Жидкая тьма

Рубин

Эта глава была написана практически одновременно с тем, как была закончена вычитка "Скрипа".

В итоге я выложил ее на фикбуке, но забыл выложить тут, вообще как-то потеряв интерес к МЛП. Я не уверен, что вернусь к фанфику вообще, но есть парочка идей, поэтому, рано или поздно, по крайней мере что-то я смогу написать на эту тематику. Спасибо всем, кто читает меня и до, надеюсь, встречи, которая всё-таки состоится {=)

Эта глава немного особенная, я сам люблю ее перечитывать. Приятного, надеюсь, чтения.

Всегда будут существовать семьи, которым тяжелее, чем таким же семьям, которые их окружают. Семья Руби Панш была из таких, собственно, всю её сознательную жизнь ей, одно за одним, выпадали испытания.

Своего отца она не знала, мать, Бэрри Панш, не любила говорить о нём. Жили они бедно, возможно, беднее всех в Понивилле, перебиваясь с хлеба на воду. Мать периодически уходила в глубокие запои, громко крича на дочь, когда та пыталась умолять её не пить. Когда же она протрезвлялась, то начинала рыдать, причитать о своей бесполезности и умолять дочку о прощении. Потом она снова находила деньги, которые спускала на выпивку, и опять сначала. Собственно, так и шла жизнь в этой семье; Руби даже не могла вспомнить, видела ли она мать трезвой и спокойной когда-нибудь.

Шло время, Руби окончила среднюю школу, здесь, в Понивилле, пришло время думать, с чем связать свою жизнь, думать очень серьёзно. Естественно, попасть в старшую школу и какую-нибудь академию ей не светило: когда академии решали вопросы о зачислении, они смотрели и на семью возможного ученика, вряд ли им понравится мать-алкоголичка; так что ни академии, ни старшие школы, которые содержались академиями, не станут принимать единорожку-подростка.

Пришло время искать работу, но все возможные места либо требовали кого-то постарше, либо были ей не по силам. Обычно, окончившие школу жеребята, не собирающиеся в академии или старшие школы, учились чему-то, с чем им предстояло связать жизнь: дома, либо с родственниками, либо сами.

Руби даже не могла ответить, что бы она хотела делать в жизни, она даже не знала толком, в чём заключается её собственный талант — метка с красным поблёскивающим камнем, похожим, если верить одной из её бывших одноклассниц, на рубин, появилась как-то сама собой, отчего трое жеребят, прозвавших себя меткоискателями, чуть не позеленели, словно Руби лично чем-то их обидела.

В конце концов, она смогла устроиться в больницу мыть полы, надеясь заработать хоть сколько-то, чтобы хотя бы не умереть с голоду — мать пропивала все деньги, которые оказывались у неё.

Руби старалась быть сильной, всеми возможными способами пытаться поддерживать мать, надеясь, что она одумается, но с каждым днем сил было всё меньше. Бэрри требовала отдавать ей деньги, узнав, что дочь начала зарабатывать, часто ругалась; она могла орать на Руби весь вечер, пока не засыпала прямо на месте.

Конец весны и первые два месяца лета выдались довольно жаркими, хотя иногда были и настоящие ливни. По крайней мере, когда было жарко, Руби не мёрзла по ночам в их износившемся доме. Однако вместе с тем она не на шутку боялась за мать — жара не очень хорошо действует на и без того разгорячённый спиртным организм.

Руби иногда не выдерживала: нервы сдавали, она могла прорыдать весь день, проклиная всё, что только было связано с алкоголем, и вместе с этим и себя — за то, что не могла уговорить мать остановиться. В такие моменты она ходила к подруге, поплакаться в плечо. И, хоть единорожке Динки было тоже не очень легко в жизни, она всегда понимала Руби и позволяла ей выплакаться.

Лето подходило к концу, становилось всё холоднее, словно уже бушевала осень, по ночам Руби едва могла заснуть, свернувшись калачиком.

Ища подработку, потому что денег, которые она зарабатывала уборкой в больнице, толком не хватало, а в холода надо было добыть хоть какие-то тёплые вещи, она устроилась, всё так же, уборщицей в часовую лавку. Хозяева магазинчика оказались весьма приветливыми, спокойными, хоть и весьма требовательными. Минуэт, синяя единорожка, почти мгновенно привязалась к новой работнице, даже поила чаем и угощала чем-нибудь во время перерыва на обед.

Так и шло время — на работе Руби даже улыбалась, чувствуя, что, хоть к ней обращались и довольно строго, но её ценили. В конце концов, она работник – значит, должна быть ответственной, вся строгость к ней была оправдана.

— Руби, — обратилась к ней однажды Минуэт, — Скажи, ты уже знаешь, куда пойдёшь? Ты же окончила школу здесь, в Понивилле, пора уже думать, куда идти, конец лета уже

Кобылка молча понурилась и помотала головой.

— Как так? — удивилась единорожка, — Не будешь же ты всю жизнь полы мыть! Ты хотя бы говорила с родителями об этом?

Руби, погрустнев ещё сильнее, глубоко вздохнула и, не пытаясь уйти от ответа, коротко обрисовала ситуацию, которая сложилась в её жизни, без подробностей, не желая вызывать жалость.

— Да, — протянула Минуэт, — нелегко тебе. Но что ты ни разу не говорила об этом?

— А зачем? Я не хотела, чтобы меня жалели. Тем более, я боялась, что если вы узнаете о моей маме, то посчитаете, что мне тут не место.

— С чего бы? Конечно, это неприятно, что она так себя ведёт. У неё дочь теряет будущее, а она в обнимку с бутылкой!

— Не обижайте её! — вспылила Руби, — Какой бы она ни была, она всё равно моя мама!

Минуэт от неожиданности отпрянула, даже приподнимая переднее копытце, словно готовясь защищаться. Розовая единорожка тут же начала извиняться, испугавшись, что позволила себе слишком много.

— Всё нормально, ты правильно говоришь, я действительно как-то груба. В конце концов, я даже не знакома с ней. Может, ты познакомишь нас? Я попытаюсь с ней поговорить.

