Экипаж "Броняши"
Глава 2
Несмотря на работающий двигатель, в рубке было холодно, я мерз. Хотя на дворе стоял апрель, однако, время было шесть утра, и воздух не успел прогреться робким весенним солнцем. Кроме того, весна сорок пятого как назло выдалась холодной и дождливой — словно сами небеса плакали о пролитой за эти годы крови.
Внутри самоходки было холодно. В полутьме рубки тускло мерцали циферблаты приборов. Тяжелая машина вздрагивала, пробираясь по лесному бездорожью на запад, к спасительной Эльбе. Какая горькая ирония — остатки элитной противотанковой роты, призванной наводить ужас на противника, должны трусливо, по-воровски таясь, продираться через дебри только для того, чтобы сдаться в плен. Еще немного — и вот он, берег Эльбы, а за ним — позиции американцев. От русских трудно ждать снисхождения, и я хорошо их понимаю, учитывая, что мы творили на их земле больше трех лет… Быть может, янки отнесутся к нам лучше?
Четыре машины — вот и все, что осталось от роты тяжелых истребителей танков после изнурительных боев. Просто чудо, что мне удалось сохранить хотя бы их. Четыре «Ягдтигра». К счастью, полностью боеспособные. Болтуны из министерства пропаганды вещали о них, как о «сверхоружии, способном переломить ход войны», о «последнем детище немецкого военного гения, последним отчаянным плевком в лицо смерти, последним неистовым выкриком о том, что немецкий народ еще не сломлен…» Но нам уже было все равно. Сколько б ни портила воздух контора Геббельса, мы все знали, что перелом войны наступил уже давно, и отнюдь не в нашу пользу. И спасти нас не может уже никакое сверхоружие. Но надо признать, «Ягдтигр» и в самом деле был неплохой машиной, и достойных соперников в бою ему находилось немного. Главным нашим врагом была нехватка боеприпасов, запчастей, и топлива.
Хорошо хоть прошлым вечером наши машины заправили в последний раз по полному. Боезапас был укомплектован на все сто, а баки залиты до краев. Ребята из службы снабжения не поскупились, зная, что экономить уже смысла нет. Да и все мы хорошо понимали, что эта заправка была для нас последней. Независимо от того, удастся наш отчаянный рывок или нет…
Четыре машины двигались по лесу, сминая кусты и молодые деревца. Справа по курсу было шоссе, выщербленное бомбардировками и щедро украшенное остатками разбитых повозок, автомобилей и танков. Мы могли двигаться быстрее даже среди этого мусора, но нас моментально бы засекли с воздуха. А своды леса давали нам хоть какое-никакое, но прикрытие от летающих наблюдателей. Да уж. Сказал бы кто четыре года назад, что мне когда-нибудь придется тайком, под покровом ночи пробираться для капитуляции, опасаясь, чтобы никто не заметил — рассмеялся бы прямо в лицо. Теперь же нам было вовсе не до смеха. Главное, самим бы остаться в живых…
Я потянулся, разминая тело, затекшее от многочасового сидения в командирском кресле, и окинул взглядом внутренности рубки.
На своих местах около боеукладки сидели заряжающие. Один из них, сержант, дремал, примостив голову на казенник орудия. Второй, с погонами рядового, тряпкой протирал боеприпасы. В самоходке грохотало, но я настолько привык к этому, что воспринимал грохот мотора как легкий фоновый шум. Пальцы нащупали в кармане помятую пачку сигарет. Курить хотелось нестерпимо, но в насыщенной бензиновыми парами атмосфере самоходки это было бы опасно. Вместо этого, я прижал ларингофоны к шее и произнес:
— Наводчик, доклад.
Наушники ожили, и я услышал искаженный помехами голос. Наводчик сидел с другой стороны орудия, и нас разделял всего метр, но рев мотора не позволял общаться внутри рубки без ТПУ.
— Герр гауптман, туман. Приближаемся к населенному пункту, дистанция три тысячи метров.
В тусклом освещении рубки я сверился с картой. От спасительной Эльбы нас отделяло километров десять-двенадцать, но местность здесь была довольно густо населена, и на пути к американским позициям стояли многочисленные деревушки.
— Радист, связь! — сказал я по ТПУ. Незамедлительно в моих наушниках раздалось шипение. Дав радиостанции пару секунд, чтобы настроится на частоту, я произнес:
— Машины, стой!
