Платежная дисциплина

Глава 1

*** Сумерки

Как солнце красное, бывает, томится над горизонтом, словно не решаясь завершить день, как бы размышляя над тем, а не подарить ли смертным еще минутку иль другую блаженной неги под его лучами, еще мгновений несколько тепла и света, покрасоваться перед темной и прохладной ночью, так стояла и она в сей предзакатный час. И уж коснулось горизонта светило, вечное дневное, и скрылось отчасти за ним, светя лишь в получетверть ныне, а она все стояла, не смея постучаться, все переминалась у порога.

Неспокойно мотала она белесой своей гривой, пугливо потряхивала черным, как смола, своим хвостиком. В глазах ее, агатового цвета, лучики страха были, но решительно она хмурила брови и набиралась смелости для шага, после которого пути назад не будет.

Нет, будет, будет... Это еще не окончательный шаг, но солнце... Ушки, белые, словно снег, повернула она в сторону уже багрового светила, а за ними повернулся взгляд. Лишь кусочек солнца заметила она, и все меньше его оставалось, пока оно и вовсе не скрылось за зеленой дубравой, и на благословенные земли Эквестрии опустились сумерки.

Она уже отдохнула после полета из Клаудсдейла, и белоснежные крылья ее перестали подрагивать. Тут, в Вечнодиком лесу, перед небольшим зеленым холмом с почерневшей дверью она набиралась решительности. Уж небо утратило свой прежний цвет, в багровый, словно кровь, окрасившись поволе. Высокий и корявый куст довлел над этим холмом зеленым, корнями своими оплетая его, словно хищный паук, что вцепился в свою добычу, раз и навсегда разнамерившись отпускать оную.

Вконец она решилась и робко постучалась копытцем в толстую почерневшую дверь. К немалому ее удивлению, дверь отнюдь не была трухлявою, а очень даже пружной и крепкой, и звонко отвечала на удары ее копытца.

Ей трижды довелось стучать, прежде чем за дверью она услышала шуршание. Раздался шорох отодвигаемого массивного засова, и дверь с противным скрежетом тихонько отворялась внутрь, показывая взору белоснежной пегаски то, что за этой дверью находилось. За нею находился низкий и замшелый склеп, фигура пони в балахоне сером, старом и потертом, заплаты частые имевшем, и фонарь, что пони в балахоне магией держала.

— Сивилла я, – скрипучим голосом старухи древней вещала пони в балахоне ветхом, – Тебя как величать, красивая и юная пегаска?

Та несколько помялась прежде чем ответить:

— Меня зовут Перси Де...

— Свое ты имя полностью скажи, – спокойно, но властно старушенция сказала, бесцеремонно белую пегаску перебив, — Тут прозвища имеют смысла мало, коль ты вернуться хочешь после дани, что выплатишь за просьбу. Только целым быть может имя в мире сем, забудешь ты его – считай пропала. И я, не зная в имени твоем начала и конца, не помогу тебе.

— Простите... – смутилась пони младшая, что в сгустившихся сумерках свой шерстки цвет уж с белого на серый поменяла, — Мое имя – Персефона Де...

— Достаточно на сем, – все так же спокойно и властно скрипел старческий голос Сивиллы, — То же имя, что на род указывает твой, ни мне, ни прочим лучше и не знать. Для них ты просто Персефона. Это важно. Поняла ли ты?

— Да, я все поняла. Я тут вот... мне вот говорили... этого хватит? – Персефона, изогнув изящно шейку, неуверенно достала из седельной сумки увесистый мешок, и положила пред старухой-оборванкой. Та магией с земли сырой его подняла и раскрыла. Блеснуло золото в мягком свете фонаря. Старуха взвесила мешок в зубах, и утвердительно кивнула. Персефона заметно расслабилась после этого, а нищая в оборванном балахоне на несколько мгновений скрылась за дверями, куда-то укладывая мешок.

Через время она опять в дверях стояла, и пред собою магией держала две чудные монеты золотые, довольно крупно дисками литые, и странные тиснения имевши: значки и лица в шлемах хоть знакомых пегаске, но сами лица... не то чтобы уродливы, но именно что странны... и значки... иль буквы? Угловаты, что ли?

Нищенка в чащу мимо Персефоны прошагала, за собою увлекая свой фонарь, и света для разглядывания монет уж стало недостаточно. Белая пегаска спрятала эти две монеты в сумке, и стала ждать возвращения странной отшельницы оборванки. И та явилась вскоре. И в свете фонаря держала она две ветки, то ли оливкового дерева, то ли акации. Когда старуха ближе подошла, то стало ясно то, что ветки все-таки оливковые. Одну из них она спрятала где-то под своим изношенным балахоном, вторую же отдала Персефоне. И опять пегаска спрятала ветку в сумку. Старуха безмолвно направилась в сырой темный склеп, и Персефона осторожно направилась за ней. Фонарь не мог далеко освещать низкий угрюмый коридор, потому что тот постоянно петлял, и неумолимо влек спутниц вниз. Наконец, они подошли к винтовой лестнице, что казалась бесконечной, а снизу веял холод, могильным Персефоне показавшись. Пока спускались, Сивилла поучала Персефону:

— Когда придем, тебя я буду в каждом круге оставлять одну, в конце его встречая, о следующем просвещая. Пройти же круг сама лишь сможешь погодя, пороки подземелья обойдя, зеркальной ты вершины подземелия достигнешь, свершишь там просьбу и се место ты покинешь. Боись и не моги ты оступиться на пороке: кто пал – бродить тут станет на пороге до тех пор, пока не выйдет искупленья срок, когда усвоит горечи урок.

— Я поняла... – тихо сказала белая пегаска, стараясь не бояться, но это было тщетно: голос ее дрожал. Проводница хотела было сказать ей что-то теплое, но передумала, вспомнив нехорошие последствия того, когда она проявляла слабину вместо твердости, которая в таких случаях была гораздо полезнее.

— Не бойся, сердце укрепи. О том лишь думай как дойти. Ты помни и держи в уме причину, толкнула что порока рассмотреть личину.

Персефона ничего не ответила, только вспомнила... И страх отошел, сменившись невыразимой грустью, жалостью и... и надеждой. Она сделала над собой усилие и не позволила слезам смочить глаза. Меж тем они пришли: тут лестнице конец пришелся, в конце же лаз, железной дверью запертый, нашелся. В складках своего, казавшегося бездонным, балахона, Сивилла выудила массивный золотой ключ и направила к замочной скважине.

Как ни велик был ключ, но он явно не подходил по размерам: замочная скважина была по крайней мере втрое больше. Тем не менее, стоило ключу скользнуть в отверстие, дверь с тихим лязгом, почти бесшумно открылась. За ней...

Оттуда вдруг пахнуло теплым, затхлым воздухом, что было очень кстати, потому что Персефона уже немного продрогла. Но еще более странным было то, что внутри было светло. Нет, не так, как бывает светло днем, это скорее напоминало освещенную ярким камином или керосиновой лампой комнату, залитую красноватым полохливым светом, переливающимся в такт веселым языкам пламени.

Пройдя сквозь дверь, Персефона обнаружила себя в огромном и высоком склепе. Краев его не было даже видно, да и свод местами лишь являлся сквозь туманы, и дымка тех туманов казалась вечной и почти материальной. Хрустела противно под копытами галька, но Сивилла уверенно шагала вперед:

— Пойдешь тут прямо, до пристани выйдешь. Не отвлекайся – корабль увидишь. На нем поплывешь ты до первого круга. Не прогляди и внимай же, подруга. Одну перевозчику дашь ты монету. Вторую таи, не показывай где-то. Язык тут один, и нету различий. Хранись: сколь угодно есть ложных обличий.

Внезапно подул небольшой ветер, и их окутало облаком серого тумана. Он никак не ощущался, только мешал видеть. И еще Персефоне показалось, что она слышала какие-то голоса. Когда туман рассеялся, то Сивиллы уже не было. Сначала пегаска запаниковала и попыталась взлететь чтобы рассмотреть все сверху, но крылья лишь громко хлопали и поднимали потоком воздуха небольшие камешки, а поняшка даже не оторвалась от земли. Она выбилась из сил прежде чем поняла, что крылья стали бесполезны тут. Если ей ранее достаточно было три-четыре раза легко взмахнуть чтобы взмыть ввысь, сейчас приходилось махать изо всех сил чтобы еле оторвались передние ноги. Отчаяние и страх сковали пегаску при мысли о невозможности полета, из глаз ее покатились слезы.

Но она снова вспомнила о своей цели, стиснула зубы и зашагала вперед, прогоняя прочь все посторонние мысли. Вскоре и вправду она увидела большущую реку, вода которой казалась совсем черной, бурлила и клокотала, высвобождая дымку и туман густой, и пристань на этой широкой реке, другого конца которой через туман тщетно было разглядеть. На пристани виднелись полупрозрачные высокие фигуры, которые либо уныло сидели, охватив голову длинными передними ногами, либо хмуро бродили вдоль берега на двух ногах. Верхние же ноги... нет, руки их имели пальцы как у грифонов. Некоторые напряженно и нервно прохаживались по самой пристани, вглядываясь вдаль. Впрочем, то было бесполезно: река была плотно окутана поднимавшимся с нее зеленоватым туманом.

Когда Персефона подошла к пристани, на нее эти странные тени стали обращать некоторое внимание. Большинство органичилось вялыми взглядами, и снова вернулись к унынию, непонятному шепоту и причитанию. Двое или трое подошли и стали разглядывать поняшку, не решаясь заговорить. Она тоже обратила внимание на них, и заметила, что их лица похожи на те, которые были на монетах. Один из них вдруг заговорил тихим, но понятным и, в общем-то, приятным голосом, что несколько успокоило Персефону:

— Геспар я. То такая честь видеть тебя. Я ведь правнук прославленного Персея, и я рад, что ты его не забываешь*. – Остальные тени обратили на Геспара внимание, и довольно уважительно посмотрели на него, да и на саму пегаску, — Что боги позволяют тебе навещать его, ведь в хмуром Аидовом царстве не так много радости. Скажи ему, что подвиги героя не забыты. Скажи ему: воспеты благодарными потомками его отчаянные и смелые поступки. И твои. – Тень учтиво поклонилась поняше. Та сделала то же самое, предпочитая держать рот на замке, совершенно не зная что на это отвечать. Тени уважительно и несколько с опаской теперь смотрели на нее.

— Плывет, плывет! – глухо просипела тень, что зорко в клубы над рекою присмотрелась. Толпа теней пришла в некоторое замешательство и медлительно направилась к пристани, оголяя площадку. Пересефона заметила невдалеке небольшую тень, что к пристани не шла, а только апатично сидела на гальке и тихо причитала. Когда она поближе подошла, то поняла, что это было не взрослое существо, а жеребенок. Оно тихо и монотонно скулило:

— Мама. Мама.

Снова, в который раз, слезы выступили на больших агатовых глазах пегасочки. Она подошла к хмурой тени вплотную.

— Мама? – с надеждой поднял голову тень-жеребенок. Он потянул к ней свои тощие ручки и ухватился за шею. Он был совсем маленький, едва до пояса доходил остальным. Он был очень холодным.

— Ты теплая, – всхлипывала маленькая тень, – Мне страшно.

— Почему ты не идешь к пристани, — пересиливая комок в горле спросила Персефона.

— Мне нечем заплатить, – тихим, полным тоски голосом сказала тень, – Не бросай меня. Меня зовут Менелай. Я не могу найти маму. Я не знаю что случилось. Я пригнал овец с пастбища, я сделал новую свирель, а потом... потом бежали кони, люди, что-то кричали... а потом я очнулся здесь, и нигде не могу найти маму. И овец. И мне нечем заплатить. Я так боюсь. Ты ведь меня не бросишь? Ты такая красивая и теплая. Ты меня не бросишь?

Слезы беззвучно бежали по щекам пони и падали на гальку, проходя сквозь маленькую тень, словно ее и не было. Сердце колола острая боль, и как Персефона не старалась сосредоточиться на своей цели, эта маленькая тень, что прижималась к ней и канючила, теперь тоже стала целью. Она не бросит... не бросит.

— Я здесь, не бойся, все хорошо, – И осторожно обняла маленькую тень.

— Я не буду боятся, только не уходи, – просила тень.

Причал затрещал, когда небольшая ладья пристала к нему. На вид она совершенно не казалась надежной: почерневшая, с рассохшимися балками, с заскорузлой, невпопад кое-как снятой корой с досок. И только большой яркий фонарь на носу был добротным, с кованым и вычурным корпусом, и от его света, казалось, рассеивались вечные туманы реки.