Руби замотала головой — это не казалось ей хорошей идеей. Вряд ли Минуэт сможет о чём-то договориться с мамой, да, наверняка она уже сидит в очередном запое, едва ли соображая, что происходит вокруг. Однако синяя единорожка была неприступна, твёрдо решив всё-таки навестить Руби.

— Мам, я дома!

Уронив что-то в комнате, Бэрри Панш, пошатываясь, вышла в прихожую. Минуэт едва удержалась, чтобы не поморщить нос от запаха перегара.

— Что принесла? — прогудела Бэрри, — Давай сюда!

— Мама, — тихонько перебила её Руби, — Это Минуэт, я работаю у неё.

— Ух, — пьяная кобылка смерила синюю единорожку взглядом, — пригожая какая, вы только поглядите! И что же ты от нас захотела?

— Я просто хотела поговорить с Вами, — было заметно, как Минуэт собирает всю вежливость, которой обладала, — Руби подрабатывает в моей часовой лавке, она очень ответственная и сама по себе очень хорошая пони.

— Да что ты стоишь тут, идём, присядем, мы тут пони простые.

Она провела гостью на кухню, жестом указав присесть за стол. Минуэт, не споря, села, Бэрри плюхнулась напротив неё.

— Насчет Вашей дочери, миссис Панш.

— Что насчет неё? — громко икнув, спросила мать.

— Я обеспокоена её судьбой, знаете, таких ответственных и умных кобылок ещё поискать, а она рискует остаться без будущего. А сейчас она губит все свои задатки, негоже, если она всю жизнь в обнимку с метлой проведет.

— А тебе-то какое дело?

— Просто мне жаль, что её жизнь проходит таким, не побоюсь сказать, образом.

— И что ты хочешь сказать? — Бэрри посмотрела на Минуэт, привставая.

— Мне кажется, Вы безответственная мать.

— Что? — Бэрри вскочила, гневно замахнулась копытом, — Какого ты вообще лезешь в нашу семью, что ты о себе возомнила?

— Я просто хотела лично попросить Вас быть ответственнее.

— Я тебе сейчас покажу ответственность, ну-ка, иди сюда!

— Мама! — испуганно крикнула Руби, — Прекрати, не надо драться!

— Руби, выйди! — рявкнула та, — Пшла спать! Чтобы сегодня я тебя больше не видела!

— Не кричите на неё, она ничего не сказала и не сделала такого, чтобы на неё орать!

Бэрри попыталась дотянуться до Минуэт через весь стол, но лишь упала, не удержав равновесия, продолжая ругаться.

Руби не выдержала и громко заплакала, она чувствовала себя опозоренной. Такое поведение матери перед пони, которая, хоть и непонятно почему, переживает за судьбу единорожки, вызывало желание исчезнуть, спрятаться и больше никогда не показываться Минуэт на глаза.

Она даже не вспомнила, как оказалась у себя в комнате, заперевшись изнутри. Она легла на кровать, закуталась в старое порванное одеяло и зажмурилась, пытаясь быстрее заснуть. Слезы жгли глаза, стекали по щекам и попадали в рот, Руби чувствовала этот соленый привкус.

Утреннее солнце разбудило её, казалось, в тот же момент, когда она заснула. Подушка была мокрой от сырости и слез, сама кобылка окоченела от холода. На улице светило солнце, облаков почти не было, но было слышно, как завывал ветер, раскачивая деревья.

Сейчас надо бы идти в часовую лавку, но, после вчерашнего, ей было очень стыдно перед Минуэт. Да что уж там, после вчерашнего ора — а Бэрри долго кричала на гостью, это было слышно через стены — вряд ли синяя единорожка вообще заговорит с Руби, так ей казалось.

Матери дома не было, наверное, она опять ушла выпрашивать чего-нибудь выпить.

Кобылка вышла из дома и направилась в сторону больницы, но в пути вспомнила, что ещё рано, поэтому повернула и пошла к дому своей подруги.

Динки сидела дома одна — её мама, как и обычно, была на работе. Руби часто чувствовала зависть – у Динки была замечательная, трудолюбивая мама, которая старалась не унывать, которая никогда не искала утешения на дне бутылки.

Долго плакаться не удалось, прибежала какая-то серая пони, сказав, что Дитзи, мать Динки, забыла ключи от почты. Динки, на удивление, тут же поверила этому и принесла ключи. Скоро Руби ушла — пришло время отправляться на работу в больницу.

Коротко поздоровавшись с медсестрой Свитхарт, единорожка взяла швабру и ведро и принялась за привычные действия – там протереть, там убрать брошенный кем-то фантик, где-то ещё вычистить грязь, натёкшую с ног посетителей.

После полудня она отправилась протереть полы в коридоре, в крыле для психически нестабильных пациентов. Она прекрасно знала, что настоящих психов в Понивилле нет, поэтому сие место не вызывало никакого страха.

Однако в этот раз случилось что-то странное. Когда она уже почти закончила с коридором, одна из дверей вдруг открылась, и из палаты выглянула некая пони. Бледно-лавандовая шкура и бледно-голубая грива в освещении ламп казались почти серыми. В палате же было темно, если не считать огонька, видимо, от свечи.

Пони просто стояла и смотрела на Руби своими усталыми, испуганными и в то же время почти пустыми глазами. Она словно бы пыталась выдавить из себя хоть какие-то эмоции, но не могла. На передней ноге был выбрит небольшой участок шкуры – этой кобылке, видимо, часто делали какие-то уколы. Руби не сразу заметила маленькую золотую подковку, висящую на цепочке, наподобие амулета, на шее этой пациентки, но почему-то эта деталь смягчила смутный образ едва стоящей на ногах незнакомки.

— Вам плохо? – тихо спросила единорожка, — Позвать доктора?

— Поосторожнее со стремянкой, — хрипло ответила та, — Не ходи под ней.

— Ну, мне не нужна стремянка, — сдавленно посмеявшись, надеясь, что пони просто пытается шутить, ответила Руби, — Если мне надо протереть потолок, то я могу поднять тряпку магией, я достаточно опытна для этого.

