Два концерта

На ярко освещённой сцене изысканно грустит виолончель. Ноты гречишным мёдом растекаются по наполненному слушателями залу, затопляют его вычурной, искусственной печалью. Публика слушает, боясь пошелохнуться или помешать музыке лишним вздохом. Ноты рождаются нелетучими, они хоть и стремятся вверх, к хрусталю люстр и пасторальной росписи плафона, подняться выше лож у них не получается, и звуки, в конце концов, медленно опускаются на пол и умирают в щелях паркета, чтобы уступить место новым, таким же неуклюжим в полёте и таким же недолговечным. Мелодия старается поведать про особую, вселенскую тоску, и серая пони с черной, как последняя в жизни печаль, чёлкой, колдует смычком над этим рассказом.

Одна из лож светится ослепительно молочным. Тело принцессы-аликорна сияет ярче солнца, оно белее свежевыпавшего снега. Тия ловит ноты, которые тяжеловесно поднимаются к её ушам, но тут же их отпускает, и они камнем падают вниз. Она смотрит на виолончелистку, и ощущает, что та вкладывает всю себя в музыку композитора, жившего столетия назад, стараясь оживить то, что однажды уже умерло, и теперь вынуждено по новой рождаться и умирать – от первой страницы нотной тетради к последней. Старания музыканта почти достигают цели, но вот именно, что только почти.

Долька засахаренного яблока украдкой отправляется в прикрытый копытом рот, и сладость растекается по языку и небу, обжигает глотку – до появления слезинки в уголке глаза. Селестия снова подхватывает упущенные было сплетения мелодий и опять роняет их вниз. Она чувствует, что на самом деле ноты не такие уж и тяжелые, однако почему же они с таким трудом летают? И почему вкус сладкого фрукта проникает до самых потаенных уголков тела и сердца, а атомы этой музыки отскакивают от души, подобно шарикам бузины, не оставляя после себя, хотя бы, синяка? И почему все остальные слушатели очарованы плачем виолончели? Почему ей так трудно насладиться тем, что все остальные считают гениальным произведением великого композитора, которое исполняет лучшая виолончелистка Эквестрии? Может, Тия на самом деле черствая и бесчувственная, с холодным сердцем?

На этом месте я нажимаю клавиши «Ctrl» и «S», сворачиваю окошко, в котором пишу эту зарисовку, и задумываюсь… Нет, Селестия не может быть бесчувственной – мне ли не знать, что она умеет любить, страдать, бояться. А разве хватит у черствого сердца энергии для того, чтобы расправились огромные белоснежные крылья и в два взмаха оказаться под самыми звёздами? Только настоящему, чуткому и отважному сердцу это по силам. Так что… Я опять разворачиваю окошко текстового процессора, и, воспользовавшись правом автора навещать персонажей в любое время и в любом месте, захожу в ложу.

Селестия удивленно оглядывается:

— Ты?

Я прижимаю палец к её губам, подаю черный плащ с капюшоном, и мы, незамеченные, выскальзываем из концертного зала. Я веду её туда, где вместо сладостей на серебряных блюдцах подают горячие тушеные овощи на грубых деревянных мисках, настолько сдобренные перцем, что после каждого отправленного в рот кусочка копыто само тянется к кружке с холодным хмельным напитком. Туда, где за игрой в карты вспыхивают жестокие ссоры с драками до крови, но непременным скорым примирением, скрепленным чашей вкруговую и клятвами в вечной дружбе. Туда, где…

Мы неузнанными проникаем в прокуренный притон и занимаем самый темный кабинет. Тут тоже сцена, только освещенная тусклыми лампочками, заплеванная и забросанная мусором. Дребезжит разбитое фортепьяно, и попискивает расстроенная скрипка, а потерявшаяся в клубах табачного дыма певица хрипато поёт о тяжелой работе, о подвигах знаменитых разбойников и о продажной любви. Я украдкой посматриваю на Тию. Принцесса удивлена и обрадована: эти нестройные, грубые ноты летают! Они легко поднимаются к самому потолку, и Селестии приходится даже привставать на задние ноги, чтобы поймать особенно резвую нотку. Потом она недоуменно смотрит на слушателей в зале: они совсем не похожи на тех внимательных и серьёзных меломанов, посещающих торжественные музыкальные вечера в столице. Здесь все заняты своими делами: едят, пьют, играют, дерутся, но стоит только очередной песне закончиться, как тут же десятки подков обрушивают на пол град аплодисментов. И во всем этом безобразии чувствуется что-то настоящее, в нем ключом бьет искренность, и эти песни не рождаются и не умирают, они просто живут, и всё. Принцесса наслаждается, и не беда, что куда-то подевалось её золотое ожерелье.

Я уже собираюсь сохранить файл и выключить компьютер, но, чувствую, что пропажа вслед за ожерельем еще и короны да золотых накопытников создаст проблему в государственной казне. Поэтому, так и быть, пригляжу за Тией до окончания концерта и провожу её во дворец.