Четыре самоходки замерли в рассветном лесу. Я подтянулся, чтобы поглядеть в приборы наблюдения. С расстояния трех километров поселок выглядел вполне спокойно: аккуратные, ухоженные домишки, пустующие загоны для скота, патриархальные сельские улочки… Затем я окинул взором местность вокруг нашей позиции (благо, круговой обзор командирской башенки это позволял) — самоходки остановились у гребня небольшого холма. Здесь заканчивался подлесок, по которому мы двигались. Машины стояли друг рядом с другом, из выхлопных труб шел сизый дым.
Сочтя позицию удовлетворительной, я вновь начал изучать лежащий перед нами поселок. Как-то подозрительно тихо. Но другой дороги нет — иначе придется двигаться либо по дороге, либо через поле. И там, и там мои самоходки будут отличной мишенью. Так что остается только один путь…
Я прикинул: главное — проскочить небольшой луг, всего три километра — потом нас скроет деревня, ну а потом — суп с котом! Как говорил мой преподаватель в танковой школе, «думай о том, что сейчас, Отто — о том, что будет через десять минут, будет думать полковник, а о том, что через полчаса — генерал!» Слова были хорошими, однако теперь, я был уже капитаном. Означает ли это, что я должен думать вперед на пятнадцать минут?
Интересно, подумал вдруг я, жив ли сейчас мой старый учитель? Что с ним теперь? Призвали ли его в фольксштурм, или же дали под командование боевую бронированную машину? А может, он бесславно сгинул во время одной из американских бомбардировок, которые министерство пропаганды называло не иначе как «террористическими»? Что ж, заслужили — получите…
Последний раз окинув взором местность и сверившись с картой, я принял окончательное решение: двигаться нужно напрямую в деревню. Я уже нажал на тумблер радиостанции, чтобы отдать приказ своим подчиненным, как вдруг произошло то, что кардинально изменило мой взгляд на ситуацию. Справа от моей машины, аккурат между ней и машиной «три» прогремел взрыв. Комья земли забарабанили по броне, смертоносные осколки звякнули по ней, не причиняя вреда. Инстинкты опередили разум, и я еще раз внимательно осмотрел пространство перед собой. Однако дыма, который неизбежно бы остался после выстрела из орудия, я не заметил. Одновременно с ужасной догадкой, я скомандовал по уже включенной в режим передачи радиостанции:
— Всем машинам вперед, спуститься с холма!
Ведомый выработанными годами чувствами, я взглянул в прибор наблюдения командирской башенки, показывающий заднюю полусферу, и моему взору открылось как раз то, что я ожидал увидеть — русские танки, значительно превосходящие нас в скорости и маневре. Они двигались к нам боевым порядком. Хуже того — прямо нам в тыл.
Зеленые туловища советских «тридцать четвертых» летели по подлеску, на ходу стреляя из орудий. К счастью, снаряды пока только падали рядом — точность огня советской техники, над которой танкисты вермахта посмеивались до последнего времени, еще более снижалась, когда танк вел огонь в движении. Но сам план русского командира был хорош и тактически правилен: найти отступающее соединение по его собственным следам, настигнуть и уничтожить огнем в тыл. Поэтому, я отдал единственный приказ, который мог продлить жизнь экипажам — быстро спустится с пригорка, чтобы хоть на короткие мгновения пропасть из обзора русских. Хотя бы попытаться перехватить инициативу.
Машины ринулись вниз по пригорку, пока вокруг грохотали взрывы. Несколько секунд, и массивные силуэты скрылись за гребнем. Грохот вокруг, клубы дыма, комья земли, заполнившие весенний воздух, бывший тихим еще какую-то минуту назад, не давали мне возможность оценить статус других машин. Единственное что я знал сейчас твердо, что по командирской машине не пришлось ни одного попадания, и мы стремительно, насколько позволяла скорость, слетели с холма к его подножию. Я сказал по радиостанции:
— Перекличка!
Секунды ожидания показались для меня вечностью. Что с подчиненными? Мертвы? Или, быть может, умирают, в тщетной попытке выбраться из горящих машин? Но не прошло и нескольких мгновений, как машины начали отзываться:
— Машина три, ефрейтор Шефер, — спустились с холма, повреждений нет.