— Всё равно, не ходи под стремянками. Плохая примета. А ещё не забудь глядеть по сторонам.

— Чтобы не сбила повозка?

— Чтобы чёрных кошек не было.

И после этого разговора пони медленно скрылась за дверью палаты и так же медленно закрыла её. В это время Руби успела немного разглядеть, что было внутри – всё было завалено амулетами, подковками и прочим хламом, который, по поверьям, приносит удачу.

Вечером Руби случайно встретилась с доктором Стэйблом и почему-то решила рассказать об этой пони — вдруг это будет важно. Но жеребец лишь отмахнулся, сказав, что это не опасно, и даже не причина её нахождения там. По его словам, излишняя суеверность встречалась часто.

На выходе из больницы, однако, произошло что-то, что почему-то показалось Руби ещё более странным. В холле сидела вроде бы ничем не примечательная пара, но, казалось, что никто, кроме единорожки, не замечал, может быть, даже не видел их. Песочного цвета земная пони с почти что выбритой гривой и белый пегас с черной гривой и таким же хвостом. Было в нём что-то очень мрачное, хоть он и улыбался, словно пытался быть симпатичнее, чем он есть. Навскидку им обоим было уже далеко за тридцать. Они увлечённо о чём-то разговаривали, обращая на окружающих ещё меньше внимания, чем они обращали на них.

— Эй! Кобылка! – вдруг крикнула песочная пони, — Ты выглядишь встревоженно.

— Вы со мной? – переспросила Руби, поняв, что никто больше не откликнулся.

— Да, именно, — кивнул пегас, — Ты выглядишь встревоженной. У тебя что-то случилось?

— Ничего серьёзного, спасибо за заботу, — единорожка попыталась вежливо уйти от расспросов.

— Но это заметно, что с тобой что-то не так, — земная пони слезла со стула и подошла к Руби, — Ты выглядишь очень одинокой.

— Со мной правда всё в порядке.

— Но с кем-то из родных, я понимаю, не очень, — пожал плечами пегас, — но если ты это скрываешь, значит, ты не хочешь, чтобы об этом знали.

— Звучит весьма очевидно, мистер…

— Колд. Но, ежели тебе нечего сказать, мы не смеем тебя держать.

Руби кивнула и направилась к дверям, чувствуя на себе взгляды этой странной парочки.

— Не задерживайся на улице, когда настанет ночь. В темноте любят шастать те, с кем никто бы не захотел встретиться.

В таких случаях полагается оборачиваться, но единорожка лишь прибавила шагу. На улице уже начинало темнеть, погода вообще вела себя очень странно в последнее время. До дома кобылка дошла быстро и, лишь войдя, невольно поморщилась. В доме всегда пахло грязью и перегаром, но впервые запахло чем-то настолько резким, как самый простой, то ли технический, то ли медицинский спирт.

Руби мгновенно развернулась и выбежала на улицу. Ей показалось, что теперь её сердечко было разбито матерью окончательно – пойти на всё, лишь бы залить в себя какую-то выпивку, даже если это что-то настолько «ядрёное». А где она могла достать даже это, если в доме не осталось ни битсика денег? Варианты были один хуже и омерзительнее другого.

Всхлипывая и дрожа, Руби бежала без оглядки. Ей просто хотелось исчезнуть, испариться. Она остановилась, когда ноги перестали слушаться — рядом с домиком Динки. Та, похоже, вернулась откуда-то — скорее всего, со своей подработки — и уже коснулась двери, чтобы открыть её. В такой позе она и замерла, глядя на рыдающую, пытающуюся не задохнуться и перевести дыхание Руби.

— Динки, можно я переночую у тебя?

— Конечно, но… — она замялась, — Что-то случилось?

Руби промолчала, не в силах говорить – лёгкие и сердце словно бы пытались вырваться из грудной клетки, ноги казались бумажными, перед глазами была синяя дымка.

Динки кивнула, чтобы подруга следовала за ней. Они вошли в дом и направились к двери в комнату. Мама Динки беседовала с той странной пони, которая прибегала утром — видимо, она действительно отнесла ключи. Удивительно, как эти двое могли просто чувствовать хороших пони без ошибки. Пообещав поужинать чуть позже, обе кобылки-подростка скрылись в комнате серовато-лиловой единорожки и сели на старенькую, немного скрипящую кровать.

— Что случилось, Руби?

— Ничего. Правда, ничего. Всё как обычно. Она опять пьяна. Представляешь, она не нашла ничего лучше, чем напиться чем-то, по запаху похожим на чистый спирт! А что хуже? Я не знаю, откуда она его взяла! В лучшем случае – выпросила или своровала!

Руби прижалась к подруге и заплакала, как случалось очень часто. Та лишь осторожно и нежно поглаживала её по голове – сейчас она вела себя, словно её мать, делала то, чего Руби никогда не хватало – дарила простейшие тепло и ласку. И так всегда. Динки, Дитзи, Черили, пока она училась в школе, иногда медсестра Свитхарт, Минуэт до вчерашнего дня. Ей многие дарили ласку и внимание, но не та, от кого она этого очень хотела. Родная мать не дарила ей ни минуты настоящего материнского тепла. Даже когда она протрезвевала, было просто мерзко слушать её ложь, что она всё исправит, зная, что в ближайшее время снова начнётся очередной запой.

Руби, всхлипывая, рассказывала о своих понятных и без слов чувствах, причитала, что её сердце больше не может выдержать, а Динки просто кивала, просто прижимала бедолагу к себе.

— Я завидую тебе, Динки, у тебя такая замечательная мама.

— Я тоже люблю её, — согласилась та, — хотя была секунда в моей жизни, когда мне показалось, что она плохая. Я не знаю, что на меня нашло, мне до сих пор стыдно.

— А у меня подобная секунда длится всю жизнь. Я пытаюсь бороться с омерзением, но не могу, — Руби задрожала ещё сильнее, — моя мать – просто неблагодарная омерзительная тварь! Она думает только о себе и своём алкоголизме!

— Не говори так грубо, она всё же твоя мама.

