"Эрмитаж"

8. Панорама ревности

Мне нужно в университет только к третьей паре, но я прихожу раньше, потому что у нее есть первая пара, но нет второй, и я рассчитываю провести с ней лишние полтора часа и большую перемену.

Сидим в пустой светлой столовой. Показываю ей «диплодока»: оттопыриваю средний палец – длинную шею с головой – и «хожу» по серой столешнице остальными четырьмя пальцами – ногами. Она хихикает и повторяет мои движения, комментируя голосом Дроздова:

– А это самка диплодока. Кажется, она заметила самца и теперь осторожно приближается к нему…

Наши «диплодоки» «обнюхивают» друг друга: мы тремся подушечками средних пальцев. Ее холодная рука кажется такой хрупкой, на тонком запястье просматриваются зеленоватые вены. Убираем «диплодоков» и сцепляем наши ладони в замок.

В кармане звонит телефон. С досадой отпускаю ее ладонь, достаю мобильник и вижу на экране имя абонента: Леха.

– Да? – сухо отвечаю, приняв вызов.

– Здорово, Кирюх, ты в универе?

– Ага, – неохотно признаю я, будто предчувствуя, к чему всё идет.

– Ну, я приеду скоро, а то скучно одному дома торчать. Посидим в библиотеке, поготовимся к семинару, лады? Ты ж уходить не собирался?

С горечью понимаю, что моему плану провести время с ней пришел конец, но отказывать одногруппнику нельзя.

Объясняю ей, кто звонил, в надежде, что она расстроится так же, как я, и тогда у меня появится повод отвязаться от Лехи – мол, «дама жаждет моего общества, а дамам нельзя отказывать».

Но она радостно улыбается:

– Отлично, вместе посидим!

Еще хуже: больше, чем быть лишенным ее присутствия, я ненавижу только делить ее общество с кем-то.

– Угу.

– Эй, чего так грустно? Диплодоки не грустят.

Она снова пускает руку пастись по столу, и я улыбаюсь, пытаясь не позволить осознанию краткости нашего с ней уединения помешать радости от него.

---

Солнце просвечивало сквозь крону ясеня, на гладь пруда падали тени листьев, похожие на пятна леопарда.

Мы с Флаттершай сидели рядом и молча смотрели на воду. Я думал над словами пегаса: «Одиночество – не так уж и плохо».

Допустим, дружба и любовь, простое человеческое общение – это важно, это чуть ли не высшая ценность. Что может быть лучше, чем поболтать за жизнь с единомышленниками или просто симпатичными тебе людьми? Чем верная рука, не давшая свалиться в пропасть? Чем благодарность того, кому не дал свалиться ты?

Но теми, кто мы есть, – теми, с кем дружат, теми, кого любят, мы становимся не на людях, а в одиночестве: наращиваем мышцы, которые пригодятся, чтобы вступиться за друга или понравиться девушке, один на один с тренажером; получаем знания, которыми можно поделиться с нуждающимися, в тишине библиотеки или собственной комнаты; анализируем прочитанное, увиденное и пережитое в уединенных раздумьях.

Раньше я завидовал тем, у кого много друзей, тем, кто всегда в компании, и досадовал на свою неспособность вынести большое общество, но теперь подумал, что те, кто не бывают в одиночестве, и не живут по-настоящему: их несет нескончаемый поток встреч, знакомств, акций и реакций, у них нет времени остановиться и сказать себе: «Да, это я, я существую», – нет возможности осознать себя как индивида.

С другой стороны, не пытаюсь ли я сейчас выдать желаемое за действительное, сделать хорошую мину при плохой игре? Вспомнил, как Игорь пересказывал мне учения Шопенгауэра: тогда мне показалось, что все его рассуждения «о ничтожестве и горестях жизни», о чудовищной мировой воле, о необходимости удаления от людей происходят не из стремления поведать миру высшую истину, а из желания убедить самого себя в правильности своего образа жизни, доказать себе, что быть неуживчивым мнительным параноиком – это норма.

Нет, одиночество – не благословение. Это необходимое зло.

И вдруг я понял – точнее, заподозрил: я рад, что сейчас рядом есть кто-то живой. Мысль промелькнула мгновенно, как бегущий прохожий, бросивший на ходу неразборчивую реплику: я не понял, что он сказал, а догнать, чтобы уточнить слова, не смог. Никогда не был рад никому, кроме нее, поэтому, скорее всего, мне показалось. Видимо, я слишком долго отыгрывал роль благожелательного неравнодушного гражданина, и «маска нормальности» начала пускать корни мне в мозг.

Повернул голову к Флаттершай – та, как оказалось, давно смотрела на меня и, будто только и ждала моего движения, заговорила:

– Кирилл, меня кое-что беспокоит. Энджел, он… странно себя ведет. Сначала я думала, что он тебя боится, и надеялась, что со временем он привыкнет и поймет, что ты его не обидишь, но, кажется, всё становится только хуже: в последнее время он совсем от копыт отбился. Плохо кушает, ведет себя некрасиво, портит вещи…

– Я думал, он всегда такой.

– Ох, нет, он… эм, возможно, выглядит немного строптивым, но раньше мы с ним жили душа в душу.

– Он ревнует, – вздохнул я.

– Ревнует?

– Ну, смотри: раньше ты за ним ухаживала, кормила, развлекала. Энджел чувствовал себя королем мира, центром твоей вселенной, полноправным хозяином. А потом появился я, и ты стала заботиться обо мне – естественно, это вывело его из себя: каждый хочет, чтобы внимание дорогих ему существ было сосредоточенно на нем и только на нем.

– Но я давно не забочусь о тебе, – возразила Флаттершай, – наоборот, ты сам очень помогаешь мне с работой. К тому же, Энджел спокойно воспринял, когда у меня появилось целых пять подруг. А ты всего один. Это странно.

– Может, он видит в твоем отношении ко мне что-то, чего не видел в твоей дружбе с другими пони.

