"Дружба сильнее Войны!", Часть I: В преддверии бури.

Пролог. Встреча в степи.

Посеешь же плод добр, и древо добро вырастет; посеешь же злой плод, и злое древо взрастёт из него. — Сиятельная Книга.

Юная лавандовая единорожка, Искряна Земирежская, сидела за книгой в своей комнате. Её любознательный ум впитывал в себя, точно губка, букву за буквой, строку за строкой, страницу за страницей... сейчас, в эти волшебные часы чтения, она не нуждалась больше ни в чём.
Она поправила свою опрятную, пурпурную гриву с розовой полосой и облокотилась на стол.
Единорожка любила читать, любила получать новые знания, которые, — хотя она об этом и не задумывалась, — в тот суровый век, среди грубых нравов и непрестанных войн, навряд ли пригодились бы ей.
...Ещё одна страница...
Какой же добрый волшебник придумал чтение? Как бусы из слов могут с таким изяществом нанизываться на ниточки разума, порождать яркие образы, бесценные знания и с головой увлекать в иной мир?
Эту загадку ей ещё предстояло разгадать.
Но об этом позже.

От края до края Вечносвободную Степь окутала покровом чёрного бархата чаровница-ночь.
Солнце закатилось за далёкий горизонт и утонуло в тёмно-серой дымке. Звёзды сотнями, тысячами белых россыпей заискрились на ясном небе.
Смолкли последние птицы, повисла мёртвая тишина. Только, казалось, то там то сям с таинственным шёпотом мерцал изменчивый образ, что сплетал воедино тьму и тусклые огоньки: то зловещий дух степи обходил свои обширные владения дозором.
Призрак парил над землей, нашёптывал заклятья на неведомом наречии и ухмылялся: на его землях царит покой, который, впрочем, не сулит ничего доброго любому чужаку...
Мелькнула в ночном небе неуловимая тень и тут же пропала из виду. Дух степи, скорый, как мимолётная мысль, и зловредный, как голодный крыс, продолжал осмотр своего имения.
Вдруг, он замер. Сомкнулись призрачные брови, оскалились незримые клыки, а глотка исторгла беззвучный рык.
Посреди степи он увидел костерок. Маленький, скромный костерок.
Но костерок настолько желанный для усталого путешественника, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Однако тёплых чувств у призрака приветливые потрескивания пламени не вызвали. Он не любил беспорядка, а огонь посреди его земель, — то ли не беспорядок?
Дух степи взмахнул длинными чёрными крыльями и полетел к костру.
Так просто он этого не оставит.

Несколько путников посреди степи собрались вокруг уютного костерка.
Кто же они? Что заставило их устроить привал в этих недобрых землях? Страшная ли усталость? Безрассудство ли? Молодецкая ли удаль, жажда приключений?
Похоже, они нисколько не сомневались, что могут дать отпор кому угодно и чему угодно, ибо опасности здесь поджидали на каждом шагу, — будь то лютые разбойники, кровожадные звери, или ещё что — ранее невиданное и неслыханное.
Случалось и такое, что разъезды кайруфцев и битяшей рыскали по степи, схватывались друг с другом и заодно убивали всех, кого не попадя. И тела тех несчастных, что по случайности попадались к ним, оставались лежать здесь, обобранные и неупокоенные.
Впрочем, такого не случалось уже давным-давно...
Шёл 1648 год и Вечносвободная Степь пребывала в сравнительном покое. Такое уже бывало, — но, как и всегда, до поры до времени. Снова пронесётся ещё один десяток мирных лет, — и опять сильные мира сего не поделят что-то между собою. Пойдут тогда вперёд, на бой с врагами королевские полки, княжьи хоругви и отряды наёмников. Бросят Запорожские битяши свой клич по степи: «Пугу!» — и сотни бравых молодцов как один подымутся на борьбу со своим извечным врагом — Кайруфским Ханством.
И зазвенят на этих пустынных просторах сабли, загремят боевые кличи и затрещат самопалы; подобно пчёлам, зажужжат калёные стрелы; развеют ночную тьму сполохи ружейного огня, и бездыханные тела десятками будут валиться на землю. И годами будут гнить эти тела, и лишь случайный путешественник наткнётся копытом на пожелтевший за давностию лет череп, вздрогнет, съёжится, с опаской оглянется по сторонам, и ускорит свой шаг.
А когда закончится схватка, то снова воцарится над степями безмолвие, которое нарушат своим мрачным карканьем лишь чёрные вороны — извечные спутники битвы...

