя сейчас сердце колотилось, едва не задыхаясь, она отказывалась верить, что Копперквик нарочно причинил вред Баттермилк.

Сверху раздался третий и последний крик…

Баттермилк была абсолютно мокрая, промокшая насквозь,растрепанная и вонючая. Баттер Фадж все еще не решалась притянуть дочь к себе, потому что это было бы странно. Ее маленькая пегаска — теперь она была кобылой, как никогда раньше, — испуганно озиралась и задыхалась при каждом вдохе. Она стояла в дверях кухни, зажав хвост между задними ногами, и вся взрослость, которую она обрела вдали от дома, теперь казалась ушедшей.

— Бизи, что случилось? — Позади Баттер Фадж суетилась Эсмеральда, которую все еще не покормили. — Ты выглядишь ужасно, Бизи… что случилось? Ты пострадала? Ты в порядке?

— Муми! — Баттермилк как-то выдавила это слово и зажмурила глаза. Пот, смешанный со слезами, стекал по ее лицу, капал с пушистых щек и оставлял темные пятна на полу вокруг передних копыт.

— Бизи, ты пострадала? — Баттер Фадж ждала ответа, хоть какого-то облегчения своего растущего ужаса.

— Муми! — Баттермилк закричала, ее глаза все еще были закрыты, а все ее тело было негибким и жестким. — Презерватив порвался! Он лопнул! Он не смог удержать все!

На это просто невозможно было ничего ответить, и Баттер Фадж оцепенела. Ее уши поднимались и опускались, рот открывался и закрывался, а глаза моргали каким-то странным, почти механическим образом, пока она пыталась осмыслить то, что только что сказала ее дочь. В голове мелькали слова, превосходящие по количеству звезды, — слишком много слов, чтобы их осмыслить, слишком много слов, чтобы их произнести, слишком много слов для какого-либо рационального ответа.

— Что мне делать? — Баттермилк снова стала похожа на кобылку, тихую и кроткую. — Во мне столько всего. Потоп.

— Возвращайся наверх, Бизи…

— Муми, что? Помоги мне! — Глаза Баттермилк распахнулись в шоке.

— Бизи… возвращайся наверх. Ты ведешь себя как истинная эгоистка…

— Что? — Обиженная, растерянная, с выражением предательства в глазах, Баттермилк заерзала на месте.

— Бизи — это был, пожалуй, самый тяжелый момент в жизни Баттер Фадж как матери, и ей очень хотелось утешить дочь — Бедный Коппер, наверное, сейчас умирает от страха, а ты его бросила. Если тебе страшно, попробуй представить, что чувствует Коппер. Иди наверх, Бизи. Тебе пора оставить жеребячьи штучки. Стань кобылой, Бизи.

— Ты права… — уши Баттермилк поникли, а голова низко опустилась — Бедный Коппер.

Когда Баттермилк повернулась, чтобы уйти, Баттер Фадж была уверена, что ее сердце разорвется. Суетливость Эсмеральды уже невозможно было сдержать, и маленькая кобылка, возможно, увидев свою мать в таком ужасном состоянии, начала хныкать. Баттер Фадж все еще хотела броситься к дочери, чтобы утешить ее, успокоить, как-то сгладить ситуацию, но Баттермилк уже выросла — маленькая Бизи улетела. Но оставался еще один жеребенок, которого можно было утешить, и это было единственное, что делало всю эту ужасную ситуацию терпимой.

— Эй, Эсмеральда, бабушка скоро подойдет, не волнуйся. — Баттер Фадж задержалась еще на секунду и смотрела, как ее дочь исчезает за дверью кухни. Послышался стук копыт по лестнице, такой торжественный и завершающий. — Бедная малышка, — пробормотала она про себя, — я бы предположила, что у тебя скоро появится братик или сестричка. Проклятье… Бедная Бизи, должно быть, чуть не писается от страха за свое будущее. Никогда не думала, что скажу это, но я не хочу, чтобы это случилось.

Шаркая по кухне, не в силах поднять копыта, Баттер Фадж отправилась удовлетворять потребности Эсмеральды.

Глава 34

Чаепитие было ритуалом, вызывающим тонкий дух спокойствия. На полу лежал пушистый сонный комочек — толстый ленивый жеребенок, перебирая ногами, медленно поддавался дремотной песне сирены. Возле плиты задумчиво сидела только что вышедшая из душа маленькая пегаска, ее крылья жужжали, как у трудолюбивого, но невнимательного шмеля. Она наблюдала за чайником, эта пегаска, тем самым опровергая давнее мнение о том, что он откажется закипать в этих угнетающих, властных условиях. Земная пони, кобыла, сидела на полу рядом со спящим жеребенком и с рассеянным, погруженным в себя выражением лица наблюдала за борьбой между бодрствованием и сном. Второй земной пони, жеребец, сидел за кухонным столом, на который он опирался передними ногами и большей частью своей массы. На его морде было написано беспокойство, пухлые брови были тяжелыми, перегруженными озабоченным разочарованием. Хотя выражение его лица напоминало гнев, это было обманчиво.

То, что должно было быть радостным, праздничным временем, теперь было погружено в атмосферу задумчивого беспокойства. Пегаска подняла голову и, рассеянно выпятив нижнюю губу, стала потирать изящную шею. На плите постукивал и позвякивал чайник, металл нагревался, но не закипал. Над каждым из них витал дух тишины, он нависал над ними и с каждой секундой набирал силу.

Под тяжестью земного пони кухонный стол скрипел, дерево протестовало против своей ноши, но облегчения не было. Нижняя губа дрожала, а ребра расширялись, как мехи, при каждом тяжелом вдохе. На мгновение показалось, что он что-то скажет — как будто осмелился бросить вызов гнетущей тишине, — но стоило ему шевельнуть губами, как глаза закрылись, и слов не последовало.

Кобыла-земная пони, расслабив уши, легонько подтолкнула жеребенка, ткнув его в неотразимый, округлый, полный живот. Крошечная кобылка застонала, немного попинала ногами в знак протеста и, сдавшись, снова обмякла, а кобыла лишь полуулыбнулась. Пегаска, парящая у плиты, каким-то образом оказалась в нескольких сантиметрах от потолка, но ни на миг не ударилась головой.

Открыв глаза, земной пони, сидевший за столом, глубоко вздохнул…

— Это молчание выводит меня из себя. Очевидно, есть вещи, которые необходимо сказать, хотя бы для моей собственной пользы. Не знать — это, конечно, безумие, но не знать, что делать, гораздо хуже. Нам нужно поговорить о том, что произошло.

Поморщившись, Баттермилк покачала головой:

— В присутствии Муми?

Нервничая, Копперквик облизал губы и, казалось, затрясся. Его голова повернулась, посмотрела в сторону Баттер Фадж, а затем снова на Баттермилк. Он вздохнул, его грудь поднялась и опустилась, а затем, откинув голову назад, он посмотрел в потолок:

— Давайте просто покончим с этим, хорошо? Боюсь, я должен извиниться за грубость. Вот так. — Еще один вздох, который длился несколько секунд, после чего был отправлен, как нерешительный гонец.

— Для меня это было долгое время. Я долгое время был сосредоточен на учебе, и поэтому у меня было достаточно времени для подготовки. Когда наступил момент, я, как вы, наверное, уже догадались, разрядился. В результате матка вашей дочери была абсолютно затоплена. Именно так. Затоплена. Из меня полилась струя жидкого семени. Мне пришлось крепко ухватиться за маленькую Баттермилк, чтобы она не выстрелила через всю комнату, как пробка. — Сделав небольшую паузу, Копперквик прислушался к слабому звуку стиральной машины.

— Теперь, когда мы разобрались с этим, нам нужно обсудить последствия.

Прикрыв рот копытом, Баттер Фадж начала хихикать. Она пыталась сдержаться, кашляла, фыркала, прижимала копыто ко рту, но все было безрезультатно: смех не удавалось сдержать. У Баттермилк произошла необычная смена окраски, и все ее тело приобрело розовый оттенок, как будто она обгорела на солнце.

— На случай, если у Эсмеральды появится братик или сестричка, я считаю, что ответственным поступком будет иметь какой-то план. — Пока Баттер Фадж боролась со своей потребностью хихикать из-за копыта, Копперквик повернулся, чтобы посмотреть на Баттермилк, которая теперь была довольно розовой пегаской. — Несмотря ни на что, я поступлю правильно. Если второй жеребенок действительно на подходе, я брошу колледж и стану отцом, сидящим дома. Ты вложила в свое образование гораздо больше сил, чем я, и твоя карьера уже началась.

— Коппер… нет… ты не можешь…

— Я всегда могу вернуться в колледж позже. — Его слова сопровождались извиняющимся опусканием ушей и тяжелым вздохом.

— Коппер, я в этом не уверена. Это создает целый ряд проблем. С одним жеребенком это не так страшно, но с двумя…

— Ты… ты хочешь сказать, что я не смогу? Я не хочу сейчас вступать в конфронтацию, поэтому прошу прояснить ситуацию.

Глаза Баттермилк метались за очками, как у птицы, запертой в клетке:

— Я не пыталась этого сказать, не совсем…

— Тогда о чем, собственно, идет речь?

— Ты уже три раза прервал меня, Коппер. Как грубо. — Баттермилк, жужжа крыльями, подняла передние ноги и уперлась ими в узкие бедра. — Муми, перестань, пожалуйста, смеяться.

— Я не могу, Бизи, не могу. У меня в голове такой образ, вот я и смеюсь, и от этого мне хочется разорваться.

— Я уверен, что смогу позаботиться о двух жеребятах. — Челюсть Копперквика сжалась, а подбородок выпятился в знак неповиновения. — Хотя мне не хватает некоторых приспособлений, бутылки существуют. Каким-то образом, даже с теми ошибками, которые я совершал, я справился с Эсмеральдой. Два не могут быть настолько сложными.

— Какая-то часть меня сейчас очень хочет забеременеть, чтобы ты съел эти слова, Коппер. Даже один был целым испытанием. Для нас обоих. Мы едва справлялись.

Когда Баттермилк закончила, Копперквик ответил:

— Если бы я бросил колледж и стал отцом на полную ставку, это было бы проще. Никаких домашних заданий, никаких уроков, ничего, кроме как быть отцом. Я уверен, что смогу это сделать.

— У меня нет дома! У нас нет дома! — Внезапный выпад Баттермилк вызвал у Эсмеральды изумленное фырканье, за которым последовало паническое мычание. — Мы и так висим на волоске, Коппер, и мы намерены попытаться изменить систему. У нас есть обязательства, и у тебя, и у меня. Единственная причина, по которой у нас вообще есть какое-то убежище, — это то, что мы делаем!

Баттер Фадж перестала хихикать только для того, чтобы сказать:

— Эй, Коппер, ты можешь пожить у меня. Бизи может летать домой по выходным, пока что-нибудь не уладится.

— Муми, не шути так. Это серьезный вопрос.

Не зная, что сказать и как ответить, Копперквик нацепил свое лучшее выражение недоумения, чтобы все видели. Баттер Фадж все еще продолжала хихикать, и не могла сдержаться, хотя и прилагала к этому огромные усилия. Баттермилк нахмурилась; с выражением крайнего неудобства она потянулась назад и потерла свою нежную попку.

— Муми, это серьезно. На кону моя карьера и средства к существованию. И Коппера тоже.

— Присаживайся, Бизи, — сказала Баттер Фадж, продолжая хихикать, что грозило перерасти в гогот.

— Я не могу, — бесстрастно и свинцово ответила Баттермилк своей матери.

— Все это просто смешно. — Как ни старалась, Баттер Фадж не могла взять себя в копыта. — Это абсурд, вот что это такое. Моя дочь хочет быть карьеристкой, Коппер хочет быть домашним отцом, у вас нет дома, чтобы Коппер мог быть домашним отцом, мир перевернулся с ног на голову, и вы не женаты, потому что это создаст проблемы для Коппера, потому что он борется за то, чтобы получить те же права, что и кобыла. Все это слишком сложно, я тебе говорю…

— Муми, ты хочешь сказать, что Коппер не может быть отцом, сидящим дома?

— Бизи, всего секунду назад у тебя были свои сомнения.

Взбешенная Баттермилк еще сильнее потерла заднюю часть тела и выставила вперед свободное переднее копыто:

— Я была практичной! Ты, наверное, грубишь или просто невоспитанна, Муми!

— Ну, ты была права, что была практичной, — сказала Баттер Фадж своей дочери, — у него нет сосков для этого. Поэтому я и предложила ему остаться здесь, чтобы жеребята не слишком расстраивались.

— Простите? — Голос Копперквика опасно дрожал, а левая бровь дергалась вверх-вниз в такт дергающемуся левому уху.

— Ои, не обижайся, Коппер…

— Но я все равно обиделся.

— Послушай, Коппер, твое сердце находится в правильном месте, и ты хороший отец, надо отдать тебе должное. Но жеребцам не свойственно быть воспитателями жеребят. Как я уже сказала, у тебя нет для этого сосков. Это биология, Коппер. Миджу несколько раз приходилось ухаживать за Бизи, и это его выматывало. Он старался изо всех сил, но ему просто не суждено было это сделать. Но я люблю его за то, что он старался.

— Муми, твой фанатизм дает о себе знать.

— Кто-то называет это фанатизмом, а я называю это здравым смыслом. Ты не можешь идти против природы, Бизи.

— Муми!

— Бизи, ты не можешь идти против природы только из-за какого-то неуместного чувства просветления. Вот почему в мире сейчас такой беспорядок, Бизи. Все пони бегают вокруг, пытаясь стать теми, кем природа не хотела их видеть. Кобылы — это кобылы, жеребцы — это жеребцы, для рождения жеребенка нужны жеребец и кобыла, и так во всем. Все пони мечутся, пытаясь идти против своей природы, и в результате мир наводнён раздражением. Если бы мы просто вернулись к тому, как все было, все пони были бы намного счастливее.

Баттермилк перестала тереть свой зад и в наглой демонстрации неповиновения сложила передние ноги на бока. Копперквик, ошарашенный всем этим, не мог даже придумать, что ответить. Баттер Фадж стала серьезной, как камень, и глаза ее блестели острым умом, видимо, понимая, что преимущество здесь на ее стороне. Не обращая на это никакого внимания, Эсмеральда издала громогласную отрыжку, от которой все трое присутствующих взрослых чуть не выпрыгнули из своих шкур.

— Мы так заняты тем, что пытаемся доказать, что можем, что забываем спросить, стоит ли, — сказала Баттер Фадж, глядя на Эсмеральду. — Да, конечно, мы прошли долгий путь. Два папы могут вырастить кобылку. Но что эта кобылка узнает от них о материнстве? Как она может узнать о практических проблемах, с которыми сталкивается кобыла в жизни? Как два жеребца могут объяснить, что такое течка и что такое здоровье, присущее только кобылам? Они не могут. Не могут. Это пренебрежение, Бизи. Что говорят об этом твои учебники? Мы все должны быть открытыми, но мы также должны быть практичными.

Копперквик достаточно пришел в себя, чтобы что-то сказать:

— Не хочу обидеть, но я не уверен, что хотел бы остаться здесь.

— Значит, твоя гордость важнее, чем потребности твоих жеребят? — спросила Баттер Фадж.

Как раз в тот момент, когда он собирался дать горький отпор, Копперквик вспомнил слова Сапфир Шорс. В его памяти всплыла эта крупная, буйная кобыла, которая стояла, покачивая головой, и смотрела на него своими умными, умудренными опытом глазами. Он бросил взгляд на Баттермилк и увидел, что она просто слишком сердита, чтобы что-то сказать, о чем свидетельствовало ее агрессивное поджатие губ.

— Ну вот и все. — Слова Баттер Фадж были суровы, но в них не было ни гнева, ни враждебности. — Ты повел себя как настоящий отец. На секунду мне показалось, что ты собираешься со мной поспорить, и я боялась, что ты совершишь эту ошибку. Но ты этого не сделал. Ты хороший пони, Коппер. Неважно, что ты сейчас обо мне думаешь, я говорю это искренне.

Копперквик смотрел в глаза Баттер Фадж и искал слова, которых там просто не было.

— Моя дверь остается открытой, несмотря ни на что. Видишь, это правильно. — Протянув ногу, Баттер Фадж погладила Эсмеральду по округлому пузу, и уши мудрой кобылы приняли более покорную позу.

К большому удивлению и шоку Копперквика, Баттермилк сказала следующее:

— Мы ценим твое предложение, Муми. Если дело дойдет до этого, мы сделаем все необходимое. — Он изучал ее лицо, пока она говорила, и мог сказать, что она подавляет свой гнев, чтобы оставаться вежливой.

— Муми, почему?

Навострив уши, Баттер Фадж изучала свою дочь:

— Почему я должна это делать?

— Да. Я имею в виду, что мы сейчас вроде как ссоримся. Мы с тобой просто не можем найти общий язык. Эсмеральда даже не моя, и, как ты сказала, мы с Коппером не женаты. Так почему?

— Из-за лучшебыхов.

— Что ты сказала, Муми?

Копперквик тоже был озадачен.

— Я отказываюсь становиться жертвой лучшебыхов, — сказала Баттер Фадж, ее лицо было торжественным и строгим. — Ну, знаете, которые говорят — ей лучше бы больше делать для своей семьи. Или — ей лучше бы поступать как положено. Советчики… шепчутся, болтают и сплетничают… как, кстати, и я сама. Послушайте, я совершила несколько ошибок, и есть те, кто не дает мне покоя. Я не позволю этому стать топливом для огня. Я поступаю правильно ради собственного спокойствия.

Баттермилк, вскинув голову и повесив уши, задала матери острый, страшный вопрос:

— Я одна из этих ошибок?

Баттер Фадж фыркнула, закатила глаза и покачала головой:

— Бизи…

— Не, ну правда? Твоя дочь уехала жить в большой город и учиться в каком-то модном университете. Она оставила свои ценности маленького городка и забила себе мозги кучей всякой дребедени из книг, так? Она превратилась в одного из этих чудаковатых леваков со странными идеями, которые разрушат наше некогда великое общество.

— Ходят такие слухи. — Баттер Фадж отвела взгляд и уставилась в пол, который остро требовал уборки. — Чего бы это ни стоило, Бизи, я не считаю это ошибкой. Раньше, признаюсь, считала. Я думала, что ты вернешься домой через год или около того с мужем, но ты оставила меня разочарованной, и тебя не было все эти годы. Ты вернулась домой с дипломом и с тем, кто однажды может стать прекрасным мужем. В этом мире есть вещи, которые я не совсем понимаю, и, возможно, эти вещи нужно исправить. Может быть, ты будешь той, кто это сделает. За последние несколько дней я пересмотрела свою позицию по многим вопросам и даже нехотя признала, что ты высказала несколько верных соображений. Это еще одна причина, чтобы позволить Копперу остаться здесь. У вас много работы, маленькая мисс Оддбоди.

— При правильном подходе это может оказаться самым приятным из того, что ты когда-либо говорила обо мне, Муми.

Из чайника, который грозил закипеть в любой момент, когда он перестанет быть центром внимания, донеслось торопливое шипение. Поза Баттермилк немного расслабилась, как и поза ее матери. Копперквик, ошеломленный, молчал, не зная, что сказать. Казалось, что он снова вернулся к тому, с чего начал, борясь с тишиной.

Наконец чайник засвистел…

От автора:

Неловкие, нежные моменты с фанатиком предоставлены чаем "Небесная слава".

Глава 35

Радужные светлячки порхали в наступающих сумерках, перемигиваясь всеми цветами спектра. Ночной хор только начинался, разогревался, а сонные летучие мыши только просыпались для ночного пиршества. Это была идеальная ночь, такая, какая может быть только в дельте или заливе. Соленый привкус океана щекотал нос, а все остальные виды и звуки ослепляли чувства.

Для Баттермилк эта ночь стала еще прекраснее от того, что она была разделена с кем-то из пони. Они с Копперквиком сидели на крыльце, наслаждаясь обществом друг друга и тем приятным для души ощущением, что они просто рядом. Маленькая Эсмеральда исследовала траву, а Майти Мидж оставался рядом с ней. Это радовало Баттермилк, потому что Эсмеральда узнавала своего дедушку — по крайней мере, так Баттермилк видела происходящее. Это была прекрасная ночь, наполненная прекрасными мечтами, и все надежды на будущее казались возможными.

В опьянении любви все становилось еще лучше.