— Машина один, ефрейтор Гольцевиц, — спустились с холма, повреждений нет.
— Машина два, сержант Шрёдер. — В радиоэфире образовалась секундная пауза, когда я понял, почему наводчик второй машины откликается вместо командира. — Спустились с холма, попадание в рубку. — Вновь пауза (мне показалось, что я услышал вздох наводчика). — Командир погиб, приборы наблюдения за задней полусферой повреждены, других повреждений нет, принимаю командование.
Последним отозвался я:
— Машина четыре, — спустился с холма, повреждений нет.
Мне было искренне жаль командира второй машины — фельдфебеля Отэма. Не то, что мы были близкими друзьями — скорее наши отношения были хорошим примером фронтового товарищества. Да и знал я его только с хорошей стороны. Жаль, что сторон на этой войне так мало. Не мародерствовал, в пьянке замечен не был — значит, хороший парень. С каждым годом этой проклятой войны критерии все больше стирались.
Я вспомнил, как познакомился с Отэмом. Стояло жаркое лето сорок третьего — лето, когда, как нам казалось, еще качалась чаша весов, взвешивая шансы между орлом и красной звездой. В то время я командовал ротой "Тигров", а наше соединение, тогда находившееся под командованием фельдмаршала Манштейна, отступало с кровавых полей орловско-курского выступа. Из восьми боеспособных машин осталось всего три, и после дней скитаний, мы заняли позицию южнее города Харьков. Танковый корпус СС должен был наносить контрудар в сторону города, а нашу бригаду отвели для пополнения. Там я и познакомился с ним. В тот день я с радистом Цветти отдыхал в классической малоросской избе. Мы забили крестьянского гуся и только садились обедать, когда он зашел в дом.
Отэм выглядел прямо как солдат с пропагандистского плаката Вермахта — подтянутый, с идеальной осанкой, одетый в чистый, отглаженный мундир. На груди красовался железный крест. Отдав честь, он произнес:
— Гауптман Кёниг? Фельдфебель Отэм прибыл в ваше распоряжение для командования танком!
Произнеся это, он улыбнулся. Заулыбался и Цветти — так заразителен был энтузиазм вновь прибывшего. Я знал, что взамен подбитых «Тигров» нам должны прислать один новый, но вот с квалифицированными кадрами становилось все труднее. Вначале мое мнение о новичке было противоречивым — слишком уж холеным он выглядел, слишком опрятным, не по-фронтовому. Однако награда на его груди внушала определенное доверие.
Почти два года прошло с тех пор, и мы с Отэмом видали много сражений. Словно пожарную команду, наши "Тигры" бросали на опасные участки фронта, и, отступая километр за километром, мы жгли машины врага, которым, как нам тогда казалось, не будет конца. Было и хорошее, разумеется. Я вспомнил, как в краткие часы отдыха он рассказывал мне о своей жизни — по-простому, без утайки — о детстве в Баварии, о его отце-фермере. О том, как в 1936 году он пошел в вермахт. Как прошел Польшу и Францию без единой царапины. Даже тогда мне казалось, что это было в каком-то другом мире.
А теперь его не стало. Не стало фельдфебеля Отэма, который любил пропустить стаканчик крепкого и завести историю о своих успехах на не столь смертоносном, любовном фронте. Не было толкового командира, с которым мы научились чувствовать друг друга на поле боя, словно братья. Не было человека — и не важно, хорошего или плохого — просто вот он был, а теперь его нет.
Самоходка со скрипом остановилась, достигнув подножия холма. Почувствовав, что движение прекратилось, я нажал тумблер "передача" на радиостанции:
— Машинам один, три и два развернутся, и готовится встретить врага с высоты!
Я не хотел разворачивать все машины тылом к деревеньке. Смущали меня слишком пустые строения, слишком пустые улицы, и слишком пустые загоны для скота. Так не бывает… Словно в унисон с моими мыслями, я увидел вспышку пламени со стороны поселка. Землю рядом с машинами разорвал взрыв. Я прильнул к приборам наблюдения. Словно в кошмарном сне я видел, как русские солдаты выскакивают из зданий, которые секунду назад казались пустыми. Как на позицию выходит советский истребитель танков, первый выстрел которого был не успешен. Второго шанса повернутым к нему тылом самоходкам он бы не дал.