Очертаниями подобный другим теням, тощий и высокий, несколько сутулый перевозчик в длинном сером, таком же поношенном, рваном и штопаном-перештопаном балахоне как на Сивилле, стал пускать теней в ладью по одной, беря с них по монете. У некоторых монет не находилось, и он отворачивал их. Начинавших возмущаться он хватал и легко, словно тряпки, бросал далеко на берег, чем начисто отбивал у них желание прокатиться без оплаты.

— Идем, – негромко и нежно сказала Персефона. Они последними подошли к перевозчику и зашли на ладью. Несмотря на большое количество погруженных теней, на небольшой ладье было еще предостаточно места, словно она увеличилась в размерах. Перевозчик уставился на Персефону, но из-под капюшона его балахона лица совершенно не было видно, только темноту. Он протянул костлявую руку в немом и хорошо понятном жесте. Персефона достала зубами из сумки одну монету и положила ее в руку, которую перевозчик тут же отправил в карман. Тогда он повернулся к Менелаю. Персефона несколько поколебалась и вытянула из сумки вторую монету.

Внезапно тени, заметившие это, начали тихо роптать, некоторые начали осторожно приближаться к пегаске и тянуть к монете свои тощие руки. Перевозчик вздохнул, взял весло и несколько раз огрел им забузившие было тени по вытянутым рукам, отчего бунт и ропот тут же прекратились, а получившие по рукам тени заскулили и попрятались в толпу. Тогда перевозчик неторопливо развернулся к Менелаю, ухватил того тощей рукой за шиворот и неуловимым движением швырнул с ладьи далеко на берег. Затем подхватил весло и легким усилием отправил ладью в плавание.

Тень Менелая завизжала, схватилась с гальки и подбежала к причалу, но не смела соваться в черную, покрытую дымкой воду.

— Не надо! Не бросай меня! Нет! – кричала с берега быстро удаляющаяся фигурка тени двуногого жеребенка. – Нет, не надо, мне страшно! Мама, мама... – но он уже скрылся в клубах зеленоватого тумана, висевшего над черной рекой.

— Нет. Нееет... – ревела Персефона, — Не надо... Прости меня...

Монета выпала у нее из зубов и укатилась куда-то по трухлявым и неровным доскам палубы. Но ей было все рано, ей было очень больно. Внезапно она ощутила на себе чей-то взгляд. Это был перевозчик. Она смотрела на него без страха, а он указывал ей на укатившуюся монету. Глаза многих теней блестели при виде монеты, но они боялись подойти, потому что она лежала у ног перевозчика.

Видя апатию Персефоны, перевозчик поднял монету, подошел к ней и сам положил ее пегаске в сумку костлявой своей рукой, после чего опять занял привычное место и продолжил править свою ладью по клокочущим черным водам.

*** В круге первом

— Ты глупость совершила, но сей раз несчастье миновало. Как-то раз я помню случай – не минуло, и лихом быстро обернули такую доброту души. Себя побереги, дыши.

Это был хороший совет, потому что Персефона все еще плакала. Сивилла немного прикрикнула на нее, и это помогло: поняшка взяла себя в копыта, и снова внимала провожатой.

— Мы в круге первом. Тут порок лжецов и ябед им не впрок. Тут честности познать цену придется всем и никому. Не смей тут лгать, ни привирать. Тебя тут будут искушать.

И снова, как прежде, налетел туман, и Сивилла пропала, оставив пегаску идти в одиночестве. В этот раз она спокойнее приняла исчезновение провожатой, но тревога все же коснулась ее души. Настороженно ведя ушками, она медленно шла по уже твердой и теплой поверхности. Наконец перестала противно хрустеть под ногами, словно иссохшие кости, мелкая галька, обильным толстым слоем укрывавшая всю местность возле черной реки. Постепенно пропадал и рассеивался таинственный серый туман, и Персефона впервые смогла осмотреть местность чуть дальше, чем прямо у себя под носом.

Не следует думать, что ей понравилось увиденное. Во-первых, никакого свода над склепом не было. Вместо него над нею раскинулось... небо? Возможно. Может быть, если опустить некоторые условности вроде разных и неестественных его цветов, а также звезд величиною с добрую лампочку, это могло походить на небо Эквестрии. Не голубое, иногда лазурное небо, что всегда манило ее, всегда было ее смыслом, как и для любого пегаса.

Это небо было жутким. Чужим и непривлекательным. Половина его была черной, чернее угля, и по нему были разбросаны те самые огромные звезды. И они не стояли на месте, двигались и шевелились, но далеко от своего места не уплывали. Вторая его половина была ярко-оранжевой, словно абрикосовый джем, и производила она именно такое впечатление: словно там, наверху, половина неба была намазана таким джемом, с неровностями, кое-где с кусочками абрикоса. И еще это небо медленно вращалось.

Слева, где-то в километре от идущей Персефоны, возвышалась бесконечная стена песочного цвета. Куда она уходила – видно совершенно не было. Дорога приобрела небольшой наклон вниз, но впереди ничего особо видно не было. Справа же в полукилометре был виден какой-то обрыв, и пегаска отправилась туда чтобы посмотреть.

К ее удивлению, она дошла до обрыва буквально за несколько минут, словно пространство свернулось и уменьшилось. Картина, что открылась взору, была еще более устрашающей. Как оказалось, широкая дорога, которой она шла, спускалась вдоль исполинской воронки, обходя ее спиралью шесть раз, сужаясь к завершению. Теперь она поняла о каких кругах ей говорила оборванная провожатая. Ей предстоит спуститься вниз, пройдя каждый этот круг.

Персефона пожалела, что крылья не могут ее поднять, иначе она бы просто слетела к самому низу, минуя все неприятные и опасные моменты пешего пути. Она с надеждой расправила белоснежные свои крылья и попыталась взлететь. Как и прежде, это было тщетным.

— О, ты Пегас? – раздался сзади Персефоны голос грубый. – Всегда мечтал я прокатиться на Пегасе. Персея и Беллерофонта по Элладе всей идет и слава, и молва о них.

— Эм... простите? – отпрыгнула пегаска вбок, от неожиданности грива ее встала дыбом. Но это была лишь тень, высокая и широкоплечая. Такая же двуногая, как и остальные на переправе. Лицо тени не было злым, а волосы на голове были длинными и несколько вились.

— Ты – Пегас? – переспросила тень.

— Да, я пегас, – подтвердила Персефона и несколько успокоилась.

— И ты знал Персея и других героев? – с интересом осторожно подходила тень.

— Нет, простите, я не знаю о ком вы говорите. Меня, кстати, зовут Персефона, – она сложила крылья и осторожно отошла от обрыва.

— О, значит, ты не тот Пегас... – тень расстроилась.

— Нет, не тот, – согласилась Персефона и неторопливо пошла далее по направлению спуска.

— Жаль, жаль. Так много я того Пегаса расспросить хотел. Я много очень слушал тех историй. Меня, между прочим, зовут Гераклид. Я родом из Микен. Торговец я и мореход, и разных множество историй мне послушать довелось.

— Каких историй? Впрочем, не подскажете ли вы, как долго мне идти до конца первого круга?

Гераклид вздохнул:

— Это уже как для кого. Кому дольше, кому ближе. Кстати, ты не знаешь ли никаких историй необычных?

— Необычных?

— О, да... Да всякое, бывало, рассказывают, иль в книгах мудрецов что поучительное вычесть можно. Ты не слыхал? Не мог бы мне поведать?

— Ну, слышала, конечно, – Персефона оглядела тень внимательнее, – Напомните, как вас зовут?

— Гераклидом. Да, так именно. Так ты – кобыла пегаса? Такого я еще не слыхивал. Что ж, кажется, сегодня мне рассказать что будет. А вот на завтра – ума не приложу. Так как насчет историй?

— Зачем истории вам эти? – удивилась пони.

— Как зачем? Ты новенькая, иль как? – на сей раз удивляться пришлось Гераклиду.

— Нет, я тут ненадолго. Мне нужно спуститься вниз, к седьмому кругу. А этот первый. Как до конца его дойти?

— Ах, вон как? – несколько расстроилась тень, – Что ж, тебе для этого поговорить нужно с Миносом, он обычно в Реестре обитает.

— Где-где? – не поняла пегаска.

— Реестр выдумок. Библиотека слухов, домыслов, историй всяких разных, что не соответствуют истине. Кстати, не расскажешь мне пару историй?

— Зачем тебе это, Гераклид? Ты ведь говоришь, что их тут целая библиотека? Возьми да выбери себе на вкус да и почитай. Иль ты неграмотен? И ты не мог бы к тому реестру отвести?

— К Реестру поведу. Идем. – и тень поволе двинулась по наклонной дороге, увлекая поняшу жестом за собой. — А грамоте я обучен. Ужель не слышала: торговец бывший я. В моей работе без грамоты, письма и счета никуда. Да только та библиотека для Миноса и его свиты. Остальным же, кто в круге лжецов застрял, в наказание за их вранье и выдумки, нужно придумывать каждый день новую историю или выдумку, а иначе лизать придется горячих сковородок. И так до тех пор, пока не придумаешь положенное тебе количество новых историй и выдумок. После этого желание выдумывать надолго отпадает. Мне осталось выдумать еще двадцать, и я свободен могу быть. Но вот уже много месяцев ничего нового иль самобытного мне не приходит в ум, и мой язык страдает за ложь и клевету, что ранее вершил. – Гераклид погрустнел.

— Я думала, — озвалась Персефона, — что раз кто лжец и выдумщик хороший, то рассказать с три короба ему не будет сложно. Удивлена тому, что трудно се тебе.

— О да, я попервах так тоже полагал. Но все истории должны быть самобытны, отличимы от других. Когда же множество тебе их нужно рассказать, то повторения сплошные начинают быть, и что-то новое придумать уж бывает тяжело. И каждый тут свои истории и побасенки держать предпочитает при себе, чтобы другой историю твою не выдал за свою, себя на день он от сковороды избавив, тебя и твой язык заместо своего поставив.

— Удивительно, – покачала головой поняша.

— Тебе тут все равно выдумывать ничего не надо. Так может ты расскажешь мне чего? Ты ведь знаешь парочку историй? – с надеждой тень смотрела на нее. Персефона пожалела несчастного вруна, и вспомнила навскидку историю о пони без головы, что рассказывала намедни:

— Что ж, слушай... – но сверху донесся скрипучий громких голос, перебив ее:

— А, Гераклид, отъявленный хитрец? Повадился опять ты жульничать, наглец? Сегодня ты получишь знатных сковородок. Я лично их нагрею, подбородок готовь к приему залитого чугуна. Ишь, распоясался. Ты выкусишь сполна! – пред пискнувшей и сжавшейся в комочек поняшей плюхнулась высокая тощая двуногая фигура в ободранном сером плаще. За спиной фигуры с тихим шуршанием сложились черные худые крылья с нечастыми перьями. Лица, как и у перевозчика, у этой фигуры видно не было. Гераклид при его появлении сник и погрустнел, а Персефона мелко задрожала. Существо продолжало высоким неприятным голосом:

— Что непонятно, Гераклид, тебе? Сейчас же смертную оставь, иди к себе. Тебя же я до края круга провожу. Сегодня Миносову просьбу услужу.

Гераклид сгорбился и побрел куда-то, и за несколько мгновений скрылся из виду. Убедившись в этом, существо повернуло свое скрытое во мраке накидки лицо к Персефоне:

— Ужель насчет вранья и не предупредили? Не может быть, чтоб хитрецы проводника опередили.

— Н-нет. То есть да, меня предупредили... простите,. – Персефона со страхом глядела на тощего оборванца.

— Имеешь счастье что я подоспел. Иначе и тебя бы этой тени ждал удел. Пойдем, я провожу тебя тихонько. Ты можешь не спешить, ступай легонько. – худой оборванец без лица грациозно развернулся и с еле слышным шуршанием своего старого балахона двинулся по желтой тропинке, которая внезапно оказалась под его ногами. Персефона несколько помедлила, и побрела за ним, разглядывая украдкой его черные крылья.

Те крылья выглядели неважно: худы, обтянуты местами только кожею без перьев, а сами перья выглядели не лучше. Уж кто как не она, одна из лучших летуний Вондерболтов, знала как нужно ухаживать за своими перышками, как их нужно укладывать, как они должны выглядеть. Они должны быть ровненькими, параллельными, вовремя почищенными и смазанными проворным языком пегаса, что покрывал их все тончайшею защитной пленкой, а та же берегла их и придавала блеск, и также значительно сокращала трение о воздух. Такие ухоженные крылья были и у нее, и даже так любимые многими молодыми кобылками пегасов кремы, что придавали чудный перламутровый блеск перышкам, она не использовала, давно убедившись в том, что никакой крем не обеспечит перьям качеств летных лучше, чем язык пегаса.