— Коппер, — она говорила тихо, почти шепотом, но не так громко, как обычно, — Муми рассказала кое-что о земных пони, и вместо того, чтобы жить в страхе перед этим или гадать, правда ли это, я решила просто задать несколько вопросов и узнать правду.

— Она залезла тебе в голову, да? — ответил он, его мягкий тон совпал с ее тоном.

— Вот что меня беспокоит, Коппер. Возможно, в некоторых ее словах есть доля правды, по крайней мере, достаточно правды, чтобы создать действительно правдоподобную ложь или придать правдоподобие ее искажениям. Однако я отказываюсь жить в страхе и сомнениях, поэтому я хочу разобраться с этим. Если в этом есть какая-то правда, а она, вероятно, есть, то я надеюсь ее найти.

— Кажется разумным, мисс Оддбоди.

— Ты заигрываешь… Мне это нравится. Называешь меня "мисс Оддбоди". Ты забавный пони. — Потянувшись вверх левой передней ногой, она потрогала Копперквика за шею, чтобы почувствовать его жизненную силу своей стрелкой. — Некоторые из моих вопросов могут быть шокирующими, Коппер, так что давай постараемся сохранить научный уклон во время нашего обмена мнениями. И мне нужно, чтобы ты был честен. Я не могу не подчеркнуть этого. Не сдерживайся из страха опозориться или из вежливости. Я уже большая кобылка, меня вырастили и все такое, так что ты можешь не беспокоиться о том, что причинишь непоправимый вред моим нежным, девственным ушкам.

— Ты действительно серьезно к этому относишься, не так ли?

— Мне нужна сыворотка, чтобы выкинуть из головы ядовитые слова моей матери.

В этот момент Баттермилк поняла, насколько серьезной была проблема с матерью. Это приходило ей в голову и раньше, но никогда с такой ясностью, как сейчас. Баттер Фадж была продуктом своего воспитания, суммой накопленного опыта. Задумчивая, размышляющая, Баттермилк размышляла, может ли она как-то помочь матери, но кроме как заставить мать усомниться в своих давних убеждениях, и ей мало что приходило в голову.

Что-то в том, как сейчас пах Коппер, заинтриговало ее чувства. Это был бодрящий аромат мыла; под ним было что-то еще, что-то, что нельзя было описать — она не могла сказать, что это было, — только то, что это вызывало у нее чувство головокружения и возбуждения. Может ли доверие иметь запах? Этот любопытный вопрос витал в глубине ее мыслей. Она доверилась ему, легла на кровать, широко расставив ноги, обнажив все, что скрывала, и стала уязвимой для него; сделав это, она получила необыкновенную награду. С тех пор в запахе Копперквика было что-то такое, что вызывало любопытную реакцию в ее восприятии.

Ей хотелось зарыться лицом в его шерсть и глубоко дышать, но она сохраняла самообладание, потому что была сосредоточена и у нее была цель. Позже… позже, сегодня ночью, она будет тереться каждым сантиметром своего тела о каждый сантиметр его тела и вдыхать его сущность, пока не найдет удовлетворения. Сама мысль об этом возбуждала и отвлекала.

— Коппер, как часто ты думаешь о… ну, знаешь. Думаешь ли ты об этом прямо сейчас?

Он повернул голову, и его уши тут же навострились.

— А что тебе сказала твоя мать?

— Неважно, что сказала моя мать, давай оставим эту научную тему и сохраним результат. Я не хочу, чтобы то, что сказала моя мать, повлияло на твой ответ. Просто будь откровенен и давай попробуем выяснить правду между собой, хорошо? — Задавая свой вопрос, она услышала его вздох, похожий на покорность. Она слегка надавила на него копытом и почувствовала холодно-горячее возбуждение, когда его гладкие, напряженные мышцы вздрогнули от ее прикосновения. — Ну-ка, выкладывай. Ты что, извращенец, у которого постоянно возникают мысли о совокуплении?

— Это наводящий на размышления язык, мисс Оддбоди, и я чувствую, что…

— Дай мне ответ, Коппер.

Он снова вздохнул, а затем ответил низким шепотом:

— Мысли о сексе практически не прекращаются. Они просто есть. Это часть бытия земного пони. Это как зуд в глубине сознания. Да, даже сейчас, особенно сейчас, я думаю обо всём, что мне хотелось бы сделать с тобой. И с собой. И о том, как ты на это отреагируешь. И что ты можешь сделать со мной в ответ.

— Но… мы только что… это сделали. Не так давно.

Молчание Копперквика говорило о многом, и через несколько минут Баттермилк поняла, что ответа она не получит. Ей пришло в голову, что у них разные потребности, разные ожидания; она была измучена и сыта, в то время как он был готов и хотел начать все снова, без сомнения, в любой момент. Значит, в словах матери была доля правды. Она так надеялась, что мать ошибается, что она лжет, что ее слова беспочвенны, и поэтому все это было довольно сокрушительно.

Баттермилк выбрала другой подход:

— Коппер, расскажи мне, каково это — быть земным пони? Помоги мне понять тебя. Я не хочу, чтобы наше будущее было испорчено мыслями о страхе, сомнениях и неуверенности. Моя мама вбила мне в голову много всякой чепухи, и она там застряла. Она не вылезет и не исчезнет, пока я не найду, чем ее заменить.

— Зуд начинается с юности, — сказал он, его слова были едва слышны. — Мой отец сказал, что это разновидность магии… нашей магии. Пони-пегасы летают, единороги накладывают заклинания, а земные пони — мы создаем больше пони. Отец рассказал мне об этом… Не помню, сколько мне было лет. Почти десять?

Раздался долгий вздох, за которым последовал глубокий вздох.

— Он сказал мне, что пегасы должны научиться летать, а единороги должны научиться фокусировать магию. Пегасы должны выучить все правила неба, а единороги должны узнать, что они должны и чего не должны делать со своей магией. Он называл это ответственностью. Потом он сказал мне, что земные пони должны делать примерно то же самое. Мы должны научиться контролировать свою магию и использовать ее ответственно. Единороги могут плохо использовать свою магию, причиняя вред другим, и земные пони тоже могут.

Почувствовав, как он вздрогнул, Баттермилк наклонилась чуть ближе к Копперквику и прислушалась.

— Я старался быть хорошим. Признаюсь, когда я только приехал в Эквестрию, я немного одичал. Но ничего такого, что было бы не по согласию. Просто… безрассудство, наверное. Я сеял свой овес. Я был агрессивен в своих поисках, но понимал, что нет — значит нет. Но я совершал ошибки, и я говорил тебе об этом. Ты дала мне пощечину. Но я умею себя вести… Я спал рядом с тобой в постели и не набросился на тебя неожиданно, не разбудил неожиданным сексом. Но у меня был соблазн… Ты — теплое тело, а у меня сильные потребности. Иногда зуд становится очень сильным, но, как единорог контролирует свою магию или пегас контролирует ветер, я держу свою магию под контролем.

На Баттермилк навалилась тяжесть, настоящее физическое ощущение, и она остро осознала, что спала вместе с Копперквиком. Она доверяла ему, верила, что сможет спать спокойно, и, хотя было тревожно слышать, как он признается, что поддался искушению, успокаивало, что он знает, как себя вести. В этом, пожалуй, и заключалась разница: кто-то поговорил с Коппером и дал наставления. Чувство ответственности было привито. Возможно, с отцом ее матери такого разговора не было, или чувство контроля не было сформировано. Но Копперквик, хотя и руководствовался мощными магическими внушениями, не был безвольным сексуальным фанатиком.

Контроль или нет, но это не меняло того факта, что у него были сильные влечения, и она обнаружила, что размышляет об этом. В конце концов, в словах ее матери была доля правды, и бедная Муми видела, что бывает, когда кто-то не берет на себя ответственность. Это ранило ее, и вполне заслуженно. Она стала настороженно относиться к себе подобным. Фанатизму нет оправдания, но есть объяснения его причин. Баттер Фадж видела худшее из того, на что способны земные пони, — это были те же самые разрушения, которые может совершить единорог, не контролирующий свою магию, но в других масштабах. Однако результаты были схожи: вред был нанесен другим, непоправимый вред, вызванный отсутствием контроля.

Мимо ее носа пронесся голубой светлячок, но Баттермилк не обратила на него внимания.

— Я постараюсь быть внимательной к твоим нуждам…

— Нет, нет, это я должен отвечать за себя, — сказал Копперквик, поспешив заявить о себе и утвердить свою позицию в этом вопросе. — Я знаю, что ты хочешь сказать, и мой отец предупреждал меня об этом. Легко использовать это как оправдание плохого поведения, когда и если обстоятельства изменятся. Ты не обязана удовлетворять мои потребности.

По какой-то причине это расстроило Баттермилк, хотя она не могла понять, почему. Это была проблема — настоящая проблема, и Копперквик, похоже, был намерен решать ее в одиночку. Хуже того, в его словах был смысл. Все уроки, которые давал ему отец, были усвоены, и теперь, когда Копперквик взрослел, вживаясь в роль отца и будущего мужа, он принимал их близко к сердцу.

Тем не менее, само собой разумеется, что у Копперквика были потребности и сексуальное влечение, превосходящее ее собственное. И хотя она не была обязана ему — в этом заключалось важное различие — она могла выбирать: поддерживать эти потребности или быть к ним равнодушной. В этом и заключалось различие: у нее был выбор. Именно этого не понимала ее мать. Для Баттер Фадж супружеские обязанности были больше похожи на договорные обязательства — ты их выполняешь, часто и много, или сталкиваешься с последствиями, реальными или воображаемыми. Баттер Фадж была свидетелем этих последствий, хотя они и были вызваны другими обстоятельствами, и они были для нее очень реальными.

Баттермилк повезло, что ее родители принадлежали к двум разным племенам. Отец научил ее важному для пегасов, а от матери она узнала, что такое земные пони, хотя, возможно, и с некоторыми пробелами. Эти взгляды, ошибочные или нет, все равно имели ценность, они имели смысл, они были тем, чему можно было научиться. Возможно, она узнала о них больше, потому что они были неполноценными и исходили от земной пони, унаследовавшей ошибочные ценности. Маленькая Эсмеральда узнает о том, как быть земной пони, от Копперквика, и почему-то эта мысль была очень обнадеживающей. Но… если бы Копперквик в силу обстоятельств остался с Муми… каждое перышко на ее крыльях распушилось бы, и она страдала бы от ужасного случая пилоэрекции по всей длине позвоночника.

Некоторые из ужасных уроков Муми могли бы передаться бедной Эсмеральде.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Я в порядке, — ответила она, сразу же и без колебаний.

— Ты удвоилась в размерах…

— Тише, ты, мне пришла в голову тревожная мысль насчет Муми. Я бы предпочла не упоминать об этом.

— Как хочешь.

— Я рад, что мы поговорили. Мне кажется, я понимаю тебя чуть лучше. Понимание твоих потребностей и их сущности дало мне много пищи для размышлений. Я знаю, что ты сказал, и уважаю это, но это не мешает мне помнить о твоих потребностях. Наши потребности очень разные, как я уверена, ты поймешь. У меня, например, есть желание свить гнездо. Это началось еще в юности. Я строила экстравагантные гнезда, и Муми, она всегда считала их немного глупыми, но папа поощрял меня строить большие и лучшие гнезда. Но я не уверена, что наши потребности сопоставимы… Я просто хочу строить гнезда, а ты… ну… ты…

— Эти гнезда должны быть заполнены, — пробормотал Копперквик уголком рта.

Жаркий румянец пробежал по шее Баттермилк, поднялся по горлу и обжег ее лицо:

— Действительно. Вполне. Возможно, наши потребности совпадают больше, чем я думала.

Прикусив губу, Баттермилк задумалась о новом способе побаловать свою причуду: свить гнездо и заманить в него Копперквика. Сама мысль об этом разожгла в ее чреслах огонь, который соперничал с адским пламенем, пылавшим на ее лице. Все мышцы живота напряглись, пах сжался, и она поняла, что, даже несмотря на боль и усталость, она наверняка сможет попробовать еще раз; нужно только возбудиться, снова разжечь огонь.

Но день был длинным, а назавтра Копперквику предстояло выиграть гонку…

Глава 36

Копперквик проснулся от удара по носу и требовательного "Фуш". Такое пробуждение выходило за рамки обычного, и поэтому сонный мозг не сразу смог понять, что именно произошло. Но он так и не пришел к выводу, потому что раздался еще один удар, на этот раз более сильный, а затем снова последовала команда, только уже злая:

— Фуш!

— Ой! — Ничто так не будит пони, как хороший удар по сопливому кармашку. Зажмурив глаза, Копперквик пришел к неожиданному выводу: у его дочери есть сила в ее маленьких коротеньких ножках. Когда он поднял голову, чтобы обратиться к ней, она ударила его в третий раз, и этот удар был очень болезненным.

— Что происходит? — спросила Баттермилк, наполовину перевернувшись, чтобы выяснить, в чем дело.

Как раз в тот момент, когда Баттермилк собиралась сказать что-то еще, Копперквик, нос которого пульсировал от собственного сердцебиения, услышал мясистый стук, а затем пегаска на кровати рядом с ним закричала:

— Ой! Ой! Что это было, во имя сыра?

— Фуш! Фуши-фуш!

Копперквик смотрел на Баттермилк слезящимися глазами, Баттермилк — на Копперквика, а между ними сидела кобылка и выглядела очень расстроенной. Когда она в очередной раз подняла копыто, Баттермилк среагировала: пегаска молниеносно вылетела из кровати, жужжа крыльями, держа Эсмеральду за передние ноги.

Майти Мидж выхватил Эсмеральду из ног ничего не подозревающей Баттермилк и улетел, порхая по кухне и воркуя над своим украденным призом. Копперквик, у которого все еще болел нос, был немного удивлен, увидев Миджа, потому что обычно его не было. Отец Баттермилк, похоже, был очень увлечен Эсмеральдой и хотел провести свой выходной день, балуя ее. Завтрак уже лежал на полу, Мидж усадил ее на пол, чтобы она могла поесть, а сам сел рядом, напевая себе под нос.

Это было приятно, этот момент семейного единения. Волнение и предвкушение предстоящей гонки только усиливали это ощущение, но Копперквик еще не проснулся настолько, чтобы полностью воспринять все это. Пересекая комнату, он сел за стол, повернул голову и стал наблюдать, как его дочь зарывается мордочкой в миску с кашей.

— Тысяча золотых бит, Коппер, — сказал Майти Мидж, его голос был слишком бодрым для такого раннего, почти бессолнечного часа. — Все, что тебе нужно сделать, — это двигаться быстро, и ты сможешь это сделать, верно?

— Эй, Мидж, еще слишком рано для таких разговоров. — Правое ухо Баттер Фадж поднялось из расслабленного положения, а хвост заходил из стороны в сторону. — Не знаю, как я отношусь к этой азартной игре. Хотя, наверное, это на благое дело.

— А я не считаю это азартной игрой, — сказала Баттермилк своей матери.

— Как это, Бизи?

— В азартных играх есть элемент случайности, например, бросить кости или получить правильные карты. А тут вопрос мастерства, и случайные факторы хорошо контролируются, например, есть разные забеги для пегасов, единорогов и земных пони. Все сводится к тому, кто быстрее, тот и получает приз.

— Ои, это все равно азартная игра. Нет гарантии, что Коппер выиграет. Хотя, если бы я была его кобылой, я бы выложила значительную часть своих немалых сбережений на то, что Коппер заставит других пони пыль глотать. — Правая бровь Баттер Фадж приподнялась, присоединившись к ее приподнятому правому уху, и она бросила на дочь пристальный взгляд.

— О, ты говоришь об азартных играх, которые будут происходить на самой скачке. Муми, это совсем другое. — После минутного сосредоточения глаза Баттермилк расширились. — Муми, что ты задумала? Ты ведь не собираешься делать то, о чем я думаю?

— Ты все время говоришь, что мне нужно измениться, быть более гибкой, более непредвзято относиться к вещам…

— Муми, если вы с папой хотите помочь Копперу, то дайте ему биты напрямую — это лучший и более безопасный способ.

— А вот и моя умная кобылка, — заметил Мидж, пока Эсмеральда копалась в своей каше. — Мы с твоей мамой обсуждали это вчера вечером, Бизи. Мы немного поговорили на подушках перед сном. Мы уверены…

— Папа, каждый азартный игрок уверен в выигрыше! Это игра для дураков, ты сам это сказал. — Как она обычно делала, когда ей бросали вызов, злились или угрожали, Баттермилк распушилась, и когда она это сделала, ее отец нахмурился. А когда он тоже запыхтел в ответ на агрессивную позу дочери, Баттермилк еще больше расстроилась и бросила на отца молчаливый, вызывающий взгляд, в котором отчетливо проглядывали пегасьи нотки.

— Эй, прекратите это, вы двое. — Баттер Фадж, которая так долго делила свое жизненное пространство с двумя пегасами, прекрасно понимала, что происходит. — Вы оба похожи на пару взволнованных метелок для смахивания пыли, и, видя вас в таком состоянии, у меня появляется желание прибраться в доме.

Уши Майти Мидж встали дыбом, и он одарил своего собрата-пегаса самым лучшим, самым обиженным взглядом.

— Как я вижу, Коппер будет работать, и это удовлетворяет мое чувство правильности. Я плачу ему за победу. — Баттер Фадж проигнорировала надувшиеся щеки мужа и горловые, воющие звуки вызова, которые он издавал.

— Это не тот дом, в котором я выросла, — спокойно сказала Баттермилк, пока ее отец угрожающе размахивал крыльями.

Проблема жизни с пегасами, по мнению Копперквика, заключалась в том, что они не были земными пони. Уже давно наблюдая за реакцией Баттермилк, а теперь и за реакцией ее отца на вызов, Копперквик понял, что жить с пегасами — это для птичек, но он был слишком вежлив, чтобы что-то сказать.

Невозможно было вести серьезный разговор с пегасом, которому бросили вызов.

Ялик подпрыгивал на волнистой воде, и ехать было более чем неспокойно. Небо было пасмурным, но дождя не предвиделось. Было тепло, но не слишком жарко, а приятный постоянный ветер, хотя и вызывал волнение воды, был как раз тем, что нужно для идеального весеннего дня.

Копперквик держал свою дочь в изгибе передней ноги, а она тянулась к Баттермилк, которая летела рядом с яликом, не прилагая никаких усилий, чтобы не отстать. На воде было оживленное движение, и казалось, что все пони идут в одно и то же место — на дерби. Казалось, все пони без исключения собрались посмотреть на гонки.

Вдали возвышался массивный павильон с желтыми и оранжевыми полосами, а вокруг него — еще несколько павильонов поменьше. Повсюду висели таблички, указывающие, как пройти внутрь, и сообщающие, благодаря кому это стало возможным: В этом году дерби проводится совместными усилиями консорциума "Соланум Инкорпорейтед" и компании "Пай Фэмили Индастриз" в честь наших новых замороженных, готовых к разогреву и употреблению картофельных пирогов! Покупайте прямо сейчас в морозильной камере вашего магазина! Никаких хлопот! Никакой суеты! Никакого беспорядка на кухне! Всего за один час ужин готов!

Другая надпись гласила: "Мы устроили беспорядок на нашей кухне, чтобы вам не пришлось устраивать беспорядок на своей!"

Копперквик вздохнул. Наверное, приятно, когда к твоему имени привязаны смысл и значение. Формально он был Пай, но эта формальность ничего для него не значила, не улучшала его жизнь ни в каком смысле. Возможно, в этом и заключалась цель жизни: сделать так, чтобы твое имя что-то значило. Создать наследие. Баттер Фадж Оддбоди делала сыры, по которым сходила с ума богатая элита Кантерлота, а ее мыло стоило очень дорого. Баттермилк могла бы с легкостью воспользоваться успехом, которого добилась ее мать благодаря своему имени, но Баттермилк выбрала свой собственный путь — путь крестоносца в борьбе за лучшее общество.

Даже если бы он добился какого-то успеха, его имя ничего бы не значило. Если бы он отказался от своего жеребячьего прозвища и стал Коппер Квиком или Мистером Квиком, он был бы в лучшем случае социальным работником, а это не могло стать наследием для его имени, как бы он ни старался. У него были другие цели, другие мечты, хотя в данный момент он не совсем понимал, что это такое. Он стремился к тому, чтобы стать уважаемым и средним. А кроме этого… ну, что там еще было?