Огонёк, вокруг которого собрались четыре жеребца, с тихим треском поглощал хворост.
На голове первого, — земного пони, разодетого в пёстрые одежды, красовалась каракулевая папаха. Могучие мышцы перекатывались под его тёмно-красной, как запёкшаяся кровь, шкурой. С хмурым, но настороженным видом точил он свой катар камнем.
То был уже немолодой и опытный битяш, который доселе не растерял своей богатырской удали.
В небе прокричал ворон. Вдалеке, за небольшим леском, беззвучно блеснула молния. С запада дунул ледяной ветер и пробрал старого битяша до костей. Он словно не почувствовал холода; хриплый крик ворона — вот что на краткий миг привлекло его внимание. Жеребец прервал своё занятие, поднял голову и обратил зоркий взгляд голубых глаз в ночные небеса, — туда, где созвездия сплетались в мерцающие узоры.
«Ворон кричит... Не к добру это...» — подумал он и нахмурился пуще прежнего.
Он тряхнул гривой и с досадой, как надоедливого таракана, отбросил эту скверную мысль. Снова завжикал камешек по клинку, на котором то и дело отражались сполохи огня...
Конечно, такого бывалого вояку как он, воронами не напугаешь.
Битяш этот был бесстрашным, отчаянным воином. Такие, как он, не страшились и диких грифонов, и вендиго, — да и собрав охотничий отряд, они даже драконов могли уложить.
Стоит ли говорить о его битвах с простыми пони?..
За свою долгую жизнь он где только не бывал, чего только не видал, чего только не натерпелся.
Не раз он вместе со своими товарищами на лёгких лодках, «чайках», появлялся из ниоткуда с тем, чтобы разорить и разграбить очередную деревню врага. Не раз уж он лез в самое пекло битвы, сшибал вражьи головы своим острым катаром. Не раз уж он грудью вставал на защиту солнцеславной Запорожской Вольницы, — своего второго дома, места, подобного которому нет больше нигде в мире.
Не раз уж он наблюдал и печальный конец своих верных друзей и соратников...
Взгрустнулось битяшу, — вспомнил он крик ворона, вздрогнул, и ушёл в воспоминания...
Казалось ему, что только вчера пал Лысо, — его закадычный приятель: один из псов-кайруфцев в пылу сражения подкрался к нему сзади и пырнул ножом в спину.
Вспомнил запорожец его перекошенную от боли морду, вспомнил тот гнев, который охватил всё его существо, вспомнил то стремление отомстить за убиенного друга...
Вспомнил он, как прокатилась по его щеке скупая слеза.
Вспомнил он, как после боя отпевали они своих павших товарищей, в числе которых был и беззаботный Лысо — хитрый и удалой, точно матёрый лис. В трудную минуту он всегда подбадривал своих товарищей, а в скорбную пору из сил выбивался, — лишь бы только прогнать грусть и тоску прочь. И пил он поистине страшно; Лысо в одиночку мог перепить и перекричать целую гусарскую хоругвь Велькской Республики.