– Что? – недоуменно посмотрела на меня Флаттершай. – О чем ты, Кирилл? Что Энджел видит?

Я поднялся и отошел от пегаса, та тоже встала на ноги и вопросительно уставилась на меня.

– Не знаю, – хмуро повел я головой, – какие-то свои фантазии.

---

В первый учебный день после новогодних каникул по традиции провожаю ее до дома. На ней длинный бордовый пуховик и темные очки: солнце в по-зимнему высоком бледно-голубом небе отражается от скрипучего снега слепящими лучами. Подмывает снять с нее очки и поцеловать – кажется, будто она отгораживается ими не столько от солнца, сколько от меня.

– В субботу у Игорька днюха, – сообщает она. – Мы приглашены.

Никогда не был на днях рождения у сверстников, поэтому понятия не имею, что им дарить. Да и вообще ненавижу выбирать, дарить и получать подарки, но теперь всё изменилось – я должен их полюбить, чтобы стать нормальным, чтобы соответствовать ей. Спрашиваю:

– Что ему подарить? Ты не знаешь, что ему нужно?

– Это же подарок! – смеется она. – Дари, что хочешь.

– Ну, ты же его давно знаешь. Что ему может понравиться?

– Подарок нравится по определению, Кир, чего ты! Неважно, какой.

Понимаю, что точной информации от нее не получить.

Возможно, такой жизнерадостной девушке действительно всё нравится, но я хочу быть уверен, что мой новый «друг» Игорь не будет разочарован моим подарком.

Поэтому вечером пишу ему в сети: спрашиваю, что он хочет. Он отвечает, что мягкие домашние тапки. Ловлю себя на мысли, что этот человек начинает быть мне по-настоящему приятным: люблю, когда всё ясно и понятно, когда не нужно ничего угадывать, когда есть четкая задача и средства ее исполнения. Удовольствие портит подозрение, что Игорь сказал про тапки из снисхождения, потому что знает о моей неполноценности, а на самом деле они ему вовсе не нужны. «Что ж, тем хуже для него», – кривлюсь я и отправляю ему «окей» и смайлик.

На следующий день ее занятия оканчиваются раньше моих, поэтому она уходит домой одна. А ведь раньше она, бывало, дожидалась меня в столовой, чтобы пойти вместе.

После последней пары иду по магазинам выбирать тапки.

Игорь живет в старом частном доме на окраине города.

Едем туда вчетвером: она, я, Паша и Иван.

В прихожей нас встречают сытный запах жареной курицы и сам хозяин. Рядом, положив руку ему на плечо, стоит высокий стройный парень, ухоженный, с короткой стрижкой.

Игорь с улыбкой принимает наши подарки и говорит:

– Знакомьтесь, гости дорогие, это Вадик.

– Педики, – тихо шипит Иван, но протягивает Вадику руку.

Проходим в комнату: Ирина уже там, раскладывает столовые приборы. На застеленном накрахмаленной скатертью столе стоит большая хрустальная салатница с оливье, бутылки вина и чекушка водки.

Когда Игорь и Вадик удаляются на кухню, я шепотом уточняю у нее:

– Игорь что, нетрадиционный?

– Ну, да, – пожимает она плечами. – А ты разве не знал?

«Откуда мне был знать? – зло думаю я. – Мне никто не сказал». Ничего не имею против меньшинств, но раздражает тот факт, что человек, о котором у меня уже сложилось некое мнение на основе полученных сведений, оказался совсем не тем, кем я считал. Люди постоянно демонстрируют, что их невозможно досконально изучить, постоянно что-то скрывают. Конечно, я никогда никого и не спрашивал об ориентации Игоря, но она-то могла бы мне рассказать – просто для разговора, просто для информации. Знай я это раньше, у меня было бы чуть меньше поводов ревновать ее к этому выглядящему достаточно мужественно «другу».

Во время обеда она сидит между мной и Вадиком, болтает почти только с ним: конечно, остальных-то она знает и воспринимает как само собой разумеющееся, а новый человек вызывает у нее интерес. Сначала расспрашивает, как он познакомился с Игорем, потом переходят на обсуждение гигиенических помад. Вадик очаровательно улыбается.

Иван и Ирина о чем-то шепчутся. Паша с набитым ртом восхваляет поварские таланты хозяина торжества и рассказывает о пользе мяса птицы. Сам Игорь подливает всем вина, бросая реплики то в один разговор, то в другой.

Я ковыряю ножом в зубах. Он очень острый, недавно наточенный. Хочу вскочить и воткнуть его в глотку каждому – каждому, кроме нее.

Неприятное наблюдение: чем крепче ты пытаешься удержать предмет, тем с больше вероятностью его выронишь. Рукоять ножа, будто недовольная тем, как сильно я ее сжимаю, скользит в ладони, и я случайно задеваю лезвием по внутренней стороне щеки, во рту появляется соленый привкус крови, смешивается с послевкусием от прожаренной куриной кожи. Незаметно сплевываю кровь в бокал красного и иду в ванную, чтобы осмотреть рану.

Насколько мне известно, невежливо поступать так, когда ты первый раз в гостях, но никто не делает мне замечание – никто вообще не обращает внимания.

Долго полощу рот водой из-под крана и разглядываю его в зеркало. Кровь, кажется, перестает течь: ничего серьезного, просто кожа немного содрана.

Вернувшись в комнату, обнаруживаю, что Игорь включил музыкальный центр, и все танцуют. Она змеей извивается подле Вадика. Как и говорил Игорь: «Люди бросаются на всё новое, а старое им неинтересно».

Через несколько дней, переписываясь с ней, замечаю в новостной ленте, что Игорь постит у себя на странице скрин списка «Друзей» Вадика и комментирует его надписью: «Что и требовалось доказать». На скрине видны аватары Ирины, троих незнакомых парней и ее.

Понятия не имею, что это значит, да и не особо забочусь. Тем не менее, ощущая, что разговор с ней почему-то не клеится – никак не получается найти увлекательную для нас обоих тему, – спрашиваю ее, как дела у Игоря.