Бросив косой взгляд на Баттермилк, он почувствовал легкий приступ зависти. Она знала, чего хочет, и ничто не могло встать на ее пути. Даже незапланированная беременность. Он не сомневался, что она не остановится на достигнутом и сделает успешную карьеру. Честно говоря, стать отцом, сидящим дома, было не так уж плохо. Он не чувствовал себя приниженным от этой идеи, не чувствовал себя зажатым от мысли о том, что он будет преданным родителем. Конечно, это не соответствовало общественным нормам, поэтому он не был уверен, как это может отразиться на его надеждах стать уважаемым и средним пони.

Задержавшись взглядом на стремительной пегаске, он понял, чего хочет в жизни: ее. Неважно, чем он занимался, важна была она. Все остальное было средством достижения цели: карьера, воспитание детей, повседневные заботы, которые в совокупности и составляли жизнь. Он прижал к себе дочь и понял, что Эсмеральда хочет того же; даже сейчас она тянулась к матери, брыкалась, суетилась и ерзала в его объятиях.

Сегодня, если он выиграет, выигрыш будет очень кстати, чтобы начать лучшую жизнь. Была весна, он был влюблен, и жизнь, хотя и далекая от совершенства, была сейчас довольно хороша. Знание того, чего именно он хочет, упростило жизнь. Это сняло с него тяжелый груз, и он почувствовал себя легче, достаточно легким, чтобы бежать. Сегодня он побежит за розами…

И сегодня он будет есть их с Баттермилк.

Откинув голову назад, Копперквик взглянул на самую большую в мире чугунную сковороду. Принцесса Селестия сама переворачивала оладьи и подавала завтрак для Эквестрийской Вспомогательной Службы Иностранных Дел после успешного и грандиозного сбора средств в помощь ветеранам-калекам. Конечно же, семья Соланум предоставила огромную сковороду. Она действительно была такой большой, что для того, чтобы поднять ее и перевернуть оладьи, потребовался бы аликорн. Как вообще такое можно было сделать? И кто может съесть оладью шириной в четыре ярда? Сколько нужно было сиропа? Масла?

Мысль о масле вызвала в памяти взбивание сливок, и от этого он слегка вспотел.

Эсмеральда ерзала в своей переноске, пиналась и издавала суетливые хныканья в перерывах между зевками. Рано или поздно она уснет, и все в мире будет хорошо. Сверху Баттермилк вместе с отцом кружила вокруг сковороды, разглядывая чугунную посуду с высоты пегасьего взгляда.

— Эй, я никогда не понимала этой модной тенденции делать большие вещи, — сказала Баттер Фадж, стоя рядом с Копперквиком. — Несколько лет назад я видела самый длинный в мире шарф. Какая-то кобыла вязала его много лет. Он больше километра в длину. Я не вижу в этом смысла, поэтому и не вяжу.

Копперквик поморщился в ответ.

— Регистрация, по крайней мере, была приятной и безболезненной. Теперь есть несколько часов, чтобы убить время, Коппер. Скажи, тебе нужно что-нибудь для быстрого бега? Может, Баттермилк помассирует твои ноги? Это семикилометровый участок, Коппер. Как думаешь, ты справишься?

Приподняв одну бровь, Копперквик включил свой мозг. Семь километров? Когда он занимался доставкой, то бегал целый день из одного конца Кантерлота в другой. Семь километров — это спринт. Если бы он не торопился, то мог бы легко пройти километр за две минуты. Конечно, если поднапрячься, он мог бы сделать пять кругов по дорожке длиной в километр за пять или шесть минут.

— Это будет легко, — сказал он наконец, вспоминая рекордное время для земных пони. Одиннадцать минут для семи километров — не самое лучшее время. Если это было лучшее, что могли предложить местные жители, то гонка была уже выиграна. Сегодня, и только сегодня, возможно, азартные игры были легкими деньгами.

Вокруг Копперквика бурлило море, некоторые останавливались, чтобы взглянуть на гигантскую сковороду. Здесь было на что посмотреть, что испробовать, что попробовать на вкус, на запах, на слух. Это был пир для чувств, и он уже достаточно долго смотрел на чугунную сковороду. Неподалеку ожила новая модель трактора с паровым двигателем, и в ушах зазвучал оглушительный грохот механического прогресса.

— Через десять минут начнется смотр новобранцев Эквестрийской Гвардии Вондерболтов, пони! Десять минут! Вспомните о своем патриотическом долге и запишитесь в Эквестрийскую Гвардию сегодня же! Рейнбоу Дэш говорит, что золотые доспехи сделают тебя на двадцать процентов круче!

Навострив уши, Копперквик задумался о гвардии, выслушав объявление. У него не было ни намерения записываться в гвардию, ни желания вступать в нее, но он думал о самой процедуре набора. Сколько семей потом вернется домой с одним членом семьи в гвардии? Сколько сыновей скоро будут со слезами на глазах прощаться со своими матерями? Сколько пар — таких, как он и Баттермилк, — вскоре будут разлучены? Сколько поспешных свадеб будет сыграно, с наспех произнесенными клятвами, за которыми последуют поспешные прощания?

Внезапно он не захотел быть здесь. Он хотел быть где угодно, только не здесь, но у него не было другого выбора, кроме как остаться. Мысли о том, что семьи разлучают друг с другом, беспокоили его, и он ничего не мог с этим поделать; мысль о том, что семьи разлучают друг с другом, беспокоила его каким-то абстрактным, фундаментальным образом. Почему? Он не мог сказать, почему.

— Ои, скоро здесь будет гораздо меньше молодых лиц, — пробормотала Баттер Фадж, укладывая уши обратно в гриву. — В этих краях и так слишком мало молодых лиц. Я за то, чтобы выполнять свой долг перед страной, но, может быть, им стоит пойти и поискать в другом месте. Нас уже почти выдоили досуха. Это вызывает нехватку рабочей силы.

Когда Копперквик повернулся, чтобы посмотреть на свою будущую тещу, он увидел, как в ее глазах промелькнула буря, и что-то в том, как дрогнули ее губы, заставило его напрячь мышцы живота. Она была рассержена — а может быть, и не только рассержена, трудно сказать. Он сделал шаг ближе, думая утешить ее, но затем отступил на шаг, когда она фыркнула.

— Эти вербовщики всегда приходят, и всегда со зрелищем или с какими-то приемами, чтобы ослепить и впечатлить. И они приходят сюда, в это место, потому что здесь много пони, которые не очень обеспечены или, может быть, им просто наскучила простая, мирная жизнь. — Эквестрийская Вспомогательная Служба организовала этот чертовски большой забег, чтобы помочь нуждающимся ветеранам, и они устроили себе большой сбор, точно такой же, как этот. Несомненно, там были и вербовщики, готовые отбирать всех, кого только можно.

— Ты выглядишь расстроенной…

— Ты чертовски прав, я расстроена, Коппер. Я за то, чтобы выполнять свой долг, но мы уже достаточно сделали. Пусть охотники на жеребят пока поразвлекутся где-нибудь в другом месте.

Он обдумывал ее слова недолго и пришел к одному выводу: он был частью сегодняшнего развлечения, частью приманки, которая привлекала пони, или будет привлекать. Отчаяние двигало им, и это же отчаяние, несомненно, влияло на других. Необходимость выжить, обеспечить себя, поступить правильно по отношению к себе и своей семье заставляла пони обдумывать немыслимые варианты.

Отчаяние: оно усугубляло потребность в победе.

Глава 37

В воздухе пахло уксусом, укропом, но другие слабые ароматы терялись в запахе рассола. Скоро должен был начаться конкурс по поеданию огурцов, и регистрация еще была открыта. Регистрация стоила немного — сущие гроши, — и все собранные деньги шли на благотворительные цели. Фыркнув, Копперквик посмотрел на сидящую рядом с ним Баттермилк и понял, что ему очень хочется посмотреть, как она ест огурцы.

Отступать было поздно: шлюзы разврата в их отношениях были открыты, и колокольный звон уже нельзя было отменить. Он уже несколько раз доводил ее до дрожи, и, как и подобает джентельпони из Гриттиша, он извинился за это, потому что именно так поступают, когда заставляют другого впадать в прострацию и терять контроль над своей способностью рассуждать.

Не мешало и то, что Баттермилк была потрясающе милой, когда ее била дрожь.

Все эти причмокивания, похрустывания, покусывания губ; чем больше он думал об этом, тем больше это привлекало его. Баттермилк с энтузиазмом ела. Конечно, она могла быть деликатной и обладала безупречными манерами, когда этого требовала ситуация. Но она также была конкурентоспособной, свирепой, маленькой пегаской-драчуньей с большим запасом сдерживаемой агрессии.

— Эй, Коппер, что это ты пялишься на мою Бизи?

Почти виновато вздохнув, он повернул голову и постарался выглядеть как можно более уважительно. Баттер Фадж смотрела на него довольно многозначительным взглядом, который он не знал и не мог истолковать. Баттермилк тоже смотрела на него, ухмыляясь, но при этом немного смущаясь, несомненно, из-за того, что ее мать только что подняла шум.

— Скажи мне, Коппер… ты только что думал о том, что моя милая девочка ест огурцы?

Ему нужно было найти какой-то способ отрицать это или переключить внимание на что-то другое:

— Э-э.

— Ага, забавно. Какой чертов извращенец, что думает о том, как моя любимая Бизи обхватывает губами огурчик.

— Ну, — начал Коппер, быстро соображая на ходу, — у меня не было такой мысли, пока ты ее не упомянула. Но раз уж ты заговорила об этом…

На мгновение ничего не произошло, и Копперквик напрягся, опасаясь, что ситуация испортилась. Но тут Баттер Фадж разразилась бурным смехом; все ее тело сотрясалось, а уши подрагивали. Лицо Баттермилк стало розовым, затем красным, потом приобрело глубокий фиолетовый оттенок, который ассоциируется с баклажанами, королевской властью, восходами и закатами.

Затем, так же внезапно, как и начался, смех прекратился, и, сузив глаза, Баттер Фадж устремила на свою дочь жесткий, суровый взгляд:

— Бизи… Спорим, что я могу съесть больше огурцов, чем ты?

Майти Мидж навострил уши и наклонил голову набок, бросив на своего собрата-пегаса недоуменный взгляд. Копперквику было интересно, разделяет ли Майти Мидж подобные мысли. Кто бы не хотел посмотреть, как кобыла ест соленые огурцы? Все перья Майти Мидж теперь торчали во все стороны, и казалось, что маленький жеребец увеличился в размерах вдвое.

Майти Мидж оказался в трудном положении, понял Копперквик. Он будет смотреть, как его жена ест соленые огурцы, что было восхитительно. Но он также будет наблюдать, как его дочь ест огурцы, а другой жеребец глазеет на нее. Копперквик понял, что это дилемма отца. Будучи сам отцом, он сразу же посочувствовал Майти Мидж. Это было очень неловко.

— Муми… правда…

— В чем дело, Бизи? У тебя нет слов?

Произошло страшное, ужасающее превращение, и Баттермилк стала страшной пегаской, которую так боялся Копперквик:

— О, да что ты, старая кобыла! Я пыталась избавить тебя от неловкости, ты, больная на голову бабушка-старушка.

Когда глаза Баттер Фадж сузились до тонких бумажных щелей, у Копперквика похолодела кровь.

— Я заставлю тебя съесть эти слова, пернатая метелка. Давай, записывайся.

Баттермилк сделала размашистый жест крылом:

— Возраст — прежде красоты. После тебя, старая болтушка.

— Пусть будет так, ты, дерзкая болтушка. Давай решим это как кобылы.

Нужно было быть осторожным в своих желаниях, чтобы не столкнуться с их неожиданным исполнением. То, что началось с мимолетной фантазии — дневной мечты, — превратилось в любопытную ситуацию социальной неловкости. Не только Копперквик получил возможность наблюдать, как Баттермилк ест огурцы, но и его будущий тесть.

Это были не обычные соленые огурцы, а самые что ни на есть соленые — в этом и заключался вызов. Глядя на них, Копперквик понял, что полкило составляет примерно пять или шесть огурцов. Это были бугристые огурцы, толстые с одного конца, немного более узкие с другого, и, судя по их виду, есть их было бы очень непросто. Одного запаха было достаточно, чтобы глаза немного слезились.

— В какую переделку мы попали, Коппер, — с непринужденным апломбом заметил Майти Мидж, прижимая крылья к бокам. — Полагаю, что, как только ты увидел или понюхал огурцы, у тебя возникли те же мысли о моей маленькой Бизи, что и у меня о Фаджи.

— Если говорить как отец с отцом, тебя не беспокоит, что я с Баттермилк? — Копперквик сосредоточился на Майти Мидж и изо всех сил старался прочитать выражение лица пегаса, на случай если его лицо не будет соответствовать его ответу.

— Теперь все в порядке, у меня есть замена, которую нужно защищать и опекать. Она покинула гнездо и вернулась с чем-то замечательным. — Протянув одно крыло, он коснулся щеки Эсмеральды, отчего кобылка хихикнула. — Честно говоря, главное, чтобы Бизи была счастлива. Я знал, что когда-нибудь, рано или поздно, она расправит крылья и улетит. Так уж сложились обстоятельства.

Некоторая неловкость исчезла, но ненадолго.

— Так это нормально? Баттермилк и Баттер Фадж, я имею в виду. Кажется, они конкурируют.

— О, — голова Майти Миджа качнулась вверх-вниз, — совершенно нормально.

Когда ничего другого не последовало, Копперквик решил больше не поднимать этот вопрос. Эсмеральда подпрыгивала в своей переноске, но она уже не была такой энергичной, как раньше. Более того, казалось, что она слегка устала. Скоро ему придется бежать, а день уже казался длинным.

— Среди нас, пегасов, конкуренция естественна. Для нас это как дыхание. Все — спорт. Буквально все. — Мидж слегка встряхнулся, улыбнулся немного грустной улыбкой и заглянул в глаза Эсмеральды. — Фаджи хотела как-то наладить отношения с дочерью, и я сказал ей, чтобы она посоревновалась. Они соревновались, конечно. Слушай, я знаю, что недавно это звучало ужасно, но уверяю тебя, они хорошо относятся к этому. Я бы не хотел, чтобы было иначе. Это была наша попытка быть мультикультурными, а также мультиплеменными.

— Хочешь подержать ее? Подержать какое-то время? — Хотя Копперквик уже знал ответ на свой вопрос, он все равно спросил.

— С удовольствием, — ответил Майти Мидж с тем же энтузиазмом, что и Баттермилк. — Я бы очень этого хотел.

Баттермилк Оддбоди обладала великолепной огуречной мордой. Прозвенел звонок, и теперь у участников было пять минут, чтобы съесть как можно больше огурцов. Единственный разрешенный напиток? Только самый лучший, самый кислый огуречный рассол. Среди участников было довольно много беременных кобыл, и это не давало Копперквику покоя: не оказалась ли среди них Баттермилк.

Эсмеральда не проявляла никакого интереса к тому, чтобы смотреть, как другие едят огурцы, а довольствовалась тем, что сидела в траве вместе с Майти Мидж. Она не делала никаких попыток вырваться, не пыталась убежать. Маленькая кобылка сидела, повернув мордочку к солнцу, глаза ее были закрыты, а на мордочке виднелась безмятежная улыбка. Копперквик надеялся, что это признак того, что она вырастет — тихой, безмятежной, довольной тем, что солнце светит на нее. Это было бы идеально.

Любопытно, как одно воображаемое может создать другое. Копперквик смотрел только на Баттермилк; жизнь как будто размылась, стала нечеткой, и только ее он видел с какой-то ясностью. Она была добра к нему, любила его, когда это было трудно, сложно, и оставалась с ним в трудные времена. Он был обязан ей лучшими частями себя, и пока он смотрел, как она поглощает огурцы, его мысли были заняты предстоящей гонкой.

Все лучшее, что он мог предложить, означало победу в гонке.

В его голове пронеслась мысль о том, что он больше не отдельный индивид, а часть единого целого с Баттермилк и Эсмеральдой. Это стало пикантным моментом, одной из тех определяющих вех в жизни, прохождение которых означало зрелость. Он был неспособен к переменам, погряз в том, кем и чем он был раньше. Что же с ним произошло? Когда-то он пересек море в поисках новой жизни, а потом… в каком-то смысле остепенился.

Вздохнув, он подумал о своих планах быть вполне адекватным и средним, уважаемым пони. Быть исключительным — значит, часто предъявлять к себе требования. Но если не высовываться и держаться среднестатистической посредственности, то можно и не испытывать стрессов и давления исключительности. Он стремился к усредненности, а потом стал пони, довольствующимся одинаковостью.

Все это было прекрасно, но Баттермилк была исключительной во всех возможных отношениях.

Она очень сильно сопротивлялась, эта крошечная пегаска. Среди кобыл она выглядела как кобылка, а среди крепких тягловых земных пони — вдвойне, но была такой же свирепой. Ее мать была в два раза больше ее, и это создавало настоящую проблему с огурцами, поскольку огурцы были пропорционально больше для Баттермилк, чем для ее матери, Баттер Фадж. Это означало, что бедняжке Баттермилк приходилось работать в два раза больше, чтобы выполнить то, что ее мать делала с легкостью.

У Баттер Фадж целые огурцы исчезали за один раз, а Баттермилк приходилось делать два-три укуса подряд. Из-за кислинки огурцов трудно было открыть рот, а значит, действовал фактор морщинистости. Баттермилк, будучи меньше ростом, имела маленький рот, а значит, фактор морщинистости действовал на нее сильнее, и ей приходилось бороться с усадкой.

Копперквик восхищался ее боевым духом и понимал, что из-за своего маленького роста она находится в неравных условиях с окружающим миром. У Баттермилк был синдром маленькой пони, и она была задирой, которая только и ждала своей следующей большой битвы. Это касалось всех аспектов ее жизни — от любви к выбранной профессии до борьбы за добро и даже в спальне. Ни одно испытание не было слишком сложным.

Пегасы-колибри — очень похожие на колибри, с которыми их сравнивали, — были маленькими силачами. Яростные, в основном бесстрашные, агрессивные пушистые пигмеи из перьев и пуха, немного взбалмошные — и, как обнаружил Копперквик, идеальные товарищи. Настроение можно было регулировать с помощью сахара, что означало разнообразие. Кобыла с разным настроением, Баттермилк могла переходить от возбужденного состояния к мрачному, в зависимости от ситуации.

Эмоции Копперквика переполняли его. Он вспомнил, как все было, когда он был еще маленьким жеребенком. Воспоминания о доме пронеслись в его голове, как слишком быстрое слайд-шоу. От слез у него двоилось в глазах, а затем немного расплылось, когда первые настоящие воспоминания нахлынули на него потоком.

— Я скучаю по маме, — пробормотал он вслух.

Исчез его изысканный акцент — то самое, что давало ему шанс на лучшую жизнь. Выйдя на пристань, он сразу же попытался подражать окружающим его эквестрийцам. Здесь пони могли быть кем угодно, и Копперквик отчаянно хотел быть кем-то другим, чем он был. Его причины были любыми, какие только приходили ему в голову в данный момент, но со временем сформировалось нечто похожее на рассказ.

Что бы сказала его мать, Баноффи Пай, если бы увидела его сейчас? Почти заплаканного от воспоминаний? Она могла бы утешить его — на это был шанс, — а могла бы ударить его по голове и сказать, чтобы он встряхнулся. Жизнь в Ливерипуле далась ей нелегко. Грязный, покрытый копотью фабричный городок вытягивал из пони всю жизнь. Серое небо. Постоянный дождь. Мертвая трава, которая почти не росла и даже не существовала, потому что каждый свободный сантиметр был заасфальтирован или на нем был построен ряд домов, если не фабрика.

Он так торопился уехать — убежать от гнетущей серости. От бесконечных заводских рядов. Такова была жизнь в Ливерипуле; самые первые многоэтажные дома строились у стен фабрики, а затем разрастались вширь, как огромные, цепкие пальцы. Улицы были узкими, едва ли шире двух повозок, потому что важно было вместить как можно больше населения.

Эсмеральда знала широкие открытые пространства.

Копперквик бежал от такой гнетущей клаустрофобии, и сейчас он чувствовал ее. Он чувствовал, как возвращается ненавистное чувство замкнутости. Ощущение ловушки, в которой все его жизненные решения выстроились в аккуратные ряды, и все эти решения — не более чем иллюзии. Ои, Коппер, конечно, у тебя будут прекрасные возможности здесь, дома, — сказала ему мать незадолго до его отъезда. Ты можешь выбирать, на какой стороне улицы тебе жить — на четной или нечетной. Это многое говорит о пони, если он выбирает нечетную. Уважающий себя пони выбирает четную, понимаешь?