— Тогда я не хочу, чтобы она была ею! Лучше уж быть круглой сиротой!

Розовая единорожка вырвалась из объятий и перевалилась на другой бок, растянувшись по кровати.

— Знаешь, Динки. Ведь пахло даже не совсем спиртом. Пахло чем-то, в чём его очень много, но не спиртом. Знакомый запах. Хоть сути это и не меняет.

— Пойми, Руби, ей сейчас наверняка нужна твоя поддержка.

— Ей нужен кто-то, на кого можно наорать!

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Дитзи. Её раскосые глаза показались золотыми, а вся фигура очень изящной и торжественной. Как никогда Руби начала мысленно сравнивать свою мать с ней. Родная, естественно, проиграла по всем пунктам.

— Идите есть, жеребята, — слегка улыбнувшись, сказала Дитзи, — сегодня на ужин бутерброды с яичницей.

Бедный для любого другого взгляда ужин казался Руби настоящим торжественным застольем. Было нелегко объяснить, однако, почему она съела лишь один бутерброд, когда Дитзи положила в каждую тарелку по два, но розовая единорожка просто чувствовала, что её желудок стал слишком мал для большого количества еды.

После ужина обе кобылки-подростка вышли на улицу, пройтись перед сном — почему-то для Динки это было важной привычкой. На улице было холодно, почти стемнело.

— Лета совсем не чувствуется. Сначала жара весной, а теперь вдруг такая поздняя осень, — пробурчала розовая единорожка, — Дома вообще спать невозможно.

Вспомнив про дом, она вздрогнула – она оставила там брошюрку «Всё о часах», которую ей когда-то дала почитать Минуэт. Книжка была небольшая, но определенную ценность имела, а это значит, что мать могла её продать, если уже не продала.

Выругавшись в воздух, Руби быстро побежала домой, надеясь забрать книжечку, не зная, почему это понадобилось ей прямо сейчас — может, она надеялась на то, что ещё сможет помириться с Минуэт, или хотя бы смягчить впечатление, вернув книжку.

Дома всё так же воняло спиртом, свет нигде не горел, как и обычно – платить за электричество было нечем, поэтому Руби сама отключила электропитание, чтобы мать случайно не «нажгла» света на кругленькую сумму, оставив его включённым, скажем, в кухне или прихожей.

Единорожка не хотела встречаться с пьяной матерью, поэтому тихо шмыгнула в свою комнату. Однако пьяная кобыла уже была там. Она сидела у стены и дрожала, осматриваясь по сторонам обезумевшим взглядом.

— Руби! Ты дома! — едва выговаривая слова, проговорила она, — Осторожно! Жуки! Они повсюду! Мерзкие чёрные жуки! Они ползают везде! – она упала на пол и начала ворочаться, почти задыхаясь, — Руби! Они на мне! Эти блохи на мне! Помоги!

— Здесь нет никаких жуков!

— Они везде! Они лезут мне в рот, — Бэрри задрожала, её, видимо, начало тошнить.

— Ты пьяна! Ты опять надралась как последняя свинья! – Руби топнула ножкой, — Ты мерзкая, ничтожная и безвольная тварь! Я делаю всё, что могу! Я работаю, я пытаюсь содержать дом в какой-никакой чистоте, а ты только бухаешь как невесть кто и орешь! Чтоб ты сдохла!

Руби развернулась и выбежала из дома, не обращая на мольбы матери о помощи никакого внимания.

Она опять бежала без оглядки, просто бежала куда-то, подгоняемая обидой и гневом, который вырвался наружу после стольких лет сдерживания. Когда единорожка пришла в себя и остановилась, она поняла – её занесло за черту города. Скудные огонёчки окон остались где-то позади.

— Кажется, я увлеклась бегом, — пробурчала Руби себе под нос.

Скорее всего, Динки еще ждала её. Хотя, может быть, и решила, что подруга останется ночевать дома – всё-таки в оптимизме ей не откажешь. Кобылка какое-то время стояла на месте, раздумывая, идти к подруге или нет? Заметив неподалёку старый амбар, она решила переночевать здесь. Динки опять взглянет на неё грустными глазами и будет уверять, что Бэрри не такая уж плохая. Объяснить этой единорожке, что бывают плохие матери, было почти невозможно.

Войдя в полуобрушенное здание амбара и устроившись на снопе сена, которое было на удивление сухим, Руби прикрыла глаза. Усталость брала верх и сон начал медленно окутывать кобылку, словно предлагая отодвинуть горести на второй план. Всё тело потяжелело, мысли медленно опустели, единорожка даже улыбнулась этим ощущениями умиротворенности, как вдруг тихой скрип долетел до ее слуха.

Она приоткрыла глаза и посмотрела туда, откуда, как ей показалось, он исходил.

Кто-то медленно приближался к ней, даже не пытаясь скрыться. В темноте невозможно было различить деталей этой пони – ни цвета шкуры, ни цвета гривы, ни метки. Она шла на задних ногах, что-то таща передними.

— Простите, это ваш амбар? – осторожно спросила Руби, — Простите, я не думала, что у него ещё есть владелец, думала, что он заброшен! Я уйду сейчас же.

Пони не ответила, продолжая приближаться. Судя по движениям, можно было предположить, что каждый шаг причиняет ей жутчайшую боль.

— С Вами всё в порядке?

— Молчи, — побулькала пони, поднимая над собой то, что до этого тащила по земле.

Каким-то чудом Руби смогла увернуться – железная труба пролетела в миллиметре от её головы и приземлилась в стог.

— Что Вы делаете?! Я же сказала, что уйду! Я не вор! Клянусь!

— Молчи, — пони встала на четыре ноги и словно бы отдышалась, — Тушка!

Пони ринулась вперёд, Руби, опять-таки одним чудом, увернулась и выбежала на улицу. Было темно, кажется, она всё же заснула, и спасло её лишь то, что скрип оказался достаточно громким, чтобы разбудить.

— Стой! — пони высочила за ней, прихватив с собой старый проржавевший серп.

