Окно в Эквестрию

Пролог. Медведь пробудился

...В котором медведь очнётся ото доброго сна. Как итог, Принцесса Селестия обзаведётся самой настоящей ушанкой, размышляя мимоходом о судьбах Эквестрии.

«Слушайте, слушайте пасмурное дыхание осени… закончились Эквестрии погожие деньки».

Принцесса Селестия отвела взгляд от окна — робкие капли первого октябрьского дождя постукивали о стекло — и устроилась на мягком пуфике поудобнее. Потом она углубилась в чтение.

«Дорогая Принцесса Селестия.

Я всегда очень, очень любила веселиться с малышами. Я думала, заботиться о них значит только больше играть, так? Нет! Ни капельки! Ответственности у няньки гораздо больше, чем у простого товарища по играм.

Наша жажда ответственности может опередить наши возможности: вот, что я узнала сегодня.

— Ваша верноподданная, Пинки Пай».

Принцесса отпила из бокала игристое шампанское и улыбнулась своей чудесной улыбкой. Таким простым, непринуждённым движением она могла обнадёжить, вдохновить, а подчас и осчастливить; но сейчас она улыбнулась просто так. Для себя одной. И для себя одной она уже трижды перечитывала эти нехитрые, даже наивные, строки.

— Тем не менее. Вижу, нашей веселушке скучать некогда, — Принцесса Селестия подняла голову. — Правда, Филомена?

Похожее на ощипанного петушка существо содрогнулось всем телом, закашлялось, перевернулось на жёрдочке вверх тормашками и зажмурилось; в период перерождения, особенно преждевременного, птица феникс к продолжительным контактам не расположена.

Бытует мнение, что думать гораздо проще, чем не думать. Принцесса это проверила: и если размышлять о дюжине вещей разом она выучилась спустя два столетия после того, как стала аликорном, то избавляться ото всякого подобия мысли ей удалось лишь через семь долгих веков. Многомыслие со временем поизносилось — сноровка уже не та, стало быть, не больше пяти дум сразу — а мастерство безмыслия до сих пор служило верой и правдой. В тихой гавани безмолвия и пустоты Принцесса переводила дух.

Принцесса надкусила торт и положила обратно, на блюдце из киринского фарфора.

Трещат поленья в камине, моросит дождь, угрюмо сопит Филомена, и так восхитительно, так роскошно не думается...

И стоило только Селестии снова опустить взгляд на письмо, как от гармонии уже осталось одно воспоминание. В двери покоев стучали. Тем самым, деловитым, стуком, которого Селестия за десять столетий наслушалась от тысяч пони, с которым сжилась, который стал привычен, как цокот собственных копыт.

Принцесса вздохнула (наедине с собой она могла такое позволить), разделалась с шедевром кондитерской мысли, допила последний глоток, и стала заботливо сворачивать письмецо.

— Прошу, Стелс, входите.

Мысли о всякой государственной всячине возвращались чинно, степенно, одна за другой, и строились в шеренгу. Это она их вымуштровала: в стародавние времена, помнится, они могли дать фору жеребятам, бегающим вдогонки в гуще крапивных зарослей.

Вошёл Нортроп Стелс, начальник Тайной, «Личной, Её Величества», Канцелярии. Неприметный земной пони шестидесяти двух лет, в камзоле с гербовыми пуговицами, фетровой шляпе и круглых очках. Исполнителен, надёжен, несколько тщеславен. Себя называет «слугой народа» и обожает, когда ему на это намекают.

Стелс раскланялся. Селестия кивнула. Филомена, учуяв гостя, зашлась страдальческим, леденящим кровь кашлем, но внимания так и не добилась.

— Ваше Величество, — Нортроп склонил голову. — У меня есть дело первостепенного значения.

Уши Селестии навострились без спроса. Нортроп каждый раз говорил «у меня есть дело чрезвычайной важности»; он не разбрасывался словами попусту. Ну а если уж речь зашла о деле «первостепенного значения»…

— Пожалуйста, Стелс, присаживайтесь, — Селестия встала во весь рост. — Минута, и я вас внимательно выслушаю.

Полка, к которой подошла Принцесса, была специальная полка: в бесконечном круговороте забот о королевстве опека Элементов Гармонии занимала особое место. Селестия окинула взглядом шесть фотографий. Больших хлопот стоило свести носителей Элементов в тихом Понивилле безболезненно — так, чтобы не рвать с корнем дружеские и семейные узы. Надо отдать должное, головоломную операцию длиной в восемь лет провели блестяще. Нортроп Стелс потрудился на славу, и за то получил высокий чин начальника Тайной Канцелярии.

Селестия взяла телекинезом перо и поставила на послании дату: второе октября тысяча двадцать третьего года и.д. (после изгнания Дискорда). Потом она положила письмо под фотографию Пинки Пай и мысленно поздравила веселушку с первым Отчётом.

Как знать, как знать… недавно листы бумаги, исписанные размашистым почерком Спайка, уже спасли мир от второго дискордака.

Принцесса обернулась. Улыбка не исчезла с её лица, нет — просто изменился оттенок. Негоже улыбаться хорошему подчинённому так, как улыбается успехам жеребёнка мать. Подчинённый может и обидеться.

— Я слушаю вас, Стелс, — Селестия пересекла покои и уселась напротив, за круглым столом.

— Простите меня за излишнюю метафорию, Ваше Величество, — Нортроп кивнул. — Но я вынужден бить красную тревогу: медведь пробудился.

Смутная догадка осенила Принцессу. Сердце дрогнуло, но лицо осталось прежним.

— Снежный Занавес, Ваше Величество… — Нортроп воровато оглянулся. — Он рассыпался!

Селестия сделала вид, что удивлена до крайности. Это вдохновило Нортропа. Он прочистил горло — ему вторила Филомена — и, помогая себе жестами, начал рапортовать: в копытах Тайной Канцелярии оказались данные, полученные из пограничного городка Галлопин Гордж, что сегодня после полудня несколько пегасов в форме, похожей на военную, свалились на жителей вышеозначенного городка, «как снег на голову». Правда, пегасы, похоже, сами не поняли в точности, что случилось и спаслись бегством с места происшествия. Один из них обронил головной убор, и Нортроп готов представить сей предмет к августейшему сведению Её Величества.

Стелс запустил копыто в седёльную сумку и вытащил меховую шапку с большими, причудливыми ушами, повязанными на макушке. Он лукаво улыбнулся, словно хотел разразиться восхищёнными вскриками в духе «вот! Каково, а?», но не дал себе воли.

Удивление Селестии, казалось, подскочило до заоблачного уровня. На самом деле, это было не так-то далеко от правды. Просто удивление — на редкость туманное, половинчатое чувство, которое не несло в себе ни капли того, что переживала сейчас Принцесса.

«О, Небо… подумать только. Они живы. Они там все не сгинули».

Селестия приняла шапку и разглядела со всех сторон. Когда взгляд наткнулся на медную кокарду с подковой и молотом, стройные фаланги мыслей рассыпались.

Так во вселенском уравнении Принцессы выросла одна-единственная переменная. Даже не столько выросла, сколько объявилась снова, спустя долгие столетия, и перевернула всё вверх дном. Принцесса отлично знала, кто придёт ей на смену, кто чем будет заниматься и по какой дорожке пойдёт Эквестрия дальше. Принцесса отлично знала, когда ждать пробуждения Найтмер Мун, Дискорда и Сомбры, ведь всех их сразило могущество Элементов — непредсказуемое, своевольное могущество…

Но — Сталлион?

Нортроп, сохраняя каменное лицо, еле заметно потирал копытом по краю стола — максимальное проявление радости для разведчика высшей марки, который никогда не покажет истинных чувств даже перед тем, кому можно доверять безоговорочно. Так он вёл себя каждый раз, когда ему (входящему в число привилегированных пони, способных удивить всеведущую самодержицу), удавалось застать принцессу врасплох.

Он, как умнейшая личность, прекрасно понимал, что Селестия никогда не покажет истинных чувств, но за все эти годы службы также научился распознавать по мелочам истинный настрой владычицы. Он знал, что сам не идеален перед начальством в этом плане, но кого это волновало кроме них самих? Пусть это будет эмоциональным паритетом. А что касается всей этой игры, в которую играет с простыми смертными тысячелетняя владычица: Что ж, Селестия, мастерица высшего пилотажа и изобретатель принципа «наилучшая власть та, что делает себя излишней», поэтому её замешательство всегда стоило очень многого. Оно давало понять, что в этом мире ещё полно не предопределённых лазеек, в которых сэр Стелс будет копаться до конца своей жизни. Но Сталлионград… Это был слишком серьёзный пробел в государственных и геополитических планах. Поэтому с того самого момента? как Нортроп взял эту ушанку в копыта, наравне с радостью развенчивания тайн, в его душе зародилось настоящая тревога. Как бы то ни было, Нортроп даже не корил себя за рапорт, превращённый в эмоциональное шоу.

Всё это Селестия прочитала на его безучастном лице.

— Каково будет ваше повеление? — Стелс вытянулся во фрунт, чтобы подчеркнуть серьёзность ситуации.

Селестия, не отрывая глаз от ушанки, ответила:

— Снаряди туда своих отборных разведчиков. Завтра к ужину рапорт должен лежать у меня на столе.

А про себя подумала: «зная Сталлиона, он уже давно сделал то же самое».

— Несомненно, Ваше Величество, — Нортроп откланялся. — Почту за честь развинчивать ситуацию вместе с вами.