— Коппер?

Голос Майти Мидж вывел Копперквика из задумчивости.

— Коппер, ты в порядке? У тебя такой отрешенный взгляд. Как в газетах пишут.

— Я скучаю по маме, — повторил он.

Уши Майти Мидж нависли над его глазами, как крошечные пушистые козырьки. На мгновение его лицо стало стоическим, безэмоциональным, но затем его взгляд изменился так, что его невозможно было описать. Он огляделся по сторонам, его взгляд метнулся вправо, влево, вправо, еще раз вправо и снова влево. Он начал что-то говорить, его рот открылся, но после того, как челюсть один раз открылась и закрылась, наступила тишина. Все слова, которые можно было бы произнести в качестве заверения или утешения, так и остались невысказанными.

— Что я делаю? — Копперквик покачал головой. — Мне нужно взять себя в копыта. Я должен участвовать в гонке. Эсме рассчитывает на меня. Я не должен сейчас терять самообладание.

— Верно, Коппер. — Майти Мидж одобрительно кивнул. — Так держать. По-моему, так говорит Фаджи. Так держать. Глаза только вперед. Вот так.

Глава 38

— Не будь такой кислой лузершей, Бизи…

— Мы оба проиграли, Муми.

— Да, но я тебя победила, не так ли?

— На один огурчик!

— Это все равно победа…

— Не такая уж и победа. Просто это доказывает, что у тебя большой рот.

Копперквик чувствовал напряжение, и как раз когда оно стало невыносимым, Баттер Фадж протянула ногу, схватила свою дочь и притянула ее к себе. Баттермилк на мгновение посопротивлялась, но потом сдалась и ответила на ласку матери. У большой кобылы не было никаких внешних признаков того, что она участвовала в соревновании по поеданию огурцов, но у маленькой Баттермилк был раздутый, округлый живот, из-за которого она казалась беременной.

Этого было достаточно, чтобы все тело Копперквика напряглось.

— Ои, это немного пугает, так оно и есть, раз ты такая маленькая и все такое. Куда ты дела все эти огурцы, Бизи?

Ответа не последовало. Баттермилк прислонилась к матери, и они вдвоем уселись в траву, чтобы, как им казалось, побыть мамой и дочкой. Надувая щеки и пуская пузыри слюны, Эсмеральда подошла к двум кобылам, с размаху заехала головой в Баттермилк, а затем села, чтобы присоединиться к ним.

— Одна из нас, Эсме? — спросила Баттер Фадж, нежно, но все еще крепко сжав Баттермилк. — Ты оставила мотор включенным и, похоже, у тебя вытекает охлаждающая жидкость. Ну и бардак у тебя.

— Пббблтбиппити! — После последнего приступа метеоризма Эсмеральда высунула язык; затем кобылка улыбнулась блестящей от слюны улыбкой.

— Эй, Коппер… Когда любовь всей твоей жизни была маленькой, одним из ее любимых лакомств были кефир и соленые огурцы. Однажды я оставила кувшин с кефиром на столе вместе с большой банкой соленых огурцов. Мне нужно было отлучиться в туалет, и когда я сидела там, пытаясь сделать свои дела, я услышала, как Бизи суетится…

— Муми, нет, это неловко.

— Я выхожу посмотреть, что происходит, а Бизи лежит на столе, вымазанная кефиром и огуречным рассолом. Повсюду огромный беспорядок, стол и пол залиты водой. А маленькая Бизи… она засунула голову в банку с солеными огурцами. Она надела ее так, словно это был шлем для подводного плавания. Удивительно, что она не утонула. Должно быть, она сунула голову вниз, застряла, а потом подняла голову, поэтому весь рассол вытек наружу. Она засунула голову в банку с огурцами и спокойно ест огурцы, собравшиеся вокруг ее головы. Я до сих пор не знаю, как она вообще засунула голову в банку, и мне пришлось намазать ее жиром, чтобы вытащить. Миджи вернулся домой в самый неподходящий момент.

Закатив глаза, Баттермилк возмущенно хмыкнула, притянув Эсмеральду поближе.

— Мне пришлось схватить ее за задние ножки и тянуть, пока Фаджи обнимала банку.

— Папочка… нет… пожалуйста! — Баттермилк протянула одно переднее копыто в знак протеста.

— Наконец маленькая пробка выскочила на свободу, и, клянусь, ее шея стала длиннее. Мы с Фаджи просто смотрели друг на друга и не произносили ни слова, но мы оба думали об одном и том же. Мы оба продолжали смотреть на ее маленькую шейку. И у нее было такое же маленькое пузо, как сейчас, потому что она съела почти все огурцы в банке, пока держала там голову.

Баттермилк, издав протестующий вздох, закрыла лицо одним крылом.

— И это был первый раз, когда Баттермилк засунула голову в банку.

Первый? На лице Копперквика появилось слабое подобие улыбки. Отвлекшись от своих проблем, он позволил себе насладиться моментом, насладиться тем, что это было. Это была семейная история, такие сокровенные знания, которые известны только членам семьи, и Копперквик понимал, для чего нужно делиться ими. Существовали способы и средства ввести пони в семью, начиная с первоначального принятия и заканчивая моментами из истории, подобными этому.

— Растить маленьких земных пони в основном легко, — заметила Баттер Фадж, обращая внимание на Эсмеральду. — Пока они не научатся передвигать стулья и лазать, их можно не пускать на стол. Но маленький пегас? Только неприятности. Однажды я потеряла целый чан с кефиром, потому что маленькая мисс решила поплескаться и попробовать. Я перепугалась почти до смерти. Я думала, она утонет, но оказалось, что она — прирожденная пловчиха. Она плавала в кефире, как утенок. Она даже крякала.

Отведя крыло от лица, Баттермилк умоляюще посмотрела на мать.

Возможно, почувствовав, что ее дочь достигла критической массы смущения, Баттер Фадж смилостивилась. Выражение ее лица смягчилось, и, хотя улыбка осталась, Копперквик увидел в ее глазах что-то, что он принял за грусть, — по его мнению, это была какая-то тоскливая печаль. Каким, должно быть, богатым опытом было воспитание кобылки-пегаса. Все эти ошибки, пробы и ошибки… испорченные чаны с кефиром.

Возможно, если ему повезет, Баттермилк подарит ему маленького пегасенка, с которым он сможет разделить уроки жизни.

Овальная трасса длиной в одну милю представляла собой грунтовую и глиняную поверхность с извилистыми поворотами. Копперквик слышал, что трасса подходит для фермеров, а не для гонщиков, и, оглядевшись вокруг, понял, почему. Пахотные пони — пахотные пони повсюду. Он был самым маленьким и самым легким из всех жеребцов, участвовавших в забеге. Хотя это и обнадеживало его, он знал, что лучше не зазнаваться. Эти пони были выносливы и привыкли к многодневным нагрузкам. Если он надеялся на победу, ему нужно было быть осторожным и держать темп.

Первый забег в этот день проводили земные пони, и трибуны уже были переполнены. Над головой пронесся воздушный шар, из нижней части которого виднелся блестящий глазок фотоаппарата. С запада дул теплый соленый ветерок, хотя периодические порывы обещали перемену погоды. Солнце принцессы Селестии сейчас находилось почти прямо над головой, и бег будет жарким и потным.

Время перед бегами было уже почти на исходе.

Его охватила сильная нервная дрожь, и как он ни старался, ему не удавалось сохранять невозмутимое спокойствие. От этого зависело так много. Казалось, что от результата зависит его будущее. Ему нужна была победа, хотя бы для того, чтобы компенсировать все, что он недавно потерял. По крайней мере, это было похоже на потерю. Столько всего пошло не так, и ему нужно было, чтобы хоть что-то стало хорошо. Даже его отношения с Баттермилк теперь преследовал страшный призрак, и все из-за того, что разорвался дурацкий презерватив. Ему нужна была чистая победа, чистая победа, не омраченная тенью катастрофы.

— Эй, Коппер, внимательнее!

Что-то в том, как Баттер Фадж произнесла эти слова, заставило его сосредоточиться.

— Не смей нервничать. — Большая кобыла устремила свой тяжелый взгляд на вздрогнувшего пони с медной шерстью. — Ты уже победил, Коппер. Скажи себе это.

В ответ он моргнул.

— Нет, скажи это. Я хочу услышать, как ты это скажешь.

— Но я не победил…

— Ты, большой скачущий болван, выиграл. Независимо от исхода, сердце малышки Бизи уже у твое. У тебя есть маленькая кобылка, которая любит тебя, обожает тебя и боготворит сам твой вид. Ничего из этого не изменится. Если ты выиграешь, Бизи будет праздновать вместе с тобой. Если ты проиграешь, что чертовски маловероятно, она будет рядом, чтобы все исправить. Мы с Миджи тоже будем там. Неважно, каким будет результат, главное не изменится.

Баттер Фадж была голосом из дома, даже если ее акцент был немного странным. Он снова подумал о своей матери. Как и большинство жеребят, он достиг возраста, когда бежал от нее и ее ласк, стесняясь позволить ей дотронуться до себя, но сейчас, в этот самый момент, он хотел, чтобы она была здесь. Он не убежал бы от нее, нет, он был бы рад ее заверениям в любой форме, даже если бы это было мучительно неловко.

— Мы все верим в тебя, Коппер. — Баттермилк смотрела на него полузакрытыми глазами, и в ее улыбке было что-то почти соблазнительное.

У любви всей его жизни было зловонное огуречное дыхание, и Копперквик мог представить, что ее поцелуи будут иметь вкус рассола и чеснока. Помня о том, что за ним наблюдают родители, он все равно поцеловал ее и ушел, еще больше морщась, чем когда подходил. Она была кислой, очень кислой. Рассол впитался в ее пушистые губы, оставив их солеными и уксусными. Теперь она стояла с закрытыми глазами, губы ее были по-прежнему сжаты, а уши трепетали, как от дуновения ветерка.

Одного поцелуя было недостаточно, и он удивился, когда мордочка Баттермилк прижалась к его морде. Ничего не оставалось, как отстраниться, и она поцеловала его знойным, немного небрежным поцелуем, за которым наблюдали оба ее родителя. Когда она отстранилась, губы Копперквика остались теплыми и солеными. Он увидел, как она открыла глаза, и почувствовал, что его пульс участился. Она оказывала на него такое влияние — и всегда будет оказывать.

Глядя в ее глаза, он обрел мужество, но при этом вспомнил о своих проблемах. Он страдал от безденежья. В финансовом плане он был сломлен. Его жизнь была разбита. Презерватив порвался. И все же, по какой-то странной, необъяснимой причине, она любила его. Почему? Что он сделал, чтобы заслужить такую любовь в тот момент, когда в его жизни все было разбито? Ему нечего было предложить, кроме… себя.

И тут его осенило, что достаточно предложить только себя. У него не было денег, не было богатых родителей, не было огромного наследства, не было великой фамилии, которая обещала бы ему жизнь в привилегиях и легкости. Копперквик был пони, который опустился на самое дно, и у него не было ничего, совсем ничего. Только он сам. И этого было достаточно. С этим осознанием пришли и другие выводы: ему никогда не придется сталкиваться с теми проблемами, которые были у других, например, с тем, что любовь зависит от богатства, статуса или положения в обществе. Он был чист. Оставалось только быть самим собой, и Баттермилк Оддбоди будет принадлежать ему.

Это было огромное облегчение, словно с его спины сняли груз.

— А теперь иди, — сказала Баттермилк, прижав уши и сделав жест крылом. — Я буду ждать тебя на финише. Поспеши ко мне.

— Эсми, скажи "пока-пока". Твоему папе пора бежать. — Майти Мидж подпрыгнул на месте, толкнув Эсмеральду.

Кобылка, довольно сонная и совсем не заботящаяся о том, что сейчас будут большие скачки, зевнула. Размахивая передними ногами, она успела произнести следующее:

— Бабл бай. — Затем, задремав, покачивая головой, не в силах противостоять силе тяжести, она погрузилась в полудрему.

— Коппер… прежде чем ты уйдешь…

— Да? — Когда он посмотрел на Баттер Фадж, то увидел в ее глазах хитрость — хитрость земной пони.

— Это пахари, все до единого, — ответила она, негромко произнося слова. — Они знают только прямые линии, а углы их смущают. Вся толпа старается втиснуться в поворот и старается как можно дальше держаться от края. Ты можешь повернуть за угол, Коппер? Я думаю, что можешь. Углы — это то место, где ты сможешь проявить себя. Держись как можно ближе к внешней стороне и набирай скорость. Конечно, тебе придется бежать больше и дальше, но тебя затопчут, если толпа окружит тебя. Они не будут играть по-хорошему, Коппер. Проверка на прочность не только разрешена, но и поощряется. Толпа любит смотреть, как с трассы уносят тело. Чем кровавее, тем лучше. Пони здесь не для того, чтобы смотреть на скачки, а для того, чтобы увидеть крушение.

Копперквик сглотнул.

— Держись подальше от них, Коппер, и все будет в порядке.

— Спасибо, миссис Оддбоди…

— Зови меня мамой или Муми. Я не хочу, чтобы ты лежал кровавой кучей, Коппер. Теперь помни, о чем я говорила.

— Хорошо. — Немного подкрепив свою уверенность, он кивнул.

Последнее слово осталось за Майти Мидж:

— Удачи, Коппер.

На стартовой линии царила анархия. Пони просто стояли вокруг, а самые большие и громоздкие жеребцы стояли в ряд друг за другом впереди. Не всем пони был дан равный старт, и Копперквик решил начать немного позади. Насколько сильно? Настолько, что он оказался рядом с несколькими грубоватыми на вид кобылами, которые тоже участвовали в скачках. У одной из кобыл была огромная пачка табака, и она с регулярными интервалами сплевывала жирные капли смолистой жижи.

Если Копперквик рискнет предположить, то в первых рядах были местные "старые добрые жеребцы", которые в этих сельских районах, похоже, встречались повсеместно. Кобылы охали над жеребцами с худыми скулами и точеными зубами, что вызывало у него чувство раздражения и смутной обиды. Такие жеребцы всегда казались ему худшим типом пони, с которым можно столкнуться. Обычно они фанатичны, нахальны, высокомерны; Копперквик не мог не думать о том, как они могут воспринимать Баттермилк, застенчивую, тихую, мозговитую Баттермилк и все ее причудливые многосложные словечки. Неудивительно, что она ушла из дома. Подумав об этом, он улыбнулся и почувствовал себя вполне довольным собой, потому что соответствие стандартам Баттермилк заставляло его чувствовать себя хорошо в отношении стандартов, которых он придерживался сам.

Хотя так было не всегда. Он вспомнил о том, как Баттермилк отвесила ему пощечину после его признания. Это было заслуженно. Он сделал неправильный выбор, но ничего страшного, ведь теперь у него был шанс исправиться. Не говоря уже о том, что у него была Эсмеральда, о которой он должен был думать. Теперь он должен был соответствовать самым высоким стандартам, чтобы стать хорошим примером для своей дочери. Он бросил последний насмешливый взгляд на жеребцов со впалыми щеками и подумал о том, как приятно будет заставить их глотать его пыль.

Раздался выстрел из пушки — громкий, внезапный звук, от которого Копперквик немного испугался. Когда он понял, что происходит, было уже слишком поздно: все остальные пони уже бежали, а он стоял на месте, как безвольный болванчик. Это было неловко, и, несомненно, он узнает об этом позже. Стиснув зубы, он рванул вперед, как медное пятно.

Первым испытанием в гонке было преодоление толпы. Все пони держались кучей, и если кто-то вырывался вперед, то один из крупных и массивных жеребцов впереди мог его подрезать. На прямой не было места. Копперквик не спешил, осторожничал и держался у самого края, выжидая удобного момента.

Рядом с ним не отставала маленькая сине-белая кобыла. Ее шкура была почти цвета мела, а грива и хвост имели слабый розоватый оттенок, который почти не был виден в ярком солнечном свете. Она почти приклеилась к его боку, держась, как и он, за внешним краем, и, хотя была ниже ростом, прекрасно поспевала за его длинноногой походкой. В целом, он был впечатлен ее атлетизмом, но и обеспокоен, потому что впервые увидел настоящую конкуренцию.

Его копыта прорезали борозды в глине и почве дорожки. Поворот приближался, и Копперквик приготовился сделать свой ход, если представится такая возможность. Пять кругов. Это все, что ему нужно было сделать. Он опустил голову, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, готовясь резко увеличить скорость, что выведет его вперед. Это будет кратковременный всплеск, и он затратит достаточно усилий, чтобы опередить остальных на четверть круга. Затем он сможет снизить темп, чтобы сохранить свое преимущество, и, пока он будет держаться на внешней границе, это будет легкая победа.

В первом повороте началась кровавая бойня, которая дала Копперквику именно ту возможность, которая ему была нужна. Все крупные грубияны, образовавшие толпу, слишком замедлились, пытаясь удержать строй, а пони, шедшие позади них, не смогли вовремя снизить темп, что привело к столкновениям. Машущие копытами тела упали в грязь, и многие скакуны остановились, запутавшись в них. Однако сейчас было не время для разглядывания скакунов.

Прижавшись к внешнему краю, Копперквик увидел узкий проход и прибавил скорость. Маленькая кобыла рядом с ним сделала то же самое, ее короткие ноги работали в два раза чаще. На секунду он подумал, что она может толкнуть его или подрезать, потому что узкая щель была именно такой — узкой. Куча пони упала, но с трудом поднималась на копыта. Однако опасения оказались беспочвенными: кобыла перепрыгнула через корчащуюся кучу и рванула вперед.

Каким-то образом она приземлилась, не потеряв скорости, и Копперквик стиснул зубы, требуя от своего тела большего. К тому времени, когда они вышли из поворота на прямую, они снова мчались шея в шею, значительно опережая скакунов, которые теперь были позади них. По крайней мере, она не вела грязной борьбы — он восхищался ею за это, — и хотя он старался быть мягким пони, он не собирался позволить ей победить только потому, что она была кобылой.

Когда перед ними возникла прямая, кобыла заговорила, задыхаясь:

— У меня… сын… которому нужна… моя… победа!

Внутри Копперквика поднялась какая-то сильная эмоция, которая, возможно, и была причиной. Он не сдавался, ничего не скрывал, но все же ответил:

— А у меня… дочь!

— Увидимся! — крикнула кобыла, вырываясь вперед на прямой.

На мгновение Копперквик был ошеломлен ее скоростью, но это продолжалось недолго. Он тоже мог бы мчаться быстрее, но старался держать себя в копытах, однако она была уже в десятке шагов впереди и продолжала ускоряться. Сузив глаза и раздув ноздри, он собрал все свои силы, думая о том, как ужасно будет потерпеть неудачу.

Все эмоции, обуревавшие его, вернулись с новой силой, и он почувствовал, как внутри него все закручивается в узлы. Ему нужна была эта победа. Только победа могла вернуть ему чувство собственного достоинства и чувство самоуважения. Более длинные ноги, более широкий шаг — все это позволило ему догнать кобылу, но это оказалось труднее, чем он думал, и потребовало гораздо больше усилий.

Но кобыла тоже боролась. Неужели она все поставила на кон и проиграла? Вложила все силы в начальный рывок, который оказался недостаточным? Возможно, они оба проиграли, так сильно выложившись на первом же круге. Уже приближался следующий поворот, и первый километр уже был пройден. Остальные были уже далеко позади, и расстояние увеличивалось с каждой секундой.

Чувство вины, стыда, боль прошлого настойчиво наступали ему на копыта, и Копперквик бежал, как одержимый пони, полный решимости оставить все это позади. Каким-то образом он должен был обогнать все это. Ему нужна была победа, не только для Эсмеральды, но и для самого себя. Дыхание вырывалось пушечным фырканьем, бока вздымались, ребра расширялись и сжимались, как мехи.

Он так увлекся гонкой, что не заметил слабого медного свечения вокруг своих копыт…

Глава 39

За спиной у него было прошлое, которое настойчиво рвалось вперед, а перед ним простиралось будущее, великая неизвестность. Не только его будущее, нет, будущее его дочери. Будущее Баттермилк. Все зависело от этого момента. Каким пони он был? Из тех, кто выкарабкивается в трудную минуту, или из неудачников? Речь шла не о победе, а об их обеспечении.