Теперь уже она без украдки разглядывала неряшливые перья странного своего провожатого, и отмечала их изъяны, что были бы заметны даже тем, кто к полетам никакого отношения сроду не имел. Одно уж то, что в перьях маховых большие бреши имелись то и дело, да торчащие в разные стороны покровные перья ставили под сомнение саму возможность этих крыльев поднимать владельца. Пусть даже не все имелись маховые, но ведь покровные должны быть ровными просто непременно, ведь именно они потоки воздуха по нужному пути направят, чтоб маховым на них позволить опереться.

— Не беспокойся о полетах для меня. Твой путь другая пусть ведет зоря. – внезапно без каких либо других внешних изменений в движениях заметил оборванец, отчего Персефона подскочила.

— Простите... – выдавила она из себя. Меж тем желтая тропинка вела их мимо большого многоэтажного здания песочного цвета, стоявшего от нее где-то на полукилометровом удалении. К тому зданию тянулись десятки очередей, в которых стояли тени лжецов.

— Это – тот самый Реестр? – тихо спросила Персефона.

— Да, это он. Он больше год от года, историй больше, как и самого народа.

— Нам нужно туда? Мне Гераклид сказал, что нужно поговорить с Миносом чтобы из круга выйти, – Персефона приостановилась.

— Сие не обязательно сейчас, хоть и бывает иногда подчас. С тобой же все понятно нам и так. Идем, не трать же время на пустяк, – не оборачиваясь, оборванец махнул костлявой рукою, и Персефона послушно потопала за ним.

— Значит, этот Минос уже знал про меня? – переспросила она.

— К чему вопрос, когда ответ понятен? Твой мысли ход мне неприятен, – проворчал худощавый с облезлыми крыльями проводник.

— Простите, – снова прижала ушки Персефона и с отвращением взглянула на «небо», которое уже успело повернуться на градусов тридцать. Меж тем за время скорое они уже прошли и здание, оставив позади, и вновь туманы зеленые окутали их. Внезапно худой оборванец приостановился и так же грациозно как и ранее повернулся лицом к поняше:

— Иди тут прямо по тропе, такой совет даю тебе. Теперь пришла пора проститься, а мне в удел свой нужно воротиться, – он поднял правую костлявую руку в знак прощания.

— Пока. Спасибо, – кивнула пегаска. Он кивнул ей в ответ, с шумным свистом расправил свои захудалые крылья, и с резким их взмахом немедленно скрылся в выси, оставив после себя лишь завихрения тумана. Персефона еще раз подивилась этакой прыти, которая казалась невозможной с такими неважными крыльями. Еще немного потоптавшись, она побрела далее.

*** В круге втором

— Тебе в который раз сказала, и строго было приказала не нарушать кругов завет. Какой же дашь ты мне ответ? – хмурилась Сивилла, что встретила белоснежную пегаску вскоре после расставания с крылатым провожатым.

— Я буду осторожнее, – уверила ее Персефона.

— К месту сие будет весьма. Во втором же круге ждет тебя тьма тоски и грусти печальной, безысходности полной, и жизни отчаянной. Не смей поддаваться отчаянью тут. Держи налегке своих мыслей приют, – вещала оборванная провожатая пегаске уже более спокойным и не таким сердитым голосом.

— Хорошо, я постараюсь, – поежилась Персефона, потому что воздух тут стал прохладнее. Когда она обернулась на Сивиллу, то той уже не было. Хорошо хоть тропинка осталась, так что сомнений в направлении движения не было. Туман, как и прежде, начал резко рассеиваться. Но пейзаж не очень был похож на то, что было в круге первом. Тут освещение было тусклее, небо же было еще противнее не вид: оранжевая «абрикосовая» его половина сменилась «малиновой», да еще и с лимонной полосой в треть посредине. Звезды на черной части были уже не как лампочки, а как хорошие блюдца величиною, правда, несколько менее яркие чем раньше. Эта малиново-лимонная каша полунеба, казалось, волнуется и дрожит. Персефона торопливо отвела взгляд от всего этого небесного безобразия и старалась не смотреть вверх. Тем более что тут внизу хоть и была полутьма и сумерки, но вид казался более интересным. Как и ранее, слева в нескольких километрах виднелась стена, справа же в полукилометре угадывался обрыв. Персефона больше не хотела ходить к нему: одного раза ей хватило. Зато тропинка где-то через полкилометра входила в небольшой то ли городок, то ли деревеньку. Персефона с некоторым удовлетворением отметила колоннаду на некоторых зданиях, похожую на ту, что была в прекрасном городе пегасов Клаудсдейле. Подойдя поближе, заметила она, что хижины и здания побольше были разукрашены гирляндами и цветами. Было странно такое видеть в круге для унывающих. На пороге первой хижины сидели три двуногие тени, которые вскинулись и пошли навстречу Персефоне, едва ее увидев. Та несколько приубавила шаг, не зная как быть дальше. Тени быстро подошли к ней, и эти, похоже, были кобылками: их гривы были длинными, в них заплетены цветы, а черты лиц были несколько мягче, чем у Гераклида или Геспара. Также значительно тоньше были их фигуры. Тени подошли вплотную, и пегаска убедилась в своей правоте, когда услышала их голоса:

— Вы только посмотрите какое милое создание! – сказала та, что была выше всех.

— Действительно милашка. Ты можешь говорить? – вторая молвила, что была слева от поняши.

— Да, могу, – неуверенно сказала она, – Меня зовут Персефона.

— Ах, какая смешная! – всплеснула ладошками третья. – Ну просто не наглядеться.

— Как же радостно видеть тебя здесь, малышка. Вот, держи цветок, — и первая, самая высокая тут же принялась заплетать какой-то синий цветочек в гриву поняше. Та несколько смутилась и сделала пару шагов назад.

— Ну вот, ты ее напугала, – заворчала низенькая, – Отойди, не суйся к ней вот так. – и она оттянула за руку первую. – Невежливо вот так. Мы даже не представились. Я – Аго, дочь Гадлика. Дочь царя, между прочим.

— Седония, я врачеватель при храме светлоокой девы Паллады, – представилась высокая.

— Я – Кор, обычная крестьянка. Как долго ты в этом круге? – она опустилась на колени чтобы лицо ее было на уровне лица поняши.

— Не видишь что ли: новенькая. Подумать можно, что иначе. Взгляни же на нее, и более не нужно слов, – хихикала Седония. Грива ее была короткой в отличии от двух других. У дочери царя Аго волосы были прямыми и до плеч, а у крестьянки Кор же были до груди и вились локонами чудными, и Персефона ей даже немного позавидовала: она всегда хотела бы, чтоб грива ее была не белой, а черной, как и хвостик.

Внезапный ветерок откуда ни возьмись всколыхнул ее гриву и гриву склонившейся к ней Кор, гривы же двух других теней к удивлению Персефоны остались недвижимы.

— Ты только от Миноса, да? – с улыбкой доброй ее спросила Кор. – Он тот еще шутник. С ухмылкою ехидной он быстро по кругам распишет тени.

— Нет, с ним я не виделась. Я...

— Да что ты врешь? – хмыкнула Седония, вскинув руку, – А впрочем ладно, шутить раз начинаешь сразу. Идем, тебе мы вежливый прием устроим, и речами будем развлекать.

— Как странно... Сивилла мне сказала, что этот круг уныния и отчаяния... – Персефона голову набок склонила, — Вы надо мной смеетесь?

— Она живая, – вздохнула без улыбки Аго, – Что ж, напрасно время с ней терять. Идем, подруги, нечего ее нам развлекать.

— Идем, – Седония на то пристала, – Ты идешь? – спросила она Кор.

— Нет, вы идите. Пусть сегодня я другим займусь, хоть будет кара вечером за это. Хочу с душой живой поговорить, – ответила ей Кор, и махнула рукою подругам-теням. Те неспешно повернулись и молча пошли обратно, скрывшись между наряженными домами.

Когда те скрылись, крестьянка Кор приподнялась с колен и распрямилась, вынудив пегаску вновь смотреть на нее снизу вверх.

— Идем, я проведу тебя, малышка Персефона. До края круга. Слушай лишь меня, и о дурном не думай. Пойдем, – она рукою сделала приглашающий жест, и пони рядом с нею по тропинке потрусила. Когда ж по улице пошли и огляделася когда, спросила:

— Чудно все, Кор.

— Что же чудно тебе, малышка? – подняла бровь ее собеседница.

— Да чудно все. Тут все красиво, будто к празднику, украшено, и тени прохаживаются с улыбкою, ведут беседы, на скамейках посиживают. Где ж тут уныние? Ведь тут должны нести наказание те, кто унынию предался?

Кор несколько помедлила с ответом, над словами размышляя:

— Да, зря что с Миносом ты не говорила. Уж он-то лучше это объяснить способен. На самом деле это справедливо. Ну как же он сказал? Как-то мудрено он говорил, но в общем тут те, кто безысходностью проникся, и отравлял себе и окружающим тем жизнь, тем радости тут принято учиться.

— Учиться радости? А где же наказание?

— А тут оно. Угрюмы все тут, кто в это место попадает. И каждому попавшему по два дня время делено. Один день он отдыхает, и пробует унынию не поддаваться, а второй же день он должен развлекать других. И потому мы все тут украшаем. Сегодня для меня, Сидонии и Аго день второй, и мы должны развлечь те угрюмые тени, что сегодня отдыхают. Те, что вчера развлечь пыталися и нас. Вот так мы и живем. А у кого развлечь не получается кого, тому на ночь готова кара.

— Вас обижают?

— Да, но ты не смей об этом думать. Коль хочешь, я расскажу тебе о себе и о других. Так путь мы скрасим, и ты не станешь предаваться мыслям грустным,. – внезапный ветерок опять всколыхнул черную гриву Кор, волосы ее непослушно завились назад, и она принялась поправлять их рукою.

— С чего же ты решила, что я грустить тут буду? – Персефона удивилась, и тоже гривой белою тряхнула дабы исправить шалость ветерка.

— Зачем-то ты сюда спустилась... Ах, глупая я, – тень осеклась, — Не слушай это, ты послушай про другое. Аго и впрямь была дочерью царя. Хороша ли жизнь у царской дочки? Как думаешь? Вот именно, что хороша. Во всяком случае, так думается мне. И Аго, как про жизнь свою мне рассказала, то только я в ладоши всплеснула на это. И хороша собой, и царь-отец ее народом правил мудро, и был любим, и соседи его боялись, но капризная дочь Аго редко бывала весела. Свои капризы она не просто так вела, она ведь искренне считала, что жизнь ее не хороша. А глупо как она пропала: женитьбы вышел час, и славных женихов на выбор ей подобрали: и именитые сыны царей, и славные герои, и дивные красавцы, что на Играх венки добыли – выбирай любого. Уж знаешь, в семьях царей женитьба часто – дело лишь работы, и жениха политики определяют, но Аго слыла прекрасней всех в Элладе, бессмертным лишь богиням что уступит, и потому ей жениха отдали выбрать добровольно. Но она была капризна, и хотела быть свободной пару лет еще, и потому упрямилась. Уж тут ее отец не уступил, и заточением пригрозил. Отчаянием наполнилась душа красавицы Аго, и со скалы бросилась она в море, свою судьбу несчастной почитая. Вот так она нашла отчаяние, и хоть весел был нрав ее, но та угрюмость, что капризы делать заставляла, немало крови портила и ей, и слугам, и семье.

— Действительно глупо получилось. Уж не знаю, как можно недовольным быть жизнью при таких обстоятельствах, – Персефона качала головой, – Я думаю, она здесь поделом. А ты как полагаешь?

— Что я, простая неграмотная крестьянка, могу об этом знать? Лишь то, что так решил сам Минос, – Кор сдвинула плечами.

— Это действительно поучительно. А как смогла дойти до отчаяния Седония? – пегаска внимательно слушала, ушки ее стояли торчком, и даже жуткое малиново-черное небо ее уже не отвлекало.

— Седония... Достойного ученого мужа одна из дочерей, к наукам с детства она довлела. Сначала у знахарок, а после и при храме Афины она училась врачеванию, и много добрых людей она лечила. К ней приходили и просили помощи и нищие, и цари земные: нищих она лечила даром, доброе имея сердце, цари же златом храм и саму служительницу Паллады награждали щедро. И с многих городов к ней люди приходили, и чрез моря со многих островов. И Ионическое море пресекали, и даже с дальних берегов Гостинного моря плыли страждущие, чтобы Седония им дала лекарство. Но однажды война была с соседним царством, и воин молодой, жених ее, смертельную на поле боя рану получил. Его не в силах смертному было излечить, такое лишь богам по плечу. И умер подле нее жених ее, хоть травы лучшие она добыла. Судьба такая сломила врачевателя, она отчаялась, и в веке молодом себя отравой обпоила.