И долго бы мог запорожец кручиниться, вспоминать своих товарищей, что пали в жестоких боях (мало кто из битяшей доживал до преклонной старости), как вдруг...
Странное, тревожное чувство охватило всё его существо, — будто бы сотни незримых игл вонзились в его тело. Он вскочил на все четыре ноги, просунул копыто в рукоять катара и гаркнул:
— Вставайте, хлопци!
— А що сталося, пан атаман? — захлопал глазами Миклош — самый молодой из всей четвёрки.
— Немае времени! — отрезал старый битяш и добавил: — биду чую.
Из уважения к его опыту и мудрости трое молодцов поднялись на ноги, схватились за оружие и стали озираться по сторонам.
Мертвецкая тишина... Только ветер то и дело обдаёт морду своим холодным дыханием. Атаман с подозрением осматривался; он знал, нутром чуял, что не одни они здесь.
Так прошло несколько времени.
— Эй! — пронёсся по степи резкий оклик.
— Хто иде?! — закричал атаман и погрозил катаром в темноту.
Никто не ответил. Он оглянулся: его не столь умудрённые опытом спутники словно на угольях сидели.
«Трусы» — стиснул он зубы. Не успел он отдать новый приказ, как вдруг услышал торопливый топот многих копыт...
То добрый десяток пони окружал их со всех сторон.
Но его переполнял не страх, а лишь решимость дать всем напастям отпор.
Вдруг, пронзительный свист пронёсся по степи. Четырёх путников обступили пони, одетые в тряпьё. Вооружены они были из копыт вон плохо — кто с ржавым ножом, кто с косой, а кто получше одет — тот и с копьём.
Снова мелькнул далёкий сполох молнии. Из круга грабителей вышел, вытаскивая из ножен клинок, бежевый земной в справной шапке. «Главарь, Дискорд бы его побрал» — пронеслось в голове у атамана.
Главарь зло ухмыльнулся, погладил клинок и сказал:
— Ну що, странныки, добром будете дилытыся, али как?
Осознание численного превосходства придавало ему храбрости.
Но храбрость эта была подобна той храбрости, что показывает собачонка пред лицом опасности: бахвалится, лает кичливая собачка на своего противника, но её судьба предрешена заранее.

Атаман не боялся за свою жизнь. Он боялся за жизни тех, кто погибнет, если он не доберётся туда, куда ему нужно, — и только это беспокоило его. Битяш выслушал речи главаря, неприметной походкою отступил назад, толкнул задней ногой ближестоящего к нему единорога и прошипел:
— Юрко!
— Я. — Юрко с невозмутимым видом изучал врагов. За то атаман его и ценил — какая бы беда не приключилась, он всегда оставался спокоен.
— Палы по ным из самопалив, що есть мочы. Мы тебе прыкроемо.
Юрко лишь сощурился и молча кивнул в ответ. Его правое копыто потянулось к поясу, где висели, сокрытые одеждами, два метких пистоля и один длинный самопал...
Атаман отвернулся и, точно старый волк, загнанный молодым охотником в угол пещеры, взглянул в глаза главарю разбойников.
Вот уж уверенно наводит свой самопал охотник; торопиться ему некуда, волк у него на мушке. Зверь не может спастись.
Но на самом деле, жертва — не волк, а беспечный охотник. Он решил, что застрелить матёрого и опытного волка будет не сложнее, чем бешеную собаку. Но он ошибается; волк не сдался, не попрощался с жизнью, он лишь отступил на время и оценивает своего противника.
Оценивает с тем, чтобы мгновение спустя броситься на охотника и загрызть его...
Атаман, чеканя шаг, направился к разбойничьему главарю. По пути он бормотал себе под нос молитву:
«...Боже пресвитлый, ты все видыш, все знаеш, спаси ж и оборони от погибели, освиты ж мою дорогу и согрий мою душу ...
И путники, и грабители насторожились, наблюдая за двумя предводителями. Один лишь главарь не показывал вида, — хотя он и знал, что теперь-то без боя путники точно не сдадутся.
Атаман приблизился к нему и прошипел:
— От мене ты тилькы катаром по шии схлопочеш, мясоед проклятый.
Животный гнев вспыхнул на морде главаря, он закричал и замахнулся катаром .
То был знак для молодцов атамана. Прогремел выстрел, и главарь, морду которого исказила гримаса боли, покачнулся и тяжело рухнул на землю.
Грабители, разъярённые смертью своего предводителя, с громкими криками помчались на битяшей, как мчатся бурные волны на большие корабли. Атаман проревел:
— Боже пресветлый, защити нас! — и бросился вперёд.
И завязалась лютая сеча.
Грянули три громоподобных выстрела. Три трупа рухнули на землю. Юрко не знал промахов.
Разбойники всей гурьбой, как разъярённые вороны, навалились на битяшей. Закалённые в боях запорожцы отбивались со страшной силой, — могло даже показаться, что они вот-вот потеснят разбойников и разгонят их по степи, как разгоняет ветер опавшие листья.
Словно вихрь, мелькал то там, то сям катар атамана, вгрызался он в плоть и со свистом рассекал воздух. Грады ударов встретили охотников за лёгкой поживой, — и такого яростного сопротивления те не ожидали. Они дрогнули, и едва-едва не пустились бежать,— как вдруг раздался глухой стон.
Юрко, сражённый ударом задних копыт, рухнул оземь.
Разбойники радостно взвыли и набросились на битяшей с новыми силами.
Напрасно атаман дрался с тремя противниками одновременно, напрасно, стиснув зубы, отражал он один удар за другим. С такой толпой справиться бы смог только былинный богатырь.
Так и случилось. Разбойник подобрался к атаману сзади и огрел его копытом.
Помутнело всё, потемнело пред глазами атамана... Он подался вперёд и грохнулся оземь.