Холодные когти отчаяния терзали его, заставляя вспомнить о недавнем изгнании. Это была низкая точка. В его сознании возник мистер Бланманже, и Копперквик почувствовал, как тревожная ярость того дня разгорается, словно недоедающее, жадное пламя, только что нашедшее свежий хворост, чтобы пожрать. Впервые в жизни Копперквик почувствовал, что может убить другого пони, и это чувство не покидало его до сих пор; оно снилось ему достаточно часто, чтобы он сожалел об этом в часы бодрствования.

Воспоминания о прошлом преследовали его, как неумолимые гончие псы.

Они с кобылой бежали рядом, нос к носу, их копыта отбивали странный ритм: она делала восемь ударов на каждые четыре его. Земля словно приподнималась навстречу копытам; он не тонул в ней и чувствовал себя легким, как перышко. Да что там, он почти летел. Как будто земля отталкивала его копыта и не давала всей тяжести его веса оседать на землю.

Пыхтя и фыркая, он собрал остатки сил и рванул по прямой.

Заметив краем глаза свечение, он повернул голову и увидел, что кобыла рядом с ним охвачена бело-голубым пламенем. Это насторожило его, но он тоже был охвачен пламенем. Посмотрев вниз, он увидел, что его ноги и тело окружены огненным нимбом, который не обжигает его. Они пылали вместе, пламя перескакивало между ними, как токопроводящие электрические дуги.

Времени на то, чтобы остановиться и полюбоваться диковинным пламенем, не было.

Полтора километра было уже пройдено, и следующие полтора будут недолгими. Копперквик не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь бегал так быстро. Странно, но, несмотря на то, что он напрягался, это было легко. Но это было не так. На него навалилась новая усталость, которой он никогда раньше не испытывал. Его мучил голод, как будто он не ел несколько дней, а то и недель. Держась ближе к краю, он начал огибать угол, маленькая кобыла не отставала от него, их общее пламя горело ярко.

Неужели совместное пламя горит наиболее ярко?

Толпа была теперь впереди, и некоторые из них пересекли полуторный рубеж, который служил стартовой чертой. Скоро Коппер догонит их, и ему придется обойти их. Угол исчез, промелькнув всего за несколько мгновений, и теперь они неслись по прямой. Каким-то образом Копперквику удалось развить большую скорость, и любопытно, что кобыла не отставала от него. Казалось, как бы быстро он ни мчался, маленькая, легкая кобыла была ему ровней. И она, казалось, не отставала. Когда она попыталась вырваться вперед на прямой, Копперквик почувствовал какое-то таинственное притяжение своим телом, которое позволило ему не отстать.

По какой-то причине магия связала их вместе и не отпускала.

— Леди и джентльмены, — кричал диктор через систему оповещения, и его голос заставлял трещать громкоговоритель. — Вы видите это? Редчайшее из чудес! Мы видим, как работает магия земных пони! Она действительно существует! Существует!

Ревела ли толпа? Трудно было сказать, когда удары молота раздавались прямо у него над ушами. Он не мог понять, то ли это стук его сердца, то ли бешеный, яростный стук его копыт о землю, отдающийся в мягких хрящах внутри ушей. Ощущение статического электричества плясало по его шерсти, потрескивало в гриве и хвосте. Как будто на нем был плащ, сделанный из грозы. От его копыт летели электрические искры, и, хотя он их не видел, за ним оставались тускло светящиеся отпечатки копыт.

Они уже приближались к толпе — медленным, задумчивым, неповоротливым пони. Копперквик, его мозг пылал, знал, что он не из этих пони. Он не создан для того, чтобы тянуть плуг, тащить тяжелый груз или заниматься тяжелым физическим трудом. Вот почему он ушел из дома. Тесные, узкие, клаустрофобные улицы мешали ему быть самим собой. На них было трудно бегать. Кантерлот был не лучше, это был тесный, извилистый лабиринт, построенный на вершине горы.

Но здесь, на трассе, он мог бежать.

Так он и делал. Теперь он даже не чувствовал, как его стрелки касаются дорожки, и был как будто в невесомости. Диктор что-то кричал, но Копперквик не мог разобрать слов. Перед ним пони почти остановились, все они отпрыгнули с дороги, глаза их расширились, челюсти отвисли. Они с изумлением смотрели на приближающегося Копперквика и ошарашенно смотрели, как он проносится мимо, а кобыла поменьше не отстает от него.

Он был рожден Коппер Квиком, но, будучи жеребенком, был настолько быстр, что, чтобы привлечь его внимание, его имя слилось в одно слово. Опустив голову, выпрямив шею в линию с позвоночником, выгнув холку так, словно под блестящей от пота медной шерсткой и у него были поршни, Копперквик несся вперед с невозможной скоростью, а за ним полыхала мерцающим эфирным огнем трасса.

Во рту пересохло, в горле горело, и казалось, что ребра вот-вот сломаются от тяжести навалившихся на них боков. Он был весь в пене, и она пузырилась, словно кипяток на его шкуре. Янтарные глаза Копперквика, не видя его самого, пылали темно-янтарным пламенем, которое тянулось за его хлопающими ушами.

Под его копытами что-то реагировало в земле, что-то электрическое, что-то магическое, и шерстка Копперквика, которая цветом и раньше напоминала медь, теперь блестела, словно он был сделан из живого, дышащего металла. Рядом с ним голубовато-белое пламя, поднимающееся от кобылы, усиливалось, становясь все ярче. Вместе они представляли собой яростный огненный шар, пожирающий расстояние.

Это был последний прямой участок, за которым следовал поворот, а затем финишная прямая. Теперь трасса была пуста, если не считать двух размытых гоночных машин. Когда остальные ушли, Копперквик был свободен, чтобы прокладывать путь к победе вместе со своим странным спутником. Он не выиграет, он это понимал, но его это нисколько не беспокоило. Это было больше, чем они оба. Они должны были пройти вместе, связанные этой странной магией. Магия действовала только тогда, когда они бежали вместе, и по какой-то причине разделиться было невозможно.

Ему не нужно было ни думать, ни волноваться; нужно было только действовать. Каким-то образом он оставил свое прошлое позади. Мистер Бланманже больше не беспокоил. Его выселение? Даже не беспокоило. То, что он был на мели? Все это было гирями. Тяжелые вещи, отброшенные, чтобы он мог делать то, для чего был рожден.

На родине его знак назывался шляпой-котелком, но здесь, в Эквестрии, это была шляпа-дерби.

Именно здесь, в Эквестрии, Копперквик наконец-то обрел себя. Сейчас, в этот момент, в нем была только чистейшая скорость. Он почти парил над землей. Как будто его копыта даже не касались земли, а каким-то таинственным образом останавливались всего в нескольких молекулярных расстояниях от нее, прежде чем его поднимали и пинали вперед. Он не слышал громовых раскатов, вызванных реакцией магии его копыт с магией земли под ним, потому что в ушах стоял постоянный рев. Каждый шаг был почти взрывом, который поднимал и нес вперед и его самого, и его спутницу.

На такой бешеной скорости тяга была коварной, но только если он терял концентрацию. Прошлое осталось позади, его ничто не отвлекало, ничто не сдерживало. Он обогнал отчаяние, страх, беспокойство и сомнения. Оставалась только скорость, великолепная скорость, и скорости было достаточно. Скорость поможет ему выжить. Все будет хорошо, потому что никакая беда не сможет его догнать.

Входя в поворот, и он, и его пыхтящая и отдувающаяся товарка наклонились. Никогда раньше он не наклонялся так сильно на повороте, и, возможно, его разум играл с ним, но казалось, что земля рябит, поднимаясь вверх, чтобы его копыта могли найти опору. Каждый след, оставленный копытом, был окружен потрескавшейся, сухой почвой, которая, казалось, оплавилась, а может быть, из нее вытянули жизнь.

Кривая просуществовала всего несколько секунд, а затем Копперквик перемахнул через финишную черту. Остановиться было уже невозможно, да и не хотелось, и он, словно медное пушечное ядро, летел по прямой, оставляя за собой медные языки пламени. Остановиться было невозможно, но и жизненно необходимо. Тихий голос предупреждал, что если он продолжит движение, то сгорит. Следующий поворот уже стремительно приближался, казалось, он проносится над землей. Он не чувствовал, как его копыта ударяют по чему-либо, хотя они совершали полный спектр движений. Никакой связи, никакого чувства осязания.

Посмотрев вниз, он увидел мертвую землю там, где он ступал раньше, — высохшую, пыльную, иссушенную землю. Безжизненная земля. Он принял слишком много, и это внезапное осознание, эта вспышка озарения, это осознание знания вывели его из того измененного состояния, в котором он находился. Почти спотыкаясь, он ударил копытами о землю и глубоко вонзился в порошкообразную, пыльную, мертвую почву. Сила инерции потащила его вперед, а гравитация снова стала доминировать.

Какие бы чары ни несли его, теперь они были разрушены. Рядом с ним кобыла рухнула в пыль, покатилась и подпрыгнула, ее четыре дрожащие ноги подкосились. Мгновение спустя он присоединился к ней, и, кувыркаясь в пыли, пот с его блестящего тела отдавал влагу земле. Наконец он остановился и, задыхаясь, лежал на земле, в ушах стоял оглушительный звон.

Он глотал и глотал воздух, в котором так отчаянно нуждался, но, как он ни старался, его не хватало. Его легкие были заполнены бесчисленным количеством мелких, жалящих, кусающих насекомых, гнездом огненных муравьев, и жестокие шипы агонии пронзали его стрелки. Каждый мускул его тела сжимался с такой силой, что казалось, кости вот-вот затрещат.

Копперквик буквально впечатал себя в землю.

Глава 40

Баттермилк взмахнула крыльями, а Копперквик лежал, задыхаясь, в траве с высунутым языком. По его бокам бушевало пятибалльное пламя, а ноги подергивались от раскаленной колющей боли. Попытки Майти Мидж сдержать толпу почти заглушались ревом в ушах Копперквика. В этот момент его мысли путались, и он ничего не мог разобрать.

Вспыхивали лампочки, нескончаемый поток ярких сине-белых вспышек. Над головой кружили летающие репортеры, которых держал на расстоянии Майти Мидж. Кто-то кричал. Слышался плач. Корчась в траве от боли и судорог, Копперквик увидел в метре от себя загадочную кобылу, свернувшуюся в позу зародыша. Баттер Фадж стояла над ней, пытаясь сдержать толпу.

Кто-то вылил ему на голову ведро воды. Потрясенный, промокший, Копперквик брызгался и кашлял. Это было чудесно и как раз то, что ему было нужно. Облизав губы, он почувствовал вкус соли и чего-то, что можно было назвать только металлическим. Его копыта были утыканы раскаленными иглами, а сжимающиеся кишки требовали какой-нибудь пищи. Все еще кашляя, он как-то сумел подтянуть под себя копыта, чтобы сесть.

В палатке пахло плесенью, старой, затхлой парусиной и дезинфицирующим средством, которое, несомненно, распылили, чтобы избавиться от неприятного запаха. Солнечный свет проникал внутрь, желто-оранжевый, сквозь тонкую, изношенную парусину, и приносил с собой нежелательное тепло. И без того не слишком большая, палатка была битком набита пони и одним грифоном, судовым пилигримом, который когда-то был доктором в Эквестрийской гвардии.

Копперквик чувствовал себя лучше, но кобыла, которой было труднее вдвойне, приходила в себя медленно. Грифон положил ее на складной столик и теперь ощупывал шею, пытаясь нащупать пульс большим пальцем-когтем. Баттермилк поставила стальное ведро, наполненное лимонадом, и у Копперквика потекло изо рта.

Почти сразу же он начал пить, пока Баттермилк слетала за другим ведром.

— Не скажешь ли ты, как тебя зовут? — спросил грифон у кобылы с грустным лицом. — Меня зовут Джеффрюс.

— Меня зовут… Содалит, — задыхалась кобыла, ее голос был похож на оползень гравия.

— Что ж, мисс Содалит, вы пережили небольшое чудо. Очень волнующее. Постарайтесь замедлить дыхание, если сможете. Вы заставляете меня волноваться.

— Я не… думаю… я выиграла. — Содалит с трудом повернула голову, чтобы посмотреть на Копперквика, сделала это на мгновение, закрыла глаза, а затем застыла на месте, пока старый грифон измерял ее пульс, сильно прижимая большой палец-коготь к мягкой части ее шеи.

Вернулась Баттермилк, неся еще одно блестящее, запотевшее стальное ведро, наполненное лимонадом. Поставив его на стол, внимательная пегаска достала из ведра стальной ковш, подержала его, чтобы показать доктору, что он там, отпустила его и, приземлившись на усыпанный пони пол, подошла к Копперквику.

Опустив морду в ведро, Копперквик продолжал пить, чередуя жадные глотки с осторожными глотками. Он хотел знать, что случилось. Что произошло? Сейчас он чувствовал себя слабым, как новорожденный, и ему было трудно даже сидеть. Усталость лишала его сил, отнимала жизненную энергию, и сколько бы он ни пил, ему не удавалось унять сухое царапанье в горле.

— Вы оба пробежали восемь километров за пять минут. — Грифон отдернул большой палец. — Не думаю, что мне нужно говорить тебе, насколько это невозможно. Ну, при обычных обстоятельствах. С магией возможно все. А вы вдвоем поделились самой любопытной магией. Привлекается эксперт.

— Это фотофиниш, — сказала Баттер Фадж, ее голос был мягким, твердым и успокаивающим. — Сейчас на него смотрят. Моя интуиция подсказывает мне, что вы оба одновременно пересекли черту.

— Что случилось? — спросила Баттермилк, уголки ее глаз сморщились от беспокойства. — Что произошло и как это возможно? Что мы видели на трассе? Коппер и эта кобыла были в огне.

— Я видел такое в окопах. — Джеффрюс достал ковшик и поднес его к губам Содалит, чтобы обезвоженная кобыла могла пить. — Хотя ничего подобного. Если взять двух эмоциональных земных пони, объединенных одной целью… например, выжить и вернуться домой… случается всякое. Странные вещи происходят. Не знаю, почему это происходит. Магия земных пони не очень хорошо изучена и понятна.

— Я думала, что у нас есть только сила и связь с землей. — Баттер Фадж наклонилась чуть ближе к Содалит, на ее лице появилось любопытство, а затем она повернулась, чтобы посмотреть на Копперквика. — Хотя Коппера нельзя назвать сильным. Он немного мокрая лапша. Что это было?

— Два земных пони, объединенные общим делом? — Джеффрюс терпеливо ждал, пока Содалит отхлебывала лимонад из ковша, который он подносил к ее губам. — Вы оба явно хотели победить. Без сомнения, вы оба были эмоциональны. По крайней мере, так мне кажется. Возможно, я ошибаюсь. Не поправляйте меня, продолжайте пить, вы оба.

— У нее есть сын, — сказал Копперквик, с его морды капал лимонад обратно в ведро. — Мы разговаривали друг с другом на трассе. Наверное, ей нужна была победа по той же причине, что и мне. — Закончив говорить, он снова опустил морду в ведро и продолжил пытаться утолить жажду.

— Если у тебя есть сын, то где его отец?

Копперквик, навострив уши, услышал Баттер Фадж совсем в другом — неприятном, страшном — смысле и вспомнил их первую встречу. Подняв голову, он посмотрел на Содалит и увидел на ее лице жесткое, горькое выражение, а также легкую досаду. Как часто она это слышала? Даже не зная обстоятельств, Баттер Фадж, казалось, была готова вынести приговор.

Как ни хотелось ему пить, он все же отвлекся от своей потребности в питье.

Баттермилк теперь смотрела на мать, но ничего не говорила. Майти Мидж, на шее которого висела Эсмеральда, отступил в угол. Его уши то поднимались, то опускались, а выражение лица чередовалось с двумя нечитаемыми. Джеффрюс, не выпуская из лап ковша, принялся изучать свои когти. Баттер Фадж, не обращая внимания на мужа и дочь, не сводила глаз с Содалит, высоко подняв одну бровь. Копперквику не понравилось выражение ее лица, совсем нет. Ни в малейшей степени. Его это очень раздражало, но необходимость сохранять вежливость не позволяла ему ничего сказать.

По крайней мере, не сейчас, не в данный момент.

Содалит подняла голову, и с ее подбородка капнул лимонад. Уши ее затряслись, а в глазах вспыхнул гнев, похожий на яростные раскаты грома. На мгновение Копперквик подумал, не сказать ли ему что-нибудь, но потом передумал: Баттер Фадж заслуживала того, что должно было произойти дальше.

— Его отец… который совершенно не был… моим… мужем… — Легкий бок кобылы тяжело вздымался при каждом вдохе, а щеки дергались, неприятно искажая лицо. — Он там… на этом… кладбище. — Она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, затем другой, третий. Когда она заговорила снова, ее сбивающийся голос несколько раз надломился. — Он давал обещания… Я была влюблена… Я хотела, чтобы он любил меня… Он записался в солдаты… Я по глупости сделала… Я по глупости сделала его прощание незабываемым… Я надеялась, что он женится на мне перед отъездом… Он сделал предложение… Но потом он уехал.

Копперквик увидел, что выражение лица Баттер Фаджа смягчилось.

— Что случилось, если можно спросить? — В голосе Баттер Фадж не было слышно твердости.

— Несчастный случай на тренировке. — Гнев Содалит рассеялся и сменился печалью. — Столкновение в воздухе. Флит никогда не любил слушать… или чтобы ему говорили, что делать. — Кобыла отвернулась, глаза ее сузились, и она оттолкнула одним копытом ковш, с трудом поднимаясь в сидячее положение.

Джеффрюс опустил ковшик обратно в ведро, а затем помог печальной кобыле сесть.

— Я не могу платить по счетам… Я даже не могу сохранить работу… Пони постоянно говорят мне, что я должна быть лучшей матерью, и отправляют меня домой. Другие говорят мне, что я сама навлекла на себя это. Поскольку мы с Флитом так и не поженились, я даже не получаю вдовьей пенсии. Я пыталась… Я умоляла их об этом, но они мне наотрез отказали. Мне нужны деньги, чтобы уехать отсюда.

Протянув ногу, Содалит взяла черпак из ведра, поднесла его к губам, откинула голову назад и одним глотком опустошила его. Облизывая губы, Копперквик раздумывал, что бы такое сказать, но что можно было сказать? Его собственная ситуация потребовала бы слишком много объяснений, а если бы он что-то сказал, то опасался, что это прозвучит покровительственно.

— Мне надоело, что все пони говорят мне, что я плохая мать, раз пытаюсь работать… Если я не буду работать, я не смогу платить за квартиру, оплачивать счета и покупать продукты. Зато много предложений о замужестве, чтобы помочь мне решить мою "проблему". Пфа! Большинство этих предложений исходит от жеребцов, достаточно старых, чтобы быть моими отцами. Как будто все они собрались вместе и придумали тайный план, как довести меня до отчаяния, чтобы я сдалась и сказала "да" одному из них. Но я этого не сделаю.

— Возможно, именно так они и поступают. И кобылы тоже. Все они решают, что для тебя лучше.

Уши Копперквика затряслись от шока, и он был не один. В полном изумлении он уставился на Баттер Фадж, с трудом веря в то, что она только что сказала. Баттермилк тоже уставилась на свою мать, и Майти Мидж тоже. Пегасу на мгновение стало стыдно, он открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но потом переключил все свое внимание на Эсмеральду, которая дремала в своей переноске.

— Значит, я не сумасшедшая? — Содалит окинула Баттер Фадж бесстрастным взглядом.

— Возможно, я и сама виновата в этом, — призналась Баттер Фадж. — Многие из нас рассуждают о том, как все должно быть. Большинство из нас склонно думать, что мы знаем все лучше всех. Недавно моя дочь открыла мне глаза. Я настолько сосредоточена на том, как все должно быть, что иногда не замечаю, как все происходит на самом деле.

— Муми… — Глаза Баттермилк немного дрогнули, а затем, вздохнув и выдохнув, маленькая пегаска сняла очки и потерла глаза передней ногой.

— Мне нужно подышать воздухом, — объявила Баттер Фадж, ее голос стал хриплым. — Этот запах плесени меня достал. Я буду снаружи.

Не успели ее отговорить, как крепкая кобыла вышла из палатки, а ее дочь, Баттермилк, продолжала тереть глаза передней ногой. Копперквик хотел что-то сказать, что угодно, но, похоже, у него заплетался язык. Поморщившись и сверкнув глазами, Майти Мидж унесся вслед за женой, прихватив с собой маленькую Эсмеральду.

— Продолжайте пить, — сказал Джеффрюс, когда Майти Мидж выскользнул из полога палатки.