«я прекратила с ним всякое общение, – приходит ответ, – он низкий подлый человек».

Выясняется, что после знакомства на дне рождения она и Вадик продолжили общаться, и Игорь заревновал. Он просил Вадика не писать ей, и ее просил держаться подальше. Те вроде как уверили его, что не видятся, но этого Игорю показалось мало, и он сумел взломать страницу Вадика в соцсети и выяснил, что он с нею активно переписывается. В итоге рассорился и со своим возлюбленным, и с ней.

От этой «Санта-Барбары» у меня немного пухнет голова.

«игорь поступил некрасиво и нечестно, взломав чужую страницу! – пишет она, пока я перечитываю ее предыдущее сообщение, – мне такие друзья не нужны. Думаешь, я не права? Только честно».

«Но ведь Игорь тебе друг уже столько лет, а его парня ты едва знаешь, – честно, как она и просит, отвечаю я. – Он бы ничего не взламывал, если бы ты выполнила его простую просьбу не общаться с почти незнакомым человеком».

«Вадик сам меня в «Друзья» добавил и сам мне писал! – как же я могла его послать?»

Постепенно осознаю, что повод для ревности всё это время был не только у Игоря, но и у меня. Мало ли, что этот Вадик гей, кто его знает…, и кто ее знает. Пишу:

«Вадика, значит, ты не могла послать, а Игоря, которого несколько лет называешь «другом», посылаешь запросто ради нового собеседника? Кстати, о чем таком интересном вы общались?»

«Не твое дело», – огрызается она.

---

Неспешно шагая, мы с Флаттершай возвращались к коттеджу. Пегас рассказывала о выходках кролика, на которые я давно перестал обращать внимание, считая нормой: думал, Флаттершай привыкла к эскападам своего питомца, а они, оказывается, ее ранили.

– Может быть, ты попробуешь поговорить с Энджелом? – попросила пони. – Я заметила, что обычно ты его игнорируешь. Я не виню тебя в этом, просто…, ты, эм, более строгий, чем я, может быть, тебя он послушает? Скажи ему, что ему не стоит ревновать, и чтобы он вел себя спокойнее.

– А почему ты не применишь Взгляд? – спросил я, раздраженно пнув лежавший на тропинке камешек.

Эта история напоминала пережитое на Земле, только теперь мне, похоже, предстояло оказаться в другой роли.

– Нельзя так, – строго ответила Флаттершай. – Я… я, конечно, думала об этом, но это неправильно. Энджел – не просто питомец, он мой друг, и использовать на нем Взгляд было бы неуважением к нему, к его… эм, свободной воле. Ведь друзья тем и ценны, что добры к тебе по собственному желанию, а не потому что их кто-то заставил. Поговори с ним, пожалуйста, только не делай ему ничего плохого.

Нашел Энджела в роще: кролик сидел под деревом и грыз морковные палочки. Завидев меня, он напрягся и спрятал пакет с палочками за спину, засверлил меня злобными черными глазками.

«Я что, правда, собираюсь говорить с животным?» Сел рядом на корточки и попросил:

– Дай одну.

Кролик долго рылся в пакете и, наконец, неуверенно протянул мне самую кривую. Я сунул ее в зубы и сказал:

– Спасибо.

Поскольку Энджел не уходил, я решил, что коммуникативный канал открыт, и заговорил:

– Флаттершай тобой недовольна. Ты бы помягче с ней, она же только добра тебе желает. Что она тебе сделала?

Кролик без раздумий указал лапой на меня.

– Она постоянно уделяет внимание куче других животных и пони, чем лично я тебе так не угодил?

Белый звереныш нахохлился и отвернулся.

Я вытащил морковную палочку изо рта и машинально постучал по ее краю пальцем, как будто стряхивал пепел.

– Ты любишь Флаттершай?

Кролик снова посмотрел на меня и уверенно кивнул.

– Влюблен в нее?

Энджел озадаченно повел ушами и прищурился. Видимо, хоть местные животные и смышленее земных, их интеллект и эмоции не так сложны, чтобы они могли различать их формы и оттенки. Я сомневался, что Энджел испытывает к Флаттершай что-то, похожее на чувства Спайка к Рэрити, и, уж конечно, не то, что испытывал бы к самке своего вида, но факт оставался фактом: кролику нужна эта пони, и он видит во мне угрозу удовлетворению этой нужды.

– Ну, а я – нет, – попытался я успокоить Энджела. – Не люблю. Мы с ней даже не друзья, просто вынужденно делим одну жилплощадь, и я помогаю ей по хозяйству в качестве платы за проживание.

Энджел насупился еще сильнее: казалось, тот факт, что я не считаю Флаттершай другом, не обрадовал его, как я планировал, а разозлил еще больше. Похоже, у зверька оказалось развитое чувство справедливости: мол, «как этот пришелец смеет не дружить с пони, которая столько для него сделала?»

Энджел вскочил и начал колотить меня в ляжку – маленькие кулачки били на удивление болезненно. Я попытался схватить его за уши, но он вывернулся и полоснул когтистой задней лапой мне по руке. Из длинного пореза мгновенно выступила кровь.

– А, падла! – воскликнул я и всё-таки поймал его за ухо.

Стоял, держа трепыхающегося зверя на вытянутой левой руке, из рассеченного предплечья на траву падали красные капли. Боялся, что если приближу кролика, он вспорет мне живот. Мне захотелось стукнуть маленькую гнусную тварь о дубовый ствол, раздавить, переломать все кости, свернуть шею.

И тут я вспомнил стычку с физкультурником Пашей в «раковой аллее». Он пришел поговорить со мной, а я полез в драку. Я был таким же гнусным затравленным ревностью животным, и на рассудительные речи ответил агрессией.