Кор немного помолчала, вместе с ней некоторое время молчала и Персефона. Наконец, пегаска молвила:

— Наверное, хоть боль утраты близкого в тебе сильна, но многих же еще спасти могла Седония. За это ведь она страдает?

— Не мне судить за что, – все так же отвечала Кор, – Но вот она здесь, и с нею и Аго у нас день второй, и наш черед другим веселье даровать, хоть даже через силу.

— Неужто вам не горько от того? – пегаска тихо удивлялась.

— Я вынесла с того немало уроков, маленькая Персефона. И теперь я знаю, что тщетно горечи в объятия бросаться.

— Вон как? Так почему же ты здесь?

— Пока не знаю. Никто из нас не знает что нужно сделать, чтоб отсюда выйти. Просто однажды одни уходят, и значит, они свой усвоили урок. Уходят одни, а новые приходят, – Кор усмехнулась, – Но таких милых как ты созданий вижу я впервые, твой вид радует мой глаз, и хоть сегодня радоваться не мой черед, но трудиться для нее, с тобой хочу побыть я дольше.

— Ты льстишь мне, Кор, – Персефона незаметно улыбнулась, – А как же ты отчаянье нашла? В твоих речах не слышно того отчаяния, о котором сей круг твердит?

— О, Персефона... То грустная история. Но она поучительна. Я расскажу ее тебе тогда лишь, когда ты обещаешь не грустить и не принимать все близко к сердцу...

— Я обещаю! – тут же озвалась поняша.

— Тогда внимай. Крестьянкою простой родилась я, и жизнь моя простою пребывала. Отцу сначала помогала, а после вышла замуж. Хороший был мой муж, наверно, я его любила. Во всяком случае, не хуже, чем у других. Вся жизнь моя прошла в труде тяжелом, но я не жаловалась, ведь мы жили дружно. Беда пришла откуда ни возьмись: страшная пошесть выкосила все наше селение. Погибли все, и мои дети, и все кого я знала. Сама от пошести от той ослепла я, но и тогда я не отчаялась. Добралась с помощью добрых людей до города большого Фив, и там я милостыню просила на базаре, и перед храмами. Много не давали, но прожить было можно, а иногда попировать чем вкусным. Но старые воспоминания меня терзали день ото дня сильней. Я старела, я соскучилась по солнечному свету и по своим детям. Однажды, когда сидела на площади пред базаром, недалеко разместилось большое семейство. Они подали мне хлеба, и сами сели поесть. Их веселые голоса напомнили мне о моей утрате, и я заплакала горько, и тогда я поняла, что для меня все безнадежно, и мне нет больше радости в жизни. Поковыляла я до храма Гекаты, и стала просить служителей мне яду дать, чтоб дни страданий сократить. Лишь главный служитель сжалился надо мной и дал мне пузырек Нежной смерти. То был яд, от которого смерть легка и безболезненна. Ушла за город я, в тень какого-то куста возле дороги забралась и яду выпила, и стала смерти ждать. Но яд не сразу убивал, минут через пять-десять засыпал человек, чтоб больше не проснуться. И в те недолгие минуты мне разговор заслышать довелось. Сначала я шаги услышала. Шаги те были тяжелыми, хоть человек, что ступал, и молод был. Я в те поры на слух уж понимала, кто и как ходить мог. А после голос старческий скрипел: «Да будут долгими дни твои на этом свете, добрый человек, чтоб вместе с тобой на этом свете жило добро.» Я знала этот голос – се был знакомец мой, такой же нищий и слепой как я, и редко мы встречались с ним. И даже пару раз повздорили, кому на месте на базарном подаяния просить, но после обо днях договорились, на том и порешив. Сегодня же просил он подаяния у дороги недалеко от того самого куста. «Недолго мне осталось жить на этом свете.» — ответил старику грустный молодой голос, и присел сей молодой подле старика, — «Меня зовут Адмет.»** «Адмееет» — проблеял старик, — «Адмет! Ах да, я слышал, ты прежде времени умрешь... Да-да, я слышал. Печальна твоя судьба.» Молодой зашуршал одеянием: «Но если бы кто-то вместо меня согласился пойти в Тартар, я был бы спасен. Скажи, найду ли человека несчастнее чем ты? Ни дома, ни человека близкого, гонимый толпой, скажи, зачем такая жизнь?» «И я бываю счастлив.» — без промедления старик сказал, — «Замерзнешь ночью как собака на дороге, а утром солнышко согреет, птенчики поют, тогда я счастлив бываю от мысли от одной, что жив еще. Нет, добровольно в Тартар я не пойду. Хе-хе.» Тогда я поняла, что прав старик, а я была глупа. Но времени уж не было, заснула под кустом тем, а тут уже проснулась, как прежде молодая, и зрячая.

— Какая дивная история... грустить о старом...

— Да, я помню всех их, я скучаю, но знаю: смертью не конец, и где-нибудь когда-нибудь мы сможем встретиться, наверно. А до тех пор другие радости нам не должно отвергать. Возьми ленточку, малышка Персефона. Тебе ее я в гриву заплету, – и тень принялась примерять ленточки, что висели у нее на поясе, к гриве поняши. К ее черному хвостику, черным на кончиках ушкам подошла черная с полосками ленточка с белым бантом.

— Спасибо, Кор, – Персефона поклонилась тени.

— А мы же и пришли вот, кстати. Мне дальше ходу нет, но все ж тебе, крылатая малышка, я благодарна. И хоть сегодня радость принимать и не моя очередь, но говорить с тобой мне было очень хорошо, – Кор погладила Персефону и стала отдаляться.

— Мне тоже, Кор. Еще раз спасибо! – крикнула поняша тени, которую уже едва было видно.

Серо-зеленый туман опять быстро заволок тропинку, по которой бодро топала пегаска, скрыв от нее противное малиново-лимонное небо, и вскоре Персефона услыхала шаги Сивиллы рядом.

— Ах, это вы... – она выдохнула.

— Да. На этот раз ты молодец. Так и держи – делам венец, – похвалила ее оборванка.

— Странный круг. Интересно, а почему они не знают что нужно сделать, чтоб из круга выйти? – удивлялась Персефона.

— Тебе то интересно, друг? Изволь, с чего же это вдруг?

— Ну как же, ведь лжецы точно знали сколько историй им нужно выдумать, а эти просто живут по расписанию и не знают что к чему. Мне кажется, это не совсем справедливо.

— Не все так просто узнается, и понимание дается лишь тем, кто до него дошел и сам себя в нем превзошел. И в круге этом выход есть, его лишь тот сумел прочесть, кто между первым и вторым не видит разницы чужим.

— Не понимаю, – склонила голову на бок Персефона.

— Чего уж тут не понимать? Чтоб радость жизни доставать, меж полученьем и дареньем не должен разницы он знать.

— То есть... Значит, из круга выйдет тот, кто не будет замечать разницы между днем, когда он получает радость, и когда дарит?

— Все верно, милое дитя. В сим круге ты была не зря, – провожатая удовлетворенно кивнула, и уверенно потопала дальше сквозь туман, где ждал третий круг.

*** В круге третьем.

Уже около нескольких минут пара пони шла молча сквозь зеленоватый туман. Персефона уже начала беспокоиться тому, что провожатая ничего не говорит ей о следующем круге, и потому начала первой:

— Что будет здесь?

— Сейчас начнется третий круг для жадности тупых потуг. И расточительство, се к слову, в сим круге тоже есть помногу.

— А что тут нужно делать? Или нельзя? – Персефона несколько расслабилась.

— Нельзя что делать? Все возможно. Лишь вес отмерить осторожно, – и Сивилла исчезла. Пегаска поняла это по тому, что цокот копыт оборванки уже не был слышен сзади. Персефона намерилась быстро прошагать этот круг, ибо ей не в чем было виниться. Ни жадной, ни расточительной она не была, делилась с друзьями, если было нужно. Если и собирала биты, то только для того, чтобы что-то приобрести за них впоследствии. Или нанять кого-то. И хоть в последнее время много денег уходило на лекарства и врачей, но пегаска не унывала, и вела курсы подготовки молодых летунов, что давало дополнительную немаленькую прибыль. Именно эти курсы позволили ей накопить достаточно денег, чтобы обратиться к Сивилле. Ведь так много юных мечтателей хотят получить мастер-класс от Вондерболта, да еще и не кого-то там, а самой Перси, заместителя капитана Вондерболтов. Если все получится, то Персефона больше не будет принимать учеников, и лучше посвятит свободное время семье. Время, которого в последние месяцы практически у нее не было.

Вот только доучит, как было договорено, двух своих последних учеников – и все. Все выходные и вечера будут принадлежать ее любимым пони. Хотя, признаться, она успела привязаться к своим последним ученикам, особенно к вертлявой молодой пегаске ярко-рыжей масти с подходящей ей огненной кьютимаркою, огненной гривой и хвостом и задорным, с огоньком, характером.

За этими мыслями бодро шагающая Персефона вышла их клубов тумана в третий круг. Она с опаской посмотрела на небо, боясь увидеть там очередную катавасию. Так и случилось: небо продолжило наряжаться в том же отвратительном стиле, а цветная его половина стала полностью и монотонно синею. Можно было подумать, что от этого она станет более похожа на нормальное, любимое пегасами небо, но сие было заблуждение. От этих мелких непохожестей и близости к настоящему, небо казалось еще более жутким. А в черной его половине пропали даже звезды. Это было просто разделенное пополам двуцветие: синее и черное.

Подавляя в себе отвращение, пегаска все же рассмотрела как следует эту пародию на небо, и начала осматриваться на земной тверди. Как обычно, слева была стена, справа – обрыв. Участок в несколько километров между ними больше напоминал обычный деревенский пейзаж: длинные поля, разбитые полосками или квадратиками наделов, разбросанные то тут то там скопления небольших, судя по всему, деревянных и облепленных глиною, домиков и садов, да кое-где стоящие особняком высокие каменные дома со знакомой колоннадою. И сколько глаз хватало, картина эта повторялась: наделы, домики, да кое-где высокие дома. А меж тем всем деловито сновали уже знакомые двуногие тени, что-то делали на своих наделах или в саду, или тащили тележки с чем-то.

Тропинка, коей Персефона шла, вела ее опричь одного из скоплений маленьких домиков. Находящиеся неподалеку тени заметили ее, и некоторые решили подойти. Все они были пыльными и мокрыми от пота, их гривы — и жеребцов, и кобылок — свалялись и свисали неопрятно. Некоторые, посмотрев на пегаску, возвращались к своим делам, а двое же остались, но говорить не решались.

— Меня зовут Персефона, – решила первою начать пегаска. Тени от неожиданности отступили назад, но не убежали, а еще больше заинтересовались. Это были, судя по всему, жеребец и кобылка этих странных двуногих существ, и были они меж собою знакомы, потому что о чем-то тихо переговаривались, не решаясь ответить. Вернее, кобылка не решалась и одергивала жеребца, который таки хотел говорить.

— Простите, я, неверное, пойду, – негромко сказала пегаска, смутившись от того, что стала причиною конфликта.

— Нет, постой, – попросила тень мужского рода, – Мне уже надоела эта работа. Ты ведь живая? Ты просить о чем-то пришла?

— Какое тебе дело, – негромко, но вполне слышно проворчала женская тень мужской, – Никто не отвлекается, все люди как люди, один ты на все ротозеешь.

— Да, я живая. Персефона, – снова повторила пегаска.

— Отстань, – буркнул жеребец женской тени и повернулся к поняше: — Я Мелеагр. Давно уж тут сижу за жадность. А се жена моя, Алкмена. Она же, как распорядился Минос, наоборот за расточительность страдает. Хозяйство вместе мы ведем, но все никак не выйдет. А с какой ты просьбой?

— Я... у близкого мне пони несчастье. О выздоровлении я пришла просить, – с охотою поведала поняша.

— Пони? Я думал... а впрочем, тут бывали и не такие, – Мелеагр кивнул. Алкмена же, жена его, на Персефону неприязненно косилась. Та заметила, и снова смутилась несколько оттого, что, как оказалось, разлад она в семью внесла:

— Прошу еще раз я прощенья. Наверное, мне стоит уходить.

— Отцепись! – уже громче сказал Мелеагр своей жене, что теребила его за руку нетерпеливо, — Пойдем вместе, Персефона. И в лавку по пути зайдем, – добавил он жене, которая после этих слов перестала злобно на него смотреть, и, судя по легкому кивку, согласилась.

— Вас тут работать заставляют? – спросила погодя поняша, видя то, что почти все замеченные ею тени трудились тяжко.

— Не то чтоб заставляют, но если ты покинуть хочешь круг, то нужно поднатореть... – ответил Мелеагр.