Стоять и ждать расправы Руби не захотела и рванула в сторону города, надеясь, что туда эта сумасшедшая сунуться побоится.

Но творилось что-то странное – она не могла узнать место, куда попала. Оно не было похожим на Понивилль – дома были причудливо ровные, словно сделанные из кирпича, как в больших городах, а дорожки были вымощены серыми камнями.

Услышав торопливый бег за спиной, единоржка икнула и ринулась в ближайший открытый дом. Внутри было тихо и темно.

Преследовательница прошла мимо здания, прямо по дороге. Руби облегчённо вздохнула.

Теперь пришло время обдумать, куда она попала. Может, она просто побежала не в ту сторону? Но таких мест она не помнила, хотя не раз видела и карты Понивилля, и его окрестностей, да и городок родной она знала хорошо.

Откуда-то издалека послышались голоса. Множество жеребячьих голосов, сливающихся в один. Они что-то пели, неторопливо, нараспев. Единорожка выглянула из здания, в надежде увидеть их — может, у них можно спросить, где она находится.

Они были где-то близко, возможно, на другой улице, и их загораживали дома. Осторожно выйдя, стараясь не издавать лишних звуков, Руби, прислушиваясь к песне, пошла вдоль улицы, надеясь свернуть в переулок между плотно стоящими домами, но все проходы были закрыты деревянными заборами.

Было жутко темно, видимо, всё небо было застлано облаками — ни звезд, ни луны не было видно.

— Куда это ты направилась! — окликнул её кто-то, тут же схватив за шиворот и втянув в дом.

Отойдя от неожиданности, Руби посмотрела на поймавшую её пони – она показалась очень знакомой, её бледные цвета, усталый и озабоченный вид, свисающая по шее подкова — всё это было странно знакомо.

— Кто Вы? – осторожно спросила единорожка, боясь, как бы с этой не вышло так же, как с «хозяйкой амбара».

— Это не важно, — пони задергала головой.

Тут же Руби отпрянула. Подковка, висевшая на шее у собеседницы, была подвешена не на веревке, а на ржавом крюке, продетом через горло.

— С Вами всё в порядке? Что с вашей шеей?

— Это подкова на счастье!

— Она почти что торчит у Вас из горла! Это…

Договорить она не смогла — собеседница аккуратно прикрыла её рот копытом.

— Не кричи. Тебя могут услышать.

— Кто?

Бледношкурая пони не ответила, лишь нервно захихикала и полезла в ящик. Покопавшись в нём, она протянула Руби медальон.

— Вот. Возьми это. И берегись лестниц и кошек. Они страшные.

— Кошки?

— Лестницы.

Единоржка кивнула и медленно вышла, не отрывая взгляда от странной пони – вдруг ещё погонится.

Пение стало громче, но вместе с этим оно не стояло на месте. Кто или что бы ни было источником, оно удалялось. Быстро прикинув направление, Руби поторопилась дальше по улице. Певцы всё ещё были где-то с той стороны, за домами, но шли явно в том же направлении.

Кобылка прибавила шагу, почти перейдя на бег, но споткнулась обо что-то и распласталась на земле. Приглядевшись, она признала в этом чём-то старый дорожный знак, подобные которому видела только на картинках. Судя по надписи, которую едва можно было различить из-за стёршейся и облупившейся краски, это был знак остановки автобуса. Поверх надписи был неосторожный рисунок чем-то вроде широкого маркера или кисти, похожий на граффити.

Оглядевшись, пони увидела чуть поодаль столик кафе, за которым сидели двое.

— Простите, — осторожно обратилась Руби, — я, кажется, заблудилась, скажите, где я?

— А где ты хочешь быть? – обратился к ней пегас, осторожно потягивая чай из чашки, которую он невероятным образом удерживал одним копытом.

— Честно говоря, хочу в Понивилль. Это должно быть недалеко.

— А насколько близко «недалеко»? – обратилась уже земная пони, поправив кепку, — Я вожу только «далеко» и «совсем далеко, где никто не сможет найти». Иногда «куда подальше, только не видеть этих фальшивых девчачьих слез при расставании». Честно говоря, по третьему адресу возила всего один раз.

— Я ничего не поняла, — призналась единорожка.

— А кто может понять происходящее, кроме того, кто видит его со стороны? – опять подал голос пегас, — Ты присаживайся, коль тебе одиноко! Опасно быть на улицах ночью одной.

— Спасибо, — Руби подвинула пластмассовую табуретку и села на неё, — но всё же. Что это за место?

— Это определённо глубокий вопрос, мисс Руби, — широко улыбнулся жеребец, — но способен ли я вам ответить на него?

— Не знаю, но наверняка да! – кобылка даже не обратила внимания, что он знает её имя, — Вы же вдвоём сидите и пьёте чай посреди ночи в каком-то кафе в этом месте!

— Мы не вдвоём! Мы втроём! Ты тоже здесь, — слегка усмехнулась земная пони, — Запомни, автобус ходит раз в жизни — если ты хочешь на него сесть, начни ждать заранее.

— Это какая-то бессмыслица! Какой ещё автобус?

— Тот, что увозит «далеко».

Земная пони и пегас синхронно кивнули и улыбнулись. Руби не могла толком разглядеть их лиц, но улыбки казались неестественными, словно рисунок тонким карандашом.

— Но, может быть, хотя бы ответите, кто это поёт?

— Они поют в любое время. Особенно, когда идут на казнь, – пожала плечами земная пони, — у них в распоряжении всё время.

— Особенно, учитывая то, что они сами в распоряжении у времени, — продолжил пегас.

— Так! – единорожка резко встала, — Я лучше пойду! Я не понимаю ни слова, что вы говорите!

— Но куда ты направишься?

— Следом за пением, — буркнула она, — но подальше от ваших бредней.

Она продолжила бег, и вскоре череда домов кончилась — она вышла на мост. Внизу, под мостом, простиралась ещё одна дорога, и по ней кто-то шёл. Кажется, это и были певцы, за которыми она гналась. В темноте, да ещё и издалека, она не могла разобрать деталей, но они показались ей мало похожими на пони.