Ах, этот Стелс, один из немногих пони (если не единственный), который не гнушался подобных фраз. Он слишком хорошо знал правящую особу, чтобы сдерживать себя, особенно когда их мысли совпадали. Конечно, он уже снарядил разведчиков, которые, скорее всего, сейчас ждали последнего подтверждения.

Скрипнула дверь, и Принцесса снова осталась одна. С разбросанными в беспорядке мыслями, потухшим камином и Филоменой, задремавшей от отчаяния.

Несколько мгновений Селестия смотрела в пустоту. Потом она вздохнула ещё раз, впрочем, уже не спрашивая у себя «августейшего соизволения». Вздох вырвался сам.

— Так-то, Филомена, — проговорила она. — Живёшь-живёшь, а потом тебя удивляют в очередной раз. До дрожи в коленях.

Селестия обрадовалась и загрустила, оживилась и затосковала, расслабилась и сжалась в комок одновременно. Обыденной ясности ума и след простыл. Она сидела, зачарованная, и не знала, что предпринять.

Прошлое буквально скрутило ей копыта.

Наконец Принцесса встала и подошла к столу, на котором лежали вечерний выпуск «Кантерлот Таймс» и пара отчётов. Чтобы отвлечься и испытать силы, она стала припоминать содержание бумаг.

Что ж, в отчётах всё как обычно. Во-первых, примерный маршрут зимней миграции драконов. Во-вторых, известие о том, что магический фон Тартаруса на 3% нестабильнее обычного. В-третьих, донесение о том, что археологи-водолазы раскопали поющие амфоры морских пони, датируемые доклассической эпохой. Газеты же наперебой писали на тему «Снежная угроза: Кристальные Горы блеют от ужаса!» — о том, что во Всевеликой Баранославии резко ухудшается температура, и многие её жители в спешке бегут, наводняя и без того тесный Мэйнхеттен.

Всё как обычно. А что ещё горше, ей не удавалось больше вспомнить каждую до последней букву, как несколько веков назад. Даже некоторые смысловые тезисы, увы, ускользали из копыт стареющей владычицы.

Вот, разве что, последняя новость. О, Ледяной Север!.. В этот неприветливый край в своё время ушли Сталлион с Сомброй, и с тех пор безжизненные горы начали подкидывать сюрпризы один другого больше. Так и теперь. Снова.

Селестия оглянулась. Рядом висело зеркало. Тогда она нахлобучила на голову ушанку и стала разглядывать себя со всех сторон.

Ледяной Север… да. Вендиго вернутся, сомнений быть не может. Нужно только время. Время, время. Где его взять-то, время?..

Принцесса сняла ушанку, поднесла к мордочке, вдохнула. И закашлялась.

Ушанка пахла медведем.

Глава I. Гости с Эквестрийщины

...В которой Шайнинг Армор вновь заделается рыцарем без страха и упрёка, а также поймёт, что истинный гвардеец всегда обязан следовать букве устава и быть начеку — даже когда красит солдатиков.

Последние две недели Шайнинг Армор не видел между собой и оловянным болванчиком никакой разницы.

Встряхнув баночку пони-колы, он с громким «хлюп» высосал очередную порцию пойла, мрачно, копытами, сплюснул жестянку и забросил под стол. Баночка печально брякнулась на гору товарок по несчастью.

Такое чувство, словно его, ни в чём не повинную заготовку, кто-то покрасил в чуждые ему цвета капитан-командора Солнечной Её Величества Гвардии, столкнул лбом с фигуркой Кэйденс и стал наблюдать за развитием событий. Весь мир — театр... кто бы это ни сделал, он давно отбросил от скуки копыта.

Шайнинг Армор громко вздохнул и взял телекинезом крохотную кисть. Скорбный труд по раскраске комтура панцергрифов с двумя железными крестами тянулся уже целую ночь и даже не думал заканчиваться.

Будь же проклят Грифлянд! Вечно они прикрутят к доспехам каких-нибудь шипов, крестов, рогов, и прочей дребедени. А страдать из-за этого остальным?

Шайнинг поднял взгляд. Миниатюрная армия таращилась в ответ сотней пластиковых глаз. Здесь были все: от эквестрийских гвардейцев и яниссариев Седёльной Арабии до амигос Эль Лламы и даже жолнеров Всевеликой Баранославии.

Да чего уж греха таить? Здесь стоял и он сам, Шайнинг Армор.

То-то было смеху, когда он, натянув чёрный холщовый капюшон, зашёл за очередной порцией моделек в одну лавочку, что в предместьях Кантерлота, и увидел там себя. Сначала он не решался заглянуть себе в глаза, но потом, осмелев, заглянул. И понял. Со сном можно будет попрощаться, если он сейчас же себя не купит.

Глаза слипались. Оно и немудрено. Усталый организм призывал начальство к ответу.

«Что-то, — Шайнинг Армор подпёр голову, — никак копыта не дойдут себя раскрасить...»

Новость о помолвке совпала с назначением на должность командира почётного эскорта в Сталлионград. И то и другое Шайнинг принял с кощунственным равнодушием, без огня в сердце. «Может, развеюсь», — подумал он, и не подумал больше ничего.

Не то что бы ему, Шайнинг Армору, не хотелось ехать в Сталлионград — глушь она, конечно, глушь, да ещё и неизвестная, но в других странах он бывал предостаточно. Не то что бы ему, Шайнинг Армору, не хотелось быть женихом принцессы Ми Аморе Каденза — всё стало ясно уже в первый после их знакомства День Сердец и Копыт. Не то что бы ему, Шайнинг Армору, не хотелось быть главным во всей Гвардии — этим он болел с младых копыт.

Да. Сбылись мечты жеребёнка. Женитьба на прекрасной принцессе и почётная служба, которая когда-то могла только сниться. Имя Шайнинг Армора регулярно попадало на первую полосу газет, завистники назвали его «Тиечкиным любимчиком», рассудительные джентльпони и кобыледи предсказывали блестящее будущее…

...А Шайнинг Армор красил солдатиков. Он просто не мог ничего поделать.

Повертев себя в копытах, Шайнинг поставил фигурку на место. Ладно. Хватит глазеть в пустоту, как зомби-пони.

Напевая старую добрую казарменную песенку «сержант-майор, будь мне мамой», Шайнинг вдохнул аромат краски, и внезапно уловил совсем другой, даже и родной, но неуместный в эту минуту запах… Да. Та самая пакость. Табачные листья. Ей бы весь Кантерлотский дворец провонял, не будь древних и могущественных чар благоухания.

Миг-другой Шайнинг Армор хлопал глазами. Потом он содрогнулся всем телом, развернулся и наткнулся, конечно же, на квадратную морду сержанта Перкинса. Безучастную на сто двадцать процентов. Мохнатые брови строго параллельны глазам, глаза — два близнеца-прямоугольничка, чёрные, без проседей усы щёткой — даже в них последний волосок обомлел по стойке «смирно». Недалёкий служака, как ни посмотри. Истукан. Но Шайнинг знал, что внешность эта по-параспрайтски обманчива, что сержантская сбруя скрывала хитроумного борова. Достаточно приглядеться ко рту. На первый взгляд прямой, хоть линейки выравнивай, если бы не уголки губ: они изгибались в незаметную, но очень лукавую ухмылку. К сожалению, настолько призрачную, что и придраться не к чему. И чего ему говорить? «Перкинс, что это у тебя всё время морда кирпичом?» или «да хватит уже ухмыляться!»

Шайнинг почувствовал, что заливается негвардейским, во всю щёку, румянцем, и уже набрал в грудь воздуха, чтобы по всей форме отчитать мелкого крупогрыза, но тот его опередил. Уже в который раз.

— Сэр, р-р-разрешите обратиться, сэр! — отчеканил Перкинс. — Осмелюсь доложить, сэр, — Перкинс помолчал с миг. — сэр, не по уставу красите, не будь я Перкинс. сэр.

И замолчал, как ни в чём не бывало. Ох уж этот Перкинс.

Перед глазами у Шайнинга потемнело. Ловя губами воздух, он заслонил собой стол, потом открыл рот, и тут же захлопнул рот. Сказать было нечего.

И ведь ухмыляется, каналья! Точно, зубы скалит!

— Также рапортую, сэр, что через полтора часа, согласно назначенному времени, мы выдвигаемся, сэр. Разрешите идти, сир?

Перкинс ещё поглядел в пустоту, браво отдал честь, развернулся, и чеканя шаг, вышел за дверь.

Шайнинг выдохнул и обмяк. Щёки горели. Ох, и попляшет же ещё у него Перкинс...

Нет, Перкинс не разболтает. Просто эта бочка из-под сидра уже жевала табачные листья и глядела на кого попало сержантским прищуром, когда он ещё тянул лямку зелёного курсанта. Стыдно перед сержантом, докатился!

Шайнинг взглянул на двери, как кадет на пустую тарелку. Фыркнул. Нет. Быть такого не может. Он точно их запирал.

— Тьфу ты! — Шайнинг тряхнул гривой и, бормоча ругательства, стал поспешно сгребать солдатиков. Слова Перкинса наконец-то дошли до адресата. Сталлионград, Сталлионград… и как он мог забыть?

Иго-го. Постойте-ка.

С замиранием сердца посмотрел Шайнинг на одного из раскрашенных гвардейцев. Перкинс всюду прав: капитан-командор уже настолько расфуфырился, что забыл, как выглядит сбруя простого гвардейца.

Шайнинг запер заветный ящик и на всех парах помчался в ванную. В зеркале он, конечно, столкнулся с удручающим зрелищем. Грива растрёпана, скатавшаяся шерсть, под глазами мешки. Эта страстишка, недостойная гвардейского седла, сведёт его в могилу.