— Вот именно. А не шляться с кем не попадя. Со всяким встречным-поперечным, – прокомментировала его слова жена. Мелеагр продолжил:

— ... и заработать золота. А на него нужно купить много вещей в лавке так, чтобы у тебя все было, чего лишь захочешь. А для этого очень много надо работать.

— Понимаю, – кивнула Персефона, — Вы выращиваете что-то на своих наделах?

— А как же! – оживилась Алкмена, — Выращиваем множество всего. Небольшая часть нужна нам для питания, а остальное мы сдаем в лавку за золото.

— А зачем вам есть? Вы же неживые? – удивилась пони.

— Уж и не знаю что ответить. – почесал затылок Мелеагр. – Но есть все равно хочется, а коль не будешь есть, то будешь очень страдать. Я уже пробовал: ничего приятного.

— Но есть бы можно и поменьше, тогда бы больше мы могли бы сдать зерна, – с укором жена сказала Мелеагру, — И тогда бы мы смогли купить те две туники, что я давно уж заприметила. И телегу новую бы тоже не мешало. Вот Матиас купил неделю назад новую тележку...

— К чему тележка нам? У нас и так ведь есть, и она не старая, вполне себе хорошая, – бурчал в ответ Мелеагр.

— Ты – обычный простак, мой муж. Ужель ты не видал, что новые тележки гораздо лучше тех, что были ранее? И ободок их не латунный, а медный, и розовыми полосами чудными они обведены. И колеса у них лучше...

— С чего же про колеса ты взяла? – скривился муж Алкмены.

— Да как же, все о том твердят...

— Да кто там все? Две твои подруги? О да, они в тележках понимают много...

— Молчи, дурак. Они тебя умнее во сто крат: чего уж только стоит то, что обновки себе они берут гораздо чаще тебя. И покупают больше, и накопили тоже больше. Вот накопи поди и ты горшочка три монет, тогда и будешь их обсуждать. Ишь, грамотей выискался.

— Как скажешь, Алкмена. А вот и лавка, – понуро голову опустила тень Мелеагра.

И впрямь тропинка привела троицу под один из больших каменных домов с колоннадой. Алкмена быстро юркнула туда, Мелеагр же пропустил Персефону и вошел следом. Внутри помещение было просто громадным, и было уму непостижимо, как оно внутри могло быть многократно большим, нежели снаружи. Глаза у Персефоны разбежались: все пространство было забито рядами с самым разнообразнейшим товаром, и предназначения большинства из них пегаска просто не знала.

Алкмена, не мешкая, устремилась куда-то меж этих рядов и затерялась между ними.

— Чего прикажете? – монотонным сиплым голосом спросили вошедших. Пегасочка чуть не отпрыгнула от неожиданности, повернув голову на пустое, как ей казалось, место справа, где теперь высилась высокая двуногая фигура в красивой синей тоге с золотым подбоем. Лица фигуры не было видно, как и у прочих других, кто не был тенями.

— Нам ничего не нужно. Мы уже идем, – ответил Мелеагр.

— А вам нужно что-нибудь? – услужливо присела на корточки фигура чтобы Персефоне было удобнее общаться с нею.

— Нет, не нужно. Спасибо.

— Не надо, так не надо. Можете просто посмотреть. – фигура встала, и богатая ее одежда легко колыхнулась. – Кстати, буквально тут недалеко у нас отдел с прекрасными украшениями для пегасов.

— Ни разу не видал, – буркнул Мелеагр.

— Это-то как раз совершенно напрасно, – заверил его продавец.

— Неинтересно. Мы сейчас уже уходим, только пойду Алкмену отыщу, – Мелеагр махнул рукою и спешно пошел меж длинных рядов.

— Пока вы ждете, то можете взглянуть, – предложил продавец, – Это буквально в двух шагах. Пройдемте?

— Мы можем разминуться, – отрезала пегаска.

— Ни в коем случае. Взгляните, ведь украшения буквально тут, – и продавец рукою указал на стену, которая все так же непредсказуемо вдруг оказалась там, где мгновение назад ее еще не наблюдалось.

— Простите, но времени на это...

— Нисколько времени не потеряете, – прервал ее безликий продавец, — Пока вы дожидаетесь Мелеагра и жену его, взгляните только. О, как чудны эти декоративные золотые перья, в полете пред товарищами будут знатно привлекать внимание, способны будут в разы больше славы принести пилоту храброму и умелому. Узнайте же, узрите эти прекрасные изделия. – И с полки на стене продавец снял связку перьев работы чудной. Всего лишь украшение. Которых много у Персефоны, и наградных, и подаренных, и купленных. Увы, таких не видела пегаска ранее нигде, и даже ювелиры Мейнхеттена таких не предлагали, в качестве работы и убранстве им с этими украшениями было не сравниться. Сии же были чудными, по праву так их называл безликий: практически невесомые, с тончайшим витьем и удачным креплением, с незаметным, но прочным весьма армирующим стальным скелетом, давал что пружность и свободу извиваться перьям. О, верно говорит сей продавец, что если золотые эти поместить меж белых перьев Персефоны, то солнце будет в них причудливо переливаться, и красота полета вондерболта, неведомая ранее, раскрыта будет в новом качестве своем. И уж не могла поняша прогнать сих картин из головы своей: хоть слава одной из лучших в вондерболтах ее была, но все же слава, что перья эти ей могли бы дать, уж полонила разум и сердце. И цену продавец смешную запросил – всего одну монету. Конечно, нужно быть совсем простачкой, чтоб на такую выгодную сделку не пойти, да в этих перьях одного золота, наверное, побольше будет чем в монете. Конечно, Персефона их возьмет, и славы будет у нее предостаточно отныне. Вот, бери монету...

— Мы ничего не покупаем, – оборвал совершенно незаметный для Персефоны поступок Мелеагр, что внезапно из-за рядов показался. Он убрал костлявую руку продавца, что держал ее у рта Персефоны, дожидаясь когда она разомкнет уже безвольными ставшие уста и отдаст ему всего одну монету. Всего одну. И она разомкнула, и пустила монету от неожиданности, но перехватил ее Мелеагр. – Идем. Уходим, – И он увлек ее, белую маленькую пони, аккуратно за голову беря, к выходу, не сильно, но настойчиво за собой повел.

— Приходите в любое время. Всегда рады вас видеть и предложить самое лучшее, чего лишь пожелаете, – таким же ровным и вежливым тоном отозвался красиво одетый продавец без лица, каким он говорил в начале, в средине и в конце. И понять что он чувствует, каково его настроение, по голосу и интонации было совершенно невозможно. Просто, вежливо, немного участливо, и ничего более.

Лишь когда вышли из магазина с колоннадой, и огромное внутреннее пространство его с прохладою и приятными запахами пропало, сменившись обычным пейзажем этого круга с полями и дорогою, только тогда Персефона несколько включила соображение и поняла, что чуть не совершила роковую ошибку. Монета лежала на потрескавшейся от тяжелого труда открытой и полупрозрачной ладони тени Мелеагра. Держал ее он пред собой, чтобы поняша взяла ее и спрятала скорее. И было это сделано незамедлительно.

— А где же жена твоя, Алкмена?

— Где-то там. Ее оставил. Пусть роется и ищет себе чего новенького. А за тобой я решил вернутся, и вовремя успел, – Мелеагр приопустился на одно колено, чтоб уровень один иметь для взгляда в глаза поняши.

— Я это... прости....

— Не извиняйся, – Тень погладила по щеке Персефону, и шершавая его ладонь прошлась по гладкой шерстке, по щеке и шее, – Нельзя было тебя туда пускать. И Алкмену брать с собой было нечего, все равно глупость сотворит. Идем же, маленькая Персефона. До края круга я тебя отведу.

И они пошли. Уже безразлично поглядывала пегаска на странное небо, что медленно поворачивалось по мере того, как они огибали исполинский круг.

— А знаешь, ведь она все забывает. Вот и ты забылась. Но она, и другие, кого я знаю – они забывают. А я вот помню, – внезапно начал Мелеагр.

— Что забывают? — не поняла поняша.

— Забывает жена моя, что все, что она покупала, уже было куплено ранее. Я тоже раньше забывал. Наверное. А вот недавно начал помнить. И страшно оттого мне, иногда такая жуть бывает находит, что предпочел бы забыть, да не выходит. – Мелеагр вздохнул.

— Я ничего не понимаю... –мотнула головой поняша.

— Я тоже. Просто... Тележку, помнишь, Алкмена уже говорила о ней. Что новая нужна тележка. Так вот: не новая она. Вернее, она уже была. Я помню, их всего десяток есть. И они по очереди в продажу поступают всюду: то красные, то синие, то с большими, то с меньшими колесами. И каждый раз продавцы говорят, что это новые, и что таких раньше не бывало. И все забывают о том, что это те самые, а я вот помню. И так со всем. И страшно оттого бывает мне, и вижу я всю тщетность. Мне надоела эта беготня по кругу, Персефона, но я не знаю как отсюда выйти. Как накупить всего столько, чтобы у нас все было что захотим. Я несколько раз говорил с продавцом об этом, и он всегда отвечает также: мы всегда хотим больше. Недоговаривает этот хитрец: не просто больше мы хотим, но больше чем у соседа. Устал я, надоело все.

— Прости. Я тебя отвлекаю от работы, а ведь тебе еще столько нужно купить...

— Плевать на то. Ты – красивое создание, и твоя душа добра. Так мне не хватает иногда просто подумать, иль с кем поговорить о чем-то кроме вещей. Надеюсь, я не забуду этот разговор как забывают прошлое другие.

— Тебя мне очень жаль. Неужто ты заслужил такие страдания? – Персефона остановилась и дотронулась до ноги тени своим копытцем.

— Не думай обо мне. Так решил Минос. А впрочем, я благодарен, что меня ты пожалела. Идем, еще до конца круга далеко.

---

Туман серо-зеленый поволе колыхался, и в нем брели две пони. Провожатая безмолвно присоединилась к Персефоне после того, как она рассталась с Мелеагром. Говорили они всю дорогу, и тень оказалась очень добрым существом. Переживала за него Персефона, и ей казались несправедливыми его мытарства.

— Брось думать о нем. Он скоро закончит. Он уже почти понял, почти все принял. И круг завершит исправление порчи для тех, кто себя на других променял, – Сивилла как будто перехватила ее мысли. Персефона призадумалась над такими словами, но не смогла связать их с скупостью или расточительством.

— Простите, но я не поняла к чему это? Это ведь круг жадности? Верно?

— Жадность – лишь следствие, имеет и корень. Имеет причину, начало и суть. Как думаешь, алчности злые просторы откуда растут и куда принесут? – Сивилла незаметно усмехалась, но не выдала улыбку интонацией, туман же скрыл ее лицо от пегаски. Та снова задумалась. Постепенно она начала связывать то, что увидела в круге со словами нищенки, и до нее начало доходить:

— Наверное, корень и жадности, и расточительности один, это... это то, что про тебя подумают другие? Вернее, не так... Как же правильно выразить? – она снова призадумалась, – Значит, из круга выйдет тот, кто перестанет обращать внимание на мнение других? Вернее, не так. У него должно быть то, что он захочет... А, у него должно быть то, что ОН хочет, а не что хотят у него видеть другие? – Персефона чуть не подпрыгнула. Провожатая улыбнулась еще шире, и уже не могла скрыть довольный свой голос:

— Верно, дитя. Ведь нам надо немного для счастья и наших вершения судеб. Кто может свой путь осознать и дорогу, того в этот круг никогда не осудят. Но стоит тебе уговорам поддаться, и начать искать чего нам и не нужно, то в алчности бездну усилия вложишь, и только ресурсы бездарно загубишь, – Сивилла прокашлялась и потопала быстрее.

*** В четвертом круге

Сивилла довольно скупо описала этот круг, круг разобщения. Персефона поначалу подумала, что тут не будет затруднений, но вспомнила, как чуть не оступилась в предыдущем круге, и потому решила не расслабляться.

Хотя пони уже давным-давно забыли о раздоре, о темных веках и бесконечной зиме. Теперь все по-другому, и дружба между ними основою для общества Эквестрии давно уж укрепилась. Но конфликты никуда не исчезли, иногда они снова и снова появлялись, ведь все были разными и по-разному смотрели на вещи. Но они быстро утихали, и во многом это была заслуга принцессы, что умудрялась разобрать конфликты к общему благу, зачастую еще до их возникновения. Перси мало задумывалась о том, как это принцессе удается.

Туман пропал, и пегаска с опаской посмотрела на небо, предполагая увидеть там безобразие.