А сейчас я оказался на месте Паши, а Энджел – на моем. Физкультурник не постеснялся дать мне сдачи, но я не хотел быть, как он. Кто, как не я, должен понимать страдания кролика? Кто, как не я, должен принять его сторону? Тем более, делить мне с ним нечего.

Осторожно опустил Энджела на землю и быстро отступил на пару шагов на случай, если он попытается на меня напрыгнуть. Кролик начал обходить меня, двигаясь боком, как разъяренный кот: видимо, усвоил такой манер от кошки Рэрити, которой Флаттерашй иногда стригла когти.

– Слушай, – поднял я руки, – говоря, что Флатершай мне не друг, я не хотел ее оскорбить. С ней приятно иметь дело, но я совершенно не имею желания завладевать всем ее временем и вниманием или отнимать их у тебя. Понимаешь?

«Нет, – подумал я, – неправильно говорю. Рэрити учила: «поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой». А когда я был на месте Энджела, мне больше всего хотелось, чтобы все, стоящие между мной и ею, исчезли, и никаких компромиссов я не принимал. Я должен отступить, чтобы не превратиться в одного из тех, кого ненавидел».

– Ладно, – сказал я, – ладно, слушай, Энджел. Я уйду.

Кролик замер и смерил меня недоверчивым взглядом.

– Если уйду, ты перестанешь третировать Флаттершай? Будешь ласковым и покладистым?

Энджел энергично закивал.

– Бывай. Жаль, мне не повезло с соперниками так, как тебе. Когда вечером вернешься домой, меня уже не будет, – проговорил я.

И поплелся собирать вещи.

Только сейчас сообразил, что надо было воспользоваться своей популярностью, пока она была, и выпросить у Мэра какое-нибудь отдельное жилище. Но теперь уже поздно. За школьные уроки поньцузского что-то заплатили, но, поскольку у меня и так были еда и кров, а сигареты в Понивилле не продавались, я просто отдал мешочек с монетами Флаттершай, чтобы распорядилась по своему усмотрению. А просить деньги назад неловко, да и вряд ли их хватило бы на съем жилья.

Интересно, в Эквестрии есть ночлежки для бомжей?

– Ох, мамочки! – воскликнула Флаттершай, увидев мою окровавленную руку, и тут же метнулась за аптечкой.

Усадила меня на пол и принялась протирать порез влажной марлей.

– Что случилось?

– О сук ободрался, – соврал я, чтобы не портить репутацию Энджела еще больше, чем она уже испорчена. – Ничего страшного, вроде, не особо глубоко.

– Кирилл, – голос пегаса сделался строгим, она крепко стиснула мою руку в копытах, – мои зверюшки иногда дерутся, и рану от когтей я всегда узнаю.

– Я не бил Энджела. Честно. Ты знаешь, я иногда случайно грублю, вот и спровоцировал его. Он в порядке. И он не виноват.

Пегас обработала края раны целительной мазью Зекоры и взялась за бинт.

– Ты поговорил с ним?

– Да, проблема решена. Я уйду, и у вас всё станет, как раньше.

– Отлично, я рада, что тебе удало…, – Флаттершай запнулась и удивленно воззрилась на меня: – Что?! К… Кир… К-кирилл, что значит «уйду»? К-куда ты собрался? Почему?

Я пересказал пегасу разговор с Энджелом, и она покачала головой:

– Нет, это нехорошо. Тебе вовсе не обязательно уходить, Энджел скоро успокоится.

– Не успокоится, с ним будет только хуже, – уверенно сказал я.

Флаттершай закончила перевязку и проговорила:

– Я ценю, что ты проявляешь заботу об Энджеле, но я не хочу, чтобы ты… то есть, я так привыкла, что ты помогаешь мне ловить рыбу, мне… эм, трудно будет привыкнуть снова всё делать самой.

– Слушай, когда-то на Земле я был участником похожей ситуации, – признался я. – Вообще-то, я был на месте Энджела, и я точно знаю, что он не отступится: тут или он, или я. Ты ведь не предпочтешь чужеземца-рыболова, которого знаешь меньше двух месяцев, другу-питомцу, который был с тобой много лет?

– Я…, я, эм… я не знаю, – промямлила Флаттершай, прижав уши. – Я просто чувствую, что это неправильно. Я хочу, чтобы все жили в мире и дружбе.

– Это невозможно даже в вашей Эквестрии, – пожал я плечами.

– Но куда ты пойдешь?

– Не знаю, – признал я.

– Тогда оставайся.

– Нет. На самом деле, я давно должен был уйти. Просто мне было тут удобно, и я предпочитал не обращать внимания на твои с Энджелом проблемы. Но теперь, когда меня ткнули в них носом, мой моральный компас указывает прочь от твоего дома, потому что я – их источник. Уже забыла, до чего ревность довела Спайка? А он ведь не по годам рассудительный и разумный. Подумай, чего может наворотить Энджел, если я не съеду.

Несколько минут Флаттершай молчала, потом неуверенно проговорила:

– Наверное, ты прав… Рано или поздно всё должно вернуться на круги своя. Вообще-то, мне уже случалось брать… эм, ну…, животных домой на лечение и оставлять их здесь дольше, чем нужно. Мне всегда очень сложно расставаться с теми, о ком я заботилась… Но ты не животное, Кирилл, ты не можешь просто жить в лесу. Поэтому я помогу тебе найти, где поселиться.

---

«ты посмотрел 9 серию?» – пишет она.
Она без ума от сериала о молодости Супермена и заставляет меня смотреть избранные, лучшие, по ее мнению, серии. Поначалу мне льстило, что она сравнивает меня с вечно спасающим всех Кларком Кентом (особенно после инцидента с ее суицидальной подругой), но сейчас эта ее одержимость начинает раздражать.

«Ага, поглядел, – печатаю в ответ, – нормально».

