"Эрмитаж"
6. Пасторальные картинки (часть 1)
Было зябко – тот странный тип зябкости летнего утра, когда вроде бы тепло, но ты всё равно дрожишь. А может, меня просто знобило. Трава вокруг коттеджа жемчужно серела от росы, из древесных крон доносился редкий клекот и шелест крыльев, стрекотали невидимые кузнечики, со стороны Вечнодикого Леса слышались чьи-то тяжкие вздохи.
Но над всеми этими звуками царила тишина, прекрасная, как умирающая девушка: ей оставалось недолго – скоро ее нарушат, разорвут, изнасилуют голоса, смех, крики, топот разумных существ, проснувшихся по будильнику и выпершихся из своих домов.
Когда не спалось, я, бывало, выходил на улицу часа в четыре утра и слонялся по безлюдному городу, наслаждаясь отсутствием чужих взглядов, и с горестью наблюдая, как умирает тишина: каждый ранний прохожий отрывал от нее кусочек, и с каждой минутой прохожих становилось всё больше, а тишины – всё меньше.
В сарае неподалеку от коттеджа нашлось несколько подходящих досок и гвозди – крепкие, но слегка тронутые ржавчиной. Я оттащил материалы к пролому в заборе и припомнил фразу, которую по любому случаю любил повторять дед: «К каждому делу надо подходить технически», – собирался ли он в магазин, готовил еду, записывал в квитанции показания счетчиков или просто усаживался поудобнее, чтобы почитать газету, он всегда это говорил.
Я отломал раскрошенные драконьими ступнями планки от покосившихся вбитых в землю кольев, придал кольям более-менее прежнее вертикальное положение и начал прилаживать к ним доски, прикидывая, что да как. Взял гвоздь в левую руку, приставил к доске, замахнулся правой…
– Сука!
Вибрирующая боль от удара железным копытом о железный гвоздь пробежала по лучевым костям, заставив их дребезжать, как камертон, ударила в плечо и расплескалась по ребрам. Я испугался, что кости треснули, и долго стоял, прислушиваясь к ощущениям в организме.
– Инструмент, – процедил я, с ненавистью глядя на копыто; на нем не осталось ни царапины.
Хотя стоило признать, что «дар» Луны придавал мне некоторой завершенности, притуплял ощущение утраты, физической неполноценности. И с чего я решил, будто принцесса намекала, чтобы я использовал копыто как молоток? Потому что оно железное? Совсем ум за разум заехал с этими пони.
Однако я не бросил ремонт и снова занес копыто над на треть ушедшим в дерево гвоздем: раз уж решил прикинуться хорошим, надо делать это не только на словах, потому что все слова лживы, и даже эти пони не станут верить им бесконечно. Я надеялся, что в их цветные головы не уместится мысль, что и поступки могут быть лживыми.
Стиснул зубы и ударил снова.
Возможно, это и есть мое наказание – обычная боль, которую я причиняю себе сам в попытке подстроиться под окружающих, сделать вид, что мне по силам жить в обществе.
Нанес еще один удар по гвоздю, окончательно вогнав его в дерево. На этот раз боль пробежала по руке не в ребра, а к позвоночнику, и ударила в основание черепа. Я судорожно дернул головой вверх, распахнув рот в беззвучном крике, и уставился в стремительно розовеющее небо.
Надо рассчитать время так, чтобы Флаттершай увидела, как я работаю. Иначе – какой смысл?
Взял новый гвоздь, приставил его к доске и ударил на этот раз легонько – болевые ощущения стали не такими резкими, но оказались в чем-то еще гаже: будто гвоздь был стоматологическим зондом, а мои кости – развороченным зубом.
К тому времени, как я закончил прибивать первую доску, наружу выглянула Флаттершай:
– Кирилл, ты в порядке? – обеспокоенно спросила она, приближаясь шагом. – Я слышала, как ты… эм, кричал. Болит рука?
«Гадство», – подумал я: видимо, мой крик был не таким уж беззвучным. В голосе пегаса еще звучала неприязненная сухость, а может, она просто не прокашлялась спросонья.
– Не совсем, – я покачал тяжелой железной гирей-копытом так, чтобы пони его увидела.
– Ой, мамочки, что это? – округлились ее глаза.
– Упал, потерял сознание, очнулся – копыто, – кисло ухмыльнулся я. – Во сне являлась принцесса Луна и вот… подарила.
– О, это большая честь, – уважительно заметила Флаттершай, не сводя глаз с «инструмента».
Видимо, пора было просить прощения, и я сказал:
– Извини, пожалуйста, я не хотел тебе грубить. Вот, в качестве извинений пытаюсь починить забор.
– Конечно же, ты прощен, Кирилл! – воскликнула пегас. – Но…, ты что, заколачивал копытом гвозди?
– Прости, что взял без спроса…
– Я не о том. Тебе было больно? Поэтому ты кричал?
– Извини, я не хотел, просто случайно вырвалось пару раз…
– Ох, Селестия! – пони подбежала к забору и обнюхала свежую доску. – Ты забил четыре гвоздя! Зачем так много, почему ты не остановился, когда понял, что тебе больно?
– Оно всё равно неживое – железное и тяжелое. Я подумал, что мудрые аликорны просто так ничего не делают, что таким должно быть мое наказание.
– Не может быть! – с жаром возразила Флаттершай. – Принцессы вовсе не такие жестокие! Но ты, наверно, так привык к жестокости, поэтому и решил… Уверена, у принцессы Луны была другая причина дать тебе именно такое копыто: может быть, она хотела вернуть тебе руку, но не знала, как ее наколдовать.
Я не стал переубеждать ее и рассказывать о своем кошмарном сне, только неопределенно пожал плечами. И поднял с земли вторую доску.
– Не надо, – сказала пегас, – пойдем лучше завтракать. А с забором обещала помочь Эпплджек: вчера мы с Энджелом к ней заходили.
Вот она, женская прагматичность! Я-то воображал, что Флаттершай всё это время только и переживала о том, какой ее гость грубый и неблагодарный, да проводила групповую терапию со своим зверьем, а она, оказывается, нашла время договориться о ремонте. Хотя какое мне дело?
Завтракали вдвоем – кролик до сих пор спал. Флаттершай прихлебывала пахучий травяной чай, поглядывая то на часы, то на мое копыто. Видимо, ей тоже было от него не по себе: возможно, впечатлительную пони смущал его «кибернетический» вид, а может, она раздумывала, не уйду ли я теперь, когда мне больше не требуется лечение. Я тоже об этом думал: у меня больше не было формальных причин нахлебничать здесь. С другой стороны, мы с принцессой вроде как договорились, что я отдамся пегасу с подружками на перевоспитание.
Я жевал булку с сыром и размышлял, почему взялся чинить забор, колотя копытом по гвоздям: действительно ли только ради имитации бурной деятельности, или я на самом деле пытался наказать себя болью? Или принцесса внушила мне это? Паранойя.