Приводя себя в должный вид, Шайнинг уже начал раздумывать о чём-то постороннем. И только причесавшись серебряным гребешком, подарком Кэйденс, он кое-что вспомнил. Он ведь так и не попрощался с невестой.

Вероломный холодок разлился внизу живота Шайнинг Армора, когда он подкрался к покоям принцессы Ми Аморе Каденза.

Принцесса музицировала на клавесине. К своему жгучему стыду, Шайнинг слышал эту композицию впервые. Не мог он уже, как задумывал, войти триумфальной поступью, звякнуть начищенными накопытниками и продекламировать: «доброе утро, моя кобыледи! Не правда ли, сегодня птицы дивно поют? Но, позволю себе заметить, даже очарование живой природы не в силах затмить третью симфонию великого эквестрийского композитора NN! О, эта увертюра! О, эта фуга!..»

Шайнинг глухо застонал и боднул лбом стенку. Звякнуло. Он на миг замер: но нет, ничего, не услышала. Пронесло.

Тогда он стащил шлем, пихнул его в сгиб копыта и стал с безучастным видом, как в дозоре, ожидать.

«Когда-то мы просто любили друг друга, — закрыл глаза он. — Теперь это не любовь, а какой-то хомут, нелепый спектакль на публике. Дискорд знает что, честное слово».

Благо, есть что вспомнить. А то как же! Года два назад он был тем ещё повесой и вертихвостом. Ещё со времён славной старины повелось, что гвардейцы пользуются особым спросом; ну а он — не самая блестящая родословная, конечно, и не герцог в семнадцатом колене... но зато: красавчик, намного удачливей всех коллег по цеху, щеголяет военной выправкой, не солдафон... было по чём вздыхать родовитым кобылкам.

А потом на одном балу подвернулась Кэйденс, которая и не думала его добиваться. Они станцевали радужный вальс, сплясали баранославскую мазурку, всепони нашли, что парочка смотрится премило, завязался разговор, слово за слово, последовало приглашение в сад...

И всё у них было хорошо. Вееры и поцелуи в беседке; сирень, певчие пташки, любовные письма; бонжуры и роза в зубах. Они прозвали друг дружку на манер пылких обитателей страны сыра, лягушек и трогательных баллад, Ля Гриффа: благородный шевалье Арморе Бриллянте и прекрасная принцесса Ми Аморе Каденза.

Что может быть романтичнее?

Молва о двух любимчиках Селестии задела высшее общество за живое. Им откровенно завидовали: милостью судьбы они, некогда безвестные, оказались первыми среди равных. Оставалось только довольствоваться вздохами и ломать голову над замыслами царствующей особы, покрытыми завесой государственной тайны — замыслами, как водится, неисповедимыми.

Духовная связь влюблённых крепла не по дням, а по часам. Шло время, и мало-помалу взгляды из-под моноклей и пенсне тоже преображались: пренебрежительным, снисходительным ноткам на смену пришли понимающие, одобрительные, наставляющие на путь истинный. Поддались общему настроению и прохиндеи-газетчики из «Кантерлот Таймс». Они раз и навсегда покончили с неуклюжими, но крикливыми заголовками вроде «Из попоны в дженльпони: любовная интрижка сделала курсанта капитаном!» или «Под крылом Её Величества: счастливая парочка не хочет давать интервью!». Поменяли пластинку. Теперь в статейках этих мясоедов нет-нет да проскакивали слова «подготовка к свадьбе», «прочат влюблённым блестящее будущее», «принц и его принцесса».

И жизнь Шайнинг Армора превратилась в экзамен, который он, казалось, сдавал всей Эквестри сразу: вместе с пластинкой поменялась и Кэйденс.

О, Кэйденс. И кто тебя подменил? Да, ты всегда была немного одержима: умела исполнить по памяти десяток-другой симфоний на клавесине, лютне и ещё Селестия знает скольких инструментах; читала наизусть, без запинки, целые стихотворные тома; могла, одним глазком взглянув на картину, выложить на-гора энциклопедическую статью о художнике, его творческом пути и грандиозном смысле, заложенном в наслоения масляной краски. Но ты до последнего времени никогда не увещевала, не просила «ради меня», не попрекала за невежество и «серость» — хотя презрение к новомодной безвкусице вроде Дэринг Ду, Трендерхуфа, Сапфиры Шорс или «Ржания с холмов» жило в тебе всегда.

А Шайнинг? А что Шайнинг? Шайнинг мог припомнить, самое большее, пони-польку. Были ещё всевозможные гимны и марши вроде «правь Эквестрией, принцесса!», которые вколачивали в несчастные курсантские головы — но такую музыку Шайнинг уважал, поскольку жил по её заветам. А что до остального… ничего, кроме рапортов, он давно не читал, а верхом изобразительного искусства полагал плакаты в своём кабинете. Плакаты эти все, как один, призывали «вступать в ряды гвардейского братства» и «стать могучей опорой престола».

И как только Кэйденс раньше терпела? Почему только тут она взъелась, взвилась и засуетилась?

— Шайни, — говорила она, нагружая его по самый рог охапками книг и справочников. — Ты — будущий принц. Ты должен подавать пример. Пожалуйста. Ради меня. А то совсем как из палеопонического периода, честное слово.

На гвардейское наречие это переводилось как «хоть тресни, но полезай», так что Шайнинг «отставил разговорчики в строю» и «заступил на боевое дежурство». Но сила воли, закалённая в борьбе с хищными стаями журналистов, быстро дала слабину под гнётом изящных искусств. И, как по заказу, в копыта Шайнингу попался старый, времён беззаботного детства, оловянный гвардеец...

Вот уже две недели, как Шайнинг всеми правдами и неправдами избегал Кэйденс, притом что покои влюблённых голубков располагались по соседству. Шайнинг страдал, изнывал, поносил себя последними словами — но встретиться со своим страхом рог к рогу… каждый раз, когда он возвращался к этой мысли, перед глазами маячила чёрствая, скуластая морда сержант-майора Шрапнелла, который орал, срывая глотку:

— Не разбивайте, лягать, моё любящее сердце!!

А потом — мрачные картины, желание вытянуться по струнке, и предательская дрожь в коленках. Нет. Лучше не вспоминать.

...Шайнинг потряс головой. Печальное и прочувствованное музицирование стихло на торжественной ноте. Миг-другой над миром звенела только тишина. Потом отчётливо послышался шелест страницы...

Подковы брошены, как говорил классик. Шайнинг, пригладив гриву, толкнул узорчатые двери.

Единственная хоть сколько-то изящная строчка, которой он мог парировать выпады Кэйденс, была сейчас: «а из нашего окна вся Эквестрия видна!..»

Тоже мне, солдат, укравший мантию лирика.

Кэйденс резко обернулась и ахнула.

«Ну, потрясно, — подумал Шайнинг. — Рог даю на отсечение, сейчас мне попадёт, и из моей истерзанной тушки посыпется овёс. Сейчас меня разоблачат. Она уже научилась читать мои мысли не хуже нот. Ну почему, почему мне хочется уткнуться в книги и читать, только когда она сверлит меня столь укоризненным взглядом?».

Расшаркавшись, Шайнинг приосанился и заговорил зычным, хорошо поставленным голосом:

— С добрым утром, моя кобыледи! Прошу простить за задержку, и…

Он замолчал. Кэйденс, милая Кэйденс, вспорхнула и бросилась к нему на шею через всю комнату. Шайнинг, обескураженный, чуть не выронил шлем.

— Бедный ты мой, бедный… — Кэйденс прижалась к его щеке. — Работящий...

Шайнингу приятно защекотало сердце. Конечно же Кэйденс, увидев мешки под глазами, подумала, что он всё это время корпел над книгами, и не смогла остаться равнодушной. О, Селестия… разве дозволено обманывать такое создание?.. Мог же он выкроить хоть немного времени, открыть, почитать!..

И сердце кавалера взорвалось. Такими жёнами направо и налево не разбрасываются.

Шайнинг куснул её за ухо. Кэйденс смешливо фыркнула. Потёршись носами, они крепко-крепко поцеловались и доверительно заглянули друг другу в глаза.

Удивительно, но Шайнинг так и не бухнулся на коленки, так и не покаялся в своей нерадивости — он выдержал. Выдержал так блестяще, что не догадался бы и сам Шерлок Хувс.

От собственных выкрутасов Шайнингу стало не по себе.

— Мой добрый сир? — курлыкнув, как горлица, Кэйденс смахнула пылинку с доспеха Шайнинга. — Где же вы пропадали, где? Скажите, почему соизволили навестить меня только перед самым отъездом?

Вот, идиллия кончилась. То, что они говорят романтическим слогом, как на свиданиях — это плюс. Но ни признаться, ни солгать нельзя, и это — минус. Остаётся вдохнуть мягкий, родной аромат вишнёвых духов и действовать по старой доброй гвардейской тактике: когда на голову валится начальство и дело пахнет выволочкой, покажи, что чем-то смертельно занят. Тогда тебя, может статься, оставят в покое.

«Лжёшь, — зудело в голове. — Врёшь, как перевёртыш, Арморе Бриллянте, и не краснеешь».

— Дела, — Шайнинг повесил нос. — О, Кэйденс, вся эта суета так меня утомила… того назначь, этого возьми, этого не возьми, этот подходит, другой отказывается лететь в этот… как его там… Сталиноград…

— Сталлионград, — спокойно поправила Кэйденс.