Увидела. Отвратительного фиолетового и пурпурного цвета, это небо было поделено уже на три неравных части, и на черной снова были звезды. На сей раз даже нормальные, и даже можно было распознать некоторые знакомые созвездия. Хвала Селестии, дорожка была под ногами, и она не боялась запутаться, ибо в этом кругу стоял таинственный полумрак. Как будто тут всегда были предрассветные или вечерние сумерки, полные загадок, тайн и неопределенности.

Далеко видно не было, зато было слышно. Где-то недалеко шумела толпа, иногда затихала, а иногда и взрывалась криками оваций или улюлюканьем. Персефона предпочла бы обойти эту толпу, но боялась сойти с дорожки, шум неумолимо приближался. Дорожка вывела ее к большому театру, похожему на те, что были в Клаудсдейле. Она стояла недалеко от сцены, а перед ней же была толпа большая. И множество теней, укрытых разною одеждой, стояли как в толпе, так и на трибуне, и выступавшие ругалися друг с другом. Она решила немного подождать и посмотреть на дивное такое действо.

Иногда тени выступали по одному, иногда ругались одновременно несколько, и толпа принимала сторону то одного, то другого. Одни, большие, мускулистые тени в багряных плащах и многие в блестящих бронзовых шлемах, говорили мало и отрывисто, зато часто махали руками, а открытые и рельефные их торсы вызывали уважение. Другие были в белых или синих тогах, ходили босыми и приятными говорили голосами, размеренно и уверенно, хорошо и точно выверяя выражения. Третьи же одеты были очень богато, и много имели украшений золотых. Меж этими тремя группами какие-то прения шли, и толпа, одетая кое-как, но больше оборванная, слушала их, кто уходил, кто приходил, и иногда дрались между собой, пред тем криками и оскорблениями осыпавши несогласных. Пегаска назвала эти три группы «сильные», «умные» и «богатые».

— ... как и все милитаристы. Солдафоны, что с них взять. Сначала ищут с кем подраться, а потом уже ищут выгоду в сей драке! – гремел золотом на руке, ею потрясая, довольно толстый, приземистый и лысый из богатых.

— Вот именно! Издержать на поход, а что мы с того получим? – поддержал его еще один богатый.

— Славу! – прохрипел большущий двуногий поджарый жеребец с косматою черною гривой и поднял вверх толстую свою руку. Толпа одобрительно загудела.

— Славою не будешь сыт. Славой дом не построишь. И на тело в холод не наденешь, – парировал толстый, подойдя вплотную к большому. Как ни странно, тот сник, и на этот раз толпа одобрительно загудела реплике богатого.

— Мать труса не плачет! – вдруг вылез и выкрикнул нестройным голосом из рядов сильных какой-то юноша, но толпа неодобрительно отозвалась, и он испуганно затесался обратно.

— Да торгаши, чего с них взять. Много они в жизни понимают. Только бы поесть да поспать, – пришел на помощь своему еще один из сильных.

— Я полагаю, что каждый добрый человек должен понимать важность храма. Это все знают, – выступил вперед босой старец из умных.

Толпа начала снова гудеть, и некоторые ее участки охватила возня: тени мутузили друг друга. Также беспорядок начался и на трибуне, где между всеми тремя группами разгорелась неупорядоченная перепалка. Сильные потрясали в воздухе кулаками, шлемами и короткими мечами, умные – свитками и книгами, а богатые – золотом и просто руками. Наконец, они все устали, и присели отдохнуть. А через несколько минут, отдохнувшие, опять принимались оскорблять друг друга, уличать в глупости и недальновидности, но чаще просто сыпали друг на друга прозвищами. Особенно доставалось одному средних лет умному, на которого почему-то взъелись даже сами умные, шикали на него и таскали нетерпеливо за тогу чтобы прервать его речь. Он что-то говорил о том, чтобы пойти посмотреть на лодки соседнего города и сделать такие же, потому что они зело исправны и хороши были, и для их большой речки подходили хорошо.

Персефона уже насмотрелась этих прений, и ей это довольно сильно надоело. Нет, иногда и пегасы любили покричать да позадираться, но обычно все решалось быстро: или дрались, или вызывали на состязание, или соглашались. Этот же спор казался вечным. Перси расправила крылья, пошевелила ими, ибо затекли, и двинулась по дорожке дальше. Вскорости толпа сзади заулюлюкала, и снова затихла.

Она молча, шла, пока ее наконец не догнал тот самый умник, которого таскали за тогу другие умники. И улюлюкала толпа, видимо, ему, потому что он насупился как грозовая туча. Он сердито сопел и смотрел себе под ноги, поэтому увидел поняшу только когда поравнялся с нею и удивленно остановился. Персефона также остановилась вместе с ним, с интересом его рассматривая.

— Это все чушь, полная чушь! Мы так никогда отсюда не выйдем! – взвизгнул он внезапно, отчего пегаска отшатнулась и даже немного раскрыла крылья. Умник заметил это, но ничуть не удивился, и начал активно жестикулировать руками: — Да причем тут поход? Кому оно все сдалось! Я просто хочу лодку. Всего-то, – он махнул рукой и поплелся, не обращая внимания на Персефону. Та пошла за ним, а вскоре и поравнялась.

— Ну как можно объединиться, когда они только то и делают, что прибегают к грязнейшим и примитивным манипулятивным трюкам! Они сами того не видят, даже жрецы из Фив. Да колючки им в пятку, пусть это не видит чернь, пусть торгаши Афин или тупые Спартанцы не видят сути, но жрецы! Из Фив! Налево им ходить всю жизнь чтоб... – он опять сокрушенно поднял руки и опустил их. Он немного прошелся молча, но долго молчать не мог, и снова взялся причитать:

— Объединиться... Да тут они понять друг друга неспособны. Ну надо же, уж который раз все завершилося наклейкой ярлыков. Ну что ж за грязный и ненужный трюк, к чему ж он приведет? К согласию? К понятию причины разногласий? Да только воздух потрясти, не более. И сам ярлык хорош: приклеил и стоит доволен, словно он только что доказательство привел неоспоримое. Дурак! – он плюнул, – Всего-то. И хорош ярлык: доказывать теперь и ничего не надо. Вот, вроде, все уж доказал, и верьте мне. И верят! Слышишь, верят ведь, хоть сколько говорилось про эту глупость. А все никак не поймут. Эх... – он горестно вздохнул и остановился, оглядываясь. Не найдя глазами искомого, он порылся руками где-то в складках своей тоги, выудил оттуда интересную обувь, обул ее, обвязал вокруг ног ремешками, и пошел дальше. Персефона подождала его, и последовала за ним. Его откровения показались ей забавными. Он почти не обращал на нее внимания, и говорил скорее с самим собой или с воображаемыми слушателями, чем с пегаскою:

— Ну а жрецы из Фив тоже хороши. И тоже грязные приемчики заместо поиска причин и разногласий. «Это» у них все знают, и каждый добропорядочный понимает. Да редьки им с две кошелки! Никогда все не знают и совсем не обязательно понимать, чтобы быть добропорядочным! А еще жрецы. Из Фииииивфффф!.... – он наклонил голову набок, кривляясь и протягивая это слово со смешно выпученными глазами. Персефона понятия не имела откуда жрецы и почему он так нелестно о них отзывается. Меж тем, отплевавшись после кривляний, он продолжал:

— И главное же, шельмецы, чего удумали. Нет чтобы говорить о чем-то важном, что действительно может зажечь, то стоят там и несут какую-то совершенно мелкую околесицу. Какие-то мелкие вопросы, да спихивают один на другого грешки. А вы такие – а вы сякие. А вы плохие – а вы еще хуже. Тфу! – он смачно плюнул на дорожку, – Так тут всю вечность просидишь. Ну разве много я прошу? Я только хочу нормальную лодку. Нор-маль-ну-ю. И разве это тяжело? Кошелку им навоза за шиворот! – и он замолчал, опустив понуро голову. Так прошли они минут десять, и Персефоне захотелось снова с ним говорить:

— Простите, а как вас зовут? – тень удивленно посмотрела на пегаску, но через мгновение потеряла интерес и снова смотрела под ноги. – Меня зовут Персефона.

— Так ты разумное создание... А я думал так тут скотинка прогуливается. Эсхилл, – угрюмо бросил он, – А что, интересуешся политикой?

— Эм... нет. Зачем? – удивилась пегаска.

— А, ты живая... – присмотрелся к ней Эсхилл. – Понятно, ясно. Тогда тебе свезло на этом.

— Это почему? – удивилась пони.

— Все просто тут. Ведь власть хорошая и хорошие мужи державные как здоровье: если оно не ощущается, значит, оно есть и работает. Ведь если кто здоров, и не лекарь он, то разве в голову придет ему знать и учить что-то о лекарствах, травах и отварах, об строении тела, о местных врачах и лечебницах? Нет, – Кажется, Эсхилл вступил на свою стезю, и все больше захватывала его демагогия, — Но вот если что-то болит, то бедняга быстро начинает разбираться в лекарствах не хуже заправского аптекаря, а имена и жилища лекарей может сказать даже проснувшись среди ночи. Так же и с политикою: если держава все делает правильно, то жители навряд ли будут думать о ее работе, и не захотят знать и помнить кто сейчас заседает в Ареопаге, а кто архонт, а кто стратег, ну разве что нужно будет по роду деятельности. Но вот если держава работает из рук вон плохо, то все внезапно становятся знатоками в политических интригах, и только то и делают что обсуждают кто сейчас власть, а кто – оппозиция, и кого нужно назначить, чтобы решить все проблемы. И каждый внезапно знает это лучше других, и прикладывает к этому много мыслей и усилий. Как постоянные мысли о лекарствах и врачевателях есть признаки болезни и неисправности тела, так же и разговоры о политике средь народа есть признаки болезни и неисправности державы.

Эсхилл замолчал, а Персефона осталась под впечатлением от сказанного. Наверное, Эсхилл был очень искусен в разговорах. Персефона хотела было еще чего спросить у тени, но он свернул с дороги, сославшись на то, что пришел уже. И пегаска не стала медлить, проворно потопала по дорожке далее.

*** в пятом круге

— Ужель сама не догадалась, Персефона? Ужели единения не ведаешь закона? – Сивилла улыбалась, когда пегаска спросила ее как выйти из четвертого круга.

— Не поняла, если честно. Мне один из них сказал, что им нужно объединиться чтобы выйти из круга, – она опять нервно пошевелила крыльями, такое длительное отсутствие полета действовало на нее удручающе. Нищенка поплотнее закуталась в свое рванье и немного подумала прежде чем сказать:

— Объединение – лишь следствие причины, понять должны и далее стремиться к ней. Причина – это цель, которую ты ищешь. Объединиться можно, лишь была бы цель.

— Так они же вроде предлагали что-то? – удивлялась пегаска.

— Ты плохо видела, малышка Персефона. И слышала лишь сути часть. Не цель свою они в том споре изыскали, но крайнего и виноватого узнать, – и нищенка закашлялась.

— Но один, тот, с которым я говорила, он ведь что-то хотел? Какие-то лодки? Разве это не цель?

Сивилла не ответила, и лишь иногда приглушенно покашливала. Когда кашель унялся, только тогда она повела далее:

— Сейчас ты в круге злобы побываешь. Себя в копытах удержи. Иначе злобу на свободу променяешь. Тебе удачи пожелаю я в пути.

— Спасибо, – кивнула Персефона и смело двинулась вперед, где туман уже рассеялся. Этот круг визуально был значительно меньше нежели первый, но пегаска уже привыкла к тому, что расстояние и размеры тут очень относительное понятие, и малое может оказаться бесконечным, а громадное – мизерным. Небо на этот раз было приятного желто-кремового цвета, черная часть занимала всего четверть, но зато она не имела ровных границ, пульсировала и перемещалась, медленно, словно амеба. Пустынный и незамысловатый скалистый пейзаж простирался повсюду, в некоторых местах виднелись низины, наполненные водой. Эти же низины иногда покрыты были кустарниками, да клочками тумана. Так она и шла, осматриваясь и удивляясь тому, что вокруг никого нет, ведь в других кругах существ было много.

— А, ты Персефона, — окликнули ее сзади. Она оглянулась, и увидела среднего роста (она уже поняла какого роста в среднем эти существа) бородатого двуногого жеребца. Она несколько заволновалась, потому что не говорила ему своего имени.

— Да, я Персефона, – осторожно повела Пегаска.

— Я слышал о тебе. Недавно видел я Геспара, так он мне рассказал. Спасибо, что ты помочь пыталась, – тень поклонилась.

— Эм... пожалуйста. А что пыталась я помочь? – удивленно спросила поняша.

— Менелай, мой мальчик. Он на переправе. Уж много лет он там сам-один, – тень сделалась грустной. Персефона вспомнила, и чуть не заплакала. Да, маленькая тень. Которую никто не хочет перевозить. И почему-то у Менелая не было монеты, хоть у других и были.