В Вечносвободной Степи только что разыгралась одна из обыкновенных сцен.

Не успели обрадоваться разбойники, как крик «бей-руби» раздался в краткой тишине. Разбойники как один обернулись туда, откуда шёл крик. Шесть пегасов, разодетых в красную форму Велькской Республики, вынырнули из ночной, тягучей, как мёд, мглы.
И пришли они по их души.
Разбойники, было, обратились в бегство, — но преследователи настигали их и разили без пощады.
Вот уж острое копьё пронзило первого разбойника, за ним заследом пали и второй, и третий, и четвёртый...
Воины покружили над полем боя, опустились вниз и сложили крылья. Один из них, — по-видимому, предводитель, подошёл к атаману. Тот еле дышал. Пегас, пытаясь разглядеть морду незнакомца, крикнул:
— Анджей!
— Я, пан поручик! — юный единорог синей, как грозовое небо, масти, — почти что подросток, со спехом подскакал к своему хозяину.
— Высечь огня да запалить!
Тотчас же посыпались искры и вспыхнул факел. Свет полился на понурую морду атамана. Анджей опустил навострённое ухо на грудь павшего и отвёл взгляд куда-то в сторону, прислушиваясь...
— Знатная птица... — пробормотал себе под нос поручик, и тотчас же осведомился: — Ну что, живой?
— Живой, ваша милость. Такого-то попробуй, убей... — Анджей убрал голову с груди земного, понизил голос и прошептал: — А шапка-то на нём какая... Целое состояние стоит. Пан поручик, может быть...
— Анджей! — оборвал речи своего слуги поручик.
— Я же только предложил, ваша милость! — замахал копытами Анджей.
Вдруг, атаман зашевелился и, с трудом вдыхая воздух, прохрипел:
— Пить... Пить...
Анджей не стал дожидаться приказа, а открепил от пояса флягу с драконкой — крепким хмельным напитком, и подал её атаману. Тот прильнул к горлышку и стал жадно, словно бык, утомлённый дракой, глотать живительную влагу.
— Ладно, здесь и заночуем, — запалите костёр! — крикнул поручик.
Солдаты стали готовить стоянку. Негромкий, деловитый гомон заслонил собою тишину. Степь будто бы оживилась. Одни принялись разжигать заново костёр, другие — расстилать медвежьи шкуры для ночлега, а третьи пошли по дрова. Мёртвых свалили в одну кучу и убрали её подальше, а еле живого Юрка уложили на землю. Им занялся лекарь из отряда.
Поручик, не беспокоясь больше о незнакомце, прилёг на бурку у костра.
На вид ему было ему лет двадцать шесть — а это, если учесть его немалый чин, немного. Весёлые сполохи огня озаряли его тёмно-жёлтый, как спелая пшеница, окрас, светлую гриву, задорные зелёные глаза и надёжную кольчугу.
Атаман напился, отдышался, и с некоторым трудом поднялся на ноги. Поручик встал и пошёл к нему.
— У кого это я? — спросил атаман и посмотрел вокруг.
— У тех, кто вашу милость спасли, — ответил ему поручик не без дружелюбия.
— Однако прошу прощения, что сразу не поблагодарил за помощь! Примите же копыто моё и искреннюю благодарность.
Атаман протянул копыто поручику. Впрочем, самоуверенный рыцарь не сделал того же, а лишь усмехнулся:
— Анонимных благодарностей не принимаю. Сперва я хотел бы удостовериться, что говорю с чистопородным.
— Соглашусь, что неправильно поступил, сразу имени своего не назвав. Перед тобой, сударь, Прокоп Шумейко, чистопородный Кыювурского уезда, полковник битяшской хоругви.
— Ян Несвижский, поручик панцирной гусарской хоругви светлейшего князя Доминика Черешецкого.
— Под началом славного воина, сударь, служишь! — удивился Прокоп. — Прими же теперь копыто моё и благодарность.
Они пожали друг другу копыта.
Теперь поручик нисколько не сомневался в незнакомце. Одежды и умение вести разговор, а также небольшая булава за поясом, — знак власти как среди реестровых, так и Запорожских битяшей, выдавали в нём благородное происхождение.
Пан Несвижский пригласил его отужинать — благо, к обыкновенным запахам степи примешался, точно капля душистого вина к целому морю воды, приятный аромат наваристого борща.
Поначалу все молчали. Только трещал костёр, стучали ложки об глиняные миски, и челюсти пережёвывали варёные овощи.