Однако это лишь подогрело любопытство, и кобылка стала искать способ спуститься к ним – мост был высоким, спрыгнуть она не смогла бы. Взгляд упал на маленький домик, присоединённый к мосту сбоку. Видимо, это было какое-то служебное помещение, возможно, оно ведёт вниз.

Дверь была не заперта, и Руби смогла войти. В нос ударил резкий запах. Зажав нос и чуть не упав, кобылка огляделась. Это было что-то вроде башни, тут действительно был спуск вниз, а ещё здесь было светло и очень чисто. Запах, витавший в воздухе принадлежал, видимо, чистящему средству. Руби часто пользовалась именно таким, когда убиралась в больнице – самое дешёвое, но эффективное, при этом не вызывает аллергических реакций, один минус – резкость запаха из-за того, что основной компонент — на спиртовой основе.

Помотав головой, кобылка начала спускаться по винтовой лестнице. Пение снаружи становилось громче и немного отчётливее, но к нему прибавился ещё один звук – словно бы тиканье часовой стрелки.

Спустившись, Руби толкнула дверь и вышла на улицу. Глаза уже отвыкли от темноты, поэтому несколько секунд она вглядывалась в едва заметные силуэты. Это всё же, вроде как, были пони – с близи силуэты были более узнаваемы.

Эти пони были небольшие – словно жеребята, не старше подростков. Они маршировали вперёд, отбивая копытцами ритм секундной стрелки часов. Постепенно зрение прояснялось, и Руби различила, что у каждого из них из тел торчали шестерни и прочие часовые детали. В зубах или специальных скобах они несли импровизированные копья в виде швабр, метёлок, а идущий впереди жеребёнок надел на палку для сушки белья тряпку, чтобы сделать импровизированный флаг.

И наконец-то единорожка смогла разобрать слова их почти не рифмующейся песни, которую они голосили, словно маршевую песнь, отправляясь на какую-то борьбу. «Они идут на казнь», как-то так сказала та пони.

Что же делать нам с пьяной кобылой?

Что же делать нам с глупой кобылой?

Что же делать нам со слабой кобылой?

Тогда, как солнце сядет.

Руби осторожно пристроилась в одной из шеренг, надеясь, что они выведут её хоть куда-то. Никто из идущих не заметил, что их стало на одного больше, продолжая завывать свою песню.

Затянуть петлю у ней на шее!

Затянуть петлю у ней на шее!

Затянуть петлю у ней на шее,

Как только лишь проснется!

Сбросить её вниз, во тьму обрыва!

Сбросить её вниз, во тьму обрыва!

Сбросить её вниз, во тьму обрыва,

Не дав сказать и слова.

Разорвать ей горло, старой дуре,

Утопить её в вонючей луже,

Подарить её жестокой буре,

Сжечь дотла во сне.

Руби невольно передёрнулась от слов этих похожих на жеребят существ. Вся шеренга медленно приближалась к маленькому домику, стоящему поодаль от дороги. Они хотят кого-то убить? Не хотелось бы участвовать в этом. Единорожка начала потихоньку отставать и отдаляться от строя, при этом вглядываясь в очертания дома, куда направлялись существа.

Что же делать там с безвольной кобылой?

Что же нам поделать с мерзкой кобылой?

Что же делать нам с пьяной кобылой?

Лишь один ответ дан!

Ведь должна она сегодня сдохнуть,

Должно биться прекратить у неё сердце,

Должна к ней смерть сейчас же прикоснуться,

Должна она, тварь, подохнуть!

Существа начали ходить вокруг дома, несколько из них вошли внутрь и вскоре высунулись из окна, размахивая швабрами, к которым за передние ноги была привязана хрупкая и едва живая кобылка. Она была немолодой на вид – её глаза едва смотрели, на подбородке виднелись следы того, чем её рвало. Эта кобыла была действительно немощной и жутко неприятной на вид – неопрятная, грязная.

Существа дружно подняли с земли камни и стали забрасывать ими свою жертву. Та извивалась и кричала от боли и страха, она умоляла пощадить её.

Руби прикрыла глаза копытцем и отошла на несколько шагов, собираясь убежать от этого зрелища, однако уперлась в кого-то крупом.

— Вот ты где, тушка! – голос принадлежал той первой преследовательнице.

Завизжав, единорожка напрочь передумав идти в ту сторону, рванула к толпе издевающихся над своей жертвой жеребятовидных существ. Безумная пони кинулась за ней.

— Помогите! — верещала Руби, её крик сливался с мольбами о помощи уже едва живой жертвы, висящей над землёй, удерживаемой всё теми же швабрами.

У одного из существ был факел, кажется, оно собиралось поджечь дом, но обернулось, услышав крик Руби. Тогда она и разглядела их. Это не были пони, эти существа походили на безумные гибриды. У них были тела пони, из них торчали куски часовых механизмов, у некоторых стрелки заменяли конечности. А их головы походили на головы гротескно отвратительных жуков.

Изо лба главного из них, того, что нёс «флаг», торчала маленькая щёточка с нанизанными на неё шестернями. Существа захрипели на единорожку, когда она, расталкивая их, побежала в дом, чтобы спрятаться. И тут же завизжали, когда до них добежала сумасшедшая. Кажется, ей было всё равно, кого убивать, она разрывала их всех на своем пути, иногда даже приостанавливаясь, чтобы оторвать кому-то из них голову, пустив прозрачную зелёную кровь, пахнущую мылом и ароматизаторами для моющих средств.

В доме было пусто и воняло спиртом. Прятаться было действительно негде.

— Стой на месте! – сумасшедшая пони, не торопясь, вошла внутрь, — Если ты не будешь дёргаться, будет чуточку менее больно!

Она шла медленно, прихрамывая и оставляя за собой лужи чёрной грязи. В какой-то момент её даже вырвало такой же чернотой, которую она успела поймать передними копытами и затолкать назад себе в рот. Окинув испуганную Руби взглядом своих блеклых и нездоровых глаз, она подняла переднее копыто, что-то блеснуло, похожее на нож, и в один скачок пони приблизилась к испуганной, зажмурившейся от страха единорожке. Но удара та не почувствовала и приоткрыла глаза.