Шайнинг сморгнул. В этом спокойствии он расслышал далёкий-предалёкий отзвук ревущего торнадо. Эх, ну почему? Как? За что? Даже подобная невинная ошибка, и вот, получите. Не было такого раньше, и быть не могло. C какой поры любая беседа с возлюбленной превращалась в испытание?

— Да, Сталлионград… так вот… — Шайнинг потёр лоб. — Вообще, что это за глухомань? Откуда она взялась? Не было её, жили спокойно, всех соседей знаем, а тут…

Кэйденс вздохнула, мягко улыбнулась, и прикрыла ему копытом рот.

«Ах, да, — брови Шайнинга чуть не сошлись к переносице. — Она ведь наверняка знает о нём всё».

— Шайни-Шайни… — Кэйденс покачала головой. — Это же невероятная, трагическая история. Точно не помнишь?

Шайнинг про себя поклялся штандартом Её Величества: «прочитаю всё, что надавала Кэйденс, и баста. Так нельзя».

— Э... Не дошёл ещё, — почти спросил он

Кэйденс лукаво заглянула ему в глаза, развернулась и отошла к окну. Шайнинг наконец-то вздохнул полной грудью.

Миг-другой царила тишина. Только доносился из сквера напевный свист и было неясно, садовник выводит трели или певая птица, не улетевшая на зимовку.

— Это было давно, — Кэйденс положила копыто на подоконник. — Тысячу лет назад одно из племён пони, спасаясь от злобного правления Дискорда, основало город далеко-далеко на севере. Ими правил Джозеф Сталлион — могучий, волевой пони, любящий свой народ.

Да, времена меняются. Когда-то Кэйденс была другая. Она ничего от Шайнинга не требовала: просто рассказывала, а он слушал. Конечно, он пытался переварить то, что было ему интересно, и не стеснялся задавать вопросы — вопросы, которые забавляли Кэйденс, но, всё-таки, были ей безумно приятны…

Теперь же Шайнинг пытался обратиться в слух.

— Когда Дискорд был изгнан, принцессы предложили сталлионградцам вернуться в Эквестрию. Но те отказались, поскольку привыкли к суровой зиме и даже успели приручить тамошних медведей. Долгое время Сталлионград, Эквестрия и Кристальная Империя жили в мире и согласии, пока власть в Кристальной Империи не узурпировал Сомбра; безумному королю хотелось ещё больше власти, он зарился уже на саму Эквестрию. Но сперва он решил напасть на Сталлионград, посчитав его более слабой добычей. Сталлионградцы упорно сражались с Сомброй и его сумрачными созданиями, но их магия была слишком слаба — только сила Элементов Гармонии могла совладать с тёмным злобством. Но перед поражением Сомбра успел наложить на Сталлионград и Кристальную Империю проклятие: он усыпил кристальных пони, поскольку надеялся потом править ими снова, и окружил магическим бураном Сталлионград, чтобы они умерли от голода, холода, без связи с миром.

Кэйденс выдержала паузу и обернулась. Шайнинг тут же изобразил живой, искренний интерес и переживание, а не беспокойное желание ничего не упустить. Вот только получилось, скорее всего, скверно. Лукавить перед отцами-командирами таким манером в училище не натаскивали.

Кэйденс, увлечённая своими мыслями, не заметила — или сделала вид, что не заметила. Она села за клавесин, взяла пару печальных нот и, насладившись звучанием, обернулась к Шайнингу.

— Скажи пожалуйста, — что-то сержантское скользнуло в этих словах. Уши Шайнинга машинально дёрнулись книзу. — А какие книги ты уже успел прочитать?

Само собой, Шайнинг смутно ожидал и боялся подобного вопроса, так что лицо сохранить сумел. Но какая, к Дискорду, разница, когда он и приблизительно не знает начинки книг?..

— Эм, — запнувшись, он прочистил горло. — Знаешь, у меня с названиями всегда было плохо. Всегда старался уловить суть.

Шайнинг напряг зрительную память.

— Вот, помнится, красная там была, и ещё зеленоватая: их-то я как раз и…

Сердце Шайнинга ёкнуло. Всё. Он потерпел крах. Пора сдаваться на милость победителю, вопреки всем тактическим наставлениям. К огромному сожалению, законы сражения не всегда работают в отношениях с кобыледи...

На вечно ласковой мордочке Кэйденс проступала незнакомая Шайнингу мина холодного недоумения. Самое худшее, что Шайнингу до сих пор доводилось претерпевать — это выражение ужасно озадаченного котёнка.

Ледяные капли молчания падали на макушку Шайнингу. По телу словно пустили электрический ток.

— И что же было в зеленоватой книге? — сложив копыта на груди, Кэйденс выпрямилась на подушке, словно сказочная царица на троне.

Шайнингу свело челюсть. Он бы лучше испытал горечь пленения в настоящем бою, чем поднял бы копыта на любовном фронте.

«Цемента, — ударила в голову загадочная мысль. — В наших отношениях не хватает цемента».

Мысли в голову полезли совсем странные. Вспомнилось любовное заклинание Кэйденс. Жаль всё-таки, что Её Величество признала его «насилием над личностью» и строго-настрого запретила без спросу применять. А, впрочем, всё равно. Насколько Шайнингу было известно, оно всего-то навсего вызывает у цели выброс какого-то там вещества. А на мутную голову можно наломать дров.

А жаль. Всё было бы так просто.

— Ну? — Кэйденс подалась вперёд. Шайнинг сглотнул без слюны.

И тут в покои постучались. В дверях образовался Перкинс — толстый, бесстрастный, с видом ревностного служаки. Целую вечность он, звеня накопытниками, шёл к Шайнингу, но наконец дошёл, отдал честь и рявкнул:

— сэр! Осмелюсь доложить, сэр! Пора отбывать, сэр!

От облегчения и благодарности у Шайнинга чуть не подкосились ноги. Захотелось обнять, расцеловать Перкинса. Он ведь, навозная стружка, не просто так явился! Небось стоял, подслушивал, выжидал, а в переломный момент баталии нагрянул на поле брани со свежими силами и выручил своего капитан-командора!

Случай с солдатиками был благополучно забыт.

— Благодарю, Перкинс, — Шайнинг быстро отсалютовал и обернулся к Кэйденс, чтобы попрощаться «по долгу службы». Арривидерчи, дескать, вояж не ждёт. Какое, всё-таки, счастье, что она остаётся во дворце! Какое счастье, что именно ей Селестия поручила заботу о заграничных послах, что именно она останется здесь — останется, чтобы интересоваться у посла Кир-Инь-Яна, как поживает его подагра, и чтобы выслушивать от тучного вождя одного из племён Зебрики сто второе за месяц требование гуманитарной помощи.

Но тут сердце Шайнинга ёкнуло: суровость любимой пошатнулась и полетела в Тартар. Теперь Кэйденс напоминала растерянную молодую учительницу, которая не может совладать с классом шумных старшеклассников и мало-помалу впадает в отчаяние.

Нет, так не годится. Уж что-что, а это вообще ни в какие рамки.

И спасение отыскалось на удивление быстро.

— Перкинc. Кру-угом! Марш!

Перкинс, не поведя и ухом, отдал честь, развернулся, вышел вон. Когда дверь скрипнула, Шайнинг неловко улыбнулся Кэйденс. Как джентльпони, во всякого рода трениях он обязан делать первый шаг.

Кэйденс приоткрыла рот.

— Ми Аморе Каденза?

Шайнинг водрузил шлем на столик, пригладил гриву и отвесил низкий поклон.

— Простите меня, прекрасная кобыледи. Я солгал и должен искупить своё преступление.

Кэйденс обмякла, закрыла копытами мордочку и покачала головой, улыбаясь. Несколько мгновений она молчала.

— Очень хочется на тебя позлиться, — Кэйденс встала во весь рост, — очень. Но я не могу.

Она подошла к Шайнингу и коснулась копытом его подбородка.

 — Такой благородный сэр не заслуживает подобного обращения.

Какое, всё-таки, облегчение. Нет, не просто облегчение. Прилив сил. Любовь. Вдруг очень живо представился дикий, мрачный, угрюмый Сталлионград: а он, он чувствовал себя рыцарем, который будет во имя своей дамы вершить славные подвиги.

— Я у ваших ног, кобыледи, — Шайнинг склонил голову.

От нежных объятий Кэйденс сердце кавалера взорвалось дважды. Осмелев, Шайнинг поднял голову и начал искать её губы: но наткнулся на обложку. Что за дискордак?

Нахмурившись, Шайнинг отдёрнул морду и прочитал: «оскар Уайлдфлэнк: собрание стихотворений».

Что ж. Вот и меч возмездия.

— Но всё-таки, — из-за книжки выглянула Кэйденс, — ты порядочный свинтус. Так что не обессудь.

Шайнинг кивнул и убрал книжку под доспех. Ну, брат Шайнинг, флаг тебе в зубы и барабан на шею. Пускай это и непохоже на ситуацию «кобыледи в беде», но это и не какая-то дурацкая прихоть, которой просто надо потакать.

— Писать мне не забудешь? — Кэйденс шутливо вздёрнула бровь.

О, точно. Шайнинг объяснил. Дело в том, что, да, писать-то он будет: вот только в ответ он ничего не сможет получить. Кэйденс, как волшебник, сразу поняла — дело было в отсутствии так называемого «магического телеграфа». В Сталлионграде не было ни на йоту эквестрийской магии, так что и координатам получения там не откуда взяться; другое дело — Кантерлот. Все дороги ведут в Кантерлот.

Кэйденс, милая Кэйденс, поцеловала его в щёку, куснула за ухо, и снова смахнула с нагрудника пылинку. Потом она, как ни в чём ни бывало, развернулась и махнула хвостом.