– Знаешь…, – подала голос Флаттершай, – мне показалось, что ты кричал не от боли, а от злости. Может быть, ты вспомнил что-то плохое из своей жизни в Земле?
«Плохое, – мысленно повторил я, – его нет. Зла нет, добра нет. Есть только норма – то, что принято. Сейчас в обществе не принято стрелять в лицо милым девушкам, а когда-то в разных эпохах и странах было принято убивать болезненных младенцев, сжигать инакомыслящих, уничтожать иноверцев и людей других рас… Я не совершил зло, я нарушил норму».
Говорят, «нельзя жить в обществе и быть свободным от него», или «человек – социальное животное». Еще говорят, животные невинны, потому что искренни. Да, хищники искренне убивают своих жертв, медведи правдиво задирают незадачливых туристов. У людей декларируется, что причинять боль, увечья и смерть другим нельзя, но мы запросто калечим души, обманывая, вводя в заблуждение, используя друг друга втемную, «разводя лохов». И никого ни в чем не обвинить! Ведь никто же не нарушил закона: «мы чтим уголовный кодекс»! «Это жизнь, – говорят они, – смирись и подстройся. Надо уметь вертеться. Тебя обманули – обмани сам. Бросила девушка – найди другую. Это жизнь, так заведено».
– Скоро Эпплджек придет? – спросил я; не хотелось попадаться ей на глаза и по новой объясняться за инцидент с драконом.
– Мы условились на десять. Кстати, ты никуда не уйдешь? Она хотела с тобой познакомиться.
– Да куда мне идти? – скривился я. – Но, вообще-то, я не хотел бы опять обсуждать то, что случилось со Спайком. Она ведь об этом хочет поговорить?
– Эм…, – замялась Флаттершай, – на самом деле, вчера я обошла всех своих подруг и просила их подружиться с тобой: мне кажется, тебе будет это полезно. Не беспокойся, они будут приходить по одной, ты ведь не любишь, когда вокруг много пони… эм, народа.
Я постарался, чтобы на лице не проявилось недовольства, и глянул на настенные часы: девять пятнадцать.
Эти ее «подруги». Из рассказов пегаса было понятно, что Эквестрия – далеко не страна взаимопонимания, любви и дружбы: здесь есть и школьные бычары, и конкуренция, и зависть, и вражда. А эти шестеро… какие-то ненастоящие, пробирочные: эксперимент принцессы Селестии по «изучению Магии Дружбы». Живут в своем замкнутом мирке и вместе противостоят звериным законам общества. Среди разумных существ действует такой же естественный отбор, как и среди животных, только в гораздо более извращенной форме.
Она, я и трое наших друзей сидим за столиком кафе-бара, я – с краю, поэтому меня постоянно задевают проходящие мимо посетители. В помещении людно, из-за гула едва слышу, о чем говорят друзья. Кажется, о добре и зле: «колдунья» Ирина цитирует Булгакова: «что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как выглядела бы земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей», – «язычник» Иван обличает православную церковь, объявившую истинных славянских богов чертями, она, косо поглядывая на меня, возражает ему: «Бог есть любовь», – «философ» Игорь смеется над нами и время от времени повторяет в пространство два слова: «общественный договор».
В какой-то момент она нагибается ко мне и шепчет что-то на ухо, я разбираю лишь:
– … пш-пш-пш отлить?
Удивляюсь, потому что прежде не слышал от нее подобного просторечия, но списываю это на выпитое пиво и встаю, позволяя ей вылезти из-за столика и пойти в уборную.
– Ты чего вскочил? – спрашивает она.
– Ну…, – смущаюсь я, – ты же отлить хотела. Так иди.
– Я спрашивала, можно ли мне отлить тебе своего пива, потому что мне уже хватит!
– Извини.
Сажусь на место и пододвигаю к себе ее бокал, все долго смеются.
– А ты-то что думаешь? – подавив улыбку, обращается ко мне Игорь. – Мы же тут вопросы вселенской важности решаем: что есть добро, и что есть зло?
– Виктор Гюго в «Человеке, который смеется» писал: «Самая тяжелая задача – постоянно подавлять в своей душе желание зла. Почти все наши желания содержат нечто, в чем нельзя признаться». Так что получается, что норма – это как раз «быть плохим», то есть следовать доставшимся нам от предков звериным инстинктам: естественный отбор, борьба за существование, выживают сильнейшие и приспособленцы, а вовсе не благородные, честные и самоотверженные. Значит, идти против своей природы – это достоинство и подвиг. Пахнет христианством, которое, как Ваня сказал, пыталось искоренить близкие к природе языческие культы, объявляя их греховными. Если уж на то пошло, как раз общество-то и сделало людей «хорошими» – якобы, чтобы им было проще сосуществовать, не убивая и не калеча друг друга. Ну, знаете, вместо поединков между самцами за самку – меряние богатством и неким призрачным флёром «настоящеймужиковости» вместо ясного «я тебе мамонтятины – ты мне пиздятины»…
– Фу, Кир! – толкает она меня в плечо; обычно я так не выражаюсь, но, как бы мне ни хотелось обратного, я такой же человек, как все, и алкоголь затрудняет контроль над языком. Продолжаю:
– Так вот, вместо этого – туманные любовь и романтика, вместо клыков и когтей – кинжалы в спину. И от того, что эти кинжалы чаще всего метафорические, ничуть не легче. Отсюда я делаю вывод: всё «злое» суть звериное, жестокое, инстинктивное, недумающее, примитивное; всё «доброе» суть лживое, фарисейское, надуманное, самовлюбленное, хитрожопое и снобское. В итоге, один человек «хорош» для другого лишь пока тот им доволен.
– Кир, ну нельзя так! – возмущается она. – Ты же так на самом деле не думаешь, скажи!
На самом деле мне плевать на все эти высокие материи. Хочу только сидеть рядом с ней, слушать ее голос и ощущать под рукой твердость ее плеч. Но она и остальные считают, что правильный человек должен об этом задумываться, поэтому просто говорю первое, что приходит в голову.
– А неплохо звучит, – задумчиво жует губу Игорь, – ты случайно не пишешь для всяких пабликов типа «Поимей нормальность»? Если нет – попробуй: нынче как раз в тренде тлен и безысходность.
Начинаю думать, что он прикусывает губу, чтобы не расхохотаться. Наверняка, мысленно они все смеются надо мной.
– Но ведь есть же добрые люди, которые бескорыстно помогают другим, – замечает Ирина. – Не все эгоисты.
– А, альтруисты! Они помогают другим, потому что им это нравится: нравится чувствовать себя бескорыстными благодетелями. А это тоже корысть. Смутно помню историю о матери, которая так любила свою дочь, что постоянно травила ее, чтобы потом заботливо и самоотверженно лечить.