Однако вскорости молчание нарушилось; принесли вино в изрядном бурдюке. Поручик и не то полковник, не то атаман выпили по чарке и завязалась нескучная беседа...
— За наше благополучное домой возвращение! — воскликнул Ян и залпом выпил.
— Позволь же полюбопытствовать, сударь, а откуда ты возвращаешься? — спросил Прокоп, чьи усы уже увлажнились алым вином.
— О, издалёка, — махнул копытом Ян, — из самого Кайруфа!
— И зачем же ты, сударь, туда ездил? — полюбопытствовал Прокоп. — Выкуп, али что-то другое?
— К хану, с посланием от светлейшего князя Доминика Черешецкого.
Шумейко насторожился. Хитрость мимолётной, смутной тенью скользнула по его морде, уши его приподнялись, и сам он как-то вытянулся:
— Так вот как, сударь! В приятной же компании тебе побывать довелось... И о чём светлейший князь изволил писать хану?
— О чём князь хану писал, это ни вашей милости, ни меня не касается, — нахмурился поручик.
— Я, было, удивился, — с лукавой улыбкой заметил Прокоп, — что светлейший князь такого молодого своего офицера отправил послом к хану. Вижу теперь, что не по годам ты умён, и заткнёшь за пояс многих наших бородатых мудрецов.
Ян ничего не ответил на лесть. Только глаза его вспыхнули задорным огоньком.
— А ты, сударь, чего поделываешь здесь, в степи? — спросил он в свою очередь.
— Еду с посланиями в крепость Копытач, к пану Грогоцкому. Да вот, — развёл полковник копытами, — как видишь, такое вот несчастье нам приключилось.
— Отчего же вы вверх по Чиетрецу вплавь не отправились? — удивился Ян и отпил ещё вина.
— Ничего не знаю, — отчеканил Шумейко, — таков наказ был. Помимо того, нынче в степи спокойней, нежели в другое время.
— И всё же, странно, — покачал головой пан Несвижский.
Вдруг раздались резкие возгласы и звон оружия. Неужто чужаки какие?
Ян и Прокоп разом обернулись. Последний, ни секунды не раздумывая, закричал на делькрайнском:
— СТОЯТИ!
Пони, которые появились из темноты, точно акулы из морских пучин, представляли собою сомнительное зрелище. Вид их не внушал никакого доверия — хмурые, суровые морды, длинные усы и бороды, прищуренные глаза, кое-где рваная одежда...
Напряжение повисло в воздухе. Казалось, ещё немного, и затрещат самопалы, а свинцовые пули вопьются в тела, — ибо читалась с обеих сторон лишь ненависть. Древняя, закоренелая ненависть.
Ненависть вольного битяша к жолнеру чистопородного князя, ненависть землепашца к чиновнику, что сдирает с крестьянина последний медный грош, ненависть заманчивой вольности к державным оковам.
Пан Несвижский замешкался: с одной стороны, раз уж Прокоп ведёт себя так, значит он их, вестимо, знает...
— Это мои хлопцы, — пояснил Шумейко.
...С другой стороны, Вечносвободная Степь — место опасное, и окажись он в другое время и в другом месте, он бы, не задумываясь, отдал приказ стрелять.
— Хто иде? — послышался строгий выклик на делькрайнском из толпы солдат.
— Божии слуги! — последовал ответ.
Когда полковник направился к ним, то тот же самый голос радостно воскликнул:
— Пан атаман, а мы уже боялыся! А що это за велячишки с тобою?
— Это не велячишки, — возразил Шумейко, — а благородни рицари. Он, — Прокоп указал копытом на Яна, — и его отряд спаслы нас от розбийникив.
Несвижский молча наблюдал. Его доверие к «полковнику» таяло, словно снег весной, с каждым мгновением...
Уже давно он с посольством покинул земли Велькской Республики. Много воды с тех пор утекло, и не знал ещё Ян, какие события происходят на его родине.
Но доверия к битяшам (даже реестровым) он не испытывал никакого.
А меж тем, знай он доподлинно то, что происходило сейчас в Велькской Республике, могли бы грядущие события развернуться совсем не так, как развернулись они на самом деле...
Вслед за этим Прокоп Шумейко повернулся к Яну и сказал:
— Что же, сударь, благодарю тебя за помощь, за угощение, но служба не ждёт, а времена-то нынче тяжёлые.
Поручик