Знает, чаровница, как пробудить в суженом желание вернуться поскорее.

Старушка Эквестрия давно не видала такой шумихи. Возвращение Дискорда стало громом и молнией, которые разбудили гнездо сонных параспрайтов, а весть о разрушении Снежного Занавеса это гнездо опрокинула.

О, надо было видеть посольский кортеж. Толпа ликует, размахивая флажками и воздушными шариками; пегасы бросают с облаков розы; цвет и гордость Кантерлота, гвардейцы, мерно шагают, запряжённые в колесницы, барабанам в такт; Селестия в головной колеснице простирает взор вдаль; а Шайнинг стоит навытяжку, и сбруя его дивно сияет на полуденном солнце.

— Виват! — кричали пони здравницу стародавних времён Средневековой Эквестрии. — Виват Селестия!

И грел Шайнингу душу этот державный восторг. Отрадно видеть нацию такой, какой она должна быть. Вот они, настоящие столичные нравы.

Везде только и было разговору, что Сталлионград, Сталлионград. Лига Летописцев — пожалуй, самая замшелая организация всей Эквестрии, сдула пыль как со старинных фолиантов, так и с собственного крупа. Ведь наконец, наконец-то простые пони потянулись к истории! И откуда взялось столько знатоков самой загадочной из наук? Всепони рвали друг у друга газеты, спорили наперебой. Каждый норовил блеснуть познаниями и объяснить: что же это за место такое, Сталлионград, что там сейчас деется, есть ли там полярная зима, а, главное, чего стоит ожидать Эквестрии. В библиотеках от спорщиков стало не протолкнуться, и святая святых, тишина читальных залов, полетела к Дискорду повсеместно.

…Вы отчизне послужите, славной Гвардии сыны

Вы отчизне послужите, славной Гвардии сыны —

Вы злодеев не щадите, как ваши деды и отцы!

Вы злодеев не щадите, как ваши деды и отцы!

Душа Шайнинга подпевала волынкам, а сердце стучало вместе с барабанными палочками — трум, трум, терум тум-тум. Казалось, ещё разок ударят литавры, и оно выскочит из груди.

А эти шпили Кантерлота… хранилище Хартии Независимости и колыбель славных традиций. Только здесь на смену легендарной Солнечной Гвардии не пришли полиспони, констебли и полицмейстеры в чёрных пиджачках.

…Бестолковая утренняя праздность начисто стёрлась из памяти.

— Виват Селестия! Виват!

Наконец-то королевство продрало глаза. Даже важные шишки из Табунской Ассамблеи впервые за пять столетий перестали толковать об одной лишь ерунде вроде «зачем канцлер Грифлянда, Блицкриг, оккупировал столик посла Ля Гриффа и, игнорируя всё и вся, играл на клювмонике легкомысленную песенку «мой быстрокрылый Августин». Весть о Сталлионграде дала для дискуссий новую, здоровую пищу. Конкуренция партий прогрессионеров и консерваторов вспыхнула лесным пожаром: два союза лордов и пэров столкнулись и рванули, как вагоны с фейерверками.

Всякий пытался подольше погреметь по трибуне подковой. Прогрессионеры настырней прежнего требовали реформ и перемен: мол-де, не отвечает старушка Эквестрия вызовам эпохи, пора встряхнуться и идти со временем в ногу! Консерваторы же уверенней прежнего предсказывали небывалый нравственный подъём, славили Селестию и пускали слёзы умиления, говоря, что теперь-то, теперь пора брать с предков пример. Один консерватор, Сезар, до того расчувствовался, что предложил пойти походом в другие края. Но всё обошлось: смутьян был единодушно предан бойкоту.

Процессия прошествовала мимо памятника Старсвирлу Бородатому и направилась туда, куда указывало гранитное копыто. Тут оркестр какого-то сена грянул «польку параспрайта», и Шайнинг невольно фыркнул: эта дурацкая мелодия многим полюбилась с поры последнего нашествия. Впрочем, теперь Шайнинг пришёл в себя, и вместо пения труб в голове заструились мысли.

Шайнинг неуловимо переменил стойку.

Что ж. Мы имеем общественный проект — общественный проект, гарцующие галоши! — когда вместо поднаторевших в словесном фехтовании, нагулявших на службе изрядный жир дипломатов завязывать знакомство с новым народом едут пони из разных сословий, с разным воспитанием, разными привычками.

Шайнинг не лгал, когда говорил, что из-за Сталлионграда появилось много работы. Кого попало пускать в соседнюю с Её Величеством колесницу нельзя, ведь такое всегда кончается прескверно. Желающих же, которых условно одобрили столоначальники Личной Её Величества Канцелярии, было немало — так что Шайнинг наводил справки, шуршал выпусками «Кантерлот Таймс» и составлял досье на каждого кандидата. И тут он уже приукрасил — ведь на всё про всё ушло ровно три дня.

Вот, возьмём первого. Фэнси Пэнтс, эсквайр. Уж кого-кого, а его Шайнинг знал назубок. Франт, светский лев, одет с иголочки. Респектабельный и влиятельный при дворе резидент партии консерваторов. Шайнинг не раз и не два видел его на балах, званых ужинах, на Гранд Галлопин Гала. Всегда вокруг теснились вельможи всех мастей и разрядов, хохотали и ловили каждое слово «самого важного пони Кантерлота».

Да, этот не чета мелкотравчатым сановникам. Патриот Эквестрии до кончиков копыт! И пускай Шайнинг считал его, как выражались в училище, «надутым пышнохвостом», пижоном, какая разница? Главное — благонадёжный.

Или вот, Сюрпрайз, молоденькая, подающая большие надежды магистр понипологии Королевского Университета. Мда. По правде говоря, её взять пришлось. Шайнинг не питал доверия к профессорам и докторам наук Университета, а в первую очередь к пони с факультетов понипологии, культурологии, и прочих нелепых «логий». Но эту битву он заранее проиграл: Университет такого оскорбления не потерпит. Так что лучше уж рядом помельтешит талантливая, но безвредная институтка, чем седогривый эксперт, который, конечно, считает себя пупом Эквестрии и ни за какие коричные палочки не будет держать язык за зубами.

Ну и, наконец, Кристофер Пай. Вот это фрукт так фрукт. Делец с Маркет-стрит. Про таких говорят: «сделал себя собственными копытами». Лет десять назад никто не слышал его имени, а теперь вот — матёрый промышленник каменного бизнеса. Ловит за хвост прибыль, говорят, он с помощью «Пинки-чувства», обострённой интуиции, которой не чурается тыкать в морду встречному и поперечному. Чуть что не по его хотению, так получайте: уши хлопают, по шерсти проходят волны, а живот, видите ли, скручивает в бараний рог. Но! Говорят, снова и снова он оказывается прав…

Угрюмый тип, конечно. Но зато крепкий семьянин, отец четырёх дочерей, и приверженец «старых добрых традиций». От таких неприятностей ждут только тогда, когда они гонятся за богатым уловом.

Попал в посольство и доктор Хувс — магик-теоретик, «светило волшебных наук», утверждающий на конгрессах, что колдовать можно с помощью обычной отвёртки; Фотофиниш, уроженка Грифлянда — пониция моды, чтоб её; Сюрреали, художник с мировым именем и презабавными усами; Спитфайр, капитан Вондерболтов; шериф Прерия, первая ковпони королевства и борец за права пилигримов; Октавия и Винил Скрэтч, музыканты и неразлучные друзья, которым стоило бы быть заклятыми врагами…

Одним словом, компания подобралась разношёрстная. Итого, кроме Её Величества, едет сорок пони, включая гвардейцев из почётного эскорта. Со стражей Шайнинг уже не пудрил себе мозги. Кто чином повыше, у кого бахромы на седле больше, тому и зелёный свет. Благо, Шайнинг в запутанной донельзя «табели о рангах Солнечной Гвардии» был как пегас в небе и знал даже, чем именно колонель-юнкер второго ранга отличается от лейтенант-ротмистра первого.

Миновали Кантерлотский Капитолий. Заиграл гвардейский полонез, помпезный и неистовый.

К слову о гвардии — здесь, вытянувшись во фрунт, застыли суровые стражники с хвостатыми алебардами. Толпы Шайнинг не опасался, и на покушение не рассчитывал: просто на финишной прямой кучковалась порознь заграничная пресса. Эль Ллама, Сёдельная Арабия, Верблюжий Халифат, Кир-Инь-Ян, заклятые противники — Грифлянд и Ля Грифф — и даже козёл отпущения, Всевеликая Баранославия.

Ох уж эта Баранославия. Она умещалась в Эквестрии семнадцать с половиной раз, но Архикнязь требовал такого пиитета, словно это он водит по небосклону планеты, и в довесок толкает рогами саму землю.

— Вива-а-ат Селестия-я! — затянули граждане Кантерлота, когда колесницы построились на взлёт. Украдкой сдув с носа лепесток розы, Шайнинг вскинул копыто. Барабанная дробь участилась до предела. Всепони затаили дыхание.

— В добры-ы-ы-, — выкрикнул Шайнинг и , — -ый путь!

Ударили о мостовую накопытники гвардейцев-пегасов. Потянулись и потянулись друг за другом колесницы. Набрав скорость, они поочерёдно взмыли в небосклон, оставляя за собой след золотой пыли — и верноподданных Её Величества, которые от восторга не чуяли под собой копыт.

В сознании простых пони открывалась новая эпоха.