– По себе судишь? – щурится Иван.
Вот оно – общество! Если не отделяешь себя от него, тебя уличают в том, что судишь всех по себе, если пытаешься абстрагироваться – упрекают, что строишь из себя «не такого, как все». Действительно, безысходность.
Со второго этажа припрыгал выспавшийся Энджел. Флаттершай осталась проследить, чтобы он нормально позавтракал, а я снова вышел во двор.
Солнце уже стало припекать. Осторожно, чтобы не посадить занозу, приложил ладонь к доске забора: вверх по левой руке медленно потекло источаемое нагретым деревом тепло. Приложил копыто – ничего: железная гиря не чувствовала ни температуры, ни текстуры. Только мышцы в руке начали побаливать от ее тяжести.
– «… лежит на сердце тяжкий груз», – пробормотал я и с досадой сплюнул; ненавижу шансон.
– Здорово, приятель! – раздался бодрый, напористый голос, и я поднял голову: к владениям Флаттершай приближалась оранжевая пони в ковбойской шляпе. – Ты, шо ль, человек? Ну, мы как бы виделись вчера, да и Флаттершай про тебя рассказывала, так шо давай без церемоний. Я – Эпплджек.
Первым моим побуждением было метнуться в дом и позвать пегаса, чтобы она как-то модерировала нашу беседу, но вряд ли это было бы вежливо после того, как гостья представилась.
– Кирилл.
Интересно, что она имела в виду, говоря «без церемоний», потому что имена друг друга мы и так знали благодаря Флаттершай, и называть их при личной встрече – именно что бессмысленная церемония.
Пройдя через калитку, Эпплджек как бы случайно стрельнула глазами по моей правой руке – и воскликнула:
– Во имя сена, а шо с твоей…?! То есть, Флаттершай говорила, шо ты…, ну, без руки, короче. Извиняй. Это у тебя копыто?
– Ночью выросло, – пожал я плечами.
Я боялся, что Эпплджек начнет расспрашивать о Спайке не только потому, что неловко в очередной раз говорить на эту тему и признавать свою вину, но и потому, что не люблю рассказывать что-то, что уже однажды рассказывал, пусть даже другому.
К счастью, пони не стала больше донимать меня расспросами о копыте (вероятно, надеялась потом узнать всё от Флаттершай), а переключилась на официальную цель своего визита.
– Я гляжу, вы без меня начали, – указала она на криво приколоченную к кольям доску. – А Флаттершай-то где?
Я кивнул на коттедж и рассказал Эпплджек, как пытался сам починить забор, не зная, что пегас уже подрядила ее.
– Иначе и пальцем бы не пошевелил, – добавил я и улыбнулся, давая понять, что шучу.
Пони выдала принужденный смешок и, брыкнув задними ногами, сбросила со спины зеленые седельные сумки. Из одной на траву вывалились два молотка, гвоздодер и промасленный бумажный пакет гвоздей.
– Легче всего подружиться тем, кто вместе работает, – заявила она и пояснила: – Я знаю, шо у тебя с этим проблемы, так шо решила помочь.
– Знаю, что знаешь, – ответил я и подобрал гвоздодер: – Эти отламывать? Переделывать будем?
К нам вышли Флаттершай и Энджел. Убедившись, что я не веду себя, как бука, и получив от Эпплджек заверение, что мы вдвоем справимся с забором, пегас отправилась в свой традиционный обход окрестных нор, дупел, гнезд, берлог и запруд. Кролик поскакал за ней.
Я придерживал гвоздь, а Эпплджек забивала его, сжимая молоток зубами. Странный способ, хотя чего еще ждать от простой пони? При всяком ударе я непроизвольно моргал, ожидая, что молоток попадет по пальцу, но Эпплджек работала удивительно точно. Флаттершай знала, к кому обратиться за помощью в ремонте. Да, у каждого друга своя специализация.
Солнце стояло в зените, и пони то и дело снимала шляпу и утирала лоб.
– Принести попить? – спросил я.
– Спасибо, приятель, не отказалась бы.
Сходил в дом и вынес графин холодного зеленого чая. Пони осушила его наполовину и довольно крякнула:
– Спасибо, сахарок.
Прошел едва ли час нашего знакомства, и я уже «сахарок». Конечно, со слов Флаттершай я знал, что Эпплджек называет так почти всех, но всё равно с трудом подавил гримасу отвращения.
Поначалу было приятно, когда она называла меня «солнцем», но потом я узнал, что она обращается так ко всем, и еще пишет жизнерадостные твиты «Спасибо солнцам, что вокруг меня светят».
«Не боишься сгореть в лучах стольких солнц?» – спросил я ее.
«Я стараюсь держаться подальше от тех, кто не только светит и греет, но и обжигает… Ты вот греешь», – был ответ.
До того момента, когда я начал жечься, оставалось еще достаточно времени.
– Диабет не схвати, – не сдержался я.
– Шо? – то ли не поняла, то ли не расслышала Эпплджек.
– Непереводимый людской юмор. Работаем дальше?
– Агась, – мы взялись на новую доску, и пони заметила: – Это, конечно, хорошо, шо ты шутишь: веселым легче заводить друзей, – но, ты не обижайся, но шо-то твои шутки маленько несмешные.
– Да я-то что! – постарался я передать интонацией всю глубину пренебрежения к себе. – Ты-то не обиделась? Я просто пытаюсь быть, как ты и сказала, веселым собеседником.
Работу заканчивали в молчании: рот Эпплджек занимал молоток, мне же ей сказать было, в общем-то, нечего. Забив последний гвоздь, пони окинула забор оценивающим взглядом и удовлетворенно кивнула:
– Хорошо получилось.
– Спасибо за помощь.
– Да шо там! Для этого и нужны друзья.
– Вот-вот, – нахмурился я.
– Ась?
– Раз уж ты решила учить меня дружбе, так объясни, чем она отличается от обычных товарно-денежных отношений? Точнее, бартера: «ты починишь мне забор – я вылечу твою собаку» или «ты подгонишь мне овощей – я сошью тебе платье»? Это же рынок: люди стремятся к тем, кто им полезен, а те, в свою очередь, ожидают какой-то платы за ту пользу, что приносят.
– Ты не прав: мы с девчонками подружились не потому, шо нам было шо-то нужно. Нас объединило желание помочь Твайлайт.
– Инспекторше из Кантерлота, протеже самой принцессы. Я в курсе той истории с билетами: все хотели использовать знакомство с ней, чтобы пробиться на бал.
– Изначально мы пошли за Твайлайт, потому шо поверили, шо она знает, как остановить Найтмер Мун, и только во время похода поняли, шо стали друзьями, – строго сказала Эпплджек. – Никто тогда и не думал о ее связях в столице. Ты попутал причину и следствие: сначала мы подружились, а уж потом… Или ты считаешь, шо друзья не должны помогать друг другу?