Мысли в моей голове неслись с лихорадочной скоростью — преследующих со стороны холма танков не меньше семи, в деревеньке истребитель танков и неизвестное число пехоты. Не стоит полагаться, что в ней нет других противотанковых средств. Таким образом, разворот трех машин тылом к поселку был им смертным приговором. Не разворот — тоже. Увы, "Ягдтигр", не блистал динамикой, и надеяться на быстрый и дерзкий маневр мне не приходилось. Мой ум перебирал варианты. Прошло не больше нескольких секунд, как враг в деревне обнаружил себя, а я уже отдавал приказ по радиостанции:
— Машине один развернуться к деревне! Попытайся прикрыть корпусом тыл машины два!
Поглядев в прибор наблюдения, я убедился, что приказ выполняется — огромная туша самоходки с цифрой "251" на рубке, еле видная в клубах пыли и дыма, начала разворот.
— Мехвод, влево! Прикрыть фланг самоходки три!
Мой план был единственной отчаянной вещью, которая пришла мне в голову — прикрыть машины, ждущие отряд врага с холма, двумя другими машинами. Прикрыть в прямом смысле — закрыть уязвимые задние проекции своими корпусами и крепкой передней броней. Вокруг рвались снаряды. Я отдал приказ по радио и ТПУ одновременно, объясняя план:
— Машины два и три — встречают догоняющие танки. Один и четыре — нейтрализуют угрозу из деревни.
Все-таки, я гордился своим отрядом — пусть потрепанным, пусть морально и духовно сломленным, но все равно грозным. Словно загнанный в угол раненный зверь, четыре тяжелых истребителя танков были готовы дать бой.
Грохнуло орудие второй машины, следом за ним раздался рев уже нашей пушки — наводчики самоходок вели стрельбу по врагу, засевшему в поселке. Я увидел, что там, где стояла советская самоходка, чадил густой дым. Один или сразу два выстрела оказались удачными. Однако радость была недолгой — я почувствовал удар, машина содрогнулась всем корпусом. В ушах звенело, но я заставил себя сказать:
— Все целы? Доклад!
Словно сквозь слой ваты до меня доносились рапорта экипажа — "повреждений нет". Они говорили что-то еще, но пребывая в состоянии шока, я вычленил из этого главное. Крепкая рубка выдержала попадание снаряда. Я понял, что в стороне деревни есть еще минимум одно противотанковое средство, которое пока себя не обнаружило.
Я начал было искать его взглядом через приборы наблюдения, как грохот за спиной заставил меня отвлечься. Преследующие нас советские танки не стали дожидаться, когда мы придем в себя — они атаковали сразу же, обрушившись на нас с холма, словно лавина. Раздались два выстрела, и когда я поглядел в приборы наблюдения за задней полусферой, то увидел сразу два советских танка, чадящих на спуске с холма. Подчиненные мне машины не подвели — оба попадания вывели вражеские танки из строя. Однако наш тыл охраняло лишь два ствола, а у врагов оставалось еще пять.
Танки русских, ускорившись, сокращали дистанцию, и поворачивали башни, чтобы поразить уязвимую бортовую броню моих самоходок. Ни о какой логике уже не могло быть и речи — мои нервы, натянутые до сих пор, словно стальные струны, начали рваться. Глядя в приборы наблюдения боковой полусферы, я видел, как машина "два" начала разворачиваться, стараясь встретить спустившиеся с высоты советские танки своей наиболее защищенной, лобовой частью. Что происходит с первой машиной, я не знал.
Вокруг грохотали взрывы, корпус сотрясло вновь — на этот раз огонь открыла моя машина. Вопреки всем инструкциям, я даже не взглянул в прибор, чтобы посмотреть, куда стрелял наводчик. Только краем глаза увидел, как на пол боевого отделения падает гильза, и заряжающий с кошачьей ловкостью бросается подавать новую порцию смерти в казенник орудия.