«нормально? Это же шедевр! – она пересказывает все сюжетные перипетии и моральные уроки, которые якобы можно извлечь из серии, и добавляет: – Ах, и Кларк под красным криптонитом такой классный…»

Не понимаю, почему, так восхищаясь мною, она продолжает засматриваться на других парней, пусть даже вымышленных и сыгранных живущими за много километров актерами. Вывод напрашивается только один: она врет мне – на самом деле, она не считает меня таким уж крутым. Пишу:

«Не стыдно?»

«нет, можно подумать, тебе не нравятся там актрисы. Лана няшка, да, или Хлоя?»

«Никто мне не нравится».

«Не нравилось бы – не смотрел бы».

«Я смотрю, потому что ты хочешь, чтобы я смотрел».

«то есть ты мне одолжение делаешь?»

Вопрос ставит в тупик: почему ей не нравится, что я выполняю ее просьбу?

«Так ты хочешь, чтобы я смотрел, или нет?»

«как хочешь.. я никого не заставляю ничего делать… и не хочу, чтобы меня кто-то что-то заставлял. Мы же свободные люди, да?»

Больше она ничего не пишет, предоставив мне размышлять над тем, какое значение она вкладывает в слово «свободные». Мы же вроде как официально парочка.

После первой проведенной вместе ночи я предлагаю:

– Давай встречаться?

– Нет, Кир, – неловко улыбается она, похоже, решив пойти на попятный. – Я вообще-то не хотела между нами что-то менять. Нам же было хорошо раньше, правда? И без всяких встречаний. Давай и дальше будем просто друзьями.

– Давай рассуждать логически. В последние недели мы всё свободное время проводим вместе: в реале или в онлайне. Ходим в кино, в заведения общепита, на культурные мероприятия, планируем совместную поездку в Питер. Мы целовались, мы переспали. Я, конечно, еще не дипломированный лингвист, но, кажется, эти действия и обозначает глагол «встречаться». Так что мы уже давно пара, тебе осталось только осознать и признать этот факт.

На несколько мгновений она погружается в раздумья, а потом взрывается смехом:

– Блин, точно! Реально логично. Ну, вместе – так вместе, будь, что будет. Вообще, правильно: нельзя просто на ровном месте начать отношения, они начинаются постепенно.

«А если бы к тебе лично прилетел Кларк Кент и позвал замуж, ты бы пошла?» – прерываю я молчание в эфире.

«ну я бы подумала…, – приходит ответ через пять томительных минут, – он мужчина видный».

Даже то, что она готова «подумать», выводит меня из себя. Неважно, что речь о персонаже комиксов (или об актере, который не знает о ее существовании) – дело в принципе: раз она может «подумать» о нем, то и о других, более реальных и близких парнях тоже. Еще больше бесит, что я не понимаю, говорит ли она серьезно, или насмехается. Хотя оба варианта плохи.

Такова природа ревности: она не делает различий между реальностью и вымыслом, фактом и допущением.

---

В моем намерении съехать от Флаттершай не было ничего альтруистического: меня не заботила дальнейшая судьба пегаса и кролика, я хотел только успокоить собственную совесть поступком, который считал правильным.

В моем решении съехать от Флаттершай не оказалось и ничего самоотверженного: ни на миг я не лишился домашнего комфорта, ни дня мне не пришлось скитаться. В общем-то, помощь Флаттершай в поиске жилья заключалась в том, что она повела меня прямиком к Твайлайт Спаркл и попросила у нее совета как у самой умной.

Ученый-единорог, недолго думая, заявила, что я могу временно обосноваться у нее: совершенно случайно она только что закончила конструирование энцефалографа, и хотела испытать его на мне, чтобы сравнить биоэлектрическую активность мозга человека и пони.

Спайк вторил хозяйке, преувеличенно расписывая, как тяжела шапка ассистента номер один, как он с лап сбился от домашних дел, и как ему самому не помешал бы помощник.

Вначале я удивился такой реакции дракона, припомнив трагикомическую историю о том, как он приревновал Твайлайт Спаркл к филину Совелию, но быстро нашел целых два объяснения.

Первое: ревность происходит из комплекса неполноценности, из осознания, что кругом полно людей, которые во многом превосходят тебя, и что тот человек, которого выбрал ты, в любой момент может найти кого-нибудь получше, а Спайку, видимо, удалось перебороть этот комплекс – поверить в слова Твайлайт Спаркл, что он для нее всегда ассистент номер один, – и теперь он не боится конкуренции.

Второе: Спайк знал, что Рэрити берет у меня уроки поньцузского, и рассчитывал, что теперь она будет приходить на занятия сюда, а следовательно, он сможет видеть свою «богиню» чаще.

Как бы то ни было, на несколько дней я задержался в городской библиотеке. Помогал Спайку с уборкой, развлекал его пересказами сюжетов книг, фильмов и компьютерных игр. Продолжал учить заходящую Рэрити поньцузскому.

Твайлайт Спаркл большую часть дня возилась с энцефалограммами и записывала что-то в толстой тетради, а по вечерам выкраивала время, чтобы почитать мне нотации:

– Исследования и эмпирические наблюдения показывают, что ты интроверт, – говорила она. – Но «интроверт» не значит «плохой друг». Видишь ли, экстраверты, которым ты склонен завидовать и которых ты считаешь, как ты выражаешься, «полноценными» людьми, рассматривают всех окружающих как равноценные объекты. Яркий пример – Пинки Пай: она готова назвать другом каждого встречного. Едва завидев объект, экстраверт вступает с ним в отношения, но, как только объект исчезает из поля досягаемости экстраверта, отношения перестают существовать. С интровертами наоборот: для них первично не наличие объекта как таковое, а наличие отношения с ним: можно сказать, для интроверта не существует других личностей, пока с ними не установлены отношения, тогда как для экстраверта не существует отношений с личностями, которых нет рядом.

– То есть, интроверты хорошие? – уточнил я. – Если уж они дружат или любят кого-то, они никогда не забудут, не предадут и не изменят, потому что остальных для них не существует. А экстраверты – плохие: бросаются к каждому новому человеку, забывая о тех, кто был рядом раньше, а когда этот новый человек куда-то исчезает, ни капли по нему не грустят, потому что «с глаз долой – из сердца вон». Потому что этим весельчакам и душам компании на самом деле все безразличны?