В университете я безотказно помогал всем, чем мог, всем, кто просил. Иначе было бы невежливо: то, что я не испытывал тогда потребности в дружбе, не значит, что я хотел завести врагов.
Теперь я понял, что повышенное внимание, которое начал проявлять ко мне Леха после разрыва с ней, было попыткой расплатиться со мной за это. Не проявлением дружбы – ведь, по словам Эпплджек, дружба возникает как бы сама собой, из ниоткуда, из какой-то «веры», а не покупается услугами.
Этим пони проще: совместно пережитый травматический опыт (т.н. «приключение») действительно сближает. Но как довериться человеку просто так, ни за что, на пустом месте?
– Помогать можно и тем, кого не знаешь, – сказал я. – Если попросят.
– Это верно, – приободрилась Эпплджек, обрадовавшись, что я перестал упрекать ее в корысти. – Флаттершай говорила, ты мало помнишь о своей стране, но у тебя хотя бы была семья? Потому шо это самое важное: семья – первые друзья любого пони.
– Не помню, – соврал я.
– Наверное, не было, – сочувственно вздохнула Эпплджек, – иначе ты умел бы дружить. Понимаешь, родители учат тебя многому, в том числе, и этому.
Подумал об отце: ему хватало друзей и без меня, с ними он отдыхал и веселился, а я был просто еще одной обязанностью. Не то, чтобы он со мной плохо обращался… Наверное, для него семья была тем же, чем для меня визиты к дедушке: он просто исправно исполнял свой долг, не имея личной привязанности.
Или мне только так казалось: возможно, я действительно сужу всех по себе, а на самом деле и отец, и мать горячо меня любили, но не видели ответной реакции, и со временем оставили попытки выстроить в семье отношения, выходящие за рамки внешних проявлений социальных ролей. Никакой «школы переживания», только «школа представления». Может ли быть, что поэтому они развелись – настолько привыкли к этой игре, что и друг друга перестали любить по-настоящему? Неужели я – причина их расставания?
– Да, семья – это важно, – склонил я голову.
– Агась. О, совсем забыла: я ж вам с Флаттершай кой-шо принесла…, – пони извлекала из второй сумки бумажный сверток и гордо объявила: – Штрудель.
Взял сверток в левую руку: в лежащей на солнцепеке сумке он нагрелся так, будто его только что вынули из духовки, и источал удушливо-приторный запах яблок.
– Спасибо.
– На здоровье, приятель. Ладно, я поскакала: на ферме еще дел невпроворот. Бывай.
– И спасибо за науку насчет дружбы, – улыбнулся я на прощание.
А когда пони скрылась за деревьями, положил штрудель на землю.
И раздавил его копытом.
«Здравствуй», «спасибо», «пожалуйста», «приятно было познакомиться», «ой, еще раз спасибо за науку»… На миг мне показалось, что за эту фальшь я отвратителен себе больше, чем за то, то хотел сотворить с ней. Тогда я хотя бы был честен.
Вернулся в дом и сел на пол. Кого ждать следующей?
Захотелось курить, и я пожалел, что закопал останки штруделя под забором – мог бы занять рот ими. Рот – первый и, наверно, основной орган получения удовольствия. Фрейд назвал первую стадию развития человека оральной: с самого раннего детства мы привыкаем к стимуляции губ, языка, зубов, десен: пьем молоко матери, потом начинаем тянуть в рот всякую всячину, не только потому, что режутся зубы, но и в познавательных целях – ощутить, попробовать на вкус. А для ребенка познание, пусть неосознанное, – главная радость. Возможно, я так и остался на этой стадии, не вырос до настоящего человека, до настоящих любви и дружбы: мне всё нужно понять, проанализировать, проконтролировать, а эти чувства не подчиняются той логике, которая мне доступна. Для них нужен другой измерительный инструмент, а у меня его нет, не могу даже представить его.
Поток размышлений прервало влетевшее в открытое окно синее нечто, поднятый им ветер едва не опрокинул меня. Когда ветер улегся, я увидел стоящую на столе крылатую пони с разноцветной гривой. От этой пестроты глаза заболели едва ли не сильнее, чем от розовости Пинки Пай. Меня почтила присутствием «крутой» пегас – судя по рассказам Флаттершай, крайне неприятная личность, высокомерная самодовольная позерша.
– Привет! Круто ты вчера Спайка утихомирил! Как ты это сделал, а? Колись, Флаттершай научила тебя Взгляду?
Пегас подлетела ко мне и любопытно засверлила вишневыми глазами.
– Рейнбоу Дэш, – констатировал я.
– Она самая, единственная и неповторимая! – гостья сделала кульбит под потолком.
– А что, Флаттершай уже учила кого-то Взгляду? – спросил я не без надежды, что и мне что-то перепадет, если буду хорошо себя вести.
Знал, что это глупо: если мне действительно удастся вернуться в привычный мир, вряд ли там получится применять освоенные в этом мультяшном аду способности, – но все равно не мог выкинуть мысль о таком способе контроля.
– Да нет, вообще-то, я просто так спросила. Она о тебе очень хорошо отзывалась.
– Хм.
– Она сказала, что хочет научить тебя дружбе и попросила помочь. Знаешь, что нужно, чтобы завести друзей? Крутость! Будь крутым – и пони сами к тебе потянутся.
– А ты не боишься, что кто-то из друзей позавидует твоей крутости и устроит какую-нибудь подлость?
– Нет, конечно, ведь друзья не предают!
«Спорное утверждение, – подумал я. – Тебя могут запросто предать, а потом заявить, что ты же в этом и виноват, потому что сам был плохом другом». Но вслух ничего не сказал.
– Вот смотри, – продолжала пегас, – ты вчера был довольно крут, и это можно использовать. Например, я не прочь иметь в друзьях укротителя драконов.
– Значит, ты выбираешь себе только крутых друзей?
– Ну, да.
– А те, кто не соответствуют твоим стандартам?
– Ну…, у них тоже есть свои друзья.
– Отстойные? – поднялся я, нависая над Рейнбоу Дэш. – Значит, ты и твои подруги – элита, а остальные – низшая каста? Просто фон для вашего веселья?
Пегас взлетела на уровень моей головы и возразила:
– Я не говорила ничего плохого про других пони! Если хочешь знать, я спасла десятки жизней – тех пони, чьих имен я даже не знала. Если я могу помочь, я всегда это делаю. Да, мне нравится, что при этом я чувствую себя крутой, да, мне нравится, когда меня хвалят, но я делаю это еще и потому, что не смогу простить себе, если не сделаю.
Я сел, и пегас закружила вокруг меня:
– Ну, что? Я помогла тебе? Ведь помогла же, помогла, а? А? кто самый лучший учитель дружбы? Рейнбоу Дэш!