Вокруг четырех самоходок все гремело — горела сама земля, не давая машинам прорваться к последнему рубежу. Советские танки, завершая свой победоносный маневр, не оставляли нам шанса на победу. В деревне была подготовлена засада — и все наше предприятие теперь казалось обреченным с самого начала. Бесполезно было вести машины через весь этот ад — через разорванные войной километры, вдоль разбитой дороги с тем, чтобы сдаться на милость союзникам. Менее унизительное унижение. Не нужно было держать нервы в напряжении, подстегивать экипаж, каждые пять минут кричать сиплым от постоянных команд голосом в радио: "Доклад!" Ничего из этого не было нужно. Можно было просто выйти из ненавистных машин, которые стали нам домом и крепостью, и лечь на израненную землю, слиться с ней в едином порыве, в желании закончить все это — и больше никогда не вставать.
Неуместные мысли вихрем проносились в моей голове. Зачем все это? Зачем? Зачем боль, зачем страх? Словно все идет по порочному заколдованному кругу. Черт возьми, я ведь никогда не хотел воевать, — до того, как жизнь сделала меня командиром смертоносной боевой машины, я хотел стать художником. Рисовать картины не хуже тех, что хранились в галерее родного Дрездена. Учителя в школе говорили, что у меня к этому есть способности. Как же так сложилось, что будущего, о котором я мечтал, будучи мальчишкой, не стало, и теперь на борту смертоносного истребителя танков, которым я командую, — злой немецкий крест, а на нашей совести сотни жизней?
Оторвавшись от вновь постигшей меня апатии, я погладил свой собственный "рыцарский крест"... только не обычный, а с маленькими дубовыми листиками под ним — следующая степень награды. Раньше я гордился ею, а теперь понял главное — такие ордена дают вовсе не за красивые глаза, а за то, что руки по локоть в крови. За то, что умеешь хорошо убивать.
Теперь, когда конец был неизбежен, я понял, как был неправ. Как упивался гордостью и тщеславием, принимая под командование свой первый танк. Как зарделся, когда после французской кампании и сражения около Дюнкерка мне дали этот крест. Как мои уста светились злой улыбкой, когда под мое командование дали новейший на то время "Тигр". Как ни забавно, но "Ягдтигру" я вовсе не радовался — когда мы вместо танков получили самоходки, стоял февраль сорок пятого года, и лица моих танкистов уже отмечала печать безысходности.
Выходит, это все, что после меня останется миру? Смерть да убийство? И может, напишут когда-нибудь в какой-то исторической книжке, что был такой головорез Отто Кёниг, командир противотанковой роты, и вел он в далеком апреле далекого 1945 года свои машины сдаваться американцам после того, как его держава проиграла войну, да вот не довел. Догнали. Окружили. И убили.
— Командир! Командир! — голос наводчика в наушниках срывался на крик. Странно, я думал, что ничто не может поколебать спокойствия унтер-офицера Швальке — огромного брауншвейгца — столь габаритного, что он едва помещался в весьма просторную рубку "Ягдтигра".
Мне не хотелось отвечать наводчику по ТПУ. Не хотел отвечать я и за гибнущие вокруг меня экипажи, за горящие машины, за горящую землю.
— Я не знаю, что делать, все меняется! — продолжал наводчик. — Тут так светло!
Светло? Стоп, что? Русские применили какое-то новое оружие, которое должно нас ослепить? Зачем, если мы и так повержены? Быть может, они просто хотят его испытать? С усилием я заставил себя заглянуть в приборы наблюдения.
Все вокруг было словно сотканным из радуги. Не было больше деревеньки, в которой таилась вражеская засада, не было холма, с которого слетели четыре отважные машины, не было советских танков, завершающих маневр. Была только бесконечная радуга вокруг — такая густая, что казалось, если протянуть руку, то её можно будет зачерпнуть горстью. Оцепенение спало, и я открыл люк в крыше самоходки. Заряжающий (любопытно, куда делся второй?) схватил меня за лацкан мундира:
— Нельзя, герр гауптман, опасно!
Не слушая его, я высунулся в люк. Моему взору предстало бескрайнее радужное море, по которому плыли четыре самоходки. Вернее, не плыли, а летели — поглядев вокруг, я увидел, что машины перемещаются в пространстве, не шевеля гусеницами. Или может, это радуга плыла вокруг нас? Взглянув туда, где минуту назад была незыблемая твердь, я не увидел очертаний земли, точно как вверху не увидел никакого подобия неба. Разноцветная, сочная радуга была везде. Она словно спасала нас от неминуемой смерти.