Все фотографии на столе поражали воображение. Копперквик увидел себя и Содалит, они оба пылали и практически левитировали над финишной чертой. Нос к носу, было ясно, что они пересекли финишную черту вместе. Вторая камера, снимавшая под другим углом, подтвердила это, а верхняя камера на воздушном шаре, хотя и без увеличения, показала, что они с Содалит двигались как одно целое, оставляя за собой световые шлейфы.

— Победителя определить невозможно.

Говорила старая морщинистая кобыла с кривыми очками для чтения на носу, и звали ее Тулип Твирлс. Единорог, она обладала магией, позволяющей почти оживлять фотографии, заставляя изображения на них проступать, чтобы можно было различить глубину. Тулип была фотографом-криминалистом, что бы это ни было, и являлась местным экспертом по фотографии.

— Для меня очевидно, что ваша общая магия хотела, чтобы вы оба победили вместе, хотя я уверена, что позже об этом будут спорить. Комиссия Дерби нечиста на копыто, скажу я вам, и есть вероятность, что вы оба уйдете ни с чем, так как победитель не может быть определен. Или они могут обвинить вас в жульничестве из-за спонтанно возникшего магического события.

— Спонтанное стечение обстоятельств — странный оборот речи, — заметил Копперквик.

Тулип Твирлс уставилась в свои кривые очки, выражение ее лица было изможденным, а на лице и шее выступили капельки пота:

— Я не могу придумать лучшего способа сказать это. — Пожилая кобыла вздохнула, положила одну переднюю ногу на стол, а затем добавила: — Комиссия по проведению Дерби уже объявила все ставки недействительными, так что если у вас были ставки на исход скачек, они были обнулены. Без явного победителя нет никакой возможности обналичить эти ставки.

— Это просто грязно. — Содалит скрестила передние ноги на груди, и ее губы сжались в угрюмую гримасу. Через мгновение губы разжались, она поморщилась и добавила: — Последние деньги, которые у меня были, я заплатила за вход. Я должна была сообразить. Я была дурой, когда играла в азартные игры. Со всеми этими пахарями, я думала, что у меня есть надежда.

— Да… — Тулип сильно растянула это слово, почти до стона. — Так бывает. Ни в чем нельзя быть уверенным.

— А что, если один из нас уступит другому, чтобы один из нас…

— Нет! — Содалит подняла копыто, прерывая Копперквика. — Я не позволю этому случиться. Это не победа. Я не смогу с этим жить.

Немного удрученный, Копперквик ссутулился, так ничего и не добившись, хотя и старался. Старая кобыла посмотрела на него, потом на Содалит, а затем снова опустила глаза к фотографиям на складном столике, стоявшем в центре заплесневелой палатки. Ему было больно осознавать, что он приложил столько усилий, но ничего не добился. Конечно, он одержал своеобразную победу, участвовал в чудесном проявлении магии, но это было слабое утешение.

Он устал, изможден, голоден — нет, он был ненасытен. Все его мышцы болели и раздражающе подергивались, и он никак не мог их контролировать. Спина словно горела, а все четыре ноги были словно раздавлены. Его стрелки вздулись — и ради чего, собственно? Ничья без выплат.

— Уступка не сработает. — Тулип Твирл складывала фотографии друг на друга, а затем засовывала их в папку. — Уступка не предусмотрена. Никаких юридических тонкостей. Никогда раньше не было ничьей. Никогда. По крайней мере, не в этом районе. Комиссия по дерби этого округа старается максимально упростить ситуацию и добавляет положения только после того, как что-то произошло. Иначе все погрязнет в бюрократии, а это плохо. Пони будут постоянно пытаться оспорить правила, чтобы получить преимущество.

Содалит вздохнула и ответила:

— В этом есть смысл. Но мне это все равно не нравится.

— Как… как можно использовать уступку? — Копперквик наблюдал, как старая кобыла убирает папку с фотографиями в сумку. — Я не понимаю, как это может быть плохо.

— Более быстрый и способный пони может уступить фавориту толпы, у которого больше шансов, и тогда они оба могут поделить банк. Если уступка не предусмотрена, этого можно избежать. — Тулип Твирл продела холщовый ремешок в латунную пряжку своей сумки и застегнула клапан. — Я должна пойти и заверить их у нотариуса в качестве доказательства. Извините.

— Спасибо, — сказал Копперквик, хотя и не был уверен, за что он ее благодарит.

Последние слова перед уходом старой кобылы были сказаны Содалит:

— Я умираю от голода.

Глава 41

Спустя девять тарелок жареной картошки с сыром и целый яблочный пирог с заварным кремом пустая боль в животе Копперквика наконец-то начала стихать. Его дочь Эсмеральда смотрела на него расширенными от страха глазами, а ее маленький рот был приоткрыт от ужаса, как будто она могла стать свидетелем конца всего сущего. Он чувствовал себя немного виноватым из-за того, что она смотрела на него, пока он ел, и сокрушался, что не может объяснить ей, почему он так голоден.

Через стол Содалит все еще не наелась — медленный, неуклонный процесс, и она не подавала признаков остановки. Все вместе они сидели под ярким сине-желтым навесом, который был оцеплен, чтобы их не окружили. Баттермилк настороженно следила за толпой за грубым канатом, перекинутым от столба к столбу, как и ее отец, Майти Мидж.

Несколько чиновников из комиссии по проведению дерби стояли поодаль, переговариваясь между собой вполголоса. Копперквику было совершенно безразлично, о чем они говорят, хотя он считал, что должен знать. Он просто слишком устал, чтобы испытывать какое-то беспокойство, и больше всего на свете ему сейчас хотелось вздремнуть. Да, хорошенько вздремнуть, с дочкой, с Баттермилк, обмахивающей его своими крыльями, потому что это было бы просто замечательно, даже если бы он многого требовал от своей пегаски-компаньонки.

Неожиданно вспыхнула вспышка, и Копперквику пришлось моргнуть, чтобы восстановить зрение.

— Я думаю, — начала Содалит, а затем сделала паузу, чтобы еще немного пожевать пищу, — то, что вы делаете, — это хорошо. Нужно больше помогать одиноким родителям.

Все еще моргая, Копперквик воспринял неожиданный комплимент.

— Мне приятно слышать это от тебя. Большинство кобыл, когда узнают, чем занимается Коппер, реагируют с отвращением. Или гневом. Гнев — очень популярный вариант. — Баттермилк повернула голову, чтобы взглянуть на Содалит, но при этом настороженно следила за толпой за канатом.

— Почему гнев? — не прекращая есть, спросила земная кобыла. — Я не понимаю?

— У большинства кобыл складывается впечатление, что если Коппер получит помощь, то их помощь как-то уменьшится. А поскольку он жеребец, они считают, что он должен просто смириться и как-то справиться с этим, а для них оставить ту небольшую помощь, которая есть.

— Это сексизм. — Содалит вытерла морду передней ногой. — Это сексизм и мерзость.

Запрокинув голову, Баттер Фадж фыркнула.

— Не обращай внимания на мою маму, — заметила Баттермилк, отчего ее мама снова фыркнула, но на этот раз сильнее и с гораздо большим апломбом.

— Наше общество таково, что жеребцов стыдят, если они просят о помощи по любому поводу. — Майти Мидж постарался полностью проигнорировать пристальный взгляд жены и сосредоточился на Эсмеральде, которая все еще была встревожена пищевыми повадками своего отца. — Кобылы тоже, если честно. Я тоже виноват в этом. Я воспитывал Баттермилк так, чтобы она сама о себе заботилась и полагалась только на себя. Я думал об этом в последнее время. Я вообще много о чем думал.

— И именно поэтому ты самый лучший, папуля. — Баттермилк улыбнулась отцу, а затем, опустив глаза, бросила холодный взгляд в сторону матери. — Муми, по крайней мере, старается. Совсем недавно я так гордилась ею, а теперь она снова стала осуждающей задницей…

— Ои!

— Если ты не хочешь, чтобы тебя называли осуждающей задницей, то не веди себя как осуждающая задница. Это тот же самый совет, который ты дала мне, Муми. Ты сказала мне, что если я не хочу, чтобы весь мир считал меня распутной шлюхой, то я не должна давать им повода думать, что я такая. Вот почему я стала чопорной и правильной библиотекаршей.

— В точку, Бизи. — Закатив глаза, Баттер Фадж отвернулась от дочери и навострила уши, чтобы лучше слышать, как члены Комиссии Дерби разговаривают друг с другом.

— Моя мама даже не хочет со мной разговаривать, — пробормотала Содалит, в то время как выражение ее лица стало бесстрастным. — Она говорила мне, чтобы я не связывалась со взбалмошным пегасом. Она постоянно твердила, что мне разобьют сердце. После того как Флит уехал и я узнала, что беременна, она напомнила мне, что говорила мне об этом, а потом выгнала меня из дома. Теперь она вообще не хочет со мной разговаривать, поэтому я и хочу переехать. Тяжело видеть ее на улице, когда она делает вид, что меня не существует.

— Ах да, дружелюбные, ориентированные на семью пони Дейлс Дельта. Отличные пони. Настоящий образец лучшего, что может предложить Эквестрия. — Баттермилк покачала головой из стороны в сторону, надула щеки, а ее хвост затрепетал, словно прихлопывая несуществующих мух. — Мы все должны стремиться быть такими же, как они. Представьте, каким прекрасным будет общество…

— Бизи, — голос Баттер Фадж сломался на полуслове, — ты уже высказала свою точку зрения. Пожалуйста, прекрати.

— Бизи, у тебя, кажется, пчела в кардигане.

— Да, папочка, я знаю. — Раздраженная пегаска вытянула крыло и указала на Содалит. — Вот почему я делаю то, что делаю. Такие пони, как ты и Муми, сделали мою работу необходимой. Я злюсь… Невероятно злюсь. Коппер только что сбил себе ноги, как и моя новая подруга, и никто из них ничего не получит в награду за это. Ситуация с Содалит — это все, что не так с этим местом… и с пони, которые здесь живут. А я только что получила напоминание о том, почему я ушла… и как сильно я иногда ненавижу это место.

Баттер Фадж издала сдавленный вздох, но ничего не сказала.

Майти Мидж принял более покорную позу:

— Это слишком жестоко, Бизи…

— Не так жестоко, как то, что ты не можешь обеспечить себя, потому что какие-то осуждающие задницы думают, что они знают, что для тебя лучше!

Некоторые из собравшихся уходили, их лица были сердиты, уши прижаты, и они бросали мрачные взгляды на Баттермилк, когда удалялись. Копперквик не знал, что именно ему чувствовать, он слишком устал, чтобы ощущать что-то кроме усталости, а напряжение, витавшее в воздухе, было весьма неприятным.

— Коппер заслуживает лучшего! — воскликнула Баттермилк, и все волоски на ее спине встали дыбом. — Содалит тоже! То, что они могут ничего не получить, приводит меня в ярость! Пони продолжают называть это чудом, но мне кажется, что в наше время чудо мало чего стоит! Они собирают деньги на благотворительность, но при этом игнорируют двух пони, которые очень и очень нуждаются! И я в ярости! — Ужасное превращение охватило маленькую пегаску, и она увеличилась в размерах почти вдвое, а все волосы и перья на ее теле встали дыбом. Дрожа от ярости, Баттермилк стояла, обнажив зубы, и раздался ужасный звук, когда она скрежетнула ими.

— Мама бешенная-бешенная. — Эсмеральда повернула голову, чтобы получше рассмотреть ее, а затем, понаблюдав некоторое время за разъяренной пегаской, повернулась и посмотрела на отца. — Дрема?

— Да, Эсме, твоей маме нужно вздремнуть, я думаю. — Когда Баттермилк переключила свое внимание на него, Копперквик скривился, но не стал извиняться. Вместо этого он посмотрел на Содалит, улыбнулся и указал копытом в сторону Баттермилк. — Я тоже влюбился в пегаса. Они совсем не похожи на нас. Думаю, в этом их привлекательность. Здорово, что они умеют удваиваться в размерах.

Содалит разразилась смехом и закрыла мордочку одним копытом.

Баттермилк не переставала его обнюхивать, а Копперквик, обеспокоенный тем, как он может пахнуть после такого бега, чувствовал себя уверенно и неуверенно. Хуже того, она постоянно терлась о него боками и ушами, как будто была маленькой крылатой кошкой. Содалит играла с Эсмеральдой, воркуя с ней во время увлекательной игры в прятки. Баттер Фадж, казалось, была взбешена, но в то же время задумчива. Что касается Майти Миджа, то он стоял, обсуждая что-то с пони из Комиссии Дерби, и время от времени громко ругался.

Еще один пони сделал снимок, а потом поспешил уйти, так как впереди было еще много интересного.

По шее Копперквика заплясали мурашки, когда Баттермилк шмыгнула носом в его гриву, и, не в силах больше терпеть ее странности, он сказал ей:

— Ты все время меня нюхаешь. Это довольно странно.

— Мне нравится, как ты сейчас пахнешь, — ответила она, как будто это было совершенно нормально. — Потный. Немного землистый. — Пока она говорила, она терлась ухом о нижнюю часть его челюсти, ощупывая его шею своими маленькими нежными передними копытцами. Затем, прижавшись к нему, она добавила низким, горловым шепотом, который мог слышать только он: — Когда я нюхаю тебя, мне приходят в голову непристойные мысли. Думаю, я хочу, чтобы ты потом вспотел, если получится.

— Ты необычный пегас.

— Хочешь посмотреть на мой размах крыльев? Я с удовольствием покажу тебе. Для моего размера он весьма внушителен.

От этого у Копперквика заныло в позвоночнике, и он сел прямо, хотя делать это было довольно больно. Что-то в том, как он пах, привело Баттермилк в хорошее настроение. А может быть, это была весна. Определенно, это было что-то. Когда она терлась об него, из глубины ее горла доносилось довольное, довольно грубое урчание. В последний раз она так урчала…

— Я бы мог уделить вам немного внимания… — Крупный земной пони отделился от группы, чтобы подойти к Копперквику и Содалит. — После долгих обсуждений мы решили отдать каждому из вас по кубку победителя. Благотворительность, действительно, начинается дома. Вы двое устроили отличное шоу. Шоу всей жизни. Вы получите полную выплату еще до конца дня. С вашего позволения, я поспешу поговорить с банковским агентом.

— Спасибо! — Голос Содалит сорвался, а глаза остекленели от слез.

— Да… — Позвоночник Копперквика снова прогнулся, и он вздрогнул от облегчения. — Спасибо, большое спасибо за ваше решение.

На середине шага земной пони остановился. Жеребец немного постарше, он на мгновение замер, а затем поднял правое переднее копыто и указал на Баттермилк, которая прижалась к шее Копперквика:

— То, что ты сказала, тронуло меня. В разговоре с вашим отцом я поставил под сомнение многие свои решения, юная мисс. Наверное, я понял, как сильно мой выбор может ранить других. Раньше я не задумывалась об этом. А ваш отец помог мне понять, что это одно из тех решений, когда то, что я сделаю, окажет огромное влияние не на одну, а на множество жизней, включая двух жеребят. Для меня и моих коллег по комиссии это стало вопросом совести. Спасибо.

Баттермилк издала какой-то звук, но слов не последовало. Темногривый пони склонил голову, улыбнулся, а затем медленным, неторопливым шагом удалился. Копперквик смотрел ему вслед, и остальные члены комиссии тоже склонили головы, а затем последовали за ним. Ошеломленный, Копперквик хотел сказать что-то, что угодно, желательно что-то значимое, но слова не шли на язык.

— Скоро придет кто-то из пони, чтобы поговорить с вами о случившемся, — сказала кобыла, выходя из-за оцепленных границ навеса. — Пожалуйста, подождите, если можете. Это очень важно. Желаю вам обоим удачи и надеюсь, что жизнь даст вам передышку.

Копперквик смотрел, как они уходят. Внешне он был таким же, как всегда, даже почти степенным, но внутри — внутри он практически разрывался. Тысяча бит — не такие уж большие деньги, но сейчас они казались ему большими. За деньги, конечно, счастья не купишь, но можно было купить душевный покой, а это уже кое-что. Рядом с ним крылья Баттермилк ожили, как будто она только что выпила галлон сиропа.

Теперь маленькая пегая кобыла легко порхала вокруг его головы, словно пчела или колибри. Она металась то туда, то сюда, то снова туда, то просто бесцельно жужжала, не имея никакого направления. Копперквик наблюдал за ней и испытывал чувство глубокого облегчения. После страха, беспокойства и сомнений, связанных с тем, что ему вообще ничего не заплатят, это была долгожданная удача, которая тем более была приятна, что была неожиданностью

Даже Эсмеральда казалась счастливой, возможно, потому, что все остальные пони были счастливы, но затем выражение ее лица изменилось, как это обычно бывает у жеребят. На мгновение она стала задумчивой, как будто размышляла, а потом на ее мордочке появилась тревога. Она прикусила нижнюю губу, потянулась вверх к матери и ударила своими крепенькими задними ногами по столу.

— Фуш, — сказала она, пытаясь привлечь внимание Баттермилк.

Остановившись в воздухе, Баттермилк обратила свой очкастый взгляд на маленькую земную кобылку:

— Фуш? Тебе нужно сделать фуш?

Подумав, наверное, целую секунду, Эсмеральда кивнула:

— Фуш… сейчас?

— Скажем так, это неплохая попытка сформулировать предложение. Приготовься к фуш! — Спустившись вниз, Баттермилк подхватила жеребенка и помчалась в поисках туалета.

Смущенная — и вполне обоснованно — Содалит повернулась к Копперквику и спросила:

— Фуш?

— Какой звук издает унитаз, когда его спускают? — спросил он в ответ.

— О! — В глазах Содалит вспыхнул огонек понимания. — Это очень умно. Мой еще недостаточно взрослый для приучения к горшку. Еще не дорос. Зато он болтун. Первое слово сказал через неделю после рождения. После этого его было просто не заткнуть. Он не знает, что означает большинство слов, но любит все повторять.

— Эсме только сейчас поняла, что такое говорить. Возникли некоторые сложности.

— А разве так не всегда? — ответила Содалит.

Непотопляемое хорошее настроение Копперквика сохранялось, и он сменил тему:

— Я все еще хочу пить. Пожалуй, я отважусь на поиски чего-нибудь попить.

— Уже иду!

Не успел Копперквик запротестовать, как Майти Мидж исчез.

Глава 42

Астрид Анемон была кобылой, достигшей среднего возраста, но как-то не поддавалась описанию. Ничто не поседело, шерсть по-прежнему была приятного, опрятного, яркого фиолетово-синего цвета, почти как цвет новой джинсовой ткани, а грива и хвост — темного, почти приглушенного рыжего оттенка. На морде сидели очки в красной оправе, а на одном ухе был закреплен большой слуховой аппарат в латунном корпусе. Одна нога — правая задняя — была затянута в скобу со стальной оправой, которая скрипела и повизгивала при каждом шаге.

Но, даже несмотря на свои недостатки, эта кобыла казалась больше, чем жизнь.

Она была архивариусом из Первого племени и являлась местным экспертом по магии земных пони. Копперквик рассказал ей все, и Содалит тоже. Каждую мысль, каждую эмоцию, каждое чувство, даже подробную информацию об их жизненных ситуациях. Ей рассказали все, что казалось хоть немного важным, и теперь внимательная кобыла сидела и думала.

Эсмеральда была немного суетлива, и хотя она еще не перешла в стадию истерики, было очевидно, что она к этому идет. Это был долгий, долгий день, и Копперквик гордился тем, как хорошо справилась его дочь. Майти Мидж делал все возможное, чтобы она не шумела, и пока ему везло. Как долго это продлится, можно было только догадываться.

Сравнивать свою дочь с бомбой замедленного действия было неприятно.

— Это самая редкая форма магии земных пони и наименее понятная, — начала Астрид хорошо поставленным, ученым тоном, каким говорят после многих лет образовательных лекций. — Один земной пони сам по себе не очень магичен. В большинстве случаев. — Она сделала задумчивую паузу, и ее правое копыто уперлось в край складного столика для пикника.

— Но бывают и исключения. Из того, что известно о земных пони, их магия обычно принимает одну из трех форм: исключительная сила, исключительная скорость и исключительная способность к размышлению. Большинство не знает, что самые умные пони в Эквестрии — это земные пони, и они — живые калькуляторы. Ходят слухи, что Корона держит самых умных из них под замком как активы. Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эти слухи, и это всего лишь слухи.