— Да, я помню. Мне так жаль: я ничего не смогла сделать. Перевозчик не взял мою монету, – поняша опустила ушки.

— Но все равно спасибо, что пожалела его. Ты хоть дала ему немножечко надежды. Спасибо, Персефона. Пусть боги одарят тебя и помогут. Пусть всем нам они помогут, – тень подошла и погладила пегаску, отвлекая от грустных мыслей.

— Спасибо. Мне жаль так его. Мне грустно, – поняша чуть не хныкала. Заметив это, тень еще раз погладила ее и пригласила идти вперед,чтоб мысли грустные отогнать у нее.

— Пойдем. Меня зовут Перикл. Ты хочешь узнать за что я в круг попал?

Поняша шевелила ушками и ничего не говорила.

— Я расскажу тебе. Не думай о дурном. Я тут за злобу. Конечно, многие из нас бывали злыми и жестокими, но далеко не все в пятый круг приходят. Я удивился тому, но Минос что-то говорил о справедливости. Я простой пастух, и не совсем понял что он говорил. Он что-то говорил о том, что злоба не бывает дурной сама по себе, но вот дурная злоба — то ошибка. – он начал чесать свою бороду. – Я не понял его, но он сказал, что я прикладывал злобу не к тому, что нужно. Да, я бил и жену, и собаку, и скотину поколачивал. Минос говорил, что злобу у меня была на старосту и Текликана, но я побоялся им бросить вызов, и потому колотил тех, кого не боялся. Минос говорил, что разозлиться и дать сдачи не зазорно. А вот перенаправлять злобу на то, что не виновато – это уже сюда дорожка прямая. И вот я тут, – тень развела руки в стороны и улыбнулась.

— Как странно. Откуда же знать нам что когда можно и когда нельзя? Почему же не придумать и не сообщить четкий список: вот это делать, а вот это вот не делать? – удивлялась Персефона. Перикл вздохнул:

— У нас тут несколько умников есть, так они иногда то же говорили. Но Минос лишь смеялся в ответ, и говорил что это полная глупость. Странный это Минос, я его не понимаю. Но все же я простой пастух, и потому не смею упрекать кого-то. Наверное, я просто глупый и невежда. И поделом сижу тут. – он вздохнул. – Но вот не понимаю я за что страдает мой мальчик Менелай. Ведь он ни в чем не виноват. И Минос это подтвердил, – тень сжала кулаки, – И он еще о справедливости мне говорил? Да как же так? Ведь он не виноват. Совсем, – тень погрозила куда-то вверх кулаком.

— Не виноват? – осторожно уточнила Персефона.

— Да, не виноват. – грустно подтвердил Перикл.

— Но... но как же так? И почему?

— Он цену платит за родителей своих. Мне Минос говорил, что это справедливо. Я так не считаю, но кто я, чтоб судить, – Он усмехнулся горько снова, – И то же и с живыми: потомки платят за ошибки отцов и матерей. Не сами матери, но дети их...

— ЧТО?!! – вдруг вскинула голову поняша, прервав вздрогнувшую от неожиданности тень. – Что ты сказал?!! – и ушки ее прижалися плотно, и крылья угрожающе она распрямила, и сузились глаза, и голову пригнула: — Что ты такое мелешь?

— Эмм... – несколько попятился испуганный Перикл, – Мне это... Минос мне так говорил... И он велел тебе сказать вот это... Я что-то не так сказал?

— Это неправильно! Несправедливо! – зашипела пегаска и злоба в ней стала закипать, готовая как вулкан взорваться, и красной пеленой уж стало заливать глаза, но зашуршали крылья над головой, и прямо перед нею плюхнулась знакомая крылатая фигура в продранном плаще:

— Немедленно, немедленно уймись! На землю упади, заткнись! – крикнул безликий с черными крыльями оборванец, и Персефона испугалась, отступила на шаг и покорно прилегла, сложив крылья.

— Я это... Я что-то не так сделал? – осведомился у безликого Перикл. Тот отрицательно покачал головой и рукою приказал ему уходить. Тот еще несколько помялся, извинился перед Персефоной и ушел.

Персефона не решалась открывать глаза, и боялась даже громко дышать.

— Ты встань и выслушай меня, дитя. Ведь колесо вины катить другим не зря. Тут мудрость стоит обрести вконец, чтоб справедливости вершить венец, – оборванец поднял пегаску и присел рядом с нею. Он молчал, она же не решалась смотреть на пустое темное пятно, что было у него вместо лица. Наконец, пересиливая комок в горле, она начала:

— Но... как же... наказывать других за чужие ошибки... – она всхлипывала, и по щекам ее катились слезы. Она заметила, как к ней подобралась еще одна тень, среднего роста полноватого старичка, с большой залысиною. Он прихрамывал, опирался на длинную палку. Он сел рядом с безликим оборванцем, потер хромую ногу, покривившись, и начал говорить с Персефоной:

— В этом есть справедливость. Этого не понять, если видеть действо длинною в одну жизнь. Но это видно, если смотреть шире и дальше. Таков заведен порядок платежа: за ошибку может рассчитаться либо сам виновник, либо его потомки. Это справедливо, ведь объективно так и есть. Так в жизни происходит не потому, что кто-то так захотел, а потому, что многие ошибки далеко не сразу последствия имеют, но лишь тогда вызревают, когда уже потомки эстафету перехватили.

Пегасочка продолжала плакать, но слушала старичка:

— Вот например, какой-то царь занял у прочих царств золота немало на сто лет под рост большой. И что? Он завинил, но тяжесть его поступка придется разрешать не ему, но внукам, иль правнукам. Или вот другое: родители к вину пристрастились. Себе большой ли вред нанесли? Нет, не большой. Но вот потомство их больными получились. Они страдают не за свою ошибку. Это закон жизни: если ты не исправишь ошибку, не заплатишь за нее, то за нее платить потомкам доведется. Таков порядок платежа, такова и суть справедливости.

Поняша перестала плакать, но грустно пред собой смотрела. Наконец, оборванец с крыльями встал и вместе с ним, кряхтя, встал и старичок.

— Тебя, Платон, благодарю. Ей же дорогу подарю, – проскрипел безликий, и старичок с поклоном удалился. Персефона встала, вытерла заплаканную мордочку:

— Простите, – наконец тихо сказала она.

— К познанию нелегкие пути. И мы их помогаем всем пройти, – ответил крылатый, и быстро пошел по дороге, а пегаска побежала за ним.

*** в шестом круге

— Гляди же, этот круг – твоя стезя. Сюда ты добиралася не зря. Предательство тут кости гложет. Предатель путь сюда проложит, – провожатая кашляла, наглотавшись тумана, и то и дело хрипела. Персефона даже стала несколько беспокоиться о ней. Но вскоре туман развеялся, и над нею раскинулось голубое небо. Полностью голубое, ни единого другого участка. Пейзаж более походил на пустыню, посреди которой была проложена желтая дорога, сам же круг был довольно мал. Было такое впечатление, что его можно пройти за десять минут. Но кто-то шел ей навстречу. Это была не двуногая, а четвероногая тень. Это был пегас. Это был...

— Ты... – выдохнула Персефона, и ушки ее опустились. Пегас подошел вплотную:

— Привет, Перси. Че как? – он улыбнулся, а пегасочка задрожала, – Рад тебя видеть, – он поднял взгляд к голубому небу и встряхнул своей растрепанной разноцветною гривой. Он снова улыбнулся, и встретился взглядом с Персефоной. Он обошел ее кругом, жадно и нежно разглядывая каждый изгиб, каждое перышко, – Я соскучился. Даже не поздороваешься?

— Привет... – промямлила пегаска.

— И это все, что я заслужил? Привет? – он снова был прямо перед нею и сел. – Присядем?

Персефона послушно села, не решаясь говорить.

— И как там поживает мой брат? О да, в его гриве не так много цветов как в моей, но лучше летающий брат легенды чем бывшая, уже бескрылая и искалеченная легенда. Да?

— И что ты хочешь услышать? – сдержанно спросила пегаска, что, впрочем, не выглядело как вопрос. Радужногривый пегас манерно принял задумчивую позу:

— М... дай-ка подумать... Ну вот например, мне жаль, что так получилось, я ошибалась, это все моя вина и все такое... Как-то так. Ага, – улыбка пропала с его лица и взгляд стал строгим.

— Ты уже все сказал. Еще что-то? – она начала разражаться.

— Да, еще что-то. Еще что-то, Перси. Не напомнишь? – пегас скривился.

— Да, я виновата, – она опустила глаза.

— В чем же, интересно? И перед кем?

— Прости меня. Я... Я действительно очень завинила. Я сожалею о такой ошибке, – она вздохнула.

— О, сожалеешь? Серьезно? Как часто ты ходила к тому месту, где я разбился? Как часто ты говорила о легенде? После того?.. – он сощурился.

— Я... Я ничего не говорила, пойми меня, ведь я была в такой ситуации...

— В какой ты ситуации была? Была ли в ситуации, когда ты все делала ради любимого тебе существа? Когда ты пожертвовала всем ради него? Была?

— Я...

— Нет, я! – пегас вскочил, — Не ты, а я! Ты предала меня, Персефона! После всего, всего что я для тебя сделал! Я пересиливал себя каждый день ради тебя, я терпел боль, я смирился с потерей неба, но ты... ты отвернулась от меня как только пользы от меня не стало. Ты монстр, Персефона, – он устало сел.

— Прости. Я ошибалась, – она вздохнула.

— Слова пустые. Не думала ты обо мне и дня. Веселье, праздники и снова слава, и новая семья, не с калекою, а со здоровым жеребцом. Конечно, какая польза от калеки может быть, – пегас унялся и прилег, опустив свои ушки. Он молчал.

— Я все помню. Я помню нашу любовь, я вспоминаю о ней каждую ночь. Но ведь я должна думать о будущем, – она вздохнула.

— И о своем положении в обществе. Конечно, – пегас кивнул, – Это для твоего положения я из кожи вон лез. Ведь это по твоей просьбе я сделал эту проклятую легендарную радугу. Ты обещала мне, что будешь моей, когда я сделаю это. Ты мне обещала!..

— Я сдержала слово! – вскинулась пегаска. – Я обещала, и я отдалась тебе!

— По твоему отдаться – это значит стать моей? По-твоему, единственная ночь и есть стать моей? – пегас засопел, – А как же жизнь вдвоем? В счастье и горести? Как же быть вместе несмотря ни на что?

— Это не...

— Это и значит быть моей! А не провести ночь и далее вертеть хвостом! – он отвернулся.

— Я бы так и поступила, если бы...

— Если бы я не покалечился. Да. Но помнишь ли ты, как это произошло? Я продемонстрировал радугу тебе, но это показалось мало. Ты вынудила меня, уставшего и в дурную погоду, выполнить звуковую радугу при вондерболтах, помнишь? Ты обо мне ли тогда думала? Или о нас? Ничуть. Меня ты лишь использовала. И выбросила тут же, как только я стал бесполезен.

— Не тут же, – парировала поняша.

— А, ну да, конечно. Через две недели, когда понятно стало, что не летать и не ходить мне больше. Я забыл, прости. Тут уточнение важное. И правда не сразу.

Персефона молчала.

— Ну что мне скажешь, воднерболт успешный? Что скажешь, успешный семьянин? Успешный предатель! – выкрикнул пегас, и вскинул голову, своею радужною гривою и хвостом угрожающе мотнув.

— Мне нечего ответить. Вся вина на мне, – Персефона вздохнула.

— Я старался ради тебя, я любил тебя, и все делал ради тебя, и пострадал я тоже ради тебя. Я все понимаю. Ты хотела нормальную семью. Нормальную карьеру. Нормального жеребца, а не калеку. Но разве я не заслужил хотя бы сострадания. – пегас подошел и прикоснлся носом к гриве Персефоны, – Разве не заслужил хоть толику благодарности? – он прижался к ней, и из его фиолетовых глаз покатились слезы, – Я бы отпустил тебя, я бы понял. Но почему за все что было, я получил лишь игнорирование и презрение? И даже никогда Персефона не сказала друзьям обо мне ничего хорошего после того, как я ушел? Я умер ради тебя. Чтобы не мешать тебе, чтоб не болтаться тяжелым грузом.

Персефона молча сопела, стараясь не заплакать.

— Я все отдал тебе, и я не требовал тебя, и даже слова твоего не требовал держать. Неужели за это стоит лишь презирать меня?