Очень велико было искушение поблагодарить ее и спровадить, но надо было делать вид, что мне всё это интересно, и я продолжил разговор:
– А если бы у тебя был выбор: спасти своего друга или незнакомого пони, кого бы ты спасла?
Пегас опустилась на пол напротив меня. После нескольких секунд молчания сказала:
– Не знаю. И не хочу узнавать.
– То есть, ты сомневаешься? В чем тогда смысл дружбы, если ты ставишь жизнь друзей вровень с жизнями незнакомцев?
Рэйнбоу Дэш нахмурилась. Возможно, хотела мне нагрубить, но сдерживалась, потому что Флаттершай просила ее быть помягче.
– Знаешь, я ведь тоже однажды спас жизнь человеку.
– Правда? – встрепенулась пегас.
– По крайней мере, мне так сказали.
Ноябрьская ночь. Будто бы слышен скрип, с которым по холодному стеклу водит белым стилосом иней. Комнату освещает только мертвенно-бледный свет монитора. По другую сторону экрана – она, ее страница в социальной сети. Уже давно мы переписываемся каждый вечер, но сегодня она отвечает на мои сообщения с большой задержкой.
Занесенные над клавиатурой руки дрожат, ладони потные, кажется, с кончиков пальцев вот-вот сорвутся соленые капельки: отваживаюсь прислать ей стихотворение, которое сочинил для нее:
Здоровы мы, или же нет,
Мы все зависим
От алкоголя, сигарет,
От чьих-то писем,
И от улыбки, от слезы,
От жалоб, стонов,
От солнца или от грозы,
От разговоров,
От телефонов, СМС
И от природы,
От ада или от небес,
И от свободы.
Зависит кто-то от гримас
Лица чьего-то,
От телевизора подчас
И от работы.
Зависит кто-то от молвы,
От кокаина,
А мой наркотик – это ты,
Моя любимая.
Понимаю, что это глупо и банально, но надеюсь, ей будет приятно. Не зря ведь говорят, что самые важные вещи – самые простые и обычные.
А она всё не отвечает и не отвечает. Вдруг она разочарована?
Звонит мобильник – вызов от нее. Сердце подпрыгивает от мысли, что ей настолько понравилось, что она хочет выразить свои эмоции вслух, может быть, даже скажет, что любит меня, как тогда, в парке…
– Кирилл, прости, мне очень нужна твоя помощь! — раздается панический голос.
Она говорит, что уже два часа переписывается с подругой по имени Галина. У той какие-то проблемы на романтическом фронте, и она пишет, что хочет покончить с собой, и наелась таблеток.
– Я боюсь, Кир! Вдруг всё серьезно? Пожалуйста, сходи к ней, проверь. Она живет в нашей общаге.
Мне действительно идти до университетского общежития ближе, чем ей, к тому же, с ее слов, ее родители, чрезмерно ее опекают, и не отпустят никуда ночью. Совсем не хочу выходить из дома, не хочу бежать и «спасать» какую-то незнакомую идиотку, которая отнимает у меня ее внимание. Но не могу же я отказать ей!
Можно было бы разбудить спящего в соседней комнате отца и попросить подвезти меня, но это – не его дело.
Тихо одеваюсь и выхожу из квартиры. Сбегаю по лестнице, чуть ли не катясь кубарем по пролетам, вырываюсь в черный двор, впускаю в легкие холодный воздух. Бегу, не догадавшись вызвать такси.
Город пуст: не шумят машины, не ходят толпы прохожих, все давно сидят дома со своими близкими и любимыми. А моя любимая послала меня в ночь одного.
В голове стучит мысль: что, если эта Галина по-настоящему умрет? Сочтет ли тогда она, что я виноват в этом, раз не успел к ней прибежать?
Ускоряю ход. В ступни колотит мерзлая земля, в глазах пульсирует рыжий и бледно-голубой свет фонарей. Только бы не нарваться на гопников.
Мне не нравится то, что происходит, и я задумываюсь, помчался бы я так же, если бы меня попросил кто-то другой. Растолковывать одногруппникам разницу между морфологическим и графическим уровнями языка или слать им подсказки на зачетах – это одно, а то, что я делаю сейчас, – совсем другое. Если бы мне позвонил Леха и попросил бежать к нему на помощь, побежал бы я?
Впрочем, думать об этом некогда. Задыхаясь, хватаю ртом стеклянный воздух – жадно, будто хочу проглотить его весь и никому не оставить, – горло горит.
Железная дверь в общежитие, конечно, уже заперта. В иной ситуации я бы просто подергал за ручку и ушел со спокойной совестью, но не теперь. Стучу кулаком, и через время с другой стороны слышится шарканье – открывает ночной охранник – моложавый мужик в серой камуфляжной куртке.
– Что надо? Да шести утра закрыто.
– У вас…, – всё еще задыхаюсь после бега, и говорить трудно, – живет девушка, Галина…, – припоминаю фамилию, – Сидорова.
– И? – лыбится охранник. – Тебе приспичило, что ли?
– Она хочет самоубиться, нажралась каких-то таблеток. Пустите ее проверить.
– Ты парень ее? Что ж ты свою девку…
Слышу пренебрежение в его голосе, безразличие, насмешку. Ему нет дела ни до несчастной студентки, ни до меня. Хочу наброситься на него и душить, чтобы он почувствовал, каково мне, разбить в фарш его издевательскую рожу.
– Это серьезно! – ору я. – Она, может, сейчас умирает! Пустите, если она умрет, ее смерть будет на вашей совести!
Не знаю, откуда вылезла эта дурацкая фраза про совесть. Никогда не сказал бы ничего подобного, но сейчас всё, что мне нужно, – это выполнить ее просьбу — попасть в комнату к Галине, — и ради этого я готов сказать и сделать всё, что угодно.
– Тихо, придурок! Ладно, стой здесь, сейчас проверю.
Охранник скрывается за дверью, но не запирает. Не без облегчения от того, что миссия вроде как выполнена, звоню ей с докладом.
– Кир, проверь лично, пожалуйста! – просит она. – Я волнуюсь.
Она не доверяет охраннику, она доверяет мне. Она хотела бы быть здесь лично, но не может, и я должен стать ее агентом, ее аватаром. Я – Томас Андерсон, а она – Морфеус, указывающий мне по телефону, куда идти, вытаскивающий меня из привычной матрицы.
Вхожу в здание: охранник водит пальцем по раскрытому журналу на конторке.
– Я с вами, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.
– А, хрен с тобой…, вот, нашел Сидорову Г.И. Комната 249, пошли.
Он ведет меня на второй этаж и по узкому коридору. Темно и душно, пахнет едой: жареной картошкой, пельменями, чесноком. Из-под некоторых дверей еще пробиваются желтые полоски света. Доходим до нужной двери, и охранник стучит.