— Давай еще, поднажми! — крикнул Цветти. Мехвод четвертой машины поднажал, и истребитель танков под номером три начал плавно вылезать из болота, вращая гусеницами. Благо, тяжелая машина не успела сильно погрузиться в трясину. Экипаж ближайшей самоходки, быстро отреагировав, смог прицепить стальные тросы, и вытащить утопающего.
— Сцепление не сожги! — бросив окурок на землю и придавив его каблуком, крикнул я механику-водителю, тянущему «потопленца».
Наконец-то я мог нормально закурить. Вытащить сигарету из смятой пачки, поджечь ее нервно трясущимися пальцами и жадно вдохнуть горький табачный дым, чувствуя, как вместе с каждой затяжкой постепенно уходит напряжение.
Убедившись, что с третьей машиной все нормально, я перевел взгляд в противоположную сторону. К двум свежим холмикам и простым, наскоро сделанным из веток крестам, на которых висели шлемофоны. Последняя услуга, которую можно оказать боевым товарищам и которую, когда придет время, кто-нибудь окажет и тебе. Негласный фронтовой закон. Что ж, остается надеяться, что проходящий мимо, кто бы он ни был, испытает уважение и постоит минутку молча, увидев могилы неизвестных танкистов.
Левая могила принадлежала Отэму. Правая — заряжающему моей машины. Ян Песков — так его звали. Сержант Ян Песков. Его фамилия вовсе не была русской, как можно было бы подумать, она читалась с ударением на «е». Я знал Яна с самого июня сорок первого, когда в составе группы армий «Юг» мы готовились покорять Россию. Ян был недалеким, хоть и весьма честным и открытым парнем, уроженцем Восточной Пруссии. Хоть исторически военное дело и было у него в крови, но из-за невыдающихся интеллектуальных способностей, он провалил экзамены в унтер-офицеры и отправился в армию простым рядовым. Попал он, как и многие другие, в спешно формируемые и бурно развивающиеся танковые части — сразу в мой экипаж. Как сейчас помню, как намучались мы с ним, пока он научился хорошо справляться с обязанностями заряжающего. В итоге, Ян научился делать свое дело просто отлично.
Если фельдфебеля Отэма я воспринимал как брата, несмотря на разницу в званиях, то к Яну я (да и все мы) относился как к непутевому младшему сыну. Простоватый житель предместья, от него была далека высокая политика точно так же, как и тонкая тактика. Его отец в свое время отдал голос за НСДАп только потому, что благодаря усилиям партии около их деревеньки была проведена хорошая дорога. И восстановлена старая фабрика, давшая работу многим мужчинам, так нуждавшимся в ней в то тяжелое время. По стопам отца пошел и Ян, поддержав новую власть своим вступлением в вермахт.
Яна убило осколком брони, отколовшимся изнутри рубки — чистая (и весьма редкая) случайность. Когда во время боя, который, как я думал, станет для нас последним, в рубку моей машины попал снаряд, этот осколок и откололся от брони. Подумать только, если бы не Ян, его целью мог оказаться я…
Я постарался отбросить дурные мысли и в очередной раз огляделся вокруг, пытаясь осознать произошедшее. Всего час назад я был уверен, что моя карьера, моя жизнь, и жизнь моих экипажей закончена, а впереди — мучительная смерть в горящем стальном гробу. Однако теперь все переменилось. Сияющая разноцветная радуга перенесла нас… или мы перенеслись по ней… право, не знаю, как сказать лучше. Сюда. Не понятно, что на самом деле произошло? Какие-то козни русских, или удачное (неудачное?) применение «вундерваффе», которое нам обещало министерство пропаганды еще с 1944 года? Ответов на эти вопросы у меня не было.
Лишь только мы пришли в себя, я отдал приказ экипажу третьей машины пойти на разведку пешим ходом, в то время как другие незанятые солдаты выполняли роль похоронной команды.
В том месте, которое мы покинули, шла холодная весна. А в этом странном мире, судя по всему, уже наступило лето. Здесь росли деревья — с очень зелеными листьями. Под ногами трава — очень зеленая. В небе светило солнце — очень желтое. Все вокруг было очень ярким, словно не настоящим. Как будто весь окружающий мир сошел с детского рисунка, насыщенного красками. Я наклонился, и в очередной раз потрогал почву и траву рукой. Ничего особенного — на ощупь обычная трава и обычная земля. Чуть влажная, пожалуй. Вот только эти чересчур яркие, кричащие цвета окружающего мира… Что-то тут не так. Я заметил, что резкость цвета бросается в глаза уже не так сильно, как в тот миг, когда я впервые взглянул на окрестности. Возможно, я просто привыкаю? Или наоборот, гротескные цвета были следствием контузии или шоком, а теперь все приходит в норму? Услышав сзади треск, я обернулся и увидел, как ефрейтор Ланге молча ощупывает яркий куст, с выражением крайней задумчивости и недоумения на лице. Что ж, если это контузия, то коллективная.