Баттермилк издала слабый стон беспокойства; хотя она и отреагировала, но ничего не сказала.

— Мод Пай может быть одной из самых сильных земных пони. Как и у большинства земных пони с исключительной силой, ее магия работает через манипулирование гравитацией и инерцией в локальных областях. Она может поднять валун, сделав его легким как перышко, подбросить его, а затем, в середине полета, управлять его массой, импульсом и инерцией. Проще говоря, она может подбросить небольшой камень, а удар будет таким, как будто с неба падает гора, если она этого захочет.

— Я неплохо бросаю камни, — говорила Содалит, — но ничего подобного. Но я не могу промахнуться, когда бросаю.

— Учитывая ту магию, которую ты только что продемонстрировала, я не удивлена, — ответила Астрид.

— Значит, мы с мистером Квиком… мы быстрые… и каким-то образом мы были еще быстрее… вместе? — Содалит посмотрел на Астрид, затем на Копперквика, а потом снова на Астрид. — Не ошибусь ли я, если предположу, что мы с мистером Квиком каким-то образом манипулировали гравитацией и физикой?

— Короткий ответ — да. — Астрид учено кивнула в знак подтверждения. — И вместе вы оба достигли того, чего не могли сделать в одиночку. В группе земные пони становятся сильнее. Это невидимый эффект, но его можно измерить. Если собрать достаточное количество пони в непосредственной близости друг от друга, они смогут выполнять задачи, которые иначе были бы невозможны. Никто до конца не понимает, как это работает, и это остается загадкой.

У Содалит был весь пыл способной ученицы:

— А группа земных пони была бы умнее вместе, если бы они были такого типа?

— Теоретически, да. — Астрид наклонилась вперед, чтобы изучить Содалит, и ее пронзительный взгляд задержался на любопытной кобыле на несколько долгих секунд. — Действительно, ты должна быть в колледже.

— Все сложилось не так… и образование мне никогда не подходило. Я никогда не могла долго сидеть на месте. Мне было скучно. Мне нравится бегать. Надо бежать быстро. — Содалит улыбнулась, но это была грустная улыбка. — Не хватило ума, чтобы спастись от плохой ситуации. Наверное, я просто задаю очень хорошие вопросы, но никогда не задаю их тогда, когда это было бы разумно.

Копперквик тоже не считал себя умным. Фетиш на перья стал его погибелью. Даже сейчас его легко лишить чувств, и Баттермилк быстро это поймет. Слишком долго он просто существовал, имея лишь минимальный план на будущее. И какие это были смутные планы. Теперь же у него не было почти никаких планов, и будущее казалось довольно мрачным, даже если оно казалось захватывающим и обнадеживающим. На каждый момент надежды приходилось полдюжины моментов душераздирающего отчаяния. Но у него была дочь, секс был самым лучшим, что когда-либо было, а на горизонте маячила перспектива карьеры, наполненной внутренним вознаграждением.

Вытянув переднюю ногу, он обхватил ею стройную шею Баттермилк, притянул ее к себе и, выгнув шею, поцеловал в макушку. От щекотки она взвизгнула, пискнула и, повернувшись рядом с ним, наклонила голову, чтобы посмотреть на него.

— Что это было? — спросила она, глаза ее блестели от любопытного возбуждения.

В ответ он пожал плечами и ответил:

— Просто так. Я не знаю.

— Ну… — Баттермилк немного распушилась, издала слабый воющий звук в основании горла, и ее уши раздвинулись в стороны. — Продолжай в том же духе, и ты увидишь, что произойдет. У меня от тебя кожа на голове зачесалась, и теперь все мои перья как-то странно щекочутся.

— Хорошо. — Он чувствовал себя достаточно уверенно в их отношениях, чтобы быть немного антагонистом. Если повезет, Баттермилк ответит взаимностью, и это будет идеально. Небольшой взаимный антагонизм — это как приправа к изысканному рагу, перец в сливочном картофельном пюре, щепотка сливок в чашке крепкого чая.

— Грубиян. — Баттермилк слегка скривилась и отвернулась, ее щеки раскраснелись.

— У нас тут уникальная ситуация… свидетельство божественного. — Астрид на мгновение опустила взгляд на Баттермилк и сидела в задумчивости, сосредоточенно нахмурив брови.

— Я не вижу в этом ничего божественного, — сказала Баттермилк, чем вызвала фырканье матери. — Это просто магия. Волшебство случается.

— Вся магия божественна. — Брови Астрид нахмурились еще больше. — Приметы. Проявления магии. Все свидетельства божественного. Воля богини Селестии…

— Я знакома с принцессой Селестией, — сказал Баттермилк, прерывая ее. — Ее очень раздражают подобные слова.

Внезапно Астрид Анемон выглядела так, словно съела лимон. Щеки втянулись, прижавшись к зубам, ноздри раздулись, а губы превратились в почти узловатую складку. Послышался низкий, горловой стон, и Астрид навострила уши, напрягшись от возмущения.

— Это ересь — утверждать, что ты знаешь мысли Богини. Ее воля таинственна. Непостижима.

— Ее воля — прятать бискотти, чтобы другие не добрались до ее стратегических запасов, — возразила Баттермилк. — Нет большего греха, чем расхищение секретных закусок принцессы Селестии.

Прикусив губу, Копперквик изо всех сил старался сохранить серьезное выражение лица. Хорошо, что он был неунывающим Гриттишем. Он заставлял себя думать о приятных чашках чая, о бухгалтерском учете, о тонких, увлекательных деталях международной торговли, о фундаментальных преимуществах многоэтажных домов, о городах, выстроенных по идеальной сетке, и о всех прочих мыслях, которые душили смех.

На лице Копперквика появилась приятная, пустая улыбка, в то время как его чувство юмора было задушено до смерти в самых глубоких и темных закоулках его сознания. Для пущей убедительности его ментальный бухгалтер, тихий, властный голос, который следил за балансом его ментальных книг, опрокинул несколько мусорных баков, чтобы показать, что он намерен заняться делом. Затем, пощелкивая языком, он отступил в первобытный подвал — операционную базу, где вел бухгалтерский учет и время от времени пил чай со здравым смыслом Копперквика.

— Это чудо, — Астрид сделала паузу и окинула Баттермилк пристальным взглядом, — объединило двух пони, у которых было общее дело. Ради блага нашего племени вы двое должны пожениться.

— Простите… что? — первым ответила Содалит.

Баттермилк сидела в грозном молчании.

Копперквик прочистил горло, но говорить в данный момент было совершенно невозможно. Из его первобытного подвала вылезла настоящая армия бухгалтеров и принялась за работу. Они творили темные дела, в основном насильственные вычитания, отслеживая каждую потенциальную трату и заходя от двери к двери в дома, где обитали его мысли, и пресекали любую реакцию прямо на месте. Пассивно-агрессивное сопротивление было способом Гриттиш, потому что оно было экономически эффективным.

Сарказм был единственным бесконечным, самовоспроизводящимся ресурсом.

Покачав головой, Содалит нервно хихикнула, а затем сказала:

— Да… нет.

Выражение лица Астрид стало таким же каменным и холодным, как в арктической тундре:

— Ваша магия была предназначена для взаимодействия. Это более интимно, чем любой акт простого секса. Ваши души соприкоснулись друг с другом. Вы связаны. Судьба свела вас ради блага нашего племени. Мы, земные пони, пережили тяжелые времена. Нам нужны чудеса. Если бы вы зачали жеребят, они были бы исключительными… благословленными божественностью… волшебством, которое невозможно представить.

— Что за чушь! — воскликнула Баттермилк.

— Бизи, имей хоть немного уважения…

— Нет, Муми! Эта кобыла наживается на неуверенных и уязвимых пони с помощью суеверий! Туманные обещания… Неизвестно, будут ли жеребята магически одаренными. Это чудовищно! Это… это именно то, почему Первые Племена так ненавидят и презирают! Эта… эта вульгарная манипуляция достойна презрения! Отвратительно!

— Бизи! — В голосе Майти Мидж прозвучали жесткие, резкие нотки. — Бизи, я тебя лучше воспитывал. Имей хоть немного уважения!

— Нет! — Баттермилк хлопнула копытом по столу, испугав Эсмеральду. — Папа, ты же говорил мне, что уважение надо заслужить, а не просто дать! А ты… отступаешь от всего, чему ты меня учил! Ты… ты пытаешься умиротворить эту кобылу? Как-то поклониться ей? Ты не можешь быть серьезным!

— Я не прошу вас отказаться от ваших отношений, — отпарировала Астрид. Ни следа эмоций не было видно и слышно. Выражение лица кобылы стало холодным, в нем чувствовалась почти клиническая уверенность. Мрачный бесстрастный профессионализм — единственное, что она демонстрировала, сосредоточившись на Баттермилк. — Это нечто большее, чем просто эмоциональная привязанность. Мистеру Квику и мисс Содалит есть что предложить миру, независимо от ваших фанатичных взглядов на этот вопрос.

— Фанатизм? — Баттермилк глубоко вдохнула, и ее правое веко начало подергиваться. — Как это я фанатичная?

— Начнем с того, — ответила Астрид, — что именно ты минуту назад пыталась оправдать ненависть к первым племенам. Да, нас не любят и ненавидят за нашу веру. На протяжении многих лет вы, чужаки на наших берегах, использовали всевозможные предлоги, чтобы преследовать и убивать нас…

— Я не чужак на ваших берегах, я здесь родилась!

— Вы не из Первого племени, но вы живете на нашей земле… и нагло осуждаете меня за мою веру.

— Ваша вера — это прекрасно, — ответила Баттермилк, — но прикрываться своей верой для совершения таких чудовищных действий — это надо осуждать. Ты появляешься и сразу же даешь туманные обещания, высказываешь предположения о пони, которого я знаю и о котором забочусь, а я, между прочим, говорю о принцессе Селестии, и пытаешься манипулировать жизнями незнакомцев, о которых ты ничего не знаешь, интерпретируя "божественность" по-своему, предвзято. А потом, когда тебя обличили в абсолютной белиберде, ты пытаешься дискредитировать меня, называя фанатиком. Как насчет того, чтобы пойти на хер, ты, сопливая манда!

— На хер. — Эсмеральда несколько раз моргнула и сделала такое лицо, как будто попробовала что-то, что ей не совсем понравилось. — Сопливая манда?

— О, проклятый Тартар, от этого никуда не деться, — простонала Баттер Фадж, потирая копытом лицо. — Отличная работа, Бизи. Твоя дочь теперь одна из нас.

— На хер, сопливая манда! — Эсмеральда, размахивая передними ногами, выглядела так, словно в любой момент могла закатить истерику.

Покачав головой, Майти Мидж притянул кобылку поближе и тут же попытался ее успокоить.

Астрид спросила спокойным, невозмутимым тоном:

— Неужели разделить Мистера Квика будет так ужасно?

Баттермилк вздрогнула от неожиданности. Каждый волосок на ее теле встал дыбом, каждое перышко, и она затряслась так сильно, что ее пучок развалился, и грива рассыпалась. Теперь она выглядела дикой, совершенно дикой, а в глазах появились первые красные паутинки, и лицо покраснело. Капелька пота появилась прямо под ухом, некоторое время блестела, а затем скатилась по шерсти, прежде чем впитаться.

— Я. Не. Делюсь.

— Бизи… тебе нужно успокоиться…

— Нет, папочка… а что, если кто-то из пони скажет тебе поделиться Муми по дурацким причинам?

Теперь здесь было два возмущенных пегаса, и Копперквик почувствовал, что ситуация быстро перерастает в нечто действительно неприятное. Легко было понять, откуда у Баттермилк такой темперамент, ведь Майти Мидж претерпел такое же неприятное превращение. Красноглазый, скрежещущий зубами, с каждым волоском и перышком, Майти Мидж яростно прижимал к себе Эсмеральду, а его горящий взгляд был устремлен на Астрид Анемон.

— Миджи, прекрати! — Баттер Фадж покачала головой, закатив глаза. — Ты же знаешь, что я не могу воспринимать тебя всерьез, когда ты в таком состоянии. Что тебя так взбесило? Почему ты такой? Я не понимаю.

— Я. Не. Делюсь. — Слова Майти Мидж прозвучали с такой же яростью, как и слова его дочери.

— Миджи, я…

— Знаешь, Муми, если бы ты не была пассивно-агрессивной подстилкой, а действительно поговорила с папочкой, ты могла бы узнать кое-что о наших с ним отношениях. Это могло бы успокоить тебя. Но нет, ты не скажешь ни слова, потому что это нарушит твое тщательно выстроенное мировоззрение, и тебе остается только молча страдать, веря все это время, что папочка изменит тебе, если ты хоть пикнешь или хоть как-то расстроишь его!

— Что? — Это слово прозвучало как гневное кваканье, и Майти Мидж повернул голову, чтобы посмотреть в лицо своей жене. — Ты думаешь, я сделаю что? — Дрожа от негодования, он сжал Эсмеральду, пытаясь успокоить себя. Он прикусил нижнюю губу и с ожесточением принялся жевать.

Астрид испустила вздох поражения:

— Фортуна земных пони катится все ниже и ниже. Дело даже не в Первом племени, а в земных пони в целом. Вы двое подаете такие надежды… Сегодня мы стали свидетелями такой драгоценной вещи, и мы все можем с этим согласиться. Кажется, что чудеса уже не стоят того, чем они были раньше, и их легко отбросить. Когда, наконец, мы все вместе опустимся на дно, ретроспектива позволит нам всем оглянуться назад и увидеть, что это была упущенная возможность.

— Ои, что ты имеешь в виду? — спросила Баттер Фадж.

— Муми, не будь дурой, это манипуляция, призванная втянуть тебя.

— Ну, Бизи, это работает. Я хочу знать, что она имеет в виду. — Не обращая внимания на яростный взгляд дочери, Баттер Фадж повернулась и кивнула Астрид. — Что ты имеешь в виду под тем, что сказала. Вся эта обреченность и мрачность. Я не опускаюсь на дно. К чему ты клонишь?

— Я думаю, что с меня хватит, — ответила Астрид. — Если у тебя все хорошо, то, конечно, так должно быть и у всех нас. Никакие мои слова не убедят тебя в обратном. Радуйтесь своей удаче, пока она длится. А мне пора идти.

— Нет, подождите, о чем вы говорите? — Баттер Фадж повернула шею и навострила уши.

— Мои предсказания погибели и мрака — всего лишь суеверный бред. Нет никакого темного будущего, нет никаких последних времен, нет необходимости во всех исключительных пони, которых только можно собрать. Нет никакого некромантического козла, который таится в тени и ждет, чтобы уничтожить все, что нам дорого. И уж тем более не нужно хвататься за драгоценные чудеса, когда они случаются. Всем доброго дня. Я, пожалуй, удалюсь.

— Нет, правда… Я хотела бы знать…

— Муми, это чепуха. Она шарлатанка, и сейчас она пытается эмоционально скомпрометировать нас, потому что не получила своего. Это мошенничество, и все, что она говорит, не имеет под собой никакой основы.

— Вы абсолютно правы, — сказала Астрид Баттермилк. — Ты меня раскусила. Так что нет смысла оставаться здесь и тратить свое дыхание. Мне больше нечего сказать.

— Счастливого избавления. Проваливай!

Баттер Фадж стукнула копытом о край стола:

— Бизи!

— Оставь Бизи в покое, Фаджи.

— Миджи? — Баттер Фадж бросила обиженный, растерянный взгляд на своего мужа.

Копперквик, чувствуя, что середина не выдерживается, изо всех сил старался быть любезным, хотя ситуация была далеко не благополучной. Как и положено, он начал с извинений:

— Извините. — Опустив уши, он повторил. — Мне ужасно жаль, что все получилось не так, как вы надеялись. Если можно сказать за себя, я полностью предан Баттермилк. Даже если бы она не взорвалась так, как взорвалась, ничего бы не вышло. Если говорить прямо, то я урод с фетишем на перья. Я сексуальный девиант. — После столь необходимого самоуничижения он удовлетворенно вздохнул.

Уши Астрид опустились, а слуховой аппарат опустился до того, что уперся ей в щеку:

— Да, я понимаю. Таков современный мир. Мы все настолько поглощены собственными нуждами и желаниями, что никто из нас не ставит нужды своего племени выше своих собственных. Какое-то время это было нашим двигателем выживания, но мы отказались от этого. Я желаю вам обоим удачи, чем бы вы ни занимались. Вы оба кажетесь прекрасными пони, надеюсь, что наступающий прилив не унесет вас обоих. Всего хорошего.

С этими словами Астрид Анемон поднялась со своего складного стула и стала собирать свои вещи, избегая взглядов окружающих и ничего больше не говоря. Копперквик с каким-то странным чувством грусти наблюдал за тем, как Астрид собирается уходить. Может быть, он что-то упустил, сказать было невозможно. Он был частью общей магии с другим пони, и это само по себе было довольно чудесно.

Что бы ни случилось, оно могло быть еще более чудесным, но сказать об этом было невозможно.

— Астрид, — он старался быть как можно более теплым и искренним, — мне очень жаль.

Но кобыле нечего было сказать. Она поспешила прочь, прихрамывая, ножной корсет скрипел и повизгивал. Он смотрел ей вслед, и какой-то странный страх охватил его при мысли о том, что могло бы быть. Еще не поздно было все изменить, но он не мог представить, что сделает это. Он твердо решил, как ему поступить, и был готов смотреть в будущее, что бы ни случилось. Баттермилк была его будущим, хорошо это или плохо.

Астрид Анемон исчезла в толпе, и он не мог не задаться вопросом, увидит ли он ее когда-нибудь снова.

Примечание автора:

В этой главе происходит многое. Возможно, даже больше, чем многие поймут.

Глава 43

— Я бы солгала, если бы сказала, что не завидую тому, что вы с Коппером делили вместе. Вы двое сделали что-то удивительное вместе. Произошло нечто впечатляющее, что может случиться только раз в жизни. Я бы хотела, чтобы мы были друзьями, Содалит. У нас с тобой есть кое-что общее. Мы обе разделили интимный момент с Коппером, хотя и очень по-разному.

Содалит покраснела и, отвернувшись, посмотрела на родителей Баттермилк, которые разговаривали друг с другом тихим шепотом. Казалось, они спорят, возможно, или ведут горячую, оживленную дискуссию. А может быть, и не спорят, а ведут старую добрую супружескую перебранку. Что касается самого Коппера, то он пытался утешить Эсмеральду, которая была в ужасном настроении. В бурых глазах кобылки таилась тысяча истерик, и никакая сила — даже нежная отцовская любовь — не могла их усмирить.

— Неужели это именно тот? — спросила Содалит, все еще отвернувшись.

— Да, — не задумываясь, ответил Баттермилк. — Он не идеален, но я нахожу его недостатки привлекательными. Посмотрите на него. Только посмотрите, как он пытается утешить бедную Эсмеральду.

Содалит начала что-то говорить, но вместо этого молча кивнула.

— Я могу помочь тебе с переездом, — сказала Баттермилк своей новой подруге. — Помощь найти трудно, да и не так уж много у нас денег, но я уверена, что смогу что-нибудь придумать. Я начинаю думать, что быть социальным работником — значит быть чудотворцем. Делать что-то из ничего. Я вижу, что передо мной простирается вся моя жизнь, и бывают моменты, когда я испытываю сомнения.

— Как ты думаешь, не усложнила ли ты себе жизнь, связавшись с Коппером? — негромко спросила Содалит.

— Может быть. — Баттермилк пожала плечами. — Возможно. — Она снова пожала плечами во второй раз. — Возможно. — Сделав глубокий вдох, она снова начала пожимать плечами; ее холка поднялась, спина напряглась, но затем она затихла с тяжелым вздохом. — Что толку в мечтах, если не с кем их разделить? В совместной борьбе есть смысл. Коппер раскрывает свой потенциал. Его глаза открыты, и я уверена, что он начинает понимать, как много он может предложить миру. Моя мать, она воспитала меня в духе труда. Если понадобится, я подниму и себя, и Коппера, чтобы мы реализовали свой потенциал… вместе.

— Надеюсь, я найду такую любовь. — Содалит посмотрела Баттермилк в глаза, ее губы шевельнулись, но все слова остались невысказанными.

— Ты беспокоишься о том, что твой сын будет мешать тебе.

— Откуда ты знаешь? — Глаза Содалит теперь были изранены и метались, не в силах или не желая встретить взгляд Баттермилк.