Ответа нет. «Только бы не сдохла, только бы не пришлось говорить ей, что я опоздал».
Охранник стучит снова, чертыхается. Дергает ручку.
– Ключ есть? – спрашиваю я.
Он вынимает из кармана большую связку, начинает искать нужный ключ. Свитер впивается мне в пропотевшую спину, руки подрагивают. «Только бы Сидорова была жива».
Входим в комнату – маленькое помещение с двухъярусной кроватью, письменным столом с раскрытым ноутбуком на нем и парой стульев. Посреди комнаты на выщербленном деревянном паркете лежит темноволосая девушка, у ее головы – голубой эмалированный тазик с блевотиной. Густой запах тошноты витает в воздухе, мне мерещится, будто он собирается в небольшие сине-зеленые облака под потолком.
Охранник матерится. Подхожу к Сидоровой и, как в кино, прикладываю руку к шее – под ладонью что-то шевелится, дергается жилка, течет кровь.
– Она живая!
Вместе с охранником поднимаем бледно-зеленую Сидорову с пола, усаживаем на стул. Охранник лупит ее по щекам. Девушка начинает очухиваться, валится со стула и ползет к тазику. Ее снова тошнит.
– Дай ей воды, – командует охранник. – Я вызову скорую, пусть желудок промывают.
– Не надо, – слабо сипит Сидорова. – Не говорите никому. Пожалуйста.
– Ладно, пошли, – кивает мне охранник. – Видишь? Она жива.
– Да-да, я нормально, валите, – поспешно подтверждает Сидорова. – Не бойтесь, больше травиться не буду.
– А вешаться? – настораживаюсь я. – Вены резать?
Сидорова утомлено закатывает глаза и, пошатываясь, выталкивает нас с охранником за дверь.
В молчании следую за ним на первый этаж и выхожу на улицу. За мной защелкивается замок железной двери. Тут же раздается телефонный звонок:
– Кирилл, ты успел! – радостно кричит она. – Поверить не могу, ты успел! Галя мне только что отписалась, что она в порядке. Ты спас ее!
Неужели она не понимает, что я тут совершенно не причем? Я был просто гонцом, вместо меня она могла бы воспользоваться телефоном, если бы знала номер. Не говоря уж о том, что тревога, очевидно, с самого начала была ложной. Да и вряд ли сама Сидорова расценит наши с охранником действия как «спасение», – скорее уж, как вмешательство в личную жизнь.
– Господи, спасибо! – продолжает она с придыханием. – Кирилл, ты настоящий герой, боже, ты успел!
Странно, но мне действительно немного стыдно, что я не влетел к Сидоровой в окно в красном плаще, как, похоже, воображает она. Впрочем, неважно, что я думаю о себе, главное – что она думает.
Вкратце рассказал Рейнбоу Дэш о случае с Галей Сидоровой, и пегас покивала:
– Ага, это не очень похоже на спасение, но ты всё равно сделал хорошее дело.
Разумеется, я умолчал о том, что мне было плевать на ее подругу, но всё же задал вопрос, который приходил мне в голову тогда:
– Что важнее: мотив поступка, или его результат? Предположим (чисто теоретически, не обижайся), что тебе наплевать на других пони, ты просто получаешь эгоистичное удовольствие, когда спасаешь их. Не всё ли равно спасенному, по какой причине его спасли? И вообще: если тебе сделали что-то хорошее, важно ли знать причину, или нужно просто быть довольным тем, что получил?
– Чувак, я потеряла нить еще на слове «теоретически», – махнула Рейнбоу Дэш копытом. – Ты как-то слишком яйцеголово рассуждаешь. Да и о чем тут рассуждать: или ты делаешь, или не делаешь. Ну, если так хочешь, скажу, что важен результат действий. А друзья – это как раз такие пони, которые всегда уверены, что мотивы твоих действий добры, даже если результат получился не очень хорошим. Друзья – те, кто никогда в тебе не разочаруется и не предаст.
– А если разочаровались?
– Тогда они, возможно, не дружили с тобой по-настоящему. Или ты оказался плохим другом.
«Что и требовалось доказать, – скривился я. – Можно легко назвать другом кого угодно, а потом, если что-то не понравится, просто объявить его плохим другом, и остаться в белых одеждах – мол, я так хотел с тобой дружить, а ты неблагодарно не оценил моих стараний».
Рейнбоу Дэш сказала, что ей пора, потому что надо помочь Рэрити наводить порядок в бутике, и направилась к двери. У входа она столкнулась с Флаттершай.
– Ты как раз вовремя! Полетели к Рэрити?
– Ох, я совсем не следила за временем! Мне еще надо покормить Кирилла. Ты иди, а я присоединюсь к вам попозже, если ты не против.
– Заметано! – взмахнула крылом Рейнбоу Дэш и скрылась за дверью.
«Да что я, домашнее животное или ребенок, чтобы кормить меня по расписанию?» – мысленно возмутился я, а вслух сказал:
– Иди, я тут не помру.
– И надо бы еще прибраться тут, – проговорила Флаттершай, пропустив мои слова мимо ушей. – Рэрити обещала прийти завтра на чай, я хочу, чтобы ей всё понравилось.
Испытал облегчение: значит, на сегодня визиты закончены.
Коль уж Рэрити и Флаттершай такие большие давние подруги, вряд ли пегас стала бы беспокоиться о том, чтобы произвести на гостью впечатление, тем более что в коттедже и так всё было довольно чисто и опрятно. Скорее всего Рэрити узнала, что я был причиной буйства Спайка, и Флаттершай боялась, что она не захочет со мной знаться, вот и надеялась ее умаслить.
Пегас прошла на кухню, я последовал за ней.
– Помочь?
– Спасибо, Кирилл, но не беспокойся, я сама.
– Может, я тогда пока уберусь?
– Нет-нет, отдыхай, – заботливо пропела она, открывая холодильник.
«Боится, что я найду под кроватью нечто, не полагающееся персонажам доброго мультфильма?» – мелькнула мысль, и я закрыл рот ладонью, чтобы скрыть усмешку.
– Слушай, – поднял копыто, – я теперь не инвалид. Я бы и сам не дал незнакомцу шариться по своему жилищу, но давай я хотя бы займусь обедом, а ты – уборкой, так ты быстрее сможешь пойти к Рэрити.
Пегас растерянно взглянула на меня.
– Кирилл, ты вовсе не незнакомец, просто я… прости, наверное, я и впрямь перебарщиваю с заботой. Если ты уверен, что в силах, я, конечно, буду рада твоей помощи.
Флаттершай упорхнула в комнату, а я начал готовить салат. Резать помидоры и огурцы левой рукой было трудно: они постоянно выскальзывали из-под копыта и катались по кухонному полу, приходилось подбирать их и споласкивать под краном. Не представляю, как у пегаса получалось готовить вообще без пальцев. С толстыми листьями салата и стеблями сельдерея было легче: я мог как следует прижать их к разделочной доске, не опасаясь раздавить.