И Шайнинг это, конечно, заметил. Это его работа — замечать и, если понадобится, предупреждать. Но даже он не заметил лихорадочной спешки, с которой Селестия готовила посольство. Никто не заметил. А если бы и заметил, то рассудил, что Эквестрия, как мировой лидер, стремится первой наладить отношения с новой державой.

И вообще, лично для Шайнинга картина складывалась очень простая. Он — рыцарь, который держит путь на чужбину, к северному краю света.

Но мир, к сожалению, слишком запутан для простых формулировок, особенно если они взяты из любимых романов детства. Запутывать же формулировку или переломиться надвое под натиском обстоятельств — уже личный выбор каждого.

---

И какой же сталлионградич не любит быстрой езды?..

Маневрируя в предвечернем столпотворении, мчала, высунувши язык, медведица по кличке Буря — под мордой белая манишка, одно ухо торчком. И был на ней верхом лихой всадник: упершись задними копытами в косматую спину, а передними ухватившись за поводья, погонял подругу пониссар Булат Кремлин — веснушчатый, красной масти, с рыжей гривой.

Древняя река, матушка Медведица Байкаловна, величаво катила сквозь Сталлионград незамерзающие воды. Миновав Калинов мост, Буря промчалась мимо избы Товарища Сталлиона — и Булат козырнул портрету Вождя и Учителя, что висел над дверью.

На улицах ещё веяло праздником после вчерашней, тысяча пятьдесят третьей годовщины со дня рождения Товарища Сталлиона. Там и сям пели, там и сям семьи ещё не убрали столов, там и сям мурлыкала гармонь. По правде говоря, Булату было не по нутру, что соотечественники так справляют этот светлый праздник: лично он отметил его скрупулёзным чтением трудов Великого. Ну, спасибо и на том, что традиционные торжественные митинги и парады никуда не делись.

Взметнув облачко пушистой снежной пыли, Буря стала, как вкопанная. Булат бросил поводья, спрыгнул c косматой спины и стал переводить дыхание после скачки: приплясывая, он ходил туда-сюда, с наслаждением тряс головой и шумно отдувался. Буря, пока суд да дело, плюхнулась набок и принялась валяться в снегу.

Наконец Булат выдохнул, снял телекинезом фуражку и смахнул с чубчика пот. Протерев глаза, он надел фуражку обратно и предстал совсем другим пони — спокойным, хладнокровным, даже суровым.

— Ну, Бурёнка, — Булат потрепал медведицу по загривку, — как говорил Товарищ Сталлион: потехе час, а делу время. Пойдём, топтыжка, корма тебе задам, что ли… — и тут он, попрядав ушами, оглянулся.

Ать, два, ать, два, ать, два: шли мимо стрельцы — зоркие соколы. Впереди шагал усатый десятник. Отбивая копытами такт, хлопчики лихо распевали старинную маршевую песнь:

Эх, ты наша доля,

Мы вернулись с поля,

А вокруг гуляет недобитый враг —

Эх, скажи-ка, дядя,

Для народа ради

Бердышом разгоним

Мы зловещий мрак.

Чу-чу-чу, стучат, стучат копыта

Чу-чу-чу, сейчас орда попрёт

Полчища Сомбры наголову разбиты,

А красные дружины никто не разобьёт!

Полчища Сомбры наголову разбиты,

А красные дружины никто не разобьёт!

Булат проводил солдат взглядом, улыбнулся про себя, и потянул Бурёнку за уздцы. Та послушно затопала следом.

Ну, брат Кремлин, выпали тебе честь-почёт да поручение от Партии. Раз уж Боярская Дума рассудила, что именно ты годишься на должность народного пониссара, который будет неотступно при эквестрияках — добро. Не в этом беда. Разве не сказано Сталлионом, что во веки веков не должно быть с эквестрияками никаких сношений, что нет им веры и не будет?

Вошли в хлев. Булат стал снимать с Бурёнки сбрую.

Да, спору нет — и не все сталлионградичи об этом знают — грядут времена смутные, тяжёлые, голодные. Но молвил ведь под стенами вражьей столицы богатырь Ипат Бронный: «сталлионградичи не сдаются!» — и был прав. Не лебезят они ни перед кем, не ищут опоры в ком-то, кроме учения Товарища Сталлиона.

Напевая «не морозь меня, и ой медведя», Булат засыпал в кормушку ведро желудей и лукошко клюквы. Бурёнка засопела и потопталась, порыкивая; но наконец, фыркнув, сунула морду в корыто и принялась наворачивать за обе щёки, чавкать и хрустеть.

— Буря, Бурёнка, — Булат похлопал медведицу по темени. — Буря, ау...

Бурёнка подняла чумазую морду, хрюкнула и высунула язык: Булат вытащил заветный бочонок.

«Непутёвое это дело, непутёвое… — Булат, зачерпнув густой сахаристый мёд, сунул ложку Бурёнке в рот. — Хотя, что ни говори, дело пониссара — дело служивое. Раз Партия сказала, быть посему».

Вылизав ложку, Бурёнка сглотнула, зачмокала, и скривила вкрадчивую рожицу. Булат хмыкнул. Зачерпнув ещё немного, он плюхнул мёд на язык медведице. Пущай хоть она порадуется.

Дом, в котором жил Кремлин, был особенный дом, хоть построили его и при Прежневе. В нём издавна жили пониссары с семьями, там же проводили политзанятия, там же хранили великое множество копытописей и книг различных сталлионградских деятелей. И Булат понимал, почему именно этот дом выбрала Боярская Дума. Было здесь, на что посмотреть: плакаты, знамёна, головы чудовищ на стенах, оружие ещё времён войны с Сомброй — кто хочешь рот разинет. Конечно, наверняка эквестриякам не придётся по вкусу скудный быт, но тут уж прощевайте. Ничего лучше нет и не предвидится. Не хватало ещё, чтобы и в Сталлионграде появились бедняки и богатеи. Нет. Не бывать этому.

Отряхнув с копыт снег, Булат повесил фуражку, полушубок, и вошёл в дом. Столовая пустовала. Только Товарищ Сталлион глядел строго с портрета. Всех, кроме семейства народного пониссара, временно переселили в другие дома, чтобы освободить гостям место.

Да уж, картина непривычная. Как бы и впрямь после эквестрияков Сталлионград так не опустел.

Булат уселся на лавке. Потянулся, тряхнул гривой.

— Эгей, сестрица! — позвал он. — Дай борща напиться!

Несколько мгновений спустя из дверей кухоньки появилась, неся в зубах тарелку борща, Копейка. Она была земная пони пшеничной масти, с вьющейся гривой цвета спелой ржи и зелёными глазами. Орлица-кобылица, ей-ей. И в горящую избу войдёт, и медведя на всём скаку остановит...

Множество всякого народу любило столоваться в пониссарском доме, ведь Копейка чудо как готовила: банка малинного варенья просто так на боку не красуется.

— Ну, здравствуй, братец — Копейка, улыбнувшись, уселась напротив. — Лопай на здоровье.

— Газету уже приносили? — Булат пододвинул к себе тарелку. — Дай, будь добренька.

Минуту спустя Булат, сидючи в одной тельняшке, прихлёбывал наваристый супец и читал вполглаза вечерний номер «Подковы и Молота». На передовице, конечно, писали о сегодняшнем приезде эквестрийского посольства — и тон этой заметки Булату по душе не пришёлся. Только сплюнуть хотелось, и всё тут.

Какие ещё «удачные отношения»? Какая ещё «Новая Эквестрийская Политика», щорсы-ёрсы? Что за мир, дружба, медведи, магия? К бабушке Сомбры ходят с такими речами. Когда иноземная шушера уедет, надобно будет сходить в редакцию и потолковать с ответственными лицами по душам, за стаканом чая, по-пониссарски. Вот если бы предупреждали, велели быть начеку — было бы другое дело.

Эквестрияки замыслили недоброе, это точно. Их сеном не корми, спят и видят, как бы порушить сталлионградское счастье. Главное только — вовремя их разоблачить: на это, скорее всего, и делает расчёт мудрая Партия, приглашая их к нам. Ну а уж он, Булат Кремлин, обо всём позаботится, пускай и не отдавали прямого приказа.

Отрадно хоть, что писали не только об этом. Писали, конечно, и о вчерашних торжествах, приводили речь генсека Волги, и о выполнениях-перевыполнениях планов писали. Отдельно приводили разговор с шибко гораздым на выдумку мастеровым, который намедни подковал параспрайта.

Сказать по чести, Булат всё, что не шибко касалось идей сталлионизма и политических наставлений, проглатывал быстро. День сегодняшний, как ни крути, занимал его меньше, чем повторение постулатов вчерашнего...

Когда Булат наполовину опустошил тарелку с гречкой и, было, потянулся к стакану с клюквенным компотом — но от размышлений отвлёк голос Копейки.

— Ну что, товарищ народный пониссар? «Эквестрияки замыслили недоброе»? «Какая ещё Новая Эквестрийская Политика»? «Спят и видят, как бы порушить сталлионградское счастье?

Булат вздохнул, поднял взгляд и сложил пирамидой копыта. Всё-то Копейка знает, всё-то она чувствует, но ничего не понимает...

Он был однолеткой, когда родители пропали без вести на Шляхе Сысоя. Намудрил тогда Подковник Мороз, или вендиго выползли из нор, или снова Сомбра гадил? Доподлинно неизвестно. Копейке на ту пору исполнилось шесть, а старшой, Варяг, уже тогда, в пятнадцать лет, отпускал усы, за которые его позже прозовут капитаном Бронеусом. Первое время о семействе заботился Варяг, но флотская служба — не шутки, и уже очень скоро он вышел в первое большое плавание по Ледовому морю, за рыбьим жиром. Младшой, Булатик, остался на попечении сестры.