От удара ножом её загородила та пони, которую только что хотели сжечь «жуки». Сплюнув кровь, она обмякла, не сказав ни слова.

— Что она тебе сделала?! — закричала Руби на сумасшедшую, кажется, впавшую в небольшой ступор, — в чём она-то была виновата?

Та лишь выдернула нож, без крови и без хлюпающих звуков, и медленно развернулась. Спустя секунду ей словно бы стало очень больно. Минуту назад она гналась за Руби и разрывала всех на своем пути, а сейчас она держалась за голову и беззвучно раскрывала рот, словно крича. Вот так, держась за голову и идя на задних ногах, она удалилась, не произнеся больше ни слова и ни разу не посмотрев на единорожку.

Почему-то погибшая пони, воняющая спиртом, была очень знакомой, но Руби не могла сообразить, кого же она ей напоминает.

— Что ты такого сделала, что тебя так ненавидят? – спросила кобылка, не надеясь на ответ.

Однако сзади кто-то задал вопрос уже ей.

— А что по-Вашему, мисс Панш, она сделала?

К ней подошёл пегас, уже знакомый по встрече за столиком. В этот раз он был один.

— Вы же врач! Помогите ей!

— Я не могу этого сделать, но это верно, мисс, я врач.

— Помогите ей!

— Почему? Она же безвольная. Она не могла прожить и дня, не наполнив свой желудок выпивкой, а свои вены разлагающейся от этого кровью. Ей ни к чему жить.

— Она спасла меня! Она зачем-то это сделала!

— Знаешь, — пегас вдруг смягчился, его улыбка перестала быть такой широкой, показалось даже, что в голосе промелькнула жалость, — ответь мне на вопрос. И если ответ мне понравится, я смогу помочь.

— Правда?

-Да. Обещаю. Для начала, ты хорошо помнишь песню блох?

— Блох? Вы имеете в виду этих существ? Да, она хорошо мне запомнилась.

— А ты помнишь предпоследний куплет? Он задавал много вопросов и предложил не озвученный в нём ответ.

— Да. Он звучал как-то так, — Руби откашлялась и тихо запела, не соблюдая торжественных интонаций «блох»:

«Что же делать там с безвольной кобылой?

Что же нам поделать с мерзкой кобылой?

Что же делать нам с пьяной кобылой?

Лишь один ответ дан!»

— Не правда ли мерзкая картина касательно этой кобылы получилась? А теперь дай мне этот ответ, но сначала, — они приблизится прямо к лицу единорожки, — замени кобылу на, — он перешёл на шёпот и проговорил что-то Руби прямо на ухо.

Это было одно простое слово. Но стоило Руби его услышать, как всё вдруг встало на свои места, вместе с этим причинив жуткую боль. Болело буквально всё. Осознание происходящего сменялось полной потерей восприятия мира вокруг. Единоржка упала на пол и начала кататься, пытаясь унять боли и режущую душу злость на кого-то, она никак не могла понять, кого она винит, а главное — в чём.

Внезапно её окатил холод, и в секунду стоящий перед ней пегас сменился Минуэт, а темный дом – ярко освещённой незнакомой комнатой.

— Руби! Слава Селестии и всем, кому только можно, ты очнулась, — она крепко обняла розовую кобылку, — мы думали, что тебя уже ничто не разбудит!

— Минуэт? Где я?

— У меня дома.

Руби огляделась – везде висели часы, тикающие ровно в такт друг другу, ни одна секундная стрелка не торопилась и не опаздывала. Всё вокруг было переполнено часами – они висели на стенах, в углу стояли старые напольные часы. На столике — аж несколько штук настольных самого разного вида, соседствуя с маленькими накопытными и даже изящными на цепочке. Скатерть и простыни были покрыты рисунками песочных часов.

— Как я сюда попала? Я ничего не помню. Только помню, что пришла домой, хотела забрать ту брошюру, что Вы дали мне почитать, вдруг мать продаст её, а там, — Руби запнулась, а когда хотела продолжить, Минуэт её осторожно приобняла, словно прося помолчать.

— Скажи, Руби, что ты знаешь о белой горячке?

-То, что она возникает у совсем горьких пьяниц, — буркнула та в ответ, — это галлюцинации, всё такое.

— Белая горячка, как её именуют в простом общении, возникает лишь в особенных случаях.

— Это каких?

— Это при таких, — Минуэт грустно вздохнула и погладила Руби по гриве, — она случается после того, как пони резко бросает употреблять алкоголь. Совершенно исключая его из жизни. Я, конечно, не врач, я часовщик, но я читала об этом. Возникает трясучка и паралич, галлюцинации берут верх над разумом. Обычно мозг рисует каких-то мелких существ, например крыс или жуков.

Руби ничего не ответила и лишь удивленно посмотрела на Минуэт. Впервые эта синяя единорожка казалось такой взрослой. Она ведь была не многим моложе Бэрри Панш, и сейчас на её лице проступили все те морщинки, которых розовая единорожка никогда не замечала.

— Но у неё было что выпить! Я чувствовала тот запах!

— Какой?

— Тот, ну, спиртовой, очень знакомый. Да! Я в больнице его часто чувствовала, когда мыла полы! Самое дешёвое моющее средство, которое при этом самое гипоаллергенное. Она где-то раздобыла этой дряни, чтобы выпить! Небось, она продала ту книжку!

— Если для тебя это так важно, — Минуэт слегка нахмурилась, — книжку я уже забрала, её никто не продавал. И прекрати говорить с таким презрением о своей матери! Она за несколько часов оббежала столько, сколько атлеты, небось, пробегают лишь за долгие соревнования, если не больше. Она прорыскала каждый уголок Понивилля и его окрестностей, ища тебя. Ты чуть не погибла! Она нашла тебя под мостом, ты наглоталась дождевой воды, чудом не успела захлебнуться!

— Она искала меня?