— Прости меня. Прости... – всхлипывала поняша, – Я... я просто не знала что мне делать... Я убегала, я прогоняла все мысли, я... я боялась встретиться с тобой. И когда я уже узнала что ты... ты бросился с облака, потом я боялась говорить о тебе, потому что это все из-за меня. Я боялась ходить к тебе на могилу, потому что там бывали твои друзья и... Я боялась даже думать о тебе, потому что тогда больше никакие мысли не решались прийти мне в голову. Каждый раз, когда я думала о тебе, то лишь страдала, и я боялась этих мыслей. Я боялась... – она заревела.

Пара пони, белая пегаска и серый пегас с радужной гривой, лежали обнявшись среди бескрайних песков шестого круга, под голубым его небом и плакали.

Через несколько минут слезы иссякли, Персефоне стало легче, и она смогла говорить:

— Я боялась вспоминать о тебе, потому что люблю тебя. И каждый раз это воспоминание меня терзает, и я боюсь помнить. Ты отдал мне всего себя, но я просто боюсь об этом думать. Прости меня, – она зарылась носом в его разноцветную гриву и снова замолчала.

— Я слышал, что дал тебе кое-что еще, – осторожно начал пегас. Персефона улыбнулась, когда вспомнила об этом. Она опять посмотрела в глаза пегаса, наклонилась к самому его уху и рассказала:

— Да, это лучшее что есть в моей жизни. Наверное, именно поэтому я не пошла за тобой, это дало мне силы пережить твою смерть. Она просто прекрасная. У нее голубая шерстка, у нее веселый задорный нрав, и у нее такая же разноцветная грива как у тебя. Да, у нее твоя грива, – Персефона замолчала, прижавшись к щеке любимого.

— Расскажи еще, – тихо попросил жеребец.

— Она любит играть и побеждать, она любит бегать, она любит скорость. Это светлый лучик в моей жизни, моя маленькая. Я назвала ее... – но пегас внезапно приставил копыто к ее губам, и резко оборвал:

— Не называй имен живых. Им тут нельзя звучать. Ты тут из-за нее? – он с тревогою взглянул в глаза любимой.

— Да. Она не может летать. Ее маленькие крылышки не работают, но она не оставляет надежды. Каждый ее день начинается и заканчивается мечтами о том, как она наконец сможет летать. Она страдает из-за меня... – Пегасочка опять прижалась к любимому, надеясь утешения получить. И он ее гладил по гриве, и по мордочке нежно водил сухим носом, – Я узнала это недавно. Она платит за мою ошибку, дети могут заплатить за ошибки родителей, но родители не могут искупить ошибки детей, – Она снова начала хныкать.

— Но не она совершила ошибку, – вдруг оживился пегас, – Это ведь не ее вина. А ты еще можешь все исправить. Ты ведь пришла сюда.

— Ты думаешь? – с надеждой она опять взглянула в его глаза.

— Конечно. Ты не можешь заплатить за ее ошибки, но за свою ведь можешь! Пока ты жива, то свои ошибки еще можно не только признать, но и исправить. Есть надежда, Персефона! – он опять обнял ее сильно, и она растаяла в его объятиях.

— Прости меня... – она прошептала.

— Я люблю тебя и прощаю тебя, Перси. Воспитай ее хорошо. Воспитай ее смелой, воспитай ее верной. Пусть она не повторит твоих ошибок.

Персефона вдруг почувствовала, что ее больше никто не обнимает. Она открыла глаза, но любимого больше не было рядом. Напрасно оглядывалась она и кликала в надежде, но в круге этом он свою задачу уж завершил.

Еще немного потоптавшись нерешительно, она пошла по прямой тропинке среди песков, обходя этот небольшой круг.

*** в круге седьмом

— Ну хорошо. Мы добрались корней порока, в самый низ. Глубинную причину ты нашла. И надо, чтоб сломить ее смогла, – Сивилла теперь уж часто кашляла и хрипло дышала. Остался последний круг, круг страха. Страха, который был причиною всех бед пегаски, причиною ошибки страшной. Причиною страданий дочки.

— Я не могу позволить, чтобы она платила за мою ошибку, – решительно сказала пегаска. Оборванка ей ничего не ответила, и растворилась в тумане, лишь кашель ее еще недолго эхом отражался от невидимых стен и сводов.

Седьмой круг был совсем маленьким. Когда Персефона огляделась, то отметила, что последний круг разительно от остальных отличается. Во-первых, тут не было неба. Как и на переправе, угадывался скорее свод, но он был скрыт в туманах. Чуть поодаль текла та самая черная река, которая была в начале, правда, тут она была довольно узкой. С удивлением отметила пегаска, что тут, в самом низу у этой реки начало. Она вытекала из крутой скалы, ее воды неслись бесшумным водопадом с многометровой высоты, и несколько светились. Хоть водопад был совсем рядом, но он не издавал ни единого звука. Немного подивилась Персефона тому, что река тут течет снизу вверх, но это место само было сплошным нагромождением загадок и странностей. За горами виднелся какой-то монументальный храм с колоннадою, невероятно огромный.

Перед рекой же между скалами была небольшая площадка, на которой стоял столик. Персефона удивленно рассматривала этот странный натюрморт. На столике, стилизованном под короткую колонну, стояло два золотых кофейных прибора, золотой кофейник и небольшая тарелочка с мармеладом. За столиком сидела двуногая тень и с совершенно беззаботным видом пила кофе. Нет, это была не тень, он не был прозрачным. Он скорее походил на встреченных ранее безликих, но и разительно от них отличался: у него было лицо! И она узнала это лицо, ведь это оно было отчеканено на монетах, которые ей дала Сивилла. Он был худощав, выше других, другою была и его одежда. Она больше напоминала гвардейский доспех, но не металлический, а кожаный. На голове был шлем с гребнем. Он просто сидел, совершенно безучастно ел мармелад из тарелочки и запивал кофе. Сидел он в высоком кресле, со специальными перилами по бокам. Как отметила пегасочка, эти перила были очень удобны для этих существ чтобы класть туда руки.

Напротив его кресла стоял высокая табуретка, обитая красным бархатом на сидушке, и Персефона поняла, что это для нее. Она неуверенно подошла к столу. Сидящий взглянул на нее, глаза его горели странным красноватым цветом, и были черными как ночь. Лицо же его не выражало никаких эмоций.

Рукою он указал пегаске на табуретку, приглашая присесть, а сам налил ей кофе в золотую чашку. Она сняла сумку и положила подле стола, взобралась, и как раз ей высоты сей табуретки было достаточно, чтобы добраться до стола. Сидящий опять взялся за свою чашку и отхлебнул кофе:

— Итак, здравствуй. Меня зовут Аид. Ты разобралась почему так все произошло? – его голос был невероятно глубок и мелодичен. Лицо же по-прежнему было бесстрастным.

— Да, я поняла, – осторожно сказала Персефона.

— Значит, порядок платежа и дороги справедливости немного ты усвоила. Что ж, немного поболтаем, чтобы не оставалось у тебя вопросов. Заметила ли ты, что нет никаких четких критериев того, что делать нельзя, а что можно?

— Не особо, – призналась пегаска.

— Не новость, – вздохнул Аид, – К примеру, взять лжецов. Неужто за любую ложь наказывать придется? Отнюдь. Но нужно понимать, что следует учесть намерения ее и последствия. Ведь если просто взять основою «солгал», то все артисты тут же назначаются лжецами, и все писатели, ибо они говорят выдуманное. Но стоит ли им в круг? Ни в коем разе. Ибо они своим притворством другим идут на помощь, и развлечение дают, и повод поразмыслить. Совсем другое дело, коли кто солжет, чтоб пакость учинить иль чтоб нажиться. И то же с остальными. Со злобою, которая быть может справедливой, и тогда она во благо, а может быть пустою и напрасной, причиной бед невинных, и тогда тебе сюда. Понятен ли тебе ход мысли, Персефона?

— Да, это мне понятно, – она немного напряглась.

— Так ты нашла ли корень у своей ошибки?

— Я испугалась, – призналась Персефона.

— Да, причиною всех бед твоих и чужих стал твой страх. Теперь же тебе с ним нос к носу столкнуться придется. Готова ли? – он поставил чашку и положил руки на перила кресла, горделивую приняв позу.

— Я готова, – тихо отозвалась пегаска.

— Вот и хорошо. Ты боялась что тебя выгонят из команды Вондерболтов. Ты боялась потерять друзей. Ты боялась, что редко кто с тобой захочет видеться, и ты больше не сможешь заниматься любимым делом. Верно?

— Да, – подтвердила поняша.

— Так вот, все это случится. Порядок платежа таков, что ты можешь выбрать, кто из вас заплатит. Ты не могла заплатить за Менелая, потому что не за твою ошибку это плата. Но тут ошибка у тебя, и плата может быть взыскана. Это та цена, которую необходимо заплатить. Ее можешь заплатить ты, ее может заплатить твоя дочь. Эта цена – крылья. Ее крылья или твои. Выбирай.

— Пусть она летает! – выдохнула пони, – Пусть она летит. Ее мечта не должна быть ценою за мою ошибку.

— Хорошо, ты не боялась, когда принимала решение. Да будет так, – Аид расслабился и опять безучастно принялся за кофе.

— А как же крылья? – неуверенно промямлила пегаска.

— Что крылья? – ответил Аид, пережевывая кусочек мармелада.

— Их же нужно отдать как цену?

— Уже.

Персефона неуверенно оглянулась, и не увидела больше на своей спине быстрых и сильных белоснежных крыльев, и нет больше того, что делало ее проворным вондерболтом. Но это ее и не интересовало больше.

— А как же моя дочка? – она с надеждой посмотрела на Аида.

— С ней все в порядке. Она уже здорова, – он долил себе кофе.

— Спасибо, – улыбнулась земная пони.

— Это моя работа, – все так же безучастно ответит Аид и принялся за кофе, – Тебе, кстати, уже пора, – он указал рукою на реку. Когда Персефона взглянула в ту сторону, то увидела ладью перевозчика, что приставал к берегу.

— Еще раз спасибо, – весело поблагодарила поняша, забросила на спину сумку и поскакала к лодке. Там уже знакомый перевозчик потребовал вторую монету, молча получил ее и молча перевез на недалекий второй берег. Меж скал виднелся проход, и пони направилась туда. В переходе лежал огромный трехглавый пес, но внимания на нее он не обратил. Но когда уже она почти прошла ущелье, он вдруг выскочил пред нею и негромко зарычал. Персефона было затряслась, но пес своей центральной головой потянулся к сумке, вытащил оттуда оливковую ветку, и отошел куда-то вбок, где выплюнул ее. Там было много таких веток, и свежих, и сухих. Пес, смешно и громко чихнув от пыли, что с кучи веток поднялась, побрел куда-то назад, в туман.

Не стала мешкать Персефона, и пошла вперед, где уже ждала ее оборванка Сивилла.

— Ну вот и все, – устало сказала поняша провожатой, а та молча кивнула. За несколько шагов дошли они до той двери, через которую вошли, ее Сивилла затворила, и двинулись наверх. Ни холоду, ни жару Персефона больше не ощущала, и практически не заметила как они вышли из склепа опять в тот лес.

Уже был рассвет, роса упала на высокие богатые травы, птицы вовсю заливались причудливыми трелями.

Попрощалась Персефона с провожатою, и двинулась сквозь чащу к ближайшему поселку. Изредка с тоской поглядывала она в голубое небо с белыми тучками, ведь придется ей теперь начинать новую жизнь, теперь не сможет она жить со своей семьею в Клаудстдейле, городе пегасов. Но это была не беда, ведь мечта ее маленькой дочки теперь достижима.

Сивилла молча смотрела ей в след, и негромко кашляла. Незаметно из чащи вышла к ней зебра невысокого роста, наверное, подросток.

-Учительница, вам плохо? – с тревогой спросила она.

— А, это ты. Да старая уж, чего другого ждать? Ты выполнила домашнее задание? – усмехнулась она.

— Почти все кроме стихов. К чему они?

— Нам ни к чему. Но кто с подземным миром связан, обязан облекать в форму стиха свою мысль, чтобы его поняли остальные. Таковы уж правила. Так что не кочевряжся и айда уроки делать, егоза, – Сивилла шутя легко хлестнула своим хвостом по черно-белому крупу ученицу, и та взбрыкнула недовольно.

---

* Согласно одной из версий древнегреческих мифов крылатый конь Пегас был рожден из крови Горгоны Медузы после убийства ее героем Персеем, и часто помогал ему в походах. Позднее был подарен сыну Посейдона Беллерофонту, что тому, к слову, вылезло боком.

** Миф древней Греции «Геракл у Адмета» www.youtube.com/watch?v=LpWn9ZbITDc

Источником вдохновения и одновременно иллюстрацией к последней сцене фанфика есть этот чудный арт:

http://poniez.net/images/2013/06/06/EDG9K.jpg

Автор арта:

https://pequedark-velvet.deviantart.com/