— Назови это интуицией, я думаю. А может быть, потому, что я немного понимаю, как устроен мир. — Баттермилк улыбнулась, как она надеялась, ободряюще. — Я связалась с Коппером из-за Эсмеральды. Не теряй надежды. Вдруг появится тот, кто нужен…

— Другое дело, когда кобыла рожает жеребенка. — Содалит опустила глаза на траву, на которой сидела. — Так много жеребцов хотят жеребят, которые принадлежат им. Я так волнуюсь. Мне кажется, что я должна от многого защитить своего сына. Иногда я соблазняюсь этими предложениями, которые мне поступают. Мне стыдно признаться в этом. Будучи такой молодой, я точно знаю, что им от меня нужно, и они готовы терпеть моего сына, чтобы получить это. Но я не знаю, готова ли я стать шлюхой в обмен на такую неопределенность.

— Нельзя думать обо всех пони только самое плохое, — сказала Баттермилк, и ей потребовалось время, чтобы определить истинность своих слов. — Однако в твоих словах есть доля правды. Здешние жеребцы, я не без труда признаю, что большинство из них, вероятно, хотят воспользоваться тобой и твоим положением. В качестве дополнительного бонуса они получат право хвастаться тем, что приютили твоего сына и вырастили его как своего собственного. Это как раз то, чего я бы ожидала от Дейлс Дельта.

Баттермилк почувствовала, как ее желудок сжался в комок.

— Какой же коварной силой обладает это место, что мне стыдно говорить о нем плохо? — Баттермилк покачала головой из стороны в сторону и подняла крылья, как будто они могли как-то защитить от неизвестности.

— Ты не похожа на других здешних кобыл, если можно так выразиться. Ты умная. И не в том смысле, в каком это принято. Умная в делах — это одно… — Слова Содалит перешли в усталый стон.

— Я ушла не просто так, — ответила Баттермилк, прошептав эти слова в надежде, что родители их не услышат. Баттермилк навострила уши, пытаясь разобрать, о чем говорят родители, но так и не смогла уловить ни одной существенной детали.

Это было место, где она родилась и выросла. Баттермилк открыла себя здесь. Возможно, из-за того, что здешние пони были такими, какими они были. Она выделялась. Как однажды сказал ее отец, она выделялась, как звезда на ночном небе, ярким, прекрасным светом. То, что она чувствовала себя такой виноватой за то, что плохо отзывалась об этом месте, оставляло ее потрясенной, встревоженной и полной вопросов. Пожалуй, стоило бы поговорить с Твайлайт Вельвет. Если что-то сломалось, Твайлайт Вельвет могла бы это исправить.

Конечно, существовала вероятность, что ничего не сломалось, и это нормально. Но что она могла знать? Она была всего лишь наивной кобылкой-фермером с кьютимаркой. Как она могла понять все сложности этого мира? Вздрогнув, она выгнала из своих мыслей призрак мистера Бланманже и сосредоточила все свое внимание на Коппере.

Ей нужно было спасти Коппера, а она не могла этого сделать, когда вокруг было столько негатива.

— Я не хочу уходить…

— Что? — Баттермилк, застигнутая врасплох только что сказанным, наклонилась к Содалит и посмотрела в глаза своей новой подруге.

— Я не хочу уходить. — Повторяя про себя, грустная земная пони качала головой из стороны в сторону, явно удрученная. — Я люблю это место. Даже несмотря на все проблемы. Мне нравятся виды, запахи, приливы и отливы. Я не хочу уезжать. Но я чувствую, что меня заставляют бросить все, что я люблю, потому что никто не дает мне шанса. Я земная пони. Эта земля — часть меня. Я не жду от тебя понимания. Я бы осталась, если бы могла. Но я чувствую, что у меня нет выбора. Пони постоянно отнимают у меня право выбора, и теперь мне кажется, что я должна убежать.

Все слова, которые хотела сказать Баттермилк, застряли у нее в горле.

— Когда такие пони, как мы с тобой, уезжают, это значит, что здесь ничего не меняется. Все стагнирует. Это место похоже на засохший приливной бассейн. Ему нужна свежая вода. Но я не могу позаботиться ни о себе, ни о своем сыне, поэтому я уезжаю. Это самое страшное в бедности. У тебя нет возможности улучшить ситуацию. Все твое время уходит на то, чтобы просто выжить.

Баттермилк подумала о Коппере; он выживал, пытаясь изменить мир. Ей было одновременно и хорошо, и плохо: она гордилась Коппером и сочувствовала беде Содалит. В каком-то смысле Копперу повезло, но в то же время ему пришлось нелегко. Очень тяжело. Он впрягался в неопределенное будущее. И ради чего? Ради Эсмеральды. Щеки Баттермилк потеплели от осознания того, что у Коппера были и другие причины, которые его побуждали.

Она побуждала его.

Это тоже было приятно.

Действительно, замечательно.

У них была мотивация, и это было все, на что она надеялась.

Это был лучший вид мотивации, честно говоря.

Было что-то такое в осознании того, что она этого достойна, что вызывало у нее головокружение и желание сделать сальто-мортале в форме сердца. Но сейчас это было бы неуместно. Сделав глубокий вдох, она успокоила свои мысли и пожалела, что у нее нет чая "Небесная слава". Сейчас было не время капризничать, сейчас было время помочь подруге.

Только она не знала, как.

— Мисс Содалит…

Голос матери вывел Баттермилк из рассеянного состояния.

— Просто Содалит. Или Сода.

— Точно. — Баттер Фадж встала, сделала несколько шагов, чтобы быть ближе, и за ней последовал ее муж. — Oи, вот так. Содалит, Миджи и я, мы тут разговаривали. Скажи мне, что ты знаешь о сыре? О молочных продуктах вообще?

Голова Содалит наклонилась в одну сторону, отчего оба ее уха накренились:

— Не очень много. А что?

— Послушай, выслушай меня, хорошо? Я не могу позволить себе платить тебе очень много. Большая часть того, что я зарабатываю, уже предназначена, и я много работаю по бартеру. Что я могу сделать, так это предоставить тебе комнату и питание. Безвозмездно. То есть я не буду взимать с тебя арендную плату или плату за питание. Я даже оплачу вещи, которые могут понадобиться тебе и твоему сыну, поскольку у меня есть несколько кредитных линий. У меня есть свободная комната, и мой объем работы скоро значительно возрастет. Мне нужен помощник.

Баттермилк в полном недоумении уставилась на мать, не в силах что-либо ответить.

— Почему? — спросила Содалит.

— Потому что… я… — Баттер Фадж запнулась, и, когда на ее лице появилось умоляющее выражение, ее взгляд упал на дочь. — Иногда мать совершает ошибки. Мы все эти годы думали, что знаем все лучше всех. Что мы знаем, что лучше. Но это не всегда так. Если ты останешься с нами, у тебя будет шанс восстановить отношения с матерью. Это может занять некоторое время. Мы с Миджи хотели бы получить шанс поступить правильно.

Повернув голову, Содалит бросила косой взгляд на Баттермилк. Тем временем Баттермилк смотрела на свою мать, Баттер Фадж. Майти Мидж улыбнулся и кивнул Содалит, а Копперквик, не обращая внимания на разыгрывающуюся перед ним драму, покачивал свою дочь из стороны в сторону, чтобы избежать шквала, который наверняка будет очень сильным.

Содалит отвела глаза:

— Я не знаю…

— Тебе не придется искать няню для своего сына. — Баттер Фадж, крупная кобыла, глубоко вздохнула — это был долгий, медленный процесс, который занял немало времени. Он вырвался наружу тяжелым, титаническим фырканьем, от которого содрогнулась земля. — Я не такая, как моя дочь. Она — лучшая кобыла, чем я, а я, как ее мать, на это и рассчитывала. Я не могу даже притвориться, что понимаю ее, но могу вдохновляться ею. Я не знаю, что я делаю. Я не знаю, как это сделать. Но это то, что я знаю, что я могу сделать. Если ты дашь мне шанс, я смогу все исправить. Если я не смогу исправить ситуацию, то, может быть, я все-таки смогу сделать ее лучше, каким-то образом.

Баттермилк почувствовала искренность матери, ее стремление, и была тронута. Повернувшись к подруге, она сказала:

— Ты только что говорила о том, что перемены начинаются здесь, дома. Это твой шанс остаться. Разве не этого ты хотела? Я знаю, что это не идеальный вариант, но довольно неплохой. К тому же, если ты останешься с моими родителями, нам с тобой будет легче поддерживать связь.

Потянувшись вверх, Содалит начала растирать копытом основание черепа, делая маленькие тугие круги и обдумывая все, что было только что сказано. Тем временем по позвоночнику Баттермилк поползло напряжение иного рода. Она знала, она понимала, что делает ее мать. Приглашение Содалит приехать погостить было высшим испытанием преданности ее отца, и мать совершала прыжок веры. Баттермилк это оценила, и ей захотелось расцеловать мать и обнять ее с особой силой.

Это был шанс на перемены.

Очень нужный шанс для перемен в обществе.

Баттер Фадж была достаточно большой и упрямой, чтобы не обращать на это внимания. А обратная реакция будет. Пони будут говорить. Будут сплетни. Баттермилк понимала и знала, что о ее папе и Муми будут говорить ужасные вещи. Отвратительные вещи. Пони будут намекать и делать предположения. Взглянув на маму, Баттермилк поняла, что ее Муми должна знать, во что она ввязывается, и в ее пегасьем сердце затеплилась любовь.

— Я бы хотела остаться, — призналась Содалит. — Больше, чем ты думаешь. Я не готова отказаться от мамы. Пока не готова. Я бы хотела обдумать это, но мой ответ, предварительно, да.

— У нас есть комната для гостей, и есть старая комната Бизи. — Майти Мидж прислонился к Баттер Фадж и улыбнулся. — Будет здорово, если в доме снова появится какая-то жизнь. С тех пор, как Бизи уехала, все было не так, как раньше. С ее возвращением и маленькой Эсмеральдой дом стал напоминать о том, как тихо и пусто в нем. Мне это не нравится. Правда, совсем не нравится. У нас есть все это пространство для жизни, а жизнь подразумевает жизнь. Пустота противоречит всему смыслу большого дома. Это расточительство — не использовать это пространство. Я не могу терпеть расточительство.

Баттермилк была в таком возбужденном состоянии, что почти грызла свои копыта.

— Извините, — сказал пони-пегас, приближаясь. — Я не хотел вмешиваться. Меня зовут Стинги Рич, и я банковский агент. Я здесь, чтобы обеспечить оплату. Мне нужно несколько подписей.

Баттермилк знала этого пони, но едва ли узнала его. Когда-то, очень давно, он попросил ее пойти с ним на праздник мороженого. Ну, не совсем попросил, нет. Он сказал ей, когда они уходят, и все. А она, как упрямая дрянь, его отшила. После этого о ней стали говорить ужасные вещи, а в школе ее стали безжалостно дразнить.

Она подумала, не врезать ли ему по физиономии, как в старые добрые времена.

Простой удар прямой ногой, прямо в лоб.

Но вместо этого она улыбнулась и стала как можно более приятной. Стинги вел себя так, словно даже не узнавал ее. Апперкот в подбородок мог бы помочь ему вспомнить. Краем глаза она заметила, что мать смотрит прямо на нее, и в ее глазах читается молчаливое "нет". Она знала. Конечно, она знала. Это было ее дело — знать. Баттермилк подумала, что когда-нибудь и она будет знать, когда Эсмеральда замышляет недоброе.

Стинги был ужасной, жуткой, чудовищной, грязной, вонючей, трусливой кучей навоза, пиршеством для мух.

Все еще улыбаясь, Баттермилк помахала ему крылом:

— Привет, Стинги, — сказала она как можно приятнее.

— Мистер Рич, будьте добры. Нет времени вспоминать прошедшие дни, я здесь по делу.

Он был таким надменным! Невысказанное "нет" все еще таилось в глазах Баттер Фадж. У Стинги был период, когда он носил монокль. В школе. И если кто-то из пони хотя бы хихикнул по этому поводу, замечания выносились быстро и жестко. Стинги заставлял своих одноклассников-земнопони выполнять его задания и домашнюю работу, потому что так было положено. Естественный порядок. Вся жеребячья ярость Баттермилк все еще ощущалась довольно свежо для столь долгого хранения.

Очки Баттермилк начали понемногу запотевать.

Взмахнув одним крылом, он ловко достал из седельной сумки портфель, раскрыл его и протянул:

— Мистер Квик, распишитесь здесь, будьте добры. Или просто поставьте крестик на строке, если вы не в состоянии написать свое имя.

О нет! Неужели он только что намекнул, что Коппер — неграмотный провинциал? За безупречной улыбкой Баттермилк скрежетали зубы, и единственным внешним свидетельством ее расстройства было сжимание челюстных мышц. Баттермилк чувствовала на себе тяжелый взгляд матери и отца. Маленькая смелая пегаска изо всех сил старалась казаться спокойной.

Просто у некоторых пони было слишком много зубов, больше, чем нужно, больше, чем они заслуживали, и Баттермилк вспомнила о любительской стоматологии.

Копперквик взял предложенную ручку, унылую и страшную на вид, и Баттермилк увидела, как он посмотрел Стинги прямо в глаза. Стинги отвернулся, а Баттермилк только и могла, что смотреть на жалкое состояние ужасной ручки. Конечно, Стинги не стал бы держать у себя красивую ручку для подписей земными пони. Ее очки запотели настолько, что стало трудно видеть.

Несколькими ловкими движениями Копперквик расписался. Стинги открыл свой портфель, на этот раз с обратной стороны, и, ухмыльнувшись, достал чек, уже подписанный и скрепленный печатью. Быстрый, наблюдательный взгляд Баттермилк осмотрел его в течение короткого мгновения, и, к своему облегчению, она не увидела никаких заметных ошибок.

— Мои преподаватели в колледже говорят, что у меня отличный, плавный почерк, — сказал Копперквик, держа ручку в уголке рта.

— О, вполне, — ответил Стинги с более явным отвращением, чем Баттермилк считала возможным. — Вот, пожалуйста. Тысяча бит.

Прежде чем Копперквик успел отреагировать, Майти Мидж выхватил чек из крыла Стинги, и несколькими быстрыми жестами ценная бумажка исчезла из виду, почти как по волшебству. Баттермилк обрадовалась, что чек у ее отца. Сидя на траве, Эсмеральда издала громкий, режущий уши визг, перевернулась на спину, задрыгала ногами, а затем зарыдала. Баттер Фадж, не сводя глаз с Баттермилк, подошла к ней, чтобы успокоить расстроенную кобылку.

Портфель был перевернут — Стинги сумел сделать это не глядя — и открыт на другом месте. Протянув портфель, он сказал:

— Содалит. Избавь меня от любезностей. Распишись здесь.

В момент, который был общим для всех земных пони, Копперквик передал Содалит ручку. Баттермилк была слишком взволнована, чтобы даже испытать мгновенный приступ ревности, когда их носы соприкоснулись. Они даже обменялись слюной, а Баттермилк не обратила на это внимания. Дрожа от нетерпения, она смотрела и ждала, когда Стинги пересечет черту.

Содалит расписалась, двигаясь медленно, целенаправленно, каждое движение было осознанным. От царапанья ручки по бумаге банковской книги у Баттермилк задрожали уши. По мере того как выводилась каждая буква, Баттермилк вспоминала мистера Бланманже и почему-то чувствовала себя еще хуже. Она дошла до какой-то неизвестной точки критического напряжения, и она это знала.

— Содалит, можно тебя попросить о совете?

Знали ли эти двое друг друга? Откуда? Почему? Напряжение в мышцах Баттермилк стало невыносимым. Никогда еще потребность в насилии не была такой сильной. Она хотела почувствовать горячую кровь на своих стрелках. Нет, она должна была почувствовать ее. Каждый нерв в теле пегаса пел от желания вырваться на свободу. Кровавый бой. Древний пегасий путь. Однажды отец отозвал ее в сторону, и далеко-далеко от маминых ушей у них состоялся разговор.

Ничего не говоря, Содалит стояла, не шевелясь, и держала ручку в губах.

— Сделай лучший выбор. Твое прошлое говорит о том, что ты этого не сделаешь. Как трагично, что…

— Эй, Стинги, ты, мочалка, почему бы тебе не убраться подобру-поздорову? Ты — трагический пример того, что бывает, когда мать кормит жеребенка слишком долго.

— Я прошу извинить меня. — Стинги поднял голову, его осанка стала идеальной, а уши образовали воспитанные углы, отходящие от черепа. — Почему, я…

— Твоя мать должна была бы выгнать тебя, но это сладкое, сладкое сосание было единственным ее развлечением, потому что твой отец был занят тем, что трахал своих шлюх-секретарш. И это не удивительно, ведь твоя мать — визгливая кобыла, настоящая дрянь. Никогда не задумывался, почему у тебя нет ни братьев, ни сестер, Стинги?

Ручка упала на траву, а рот Содалит остался открытым.

— Ходят слухи, что у тебя есть братья и сестры. Сводные. Вот будет день в Дейлс Дельта, когда зачитают последнюю волю и завещание твоего отца. — Баттер Фадж ухмыльнулась, хищной, волчьей ухмылкой, и в ее глазах появился кошмарный блеск. — А теперь будь хорошим жеребенком и отдай Содалит ее чек. После этого можешь идти домой и плакаться маме. Если, конечно, ты сможешь выдержать ее голос.

— Миссис Оддбоди, я должен предупредить вас…

— О чем, Стинги? Это маленький городок. Мы храним секреты только для того, чтобы оставаться вежливыми друг с другом. Так уж мы устроены. У нас так много секретов, и у нас так много компромата друг на друга. Это единственное, что помогает нам оставаться милыми. Ну, мне надоело быть вежливой. Мне надоело это место. — Баттер Фадж указала на какое-то несуществующее место над своей головой.

— Мы настолько ужасны, что прогнали свою дочь. А ты, в частности, приложил копыто к этой гнусности. Она улетела, а я застряла здесь, в этом ужасном месте, с постоянной паранойей по поводу того, что все пони думают обо мне и о каждом моем поступке. Я знаю все грязные секреты, выслушиваю все ужасные сплетни и точно знаю, что происходит за каждой закрытой дверью. По какой-то причине, неизвестной мне самой, я подыгрываю всем, стараюсь соответствовать, вежлива и делаю все, чтобы быть хорошей кобылой для общества. Но я устала быть вежливой. Мне надоело бояться. Я так боюсь устроить сцену или стать объектом сплетен, что это мешает мне поступать правильно. Поступить правильно. Я перестала бояться. Я устраиваю сцену прямо сейчас, и это прекрасно. Это я, с этого момента. А теперь отдай Содалит ее чек и улетай, или я дам Баттермилк добро на избиение твоей жалкой, чванливой, напыщенной маленькой задницы.

— Теперь ты просто ждешь…

— Пятьдесят побед в полулегком весе, — сказал Майти Мидж, прервав Стинги.

Хорошо сохраняемое самообладание Стинги Рича разрушилось. Дрожащими крыльями он порылся в портфеле, каким-то образом выудил чек, но не успел передать его Содалит. Чек упал на землю, и пегас, уже охваченный паникой, засунул портфель в седельные сумки, а затем, не обращая внимания на лежащую на земле ручку, взмыл в воздух.

Он улетел с поистине удивительной скоростью.

Содалит, которая прижала копыто к чеку, чтобы его не сдуло, повернулась к Баттер Фадж и сказала:

— Мне понадобится несколько дней, чтобы собрать свои вещи. Возможно, мне понадобится помощь при переезде. Я смогу выйти на работу примерно через неделю.

— Звучит неплохо, — ответила Баттер Фадж. — Я помогу тебе переехать.

Баттермилк, ошеломленная, уставилась на мать в полном изумлении. За один эффектный миг ее мать только что пригрозила сжечь все мосты в Дейлс Дельта. Это было только начало, но какое начало! Переполненная любовью и глубокой привязанностью, Баттермилк со всей силы налетела на мать и столкнулась с ее широкой, коренастой шеей. Она бросила все силы на то, чтобы сжать ее, как будто объятие было единственным возможным способом выразить свою благодарность, свою признательность и свою любовь.

— Неплохое ощущение, — пробормотала Баттер Фадж. Она была непоколебимым камнем на пути агрессивных ласк своей дочери. — Теперь меня, наверное, смешают с грязью.

— Пойдем домой. — Майти Мидж посмотрел на жену и дочь, улыбнулся и кивнул Содалит. — До скорой встречи, мисс.

Возвращение домой казалось самым лучшим событием на свете.

Примечание автора:

Фух. Какое облегчение.