Нечего и говорить, сталлионградцы, как один, поддерживали двух сироток, но немного погодя Копейка взяла заботу о малютке на себя. Так они и росли, вдвоём с половиною — Варяг захаживал, как только выдавался случай. Потом, когда Булату стукнуло четырнадцать, Копейка вышла замуж, а потом муж Копейки, старшина Квасман, взял Булата под крыло, а потом он погиб, но не об этом разговор...

— Объясняю, — сказал Булат. — Товарищ Сталлион писал, что есть у эквестрияков «деньга» — не то бумажки, не то деревяшки, не то кусочки железа — которые они обменивают на всё остальное. Хочешь в Эквестрии себе, скажем, репы взять — подавай деньга. И что же за это картина получается? Помочь кому — за деньга? Покормить — за деньга? Приютить — за деньга? Ну а если у кого деньга нет? Куда ему, несчастному, податься? С голоду помирать? Право слово, смешные эти эквестрияки. Они что, не догадываются, что есть такая штука, как взаимовыручка и партийная совесть? Что если ты кому помог, то он и тебе поможет? Ежели не по-товарищески, так хотя бы и по-братски? На этом стоял, стоит и будет стоять Сталлионград. А Эквестрия там пускай и дальше себе гниёт в своём религиозном невежестве.

Копейка вздохнула и разродилась ответной тирадой. В ней она сказала, что Булат не понимает курса Партии, что он занимается ретгрорадством, и что вызовы времени требуют и снятия Снежного Занавеса, и эквестрияков в Сталлионград. Что она, Копейка, завела этот разговор уже в тысячный раз лишь потому, что он, Булат Кремлин, назначен народным пониссаром — а народ хочет сталлионградско-эквестрийской дружбы. И что она, Копейка, искренне надеется на сознательность Булата, что он не выкинет какой-нибудь… необдуманный поступок.

— Сестра, сестра, — Булат, по-пониссарски помешав ложечкой в стакане, шумно отхлебнул компот. — Ты не понимаешь сути сталлионизма. Разве не сказано Товарищем Сталлионом, что вовек не бывать сношениям между Сталлионградом и Эквестрией?

— Вот как? — Копейка вскинула бровь. — Не понимаю сути сталлионизма? Скажи пожалуйста, товарищ пониссар: какое ведущее решение было принято на CCCLXX съезде Партии?

Булат смутился. Он, конечно, припоминал — CCCLXX съезд случился два года назад — ведь уже тогда он служил пониссаром и следил за подобными мероприятиями хотя бы по долгу службы. Но всё это было так мимолётно, так незначительно рядом с учением великого Товарища Сталлиона, супротив мудрости, пережившей века, что он даже не пытался удержать в голове такие мелочи.

И пускай его назовут «иноходцем» — не следующим курсу Партии, то бишь — но он твёрд в своих убеждениях...

Однако Булат, по щучьему велению, оказался спасён. Дверь распахнулась, и внутрь ввалился Харитоша — румяный от мороза, довольный и счастливый, и своим счастьем заразил и Булата, и Копейку.

— Привет, дядя Булат! — Харитоша ухарски откозырял, взлетел, кувырнулся в воздухе и откозырял ещё. — Здравия, матушка! А мимо нас сегодня во-о-о-от такой горыныч про—…

— Здравы будьте, семейство, — закрыл племяннику рот Варяг “Бронеус” Кремлин. — А тебе, товарищ юнга, нестрогий выговор.

Глаза Харитоши округлились.

— За что?

— Юнга ты, или нет? — Варяг сощурился на Харитошу. — Ну-ка?

Харитоша сморгнул.

— А-а-а… — протянул он.

— А-а-а… — передразнил Варяг. Так-то, брат. Выполнить штрафную перекличку, ну-ка?

— Бушприт мне в компас! — воскликнул, выпучив глаза, Харитоша, и — Клянусь трёхстами якорями! Лопни моя селезёнка! Грот-бом-брамсель мне в левое ухо!

Варяг поморщился, подкручивая чёрный с проседью ус. Харитоша обмяк. Выражение лютого усердия сползло с его лица, как тухлая каракатица, а бегающие уши, замерев, опустились вразлёт.

— Во-первых, Харитоша, не кОмпас, а компАс. Пора бы уже запомнить. Во-вторых, не грот-бом-брамсель; не бывает такого на наших ладьях. Крюйс-бом-брамсель, и точка. Ну-ка?

Харитоша повторил, проведя работу над ошибками. Кивнув, Варяг улыбнулся и потрепал племяшу по голове.

— Всё, малец. Причаливаем. И запомни: умение ругаться — это не пустое бахвальство. Моряка за версту должны видеть, слухать и чуять! Вот, помнится, служил я в боцпонях, и был у нас такой юнга, как сейчас ты: и вот отправились мы как-то раз в патрульное плавание, а к нам средь ночи — глядь! — по воде ожившая Сомбрина машина плывёт. Наш юнга, было, поднял крик — да куда ему? Тихий, скромный жеребёнок, который и двух слов бранных связать не может. Разве таким воплем проломишься сквозь богатырский сон моряка, ну-ка? Так-то, Харитоша. Чудом тогда живы-здоровы остались.

Итак, все семейство Кремлиных расселось за столом. Родичей в них разглядел бы даже самый неопытный глаз: особенная стать и природная выправка, курчавая шерсть, ясный, смелый взгляд, и хохолок, ниспадающий на лоб. Десятилетний Харитоша очень походил на мать — простодушными и зелёными, как лист подорожника, глазами; а ещё окрасом, который напоминал о тучных хлебах и желанном лете...

Новоприбывших расспросили о том, как прошла подготовка к завтрашнему параду в честь прибытия эквестрийской делегации. Бронеус, скинув с плеч бушлат, заявил, что «трюмы радушия набиты под завязку» и что, насколько он может судить, как простой участник парада, эквестрияки «потом ещё долго будут шататься от восторга, будто бы после хор-р-рошей качки, помяните моё слово».

И, пристукнув копытом по столу, он навострился уплетать остывшие блинцы. Но не тут-то было; Копейка рассказала и о назначении Булата, и, как бы невзначай спросила Харитошу:

— Яхонтовый мой, рассуди наш с Булатом спор. Как будущий пониссар, ты должен следовать курсу Партии, но твой дядя берётся утверждать, что от эквестрияков будет один только вред…

Булат кашлянул. Ему показалось, будто он разглядел в глазах Копейки скрытую хитринку.

— Объясняю, — сказал он.

Этот их спор тянулся уже очень, очень давно — с тех самых пор, как Харитоша научился разговаривать. При нём не было отца, зато был дядя Булат — который волей-неволей воспитал из него настоящего, ретивого юного сталлионца. А куда лежит дорога настоящему юному сталлионцу? Конечно, в пониссариат, о чём разговор!

Но Булат не хотел с таким мириться. Пониссариат, считал он, давно уже не тот, что прежде. Нет в нём ни идеи, ни смелости, а так — всё понарошку. Многие даже и собрания сочинений Товарища Сталлиона читали всего-навсего раз, и то вполглаза. Вот где настоящие иноходцы.

Так что Булат настаивал: пускай Харитоша постигает науки и идёт служить в высшую администрацию на благо народа. Там от его идейности будет толк. Там к нему прислушаются. Однако Копейка, как мать, возражала: дескать, он уже не в яслях, пускай сам решает, чего ему по душе.

— Пороха у тебя в пороховницах предостаточно, Харитоша. Вон, какой богатырь вымахал! Весь в батюшку. — Булат покачал головой. — Не про тебя подковы пониссара, понимаешь, не про тебя! Теперь, в такое странное время… эквестрияки, щорсы-ёрсы...

Копейка вздохнула.

— Тю, удал добрый молодец. Всё на время, да на время сетуешь.

И всепони замолкли. Подобный разговор случался в семье Кремлиных — дружной семье — по разу на неделе, и сейчас никому продолжать не хотелось. Хотелось думать об эквестрияках: каковы они окажутся на самом деле? Чего принесут? Радость или горе?..

— Вот что, — сказал Варяг. — Ни ты, сестрица, ни ты, брат, эквестрияков не видели. Вот я и предлагаю: на дно морское все эти пустые споры, забодай меня каракатица! Как говорил наш старшина Квасман, Булат, ну-ка?

Старшина Квасман. Сталлионград-батюшка ещё не видывал такой странной фамилии, и нескоро увидит — нескоро он увидит и такого великолепного служилого понька. Со своим вечным «забодай» или «защеми», или «покусай» «меня параспрайт», старшина Квасман лучился премудростью, добротой и богатырской удалью. Под его, мужа Копейки, началом, Булат служил солдатом и горюшка не знал; и по его, Булата, вине, старшина Квасман не вернулся из боя.

— Сначала ввяжемся в бой, — кивнул Булат. — А там видно будет.

Глава II. Какие ваши доказательства?

...В которой Принцесса Селестия задумает сбежать из дома. Тем временем, Шайнинг Армор на собственной шкуре испытает, каково на вкус должно быть Мэйнхеттенское такси, а пониссар Булат Кремлин направит копыто идеологической борьбы против стряпни радужных оттенков.

