Одиночка

Бессонница

Ночь снова опустилась на город, окутав его сумраком и тишиной. Один за другим в домах гас свет, только сгущая тьму, царящую на улицах. На небе начали собираться грозовые тучи: дождь специально назначили на это время, чтобы никому не причинять неудобства.

Через некоторое время по крышам застучали капли дождя, создавая прямо-таки колыбельного рода симфонию звуков, действующую посильнее иного снотворного.

Только в одном доме, на окраине города, горел свет. Это был небольшое одноэтажное здание, устроившееся между более внушительными домами и поэтому почти незаметное на первый взгляд.

В единственной комнате, служившей одновременно гостиной, библиотекой и спальней, сидела, почти уткнувшись носом в окно, пегаска неопределенного цвета. Ее шерсть, в зависимости от освещения и угла зрения, могла быть и изумрудного, и салатового, и даже бирюзового оттенка. Таких, как она, некоторые в шутку называли «хамелеонами». Прозвище не совсем верное, так как пони с такой особенностью не могли менять цвет по своей воле, но прилипло – да так и осталось.

Грива и хвост же были самыми обычными – ну, почти обычными. Грязно-серый оттенок с большим количеством седых волос, несмотря на юный возраст обладательницы. Причин этого назвать до сих пор никто не мог.

Пони – «хамелеонов» насчитывалось сотни, имевших седину в молодые годы – десятки, сочетавших в себе обе этих особенности – единицы.

Но эта конкретная пегаска была своего рода уникумом – она имела еще третью особенность, никогда не встречавшуюся у пони. У нее была полная гетерохромия: один глаз светло-голубой, другой – карий.

Как будто для равновесия, она имела самое обычное, даже несколько заурядное имя: Клаудволкер.

В жизни каких-либо особенных событий у нее не было: она всегда была крайне замкнутой и любой контакт с кем-либо, не являющимся членом ее семьи, давался невероятно тяжело. Пегаска могла дни напролет сходить с ума из-за случайно брошенной фразы или косого взгляда. Она панически боялась сказать что-то, что могло не понравиться ее собеседнику – форма психологической изоляции, как пояснил доктор, к которому тайно обратились ее родители.

Поэтому, будучи довольно сообразительной, она сделала вывод, что лучше ни с кем не общаться, дабы избежать мучений.

С помощью родителей ей удалось найти удаленную работу. Держать контакт с помощью писем было не в пример проще, чем во время живого общения: времени обдумать свои реплики гораздо больше. Правда, ей приходилось самостоятельно получать вознаграждение, выходя для этого в свет – но периодичность этого события позволяла пегаске заранее подготовиться к ней, заблаговременно подобрав список фраз, которые могли или должны были пригодиться. Она всегда записывала их на бумаге, не доверяя памяти: она не раз ее подводила, когда пегска попадал в экстремальную ситуацию, подразумевающую живое общение.

Но настоящей головной болью для нее было пополнение припасов, чтобы не умереть с голоду. Все-таки приходилось делать это каждую неделю, несмотря на все попытки есть меньше и растягивать имевшуюся пищу на как можно более длительный срок. Да и эта диета не шла ей на пользу: Клаудволкер постоянно чувствовала себя уставшей и разбитой, любые физические действия стоили ей немало сил, а худшим было то, что при хронической головной боли и желании спать, она не могла этого сделать. Проще говоря, пегаска страдала жестокой бессонницей. Это угнетало ее больше, чем все остальное, вместе взятое. В самом деле: что может быть хуже, когда ты больше всего на свете хочешь спать… и не можешь этого сделать?

Она пробовала все известные ей способы заснуть, начиная с подсчета овец и заканчивая различными настоями, ингредиентами которых ее периодически снабжали родители. Бесполезно.

Но нельзя сказать, что она совсем не спала: периодически пони проваливалась в забытье на несколько часов – отдыха никакого, но это позволяло ее телу сохранять относительную функциональность.

Сегодняшняя ночь не была исключением: она уже оставила безуспешные попытки заснуть, и теперь сидела у окна, безучастно глядя на разыгравшийся ливень. Постоянная ноющая головная боль, сопровождавшая ее уже несколько месяцев, становилась время от времени настолько острой, что Клаудволкер буквально на стенку лезла от невыносимых мучений.

Идеальным вариантом было бы посетить госпиталь. Но этот вариант был бы подходящим для кого угодно – только не для нее. Психологическая изоляция настолько сильно въелась в ее жизнь, что пегаска предпочитала корчиться от боли, вместо одного-единственного визита. Вызов на дом тоже не подходил: в прошлый раз, когда у ней началось обострение при заглянувших навестить ее родителей, они пригласили доктора. Клаудволкер забаррикадировалась в ванной комнате и упорно отказывалась выходить, пока он не покинул пределы дома. Потом родители несколько часов успокаивали находящуюся в истерике пони. Ей все время казалось, что вот-вот снова распахнется дверь, и в ее личное пространство вторгнется кто-то чужой. Тот, кого она не знает.

Она не могла ни с кем общаться. Она не могла посещать общественные места. Она не могла даже сходить в библиотеку, чтобы взять новые книги взамен давно прочитанных ее собственных.