– Нет, Кирилл, вовсе нет! – возразила Твайлайт Спаркл. – Интроверсия и экстраверсия – это просто два способа делать одно и то же – заводить друзей. Кто-то привлекает их собственной веселостью и открытостью, кто-то – серьезностью и надежностью.

«Вроде всё сходится, – осмысливал я слова единорога. – Она, как истинный экстраверт, запросто сходилась с людьми – и так же легко расходилась, когда те переставали соответствовать ее требованиям, как Игорь, разочаровавший ее взломом чужой страницы, или как я, бесящийся от ее экстравертности и портящий ей веселье своей кислой интровертной миной. Я же цеплялся за наши «отношения» до последнего и пытался заставить ее соответствовать ее идеализированному образу, сложившемуся в моем воображении: интроверты ведь не видят людей объективно, они видят их субъективные представления. А потом я из одной крайности бросился в другую: усвоив, что она не идеальна, я ее демонизировал».

Однажды Твайлайт Спракл послала нас со Спайком на рынок.

Понивилль был застроен в основном двух-трехэтажными домами с соломенными крышами. У некоторых жилищ хозяева разбили небольшие огороды или фруктовые садики.

Землю покрывал сплошной зеленый газон, лишь кое-где имелись выложенные булыжником дорожки – они вели к значимым городским местам вроде мэрии, больницы, библиотеки или рынка.

Мы шли по одной из таких. День стоял солнечный, но порывы уже не по-летнему бодрящего ветра делали его совсем не жарким. Осень требовательно напоминала о себе, заключая густо-малахитовые листья деревьев в золотые ободки – но это всё, что она могла: пони удалось обуздать погоду и времена года, и осень не наступит, пока они не захотят. А они пока не хотели.

– Сидр – три бочонка, – зачитывал Спайк составленный единорогом список покупок, – торт шоколадный – одна штука, пирожные клубничные – шестнадцать штук, кексы сердоликовые… о, это для меня! – пять штук… эй, почему так мало? Сено для сенбургеров…

– У Твайлайт какой-то праздник? – спросил я, настороженный этим списком: раньше единорог предпочитала более нормальную еду и в куда меньших количествах: – День рождения?

– М? – переспросил дракон и затараторил: – Нет-нет, никакого праздника. Да, совсем никакого. Твайлайт сказала, что ей просто захотелось разнообразия в рационе.

Я пожал плечами: не хочет – пусть не говорит, не мое дело.

Мы прошлялись по рынку намного дольше, чем бывало прежде, почти до закрытия. Я накинул на шею набитые едой седельные сумки, нес в левой руке пакет с тортом и катил перед собой, подталкивая ногами бочонок сидра. Спайк шагал впереди, катя два бочонка поменьше.

Когда мы добрались до библиотеки, в кроне дома-дерева уже играли красные закатные блики.

Спайк толкнул дверь и пропустил меня вперед. Едва я вошел, дракон скользнул следом и захлопнул дверь.

Внутри было темно: окна плотно зашторены, свечи не горели.

– Извини, что соврал,– шепнул сзади Спайк. – Мы решили, что это должен быть сюрприз.

Вспыхнул свет, с грохотом и дымом взорвались хлопушки.

Я стоял, обсыпанный круглыми конфетти, сгорбившись под тяжестью сумок, а на меня смотрели шесть улыбчивых разноцветных морд. Под потолком был растянут транспарант: «Добро пожаловать в дружбу!» Какой-то миг я тешил себя надеждой, что происходящие не имеет ко мне отношения, но отрицать очевидное было глупо.

– Какого хрена? – спросил я.

– Прости, – усмехнулась Пинки Пай, – это была моя идея. Я помню, что ты не любишь вечеринки, но решила, что обретение друзей – из тех событий, которые стоит хорошенько отметить… Примерно такое же, как день рождения, или Ночь Кошмаров, или новоселье, или конец рабочей недели, или начало выходных, или первый день на работе, или День Согревающего Очага, или окончание лета, или… – розовя пони, наконец, заткнулась, но тут же подпрыгнула и заорала громче прежнего: – Я поняла: любое событие в жизни заслуживает праздника!!!

– Видишь ли, Кирилл, – выступила вперед Твайлайт Спаркл, – я отправила принцессе Селестии письмо с результатами исследований твоего мозга и описанием твоей деятельности с момента появления в Эквестрии. Принцессы обсудили всё и пришли к выводу, что ты успешно борешься с дисгармонией в своей душе и, более того, стал нам настоящим другом.

– Принцессы ошибаются, – возразил я, – я никогда не чувствовал никакой дружбы. Я просто вёл себя так, чтобы не нажить неприятностей.

– Неважно, как ты это называешь, – сказала Твайлайт Спаркл. – Я, конечно, еще не познала все тонкости Магии Дружбы, но могу точно сказать: слово «дружба» подразумевает все те действия, которые ты совершал.

– Ты делился своими знаниями, – сказала Рэрити.

– Ты не бросал тех, кому нужна была твоя помощь, – добавила Рейнбоу Дэш.

– Ты проявил доброту к Энджелу, хотя он совсем ни капельки тебя не любил, – проговорила Флаттершай.

– Короче говоря, – подытожила Эпплджек, – ты давно уж стал нашим другом, тебе осталось только осознать и признать это.

«А какая разница? Пусть думают, что хотят. Вечеринку как-нибудь перетерплю», – решил я и, сбросив сумки с плеч на пол, кивнул:

– Ладно.

– Он согласен! – завопила Пинки Пай. – Зажигаем!

Вечеринка пони являла собой нечто среднее между чинно-благородным школьным чаепитием и корпоратитвом, который ведет тамада с детсадовского утренника.