ничего не ответил, а лишь кивнул в ответ.
Он колебался. Казалось, что его копыто вот-вот поднимется вверх, что воскликнет его повелительный голос: «огонь!».
— Как знать, — продолжил полковник, — даст Солнце, встретимся, отплачу тебе за услугу. Гора с горой не сходится, а один пони с другим обязательно сойдётся...
— Бог пресветлый да осветит вашу дорогу, — промолвил Ян. — В добрый путь.
— В добрый, — кивнул Прокоп. — Солнце да защитит нас...
— Спасы и сохраны! — грянули битяши. Они развернулись и ушли (положив при этом раненого Юрка на носилки) с тем, чтобы исчезнуть так же внезапно, как появиться.
В краткий миг напряжение развеялось.
Солдаты поручика стали постепенно опускаться на свои места и возвращаться к своим делам.
Сам же поручик простоял дольше всех остальных. Непонятная тревога, точно червь, точила его изнутри.
Однако не прошло двух минут, как битяши запели. Завёл песню зычный, словно пушечный выстрел, голос, запорожцы подхватили её, — и полилась, заиграла, заструилась по степи дружная, лихая битяшская песня:

Ой там за морями высокие горы
Туманом покрыти
Ой там за лесами широкое поле
Галочки пролитни
Ой там за лесами широкое поле
Галочки пролитни

Ой вы галки галки вы чубарки
Пиднемытсь за гору
Ой вы хлопцы, хлопцы-запорожцы
Вернится до дому
Ой вы хлопцы, хлопцы-запорожцы
Вернится до дому

И разносилась по степям та песня, с каждым словом набирая силу и мощь. Случись здесь оказаться кайруфцу, упал бы он замертво от одного лишь её звучания.
Шальной ветер, который по своему обыкновению разносил лишь звуки сражений, с охотою проносил её по земле. Гремела она так, что отзвук её донёсся не только до поручика, но и до далёкой, одинокой деревянной крепости.
Вздрогнул и проснулся в ней старый страж; взглянул он вперёд, в дикие, необъятные степи.
Но пуста и безмятежна была Вечносвободная степь, даже более, нежели обычно. Вздохнул горько старик, вновь прилёг на деревянный пол и заснул крепким сном.

Ой рады б мы у гору пидняться
Туман налягае
Ой рады б мы до дому вернуться
Хан нас не пускае
Ой рады б мы до дому вернуться
Хан нас не пускае

Не так хане хане той проклятый
Как ханова маты
Хоче намы намы битяшами
Кайруф звоюваты
Хоче намы намы битяшами
Кайруф звоюваты

Она ж намы намы битяшами
Кайруф не звоюе
Она намы нашимы телами
Орлив насытуе
Она намы нашимы телами
Орлив насытуе

Ой вы галки галки вы чубарки
Пиднемытсь за гору
Ой вы хлопцы, хлопцы-запорожцы
Вернится до дому
Ой вы хлопцы, хлопцы-запорожцы
Вернится до дому...

А Искряна, между тем, перевернула ещё одну страницу...