— Она надеялась сделать для тебя сюрприз, — Минуэт вздохнула ещё грустнее, — решила прибраться в доме. Утром, после того вечера, когда я зашла к вам, пришла ко мне, извинилась за то, что наговорила. Я дала ей баночку этого средства, сама им пользуюсь дома, у меня аллергия на порошковые. В общем, пока тебя не было, она прибиралась, я пару раз зашла, думая, что ты проспала после стресса, но дома тебя не было. Бэрри сказала, что ты, скорее всего, у подруги, либо в больнице. Я без спроса забрала назад книжку, да, но она мне была очень нужна, там были написаны важные телефоны, которые я наизусть до сих пор не запомнила. А когда я пришла совсем вечером, твоя мама была свалена приступом. Ей мерещились то ли блохи, то ли жуки, она не могла даже встать. А я ничего не могла поделать. Я не знала, где искать тебя. Я просто осталась с ней, её сердце едва выдержало, наверное. Когда я щупала её пульс, он был, — синяя единорожка задумалась, пытаясь подобрать правильный термин, — быстрым, как когда секундная стрелка начинает залипать и механизм начинает тикать очень-очень быстро, а сама стрелка движется вперед-назад. Когда её слегка отпустило, она сказала, что ты куда-то убежала, и мы сразу бросились тебя искать.

— Где она сейчас? – Руби сглотнула, чувствуя, как внизу живота все начинает дрожать от страха и волнения.

— В соседней комнате. Она выдохлась и, скорее всего, в любой момент может случиться новый приступ. Она попросила привязать её к кровати. Я думаю, она спит. Когда я в последний раз проверяла, так и было.

Минуэт немного помолчала и продолжила:

— Она любит тебя, Руби. Очень любит. Ей действительно нужна помощь. Никто не может бросить такую привычку после стольких лет. Но тогда я смогла убедить её, что она мать и должна позаботиться о тебе.

— Как Вам это удалось, если у меня это не получалось всю жизнь?

— Я не знаю. Но я уверена, ей можно помочь. Если в ней найдётся хоть толика тех сил, что есть в её дочери, она сможет.

Минуэт вдруг всхлипнула. На глаза синей единорожки навернулись слезы.

— Прости, Руби, кажется, мне тоже нужно поплакать.

— Всем нам нужно немного поплакать, — согласилась та, — Можно мне к маме?

Минуэт кивнула и отвела Руби в соседнюю комнату. На кровати, в полумраке, лежала Бэрри и смотрела в потолок. Она действительно была привязана к кровати, но не так крепко, как представила себе розовая единорожка. Поняв, что в комнату кто-то зашёл, хоть и не расторопно придя к такому выводу, она посмотрела на вошедших.

— Доченька, — прошептала она, — ты в порядке?

Та не ответила и просто подошла и обняла маму. Они обе заплакали. Надо было выплакаться, скоро им понадобятся все силы, которые они только смогут найти в себе. Вместе с ними плакала и Минуэт. Она не понаслышке знала, что это такое – потерять мать из-за пьянства. Всхлипы, одновременно и горестные и счастливые, долго оставались единственными звуками этого утра, назло ругающемуся дождю.

В ближайшие недели у Бэрри часто случались приступы. В такие моменты Минуэт и Руби не отходили от неё, всеми силами стараясь удержать слабеющий разум бывшей пьяницы в этом мире. Видимые одной только Бэрри блохи и жуки вселяли ужас даже в тех, кто их не видел. Но рано или поздно приступ отступал, и Бэрри снова пыталась улыбаться. Из-за того, как часто они случались, она не могла начать нормально работать, но честно содержала дом в чистите: она прикладывала все силы, что могла, чтобы вызвать счастливую улыбку у своей дочери и ставшей почти что своей Минуэт.

Руби всё ещё работала на двух подработках, первой и основной была должность уборщицы в больнице, а второй теперь стала помощь в подготовке фестиваля, который должен был состояться в Понивилле. А по вечерам она сидела вместе с Минуэт и училась у неё делу часовщика. Конечно, пока ей доставалась самая простая работа, но синяя единорожка настолько была уверена в своей новоиспечённой ученице, что уже заранее начала задумываться о том, чтобы отправить её на более подробное обучение в качестве подмастерья к другому часовщику в другой город. Однако это было лишь смелым планом – она не хотела разлучать только-только по-настоящему сблизившихся мать и дочь.

Одним вечером, когда Руби заканчивала скручивать стенд для одной из книжных презентаций, она заметила стоящего поодаль пегаса, задумчиво изучающего плакат с нарисованной на нём жёлтой пегаской, которая, если память не изменяла Руби, когда-то жила в Понивилле.

Заметив внимание к себе, он вдруг улыбнулся. Тонкой, невообразимо тонкой улыбкой, похожей на стежки нити. Глаза единоржки чуть не вылезли из орбит, когда в память просочились отрывочные воспоминания о странном месте, где она побывала. А может и не побывала.

— Ну как, — спросил он, словно продолжая начатый когда-то разговор, — ты можешь дать мне ответ?

Руби смело кивнула и откашлялась.

Дать ей всю любовь, что в нашем сердце,

Подарить тепло, что нас питало,

И простить ей всю её глупость,

Ведь должна она любимой оставаться!

Вышло совершенно нескладно, но единорожка никогда не умела ни петь, ни уж тем более составлять песни. Пегас опять улыбнулся.

— Я доволен твоим ответом, мисс Панш.

Он развернулся и медленно направился куда-то. Руби улыбнулась и последовала его примеру, лишь в другую сторону – к своему дому. В нём стало теплее, теперь туда хотелось возвращаться.

Судьба бывает жестока к некоторым семьям. Семья Руби Панш была из них, но до тех пор, пока в сердце остаётся достаточно жара, чтобы согреть кого-то родного, судьба будет практически бессильна под натиском истинной ценности семьи – любви. Иногда этот жар слабеет, он может исчезнуть совсем, но его всегда можно разжечь снова. Надо лишь почувствовать кое-что важное.

В глубине страданий, среди обжигающей, страшной одной своей сущностью Жидкой тьмы, вьются холодеющие фиолетовые нити, сливаясь в причудливые и ужасные узоры судеб.