Со стороны холма, полукольцом окружавшим ложбину, возвращался экипаж третьей машины. Судя по тому, что они шли спокойно, опасности не было. Дождавшись, когда они сойдут вниз, я спросил:
— Ну что там?
Мне ответил новый командир второй машины, ефрейтор Шефер:
— Ничего, герр гауптман, только лес. Экипаж тоже ничего не видел. За холмом начинается небольшая тропинка, но самоходке там будет пройти нелегко — она слишком узкая.
Шефера я знал совсем недолго — с тех пор, когда его прислали командовать «Ягдтигром» в моей противотанковой роте. В отличие от Отэма, Шефер ничем не запоминался — на первый взгляд он был последовательным, исполнительным служакой, который хорошо выполняет возложенные на него задачи и не задает лишних вопросов. Пожалуй, даже сейчас я бы не мог с уверенностью сказать, что у этого человека внутри.
— Какая почва в районе тропы? — спросил я.
— Сухая, герр гауптман, а деревья совсем небольшие.
Ефрейтор улыбнулся. Он явно понял ход моей мысли — как сказал классик, «дороги ведут к тем, кто их построил» — пусть даже это не дорога, а всего лишь тропинка. Я собрался было отдать танкистам приказ занять свои места в машинах, как вдруг слева от меня раздался крик. Я узнал голос Нойманна, радиста моей машины:
— Слева движение, в деревьях, сверху!
Я заорал что было силы:
— По машинам!
Не знаю, чего стоило ожидать — возникших из ниоткуда русских танков, приближение которых мы почему-то не услышали, засаду пехоты, желающей захватить экипажи врасплох, или чего другого? После невероятного происшествия с радугой, я был готов ко всему. Ну, или практически ко всему.
Солдаты запрыгивали в машины очень ловко — даже самоходка под номером три, только что выбравшаяся из болота — и та взревела мотором, начиная медленно разворачиваться туда, куда указал радист. Бегом достигнув машины с цифрой "254" на рубке, подтянувшись за гусеницу и крышку воздушного фильтра, я нырнул в распахнутый люк. Лишь только я скользнул в привычное командирское кресло, мотор взревел и самоходка начала разворот — ждали только меня.
В деревьях на верхушке холма я заметил какое-то смутное движение — слишком сильное, чтобы быть простым дуновением ветерка. Что-то мелькало между деревьев, приближаясь к нам. Из-за густой листвы я не мог понять, что именно там было.
Я бегло осмотрел позиции остальных машин, а также наш тыл. Еще раз убедившись, что вместо болота, простирающегося за нашими спинами, вдруг по волшебству не воздвиглась твердь (чего только не подумаешь после знакомства с волшебной радугой), я отметил, что позиция машин не очень удачна. Мало того, что все мы располагались в низине, что уже было тактическим фиаско, так еще и нижний бронелист машины два смотрел прямо в сторону гипотетических нападающих, а ствол слишком сильно задирался вверх, чтобы вести огонь. Обругав себя за очередную оплошность, я скомандовал по радиостанции:
— Машина два — задний ход, остальным прицелиться. — Я на секунду запнулся, определяя, откуда светит солнце. — Северо-восточнее моей машины, ориентир — большое упавшее дерево.
Когда я убедился, что машины начали разворачиваться в указанном направлении, готовые подставить врагу прочную лобовую броню, я скомандовал по ТПУ:
— Заряжающий, фугасный.
Цель была слишком маленькой для танка. Разведчик, пехотинец, возможно, но никак не бронированная машина. А потом произошло то, чего я ожидать никак не мог. Сказать по правде, я был готов ко многому. К внезапной атаке русских. К внезапной атаке кого угодно. Даже, к внезапной атаке неизвестным ранее оружием. В общем, ко всему, к чему только должен быть готов командир противотанковой роты. Особенно, когда его подразделение перенеслось в неизвестное место посредством магической радуги.