Помимо желания казаться добрым и отзывчивым мною двигало и чувство долга: пегас уже не первый день готовила мне еду, и я хотел отплатить ей тем же. Люблю паритет, равенство.
Одной из причин раздора с ней было мое ощущение несправедливости в том, что у нее полно людей, у которых она находит поддержку, от которых черпает энергию, а у меня – никого, кроме нее. Но вместо того, чтобы самому завести таких друзей, я пытался опустить ее до своего уровня.
«Экстрасенс» Ирина утверждала, что все люди делятся на «вампиров» и «доноров», и она – из первых, а я – из вторых. В этом случае даже если бы я обзавелся друзьями, для меня это ничего бы не изменило: я ничего не получал бы от них, а только отдавал бы. Возможно…
Нож в руке скользнул и резанул по копыту.
Возможно, все те, кого я знал, по-настоящему считали меня другом, потому что могли черпать во мне энергию, и были уверены, что я получаю от них то же самое. А я просто не чувствовал этой связи, потому что она была односторонней.
Подобрал нож с пола и стряхнул остатки овощей с доски в большую стеклянную миску. Чуть-чуть посолил и полил маслом, перемешал деревянной лопаткой.
Нарезал хлеба и поставил кипятиться чайник.
Выглянул в комнату: Флаттершай орудовала мокрой тряпкой под диваном, ее пышный легкий хвост стелился по полу.
– А где Энджел? – спросил я, чтобы не чувствовать себя вуайеристом.
– Ай! – пегас вздрогнула и ударилась головой о днище дивана, обернулась ко мне, потирая темечко. – Ты меня напугал. Энджел гуляет со своими лесными друзьями.
– Скоро обед.
– Ох, замечательно. Спасибо, Кирилл. Я как раз закончила убирать наверху, и начала здесь.
– Как поешь, можешь лететь к своим, я тут закончу.
Не без секундного раздумья пегас благодарно кивнула, а я вернулся на кухню наливать чай.
После еды Флатетршай вручила мне половую тряпку и пеструю метелку для пыли и ушла в бутик «Карусель».
Никогда не любил уборку – в первую очередь потому, что, начав ее, часто не мог остановиться: когда всё уже вроде бы закончено, постоянно находил еще один волос на полу, еще один пыльный угол, еще одну песчинку с улицы, еще один грязный развод на линолеуме… «Ну всё, хватит, достаточно, – всегда говорил мне дедушка, когда я наводил у него чистоту, – и так сойдет, грязи не видно». Ее действительно не было видно, ели не присматриваться. Но я присматривался, точнее, всякие мелочи сами лезли мне в глаза, и я всеми силами пытался от них избавиться. Мне требовалось несколько минут, чтобы выйти из «состояния уборщика» и перестать их замечать.
Оттягивающее руку копыто делу не помогало, но к сумеркам кое-как управился. Зашел на кухню попить воды, и взгляд упал на оставшуюся после завтрака и обеда грязную посуду.
В отличие от уборки помещений, мытье посуды я всегда любил. Площадь поверхности намного меньше, и никакая грязь не укроется от глаз, чтобы потом предательски выскочить, когда я уже думаю, что всё чисто. Мытье посуды дает мне столь редко доступное ощущение контроля, завершенности, результативности действий: беру грязную тарелку – и в моих руках она становится чистой – изменяется, и это изменение совершенно понятно, направляемо, подконтрольно.
Есть в этом процессе нечто очень удовлетворяющее: он сочетает в себе три вещи, на которые, говорят, можно смотреть бесконечно: горящий огонь (лепесток пламени в газовой колонке, если она есть), текущая вода и работающий человек.
Намылил тонкое кухонное полотенце, намотал его на копыто и принялся за дело. Успокоение и чувство контроля, как и в былые времена снизошли на меня, даже, несмотря на копыто вместо кисти и на то, что раковина была значительно ниже привычной, и приходилось сгибаться.
– Ох, мамочки, комната просто сияет!
Из-за шума воды я не услышал, как вернулась Флаттершай, и, когда за спиной вдруг раздался голос, дернулся. Тарелка выскользнула из руки и разбилась.
– Ой, прости, Кирилл, я не хотела тебя напугать!
«Конечно, – подумал я, разгибая спину и оборачиваясь к пони, – это вовсе не месть за то, что ты стукнулась об диван из-за меня». Сказал:
– Ничего страшного. Пострадала только тарелка.
Флаттершай принялась выбирать синие фарфоровые осколки из раковины, попутно выговаривая мне, что я переусердствовал, и мне совсем не стоило так себя утруждать:
– Тебе же, наверно, ужасно неудобно… с одной рукой?
– Ну, ты же управляешься вообще без них.
– Для меня это естественно, – пегас зажала последний осколок между передними копытами и бросила в урну, – а ты ведь не привык.
– Привыкну, – без особого энтузиазма пожал я плечами. – Как бутик?
– Как новенький. Эм… происшествие никак не повлияло на расположение Фэнси Пэнтса к Рэрити, так что ее карьера вне опасности.
Я снова склонился над раковиной и продолжил домывать посуду, а Флаттершай встала рядом и протирала мокрую утварь салфеткой. Теплый мягкий бок пегаса нет-нет, да и касался моего бедра.
За балконным окном чернота, в свете дворового фонаря мигают желтые мокрые от дождя глаза последних листьев.
Ее родителей нет дома. Мы сидим у нее на кухне, пьем чай с коньяком, жуем венское печенье. Она ерзает на табуретке, чуть левее у нее за спиной – холодильник с магнитиками в форме пастухов и пастушек.
Молчание затягивается. Она выглядит печальной. Зачем она меня пригласила?
– Кто-нибудь умер?
– Нет, – она неловко улыбается.
Говорят, это пришло с запада – улыбаться всегда и везде: «don’t worry, be happy», «keep smiling». А киношный диалог « – Are you OK? – I’m not OK», по замыслу сценаристов, должен производить эффект более драматический, чем излияния героев Шекспира, Достоевского и Драйзера вместе взятых. Разве это не лицемерно? Хуже всего, что кожа людей уже приросла к этой маске – и не сорвать ее, не убив себя, не вызвав осуждения окружающих: кто же захочет смотреть на изуродованное лицо? Сардоническая улыбка, с которой человек говорит о собственных неприятностях или делает пакости другим, страшнее гримасы ненависти.
Обрываю поток сознания – мои собственные мысли лицемерны: разве сам я сейчас не пытаюсь быть, как все, разве не мечтаю обрести радость жизни?