Сидр ничуть не пьянил, а из развлечений имелись странные танцы, ловля яблок в кадке с водой, игра «приколи пони хвост» и не интересующая никого, кроме Пинки Пай, пиньята: розовая пони обхватила подвешенный на веревке пестрый мешок конфет и кружилась с ним, будто в вальсе.

И, тем не менее, было в происходящем нечто, чего я никогда не испытывал на пьянках у Лехи… Я смотрел на Спайка, который неуклюже пытался танцевать с Рэрити что-то вроде танго, и вспоминал, как впервые увидел маленького дракона, как он украл мои сигареты и превратился в монстра, вспоминал, как омерзительна мне была Рэрити, и как во время уроков французского я так увлекался тем, что рассказывал ей, что совсем забывал о неприязни. Смотрел на отплясывающих Рейнбоу Дэш и Эпплджек и вспоминал, как помогал околачивать яблони на ферме и таскать для полива воду, которую Рейнбоу Дэш выжимала из облака. Смотрел, как Твайлайт Спаркл с Совелием ловят яблоки в кадке, и вспоминал, как при первой встрече боялся, что единорог препарирует меня заживо. Смотрел на Флаттершай, играющую в ладушки с миниатюрным крокодилом Гамми, и вспоминал, как она обо мне заботилась, и как я пытался не остаться в долгу.

Я очень многого не знал об этих пони, но отчего-то и не хотел узнавать: воспоминаний мне было достаточно.

С каждым из присутствующих я чувствовал связь, единение, подобное тому, которое испытывал рядом с ней, но более изящное, и в то же время сильное. Я не растворялся в этом единстве, не переставал существовать сам по себе; казалось, что я вижу мерцающие нити, соединяющие каждого из присутствующих в библиотеке друг с другом и со мной, и по этим нитям двигалось от одного к другому живительное тепло. И я, должно быть, впервые, ощущал себя не противопоставленным толпе изгоем, а равноправной ее частью, включенным в процесс этого теплообмена одним из узлов «паутины дружбы».

Это странное ощущение вызывало недоумение, и я был бы рад не испытывать его, но оно было похоже на резкий запах: невозможно от него скрыться, пока дышишь.

Флаттершай поймала мой блуждающий взгляд и приглашающе мотнула головой:

– Давай к нам, Кирилл.

Я включился в ее с крокодилом игру: мы сели в круг и начали легонько стукаться копытами, лапами и одной ладонью. Вскоре, однако, Пинки Пай позвала Гамми кататься на пиньяте, и мы с пегасом остались вдвоем.

– Я… эм, я скучала по…, – тихо проговорила Флатетршай, но я расслышал ее сквозь гремящую музыку. – Всё ждала, что ты зайдешь хотя бы в гости.

– Не хотел лишний раз бесить Энджела.

– Я так рада, что мы снова увиделись, и что мы теперь настоящие друзья, – сказала пегас и неожиданно прильнула ко мне, обхватив передними копытами плечи.

Ее мягкая грива пахла желтыми одуванчиками, один волосок защекотал мне ноздрю, но чихать не захотелось.

– Ууу, – раздался голос Пинки Пай, – как это мило!

В следующий момент меня облепили еще пятеро пони и примкнувший к ним дракон. Я почувствовал себя погребенным под грудой мягких плюшевых игрушек, но игрушки были живыми, теплыми, источающими запахи, сливающиеся в единый сладковатый, но не приторный аромат.

Ощущение общности, ощущение… дружбы усиливалось. Стало казаться, что эти пони и вправду что-то для меня значат, в горле встал ничем не объяснимый комок – не слез, а почти религиозного восторга, который испытывает человек, столкнувшись с чем-то поистине огромным и непознаваемым. Не с магией, но с чудом: разница в том, что магию можно объяснить, изучить и вызывать по желанию, а чудо – нет.

Любительница паранормальщины Ирина рассказывала, что худшее наказание для вампира – получить обратно свою душу: мол, тогда он обретает утраченную человечность и раскаивается во всех своих зверствах, чувствует боль всех, кого убил. И мне вдруг показалось, что нечто похожее происходит сейчас со мной: я обретаю отсутствовавший у меня ранее орган чувств, который отвечает за подлинные любовь и дружбу, – но только лишь для того, чтобы еще полнее осознать, что я их не достоин.

Я зажмурился и перестал дышать – а может, одна из пони случайно меня придушила. В голове зашумело, и привиделось, что я тону – проваливаюсь в черную водяную могилу, даже почудился привкус воды на губах…

«Нет, не тону – подумал я, – это хлещет по лицу свинцовый дождь реального мира. Я всё еще там, на переходе у университета, рядом с ней». Видимо, принцессы решили вернуть меня домой прямо сейчас.

Что ж, случилось то, чего я боялся с самого начала: Эквестрия соблазнила меня яркими радостями дружбы, усыпила мою бдительность – и теперь выкидывает назад, чтобы я ответил перед теми, кому причинил боль. Я как будто психически больной маньяк, которого профессионально и заботливо вылечили, чтобы он мог ответить перед законом по всей строгости как дееспособный гражданин. Как будто смертельно раненый при аресте убийца, которого залатали, чтобы смог прийти на казнь на своих ногах.

Но это больше не вызывало у меня неприятия. Я был готов. Смирился. Знал, что заслужил, знал, что там мне место.

Открыл глаза, боясь увидеть ее обезображенное лицо: вдруг дедов пистолет всё-таки сработал?

Но увидел лишь цветные бока пони, твердые ребра, вздымающиеся в такт размеренным ударам мощных сердец.

– Почему? – прошипел я сквозь зубы.

– Ты шо-то сказал, приятель? – бодро спросила Эпплджек.

– Да отцепитесь от меня! – крикнул я, совсем сбитый с толку происходящим.

Поднялся в полный рост, стряхивая с себя пони. Пинки Пай я грубо отпихнул копытом, Эпплджек двинул локтем в глаз. Замешкавшуюся Флаттершай пнул, как прохожий – жмущуюся к ногам мелкую дворнягу.