Из лесной чащи, из самых крон деревьев навстречу самоходкам вылетело странное существо. Ярко-желтого цвета, оно отдаленно напоминало лошадку, если бы только у них были крылья. Смотря через прибор, я отметил, что для лошади создание все-таки мелковато. Пожалуй, мелковато даже для жеребенка. Кроме крыльев, меня смутил в первую очередь тот факт, что летающий жеребенок был ярко-желтого цвета, что, наряду с крыльями никак не вкладывалось в мое представление о лошадях. Вылетая из чащи, неведомое создание, казалось, вовсе не замечало нас, и лишь когда ей открылась поляна и стоящие на ней машины, оно резко остановилась, просто паря в воздухе.
Даже сквозь ровный шум двигателей, работающих на холостых оборотах, я словно кожей чувствовал оцепенение, которое сковало долину. Маленькое желтое существо смотрело на нас, и я мог поклясться, что вижу испуг и недоумение на его мордочке. Невероятно, раньше я за собой не замечал способности различать эмоции зверей. Создание просто глядело на нас, а в ответ на него смотрели четыре черных, словно лицо самой смерти, орудийных ствола. Мне казалось, что прошла целая вечность, прежде чем я отдал приказ:
— Заглушить двигатели.
На поляне воцарилась подлинная тишина. Затем я открыл верхний люк. Прежде чем вылезти, я посмотрел на заряжающего. Он сжимал в руках извлеченный из стеллажа пистолет-пулемет, готовый прикрыть меня. Хорошо.
Я медленно высунулся в люк и смог теперь лучше рассмотреть непонятное существо, уже не сквозь призму оптических приборов. Оно выглядело не как лошадь, а скорее, как желтая пони, с неизвестно откуда взявшимися крыльями, как у пегасов, описанных в мифах древней Греции. На протяжении всего времени, что я вылезал из рубки, существо недвижимо парило на границе поляны. Я мог поклясться, что в его глазах я вижу испуг и удивление. И ни капли агрессии.
Я начал осторожно махать рукой, подманивая животное к себе, но желтая летающая лошадка оставалась неподвижной, глядя на меня. Я уж было хотел подозвать её, чтобы рассмотреть внимательней, как тут произошло нечто странное.
Скажу по правде, я никогда не был полиглотом и владел на других языках, кроме немецкого, лишь парой фраз. «Сдавайся и иди сюда», «Где ваш офицер?», а также «Заминирован ли этот мост?» — вот и все мои навыки французского языка. Познания в русском были и того скуднее, кроме того, информативные фразы в моей интерпретации богато межевались с идиоматическими выражениями, — на них этот язык был очень богат.
Когда я собрался заговорить, чтобы подозвать необычного зверька, я почувствовал невероятное — в мой рот, словно тягучая, густая патока, вливалась чужая речь. Это привело меня в неописуемый шок — ведь я никогда не учил других языков. Совершенно неожиданно для себя я выдал на неизвестном мне наречии, обращаясь к лошадке, которая так и парила в воздухе:
— Цып-цып, иди сюда!
Глаза лошадки округлились, так, будто это было человеческое лицо, выражающее степень крайнего удивления. Поняв, что этим своим «цып-цып» лошадь не подманить, я сменил тактику, все еще поражаясь невесть откуда взявшемуся наречию, на котором я почему-то говорил так, словно оно было мне родным. Я зацокал языком.
— Эмм… добрый день… — сказало создание. Я почувствовал, что сейчас мой разум потерпит крушение. Желтая летающая лошадь поздоровалась со мной, на неизвестном языке, который я почему-то знаю. Врача мне, скорее! Нужно было немедленно собраться с силами и что-то делать. Лошадка заговорила — значит, она разумна. Я её понял, значит, мне известен этот язык. Нужно пользоваться новыми способностями, как бы странно это все ни было.
— Добрый день, — ответил ей я, пробуя слова на вкус. Эта речь была тягучей и нежной, с обилием гласных, и этим в корне отличалась от сухого немецкого языка, — меня зовут Отто. Мы не желаем вам зла.
Прошло достаточно много времени, прежде чем желтое существо открыло рот и произнесло весьма милым женским голоском:
— Я Флаттершай.