Пегаска была обречена на серое, скучное существование, без друзей и развлечений, атакуемая постоянной болью и недосыпом, страдающая бессонницей и безостановочно испытывающая муки голода.

Клаудволкер вздохнула: съестные припасы опять подошли к концу. Сегодня днем она съела последнее яблоко, чтобы хоть как-то притупить ноющую боль в желудке. Разум снова потерпел поражение в борьбе с голодом.

Значит, снова ей придется выходить в город, постоянно оглядываться по сторонам, шарахаться от малейших звуков, удерживаться от паники при виде толпы, неизменно собирающейся на местном рынке, невнятно мямлить свой заказ, холодеть от ужаса, обнаруживая, что ее просят повторить, испытывать острое чувство вины при виде собравшихся за ней пони, ждущих своей очереди, бежать изо всех сил домой, спотыкаясь, падая, напрягая все силы, чтобы добрать до спасительной двери.

И потом долго лежать у порога, не в силах подняться и пытаясь выровнять дыхание, судорожно двигая ногами, чтобы хоть как-то унять боль от повреждений в результате бешеного бега.

Головная боль начала усиливаться. Пегаска досадливо поморщилась и потянулась за своим набором для рисования: несколько цветных карандашей и пачка бумаги, похудевшая уже более, чем наполовину.

Рисовать она любила. У нее был настоящий талант в этом деле, что и отражала ее отметка: карандаш на фоне развернутого листа. К тому же данное занятие иногда помогала отвлекаться от боли, особенно когда она фокусировалась на возможном образе для копирования на листе.

В основном пегаска рисовала один и тот же пейзаж, виденный ею из окон. Ее небольшая комнатка была настоящей кладезью рисунков, одинаковых по сути, но поразительно отличающихся по исполнению. К сожалению, некому было это оценить.

Клаудволкер подхватила зубами карандаш и, внимательно глядя в окно, провела первую линию.

Но сегодня даже рисование не помогло. Боль становилась невыносимой. Пегаска уже не могла сидеть: она свалилась на пол и теперь судорожно дергалась, пытаясь сдержать крики. Страх перед перспективой разбудить окружающих был сильнее ее мучений, поэтому пегаска издавала только невнятные стоны, едва слышимые за пределами ее комнаты.

Мучения вскоре затихли. Клаудволкер расслабилась, все еще лежа на полу, мокрая от пота и абсолютно лишенная всех сил: как физических, так и нефизических. Она начала уходить в забытье, почти не осознавая этого. Перед ней, уже потерявшей сознание, проносились бредовые, лишенные какого-либо смысла видения. Так было постоянно: пегаска не помнила, существовало ли когда-нибудь то время, когда она могла спокойно спать безо всяких кошмаров и до смерти надоевшей мигрени, которая преследовала ее даже в царстве снов.

Открыв глаза, Клаудволкер медленно поднялась на ноги. Все тело горело огнем, голову будто смывало какими-то волнами, грозившими погрузить ее в бессознательное состояние уже навсегда. Она бросила взгляд на часы: прошло всего два часа. Два часа сна за почти двухсуточное бодрствование. Для нее уже привычная ситуация. Пегаска даже подумала со слабой надеждой, что предыдущая отключка длилась на пять минут меньше, следовательно, ее состояние немного улучшилось.

Дождь закончился.

Клаудволкер взяла незаконченный рисунок, улеглась на кровать и продолжила творить. Правда, из-за головокружения и расфокусировки глаз, она едва могла синхронизировать пару линий. О чем-то большем даже мечтать не приходилось.

Пегаска бросила карандаш и положила голову на подушку. Вспомнились родители: уже почти месяц от них не было ни единой весточки: работа в районе противоположной точки планеты явно не способствовала тесному общению. Но раньше почта приходила каждую неделю.

Она уже несколько раз отправляла письма, пытаясь добиться ответа, но тщетно. Ответа не было.

В глубине души она понимала, что ее родители просто-напросто устали от возни с такой, как она. Которая в любой момент может впасть в неконтролируемую истерику из-за исчезающе незначительной мелочи.

Клаудволкер не винила их за это. Хотя ей было очень тяжело без помощи. Плюс полное отсутствие какого-либо общения и взаимодействия с другими пони угнетающе действовало на ее многострадальную психику. Только рисование осталось единственным доступным ей времяпровождением. Ну, это если не считать тупого глядения в окно и наматывания кругов по дому.

Завести бы питомца… но это было еще труднее, чем простое пополнение запасов. Она, даже находясь дома, начинала дрожать от страха, стоило ей только подумать о реализации этого замысла.

Пегаска зажмурилась, давая отдых глазам. Ее тошнило от голода, мигрень тихо сводила с ума, к тому же она замерзла. Клаудволкер накрылась старым одеялом, из которого давно выросла, но, за неимением альтернативы, все еще используемым. Она прижала к себе свою любимую плюшевую игрушку, оставшуюся еще с детства, и затихла.

Через несколько часов ей предстояло пройти целый круг ада в виде пополнения припасов.