– Я так обрадовалась, когда познакомилась с тобой. Знаешь, я могла просто быть собой, оставить на время проблемы, и здорово, что ты не…, что мы были как бы не парой, а просто были вместе, понимаешь?
– «Мне нравится, что вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами»?
– Да, именно! Кир, почему ты так меня понимаешь?
Начинаю собираться с мыслями, подбирать слова, чтобы объяснить, что вообще не понимаю людей, поэтому был с ней так осторожен и сдержан – и эту осмотрительность она по ошибке приняла за деликатность и понимание.
– Ну, я тоже мог быть собой. С тобой. Вот, – отвожу глаза, изучая узор на выцветшем полотенце, которым накрыта раковина: наверняка, под ним гора грязной посуды.
– Короче, поэтому я реально испугалась после того поцелуя. Я не хотела между нами что-то менять, и… А ты что думаешь?
– Ты босс, – пожимаю плечами; сейчас я рад уже тому, что могу разговаривать с ней, и не хочу оттолкнуть излишними притязаниями.
– Я серьезно! – смешно хмурится она.
– У тебя ужасно воняло изо рта, – улыбаюсь я. – Это было отвратительно.
– Хи-хи! – она резко замолкает, оборвав смешок, и долго смотрит на меня; прикладываю большие усилия, чтобы не отвести взгляд.
Вдруг она щурится, в окруженных «гусиными лапками» сине-зеленых глазах загораются искорки.
– Никуда не уходи, я на минутку, – говорит она и спешно скрывается в ванной.
Я видел похожее в кино. Читал об этом. Неужели мне дадут? Меня волнует не удовлетворение похоти – дело в самом факте: настоящий живой человек, чужой разум настолько симпатизирует мне, что готов отдаться. К тому же, если мы переспим, я стану чувствовать себя более полноценным молодым человеком: насколько знаю, в моем возрасте не принято быть девственником.
«А вдруг ошибаюсь? – одергиваю себя. – Нафантазировал тут. У таких, как я, не бывает девушек».
От смеси надежды и разочарования начинаются неприятные ощущения в груди, будто сердце отяжелело и вот-вот отвалится под собственным весом.
Выхожу на балкон, чтобы вдохнуть воздуха. Он застеклен, выложен пропитанным олифой штакетником, через открытое окно веет влажным холодом. В левом углу – облупленный шкаф, в правом – полка, заставленная пустыми литровыми банками, под полкой – совок и веник. Под потолком натянута капроновая веревка, на которой висят прищепки всех цветов радуги.
На подоконнике – импровизированная пепельница из банки шпрот, рядом зажигалка (она не курит, а ее отец – да). Что-то, отличное по форме от бычков, привлекает мое внимание.
Достаю, стряхиваю пепел и обнаруживаю у себя в руке наполовину сожженный обрывок глянцевой фотокарточки: узнаю ее веселое лицо, пусть и обезображенное пламенем, но одна деталь, на самом краю осталась четкой, нетронутой огнем – рука у нее на плече! Судя по широкому запястью и крупной жилистой кисти, мужская. В кино таким пафосным образом – сжигая – обычно избавляются от портретов любимых, с которыми разошлись по тем или иным причинам.
На глаза ложится туманно-красный фильтр ревности. Могло ли быть иначе? Естественно, что у такой девушки, как она, есть парень и, естественно, это не я.
Чувствую себя обманутым, хочу уйти, скрыться, пока она не вышла из ванной, исчезнуть и больше никогда с ней не видеться. Но говорю себе: «Я не знаю наверняка: может, это вообще ее отец. Нужно успокоиться. Воля и разум».
Возвращаюсь на кухню, срываю с залежей посуды полотенце и поворачиваю кран.
На второй тарелке слышу за спиной шаги, оборачиваюсь: она смотрит на меня с таким ужасом, будто застала за расчленением тела. Стою вполоборота, покрытые водянистой пеной руки застыли над железной раковиной. Нахожу в себе силы что-то сказать:
– Это не то, о чем ты подумала: знаю, выглядит так, как будто я мою посуду в твоем доме, но на самом деле я вторгаюсь в твою личную жизнь.
– Ты не должен был этого видеть, – усмехается она. – Плохая из меня хозяйка: посуду мыть терпеть ненавижу.
– А мне нравится. Успокаивает.
Мы уже некоторое время молча стоим рядом: она протирает тряпкой маленький фруктовый ножик, я отскабливаю от дна кастрюли прилипшие макароны. Периодически в такт нашим движениям ее нога, обтянутая потертыми джинсами, касается моей.
– Домоем – пойду домой, – выдавливаю из себя.
– Поздно уже, лучше тут переночуй… Кстати, – лукаво улыбается она, – а пылесосить тебе тоже нравится?
– Меньше, чем мыть посуду, но, если хочешь…
– Да я же шучу, солнце! Что ты? – она кладет мне на щеки влажные ладони. – Наверно, сейчас я опять сделаю глупость, но…
Не договорив, приникает своими губами к моим – во рту появляется привкус мыла. Руки сами ложатся ей на талию. Ее соломенные волосы приятно щекочут мне шею, заставляя мурашки пробегать по всему телу – от кадыка до пяток.
Мы стоим у кухонной раковины в луже теплой воды, что натекла с наших рук на линолеум; не размыкая объятий, смотрим друг на друга. Кажется, я ощущаю, как бежит кровь по ее жилам, сливаясь с шумом воды из крана, как волны пульса расходятся по телу, как бьются в ребра, стремясь друг к другу, наши сердца.
Спустя несколько секунд, показавшихся вечностью, но всё равно слишком коротких, она ослабляет хватку и спрашивает:
– Мы так и будем тут стоять?
– Посуда…, – пытаюсь отнять руки от нее и вернуться к мытью тарелок, но она хватает меня за запястья:
– Потом домоешь.
Именно после этой ночи во мне начинает расти обманчивая вера в то, что ее благосклонность ко мне — не просто счастливая случайность, что она действительно меня выбрала, а значит, я имею на нее право.
Подавленный, я вернулся в комнату. Сел на пол и провел ладонью по густому ворсу ковра, представляя, что касаюсь ее.
– О чем ты задумался? – обеспокоенно спросила Флаттершай. – Ты как-то резко стал молчаливым.
– Ни о чем, просто устал. Ты была права: перенапрягся.
Однако эта отговорка не прокатила – пегас нахмурилась:
– Кирилл, я чувствую, что что-то не так.
– Вспомнил кое-что, – неохотно признал я.
– Про Землю? – навострила уши Флаттершай. – Важное?
– Нет. Ничего, что имело бы важность для кого-то, кроме меня.
Уж точно не для нее. Как потом выяснилось, она рассталась с парнем, и я стал просто удобным способом заполнить пустоту. Можно описывать это в любых терминах, но голая суть такова: она хотела, чтобы ее кто-то любил, и я удачно подвернулся ей под руку. Незаменимых нет.