– Какого сена ты творишь? – возмутилась Рейнбоу Дэш, взмыв под потолок.

– З-зачем ты так? – всхлипнула прижавшаяся к стене Флаттершай.

– Что случилось, Кирилл? – строго спросила Твайлайт Спаркл.

– Хватит! – заорал я. – Я не ваш друг, и вы мне не друзья! У меня нет друзей, я не заслуживаю друзей! Я не могу любить! Я вижу только зло! Я дикий зверь, я монстр!

– Что на тебя нашло, дорогой? – удивилась Рэрити.

– Заткнись, лицемерная мразь! Я тебе не дорогой! Я убил тебя, ясно? Разорвал!

– К-кирилл, – снова замямлила Флаттершай, – п-пожалуйста, не говори так… Ты п-пугаешь…

– Оставьте меня одного! – выкрикнул я и выбежал за дверь.

Истерика не прошла, только из громкой стала тихой. Я не бежал – быстро шел, куда глаза глядят.

Уже стемнело, и было холодно. Куртка осталась в библиотеке, поэтому я шагал, обхватив плечи руками и прижав подбородок к груди, чтобы защититься от стылого ветра.

Ноги сами вынесли меня к пруду с ясенем неподалеку от коттеджа Флаттершай. Видно, этот маршрут стал мне привычным, пока я ходил на уроки в Понивилльскую школу, и теперь я выбрал его на автомате.

Остановился под деревом. В водной глади отражалось ясное небо с круглой луной. Я поднял взгляд к ночному светилу и спросил:

– Чего вы хотите?

Полная луна глядела незрячим бельмом.

– Чего вы хотите? – повторил я. – Что вам нужно? Что я делаю не так?

На каждое слово я стукал копытом о ствол ясеня, постепенно удары становились сильнее, и вот я уже колотил в несчастное дерево так, что полетели ошметки коры, и в лунном свете показалась влажная зеленовато-белая древесная плоть.

Поглощенный процессом, я ничего кругом не видел и не слышал.

Вдруг на плечо мне легло тяжелое копыто:

– Не надо, – послышался просительный голос Флаттершай, – дереву тоже больно. Если хочешь, вместо него… м-можешь снова ударить… меня.

Я замер, не в силах повернуться к пегасу. Тихий шелест крыльев подсказывал, что она парит у меня за спиной.

На другое плечо легло второе копыто, и я выдавил:

– Отпусти.

– Нет. Только, если ты пообещаешь, что поговоришь со мной.

Я покивал, и Флаттершай опустилась на траву. Повернулся к ней и тоже сел.

– Прости, что ударил.

– Ты не хочешь со мной дружить? – спросила пегас: она говорила необычайно четко, но в глазах у нее стояли слезы.

– Я не достоин дружбы – ни твоей, ни твоих подруг.

– Позволь мне решать, с кем дружить. Я вижу, что ты достоин…, очень достоин, Кирилл.

– Это потому, что ты не знаешь ничего обо мне.

– Так расскажи!

И я заговорил. Рассказал ей всё: о детстве, о том, как покалечил одноклассника, о том, как жил в изоляции, о встрече с ней, о попытке любить, о ревности и о том, как хотел уничтожить ее выстрелом в лицо.

– … и деда я подвел, – закончил я. – У него слабое сердце, он может умереть, если узнает, что я украл его пистолет, и его смерть будет на моей совести. Я никогда не думал ни о ком, кроме себя.

Флаттершай долго смотрела на меня и молчала. Когда я уже думал, что она встанет и уйдет, она заметила:

– У тебя слезы.

Недоверчиво нахмурился и потрогал левый глаз пальцем – мокро.

Пегас приблизилась, протягивая мне платок. Я подался вперед – и притянул ее к себе, вжавшись носом ей в шею. Из меня будто выдернули пробку: я обмяк и, вцепившись пальцами в ее шелковистые волосы, завыл, зарыдал в голос.

– Прости, – повторял я сквозь слезы, сам не понимая, к кому обращаюсь: к Флаттершай, к остальным оскорбленным мною пони, к ней, к деду, к родителям? – Прости меня.

– Конечно, – шептала Флаттершай, гладя меня копытом по голове, – конечно, прощаю. Ты не можешь знать, что стало с твоей особенной подругой и дедушкой, но скорее всего они в порядке…, я верю в это. Не кори себя за то, что не произошло. Но, с другой стороны, то, что ты раскаиваешься, значит, что ты хороший человек.

– Прости, – в последний раз сказал я, шмыгая носом и отлипая от пегаса. – Не по-мужски себя повел. Там остальные сильно злятся?

– Они немного шокированы, – потупилась Флаттершай. – Пишут вместе письмо принцессе.

– Заяву катают, – хмыкнул я, вытирая глаза платком.

– Пойдем домой, – сказала пегас, – надо поспать. Утро вечера мудренее.

– А Энджел?

– Его даже из вечериночной пушки не разбудишь, – слегка улыбнулась Флаттершай. – А утром я как-нибудь сумею его угомонить, если он будет слишком возмущаться.

Мы побрели к коттеджу. Ветер стих, и древесные кроны уже не гудели, а тихо шептались.

– Это они послали тебя меня искать? – спросил я, невольно понижая голос.

– Нет, я сама решила. Они так увлеклись письмом, что, думаю, даже не заметили, как я ушла.

На цыпочках прошли в темный дом. Из спальни наверху слышался прерывистый храп кролика. Флаттершай, осторожно ступая, поднялась к нему, а я, как всегда, бросил на пол диванную подушку и накрылся пледом.

Сон не шел – ничего удивительно после того, что я пережил и учинил. Но дело было не только в этом: чего-то не хватало, какой-то привычной мелочи, которая ассоциировалась у меня со сном в этом доме.

«Замок не щелкнул, – сообразил я. – Флаттершай не заперлась. Видно, боялась, что звук разбудит Энджела».