За свой короткий век Шайнинг Армор по августейшему повелению принцессы Селестии успел побывать в столицах всех восьми — более или менее — цивилизованных держав. Себя Шайнинг считал одружбенным дипломатом уже за то, что научился держать язык за зубами — первое время он только и делал, что разглагольствовал о решительном превосходстве эквестрийской нации над остальными. Не самый хитроумный манёвр, как ни посмотри — однако Принцесса Селестия, наставница и благодетельница, разъяснительной беседы так и не провела. Кто-то даже шептался, будто её забавляет, с какими минами встречают речи Шайнинга заграничные царедворцы.

На самом же деле Селестия знала, что отношений, овеянных столетиями мирного соседства подобная некорректность не испортит — раз. Два — она понадеялась, что Шайнинг рано или поздно дойдёт собственным умом… и не прогадала. На свой манер, но Шайнинг в конце концов кое-что понял.

...На первой и последней остановке, Гэллопин Гордж, делегация стихийно расслоилась. В передних колесницах летели интеллектуалы, в средних — аристократы, а тылы прикрывали буржуа и промышленники. Прослойки, в свою очередь, поделились на прогрессионеров и консерваторов. Однако Шайнингу в любом случае пока что недоставало проницательности, чтобы заметить такое; к тому же, он был занят. Поскольку обеспечение безопасного и быстрого путешествия Её Величества — задача капитан-командора Солнечной Гвардии, Шайнинг только и делал, что сверялся с магической картой, присланной из Сталлионграда, и вглядывался вдаль: он ждал подвоха. А вдруг из-за туч выскочат налётчики в меховых шапках? А если ударит невероятной мощи магическая вьюга? Не ровен час, с земли начнут палить из баллист острыми, как бритва, отравленными копьями?

А что? Случаи бывали. К тому же, как и всякий нормальный стражник, Шайнинг смотрел на мир сквозь очки хронической подозрительности.

А колесницы всё летели и летели, летели и летели...

Золотистые пейзажи позднего лета мрачнели с каждой милей, пока совсем не растворились в мареве вялого бурана. Вдобавок, просто резкий ветер сменялся ледяным, и пони мало-помалу кутались в шубы. Кто-то с удовольствием застучал зубами, радуясь смене обстановки; кто-то гордо молчал, не желая обнаружить перед Принцессой недостойную мерзлявость; кто-то зафыркал и забрюзжал.

Разговоры крутились вокруг одно и того же.

— Только вообразите себе! — щебетала Сюрпрайз, порхая кругом. — Нет, вы только подумайте! Заповедник! Изоляция! Тысяча лет осознанного, целеустремлённого существования! К каким интереснейшим культурным и государственным формам они могли прийти! Ах! — тут она скрестила на груди копыта и отправилась в свободное падение.

Впрочем, внимания никто не обратил. Уже привыкли. Даже гвардейцы не шелохнулись.

— Прошу пардона, — Фэнси Пэнтс поправил монокль. — Но ежели меня не вводят в заблуждение-с мои познания о государстве как таковом, то умозаключение может быть одно-единственное, моя милая кобыледи: дикость и мрак — вот и всё, что нас впереди ожидает. В таких непригодных для существования условиях навряд ли могла бы жить и хранить наследие предков хоть сколько-то совершенная форма цивилизации. Мне доводилось, — добавил он с невозмутимым видом, — кратко коснуться этого вопроса в своём трактате-с «Консерватизм и просвещённый абсолютизм как пользительный бальзам, помогающий здоровью государственного аппарата».

— Н-да... Раздери меня гром. Холодно, как в… — мистер Пай закутался в шубу. — Холодно, одним словом. Пхе, надеюсь, эти глупые глупцы, сталлионградцы, имеют понятие о партнёрских отношениях. — Он пожевал колосок, который не выпускал изо рта. — Не то, клянусь, устрою им, натурально. Такое устрою…

— Смотрите! — Сюрпрайз вынырнула из-под колесниц и стала кружить около гвардейцев. Она тыкала копытом вперёд, придерживая на носу очки. — Видите? Видите? Ур-ра!

И все увидели.

— На снижение! — марш! — крикнул Шайнинг.

— Ма-а-арш!! — рявкнул с сержантским надрывом Перкинс. Гаркни он как следует, пожалуй, даже когорта легионеров древнего Пегасополиса дала бы стрекача.

Первыми бросались в глаза высокие, мощные, бревенчатые стены Сталлионграда. Такие Шайнинг видел только вокруг крепостей времён Средневековой Эквестрии, и судя по всему, именно средневековых нравов и вони, как от тимбервульфа, следует ожидать. Потом показались купола — но тусклые, не чета высоким шпилям Кантерлота. Даже во Всевеликой Баранославии на Чертогах Архикнязя купола были побогаче. Впрочем, как раз бедность — ещё одна черта в копилку Средневековья.

Ну и, наконец, снег, снег, много снега! В Эквестрии лето только кончалось, а здесь, похоже, зима уже в самом разгаре. Что, опять же, не засчитывалось Сталлионграду в пользу: на ум приходили бескрайние пески Зебрики. Та же саванна, только ледяная.

Видимо, ожидать стоит не просто средневековых нравов, а прямо-таки дикарства и бездорожья…

— На приземление! — построиться!

— Постро-о-оиться!!

Зато за гвардейцев краснеть не пришлось. Провели всё без сучка, без задоринки. Выстроились, спустились, сдвинулись в шеренгу — любо-дорого смотреть.

Согласно регламенту, Шайнинг ступил на землю первым. Его немного укачивало, как и после всякой воздушной поездки, но он не поддавался минутной слабости. Хуже то, что принимающей стороны, для внушения которой придуман весь церемониал, было не видно.

— Почётный эскорт! — выпрягаться!

— Выпряга-а-аться!!

Выпряглись. Встали. Окаменели.

— Распахнуть штандарт!

— Распахнуть штанда-а-арт!!

Флаг — золотое солнце на белом — гордо взвился над отрядом. От Перкинса, который и в обычное время своей выправкой мог заворожить кого угодно, было просто не оторвать глаз. Старый сержант походил на осадную башню из Королевского Музея Пони-истории.

Прошло секунд семь. На колесницах зашушукались. Шайнинг внутренне подобрался — и тут же расслабился, когда из полосатой будки вышел земной пони с планшетом и в фуражке с зелёным околышем. Пограничник, слепому ясно.

 — Та-ак. Вы, стало быть, эквестрияки?

Когда Шайнинг только начал посещать иноземные страны, он считал пограничную службу самым дрянным порождением природы и наглядным подтверждением тезиса, что все ныне живущие разумные существа произошли от козлов. Однако потом он привык и стал относиться к ним как к вынужденному злу.

— Посольство, — продекламировал Шайнинг, — из Королевства Эквестрия, возглавляемое лично Её Величеством Принцессой Селестией!

Пограничникам внушать уважение и трепет бессмысленно. Шайнинг сказал это для проформы и собственного удовольствия.

— Та-ак, — пограничник зубами вытащил из кармашка карандаш. — Фифяс пофмотрим…

Он походил вокруг до около, смеряя всех и каждого дотошным взглядом и, делая на планшете пометы, бормотал: так… — дальше всегда следовало что-то неразборчивое, — как грится — от он… так… как грится — от он...

Наконец он развернулся и, не сказав ни слова, пошёл к полосатой будке. Сняв с таксофона трубку, он что-то туда процедил. Выслушав ответ, покивал. Сказал «ага». Поглядел на посольство. Снова сказал «ага». Ещё покивал.

— Виноват, товарищ генерал-подковник, — отдал он наконец честь и повесил трубку обратно. Задрав голову, он набрал в грудь воздуха и заорал не своим голосом:

— Эй, там! Избо-о-орск!! Отворяй!!! — и скрылся, как ни в чём не бывало.

Что ж, пограничная служба не отличается обходительностью, но, видно, старается. Может быть, не так у них тут всё и запущено...

Однако, когда бревенчатые ворота отворились, случилось кое-что омерзительное, и иллюзии Шайнинга разбились в пух и прах. Ему словно ткнули крупом под нос.

— Эге-гей, залетные!

Сани, запряжённые тройками медведей, вылетели из ворот. Красные знамёна, гвалт, вскрики, колокольчики, хрип гармоники, столбы снежной пыли, хохот — и ещё лягать, Селестия знает сколько ерунды!

Шайнинг уже готов был приказать построиться в летающую крепость для защиты царствующей особы, когда сани затормозили и обдали, лягать, почётный эскорт, лягать, тучей снега. Внешне Шайнинг остался неколебим, но, моргая и перебирая в памяти арсенал защитных заклятий, он думал одно: петарду под хвост таким, а не сотрудничество и взаимопомощь! Дикари из Зебрики и то вели себя пристойнее, хоть они и предлагали засушенных червей в качестве приветственного блюда!

Сталлионградцы, заведя развесёлую песнь приветственного содержания, посыпались с саней, как ругань из площадного торговца-верблюда. И ещё так довольны, словно сразу, без лишних разговоров, подарили Эквестрии Сталлионград со всеми придатками!

«Дикость и мрак — вот и всё, что нас впереди ожидает, — поморщился Шайнинг. — Прав был Фэнси Пэнтс, этот пышнохвост».

Из головных саней выкатился ковёр и лёг прямо возле Шайнинга. Мало того, что совсем не перед той персоной, мало того, что криво, так ещё и вместо красной ковровой дорожки — паршивый ковёр, каких много бывает в домах провинциальных мещан.

Омайгош. Это не торжественная встреча делегации, а какая-то гнусная пародия. Пришлось командовать «перестроиться!», чтобы дать Её Величеству дорогу. Ну, хотя бы гвардейцы не подвели: сделали, как по нотам.

Что самое ужасное, Шайнинг, кажется, слышал с эквестрийской стороны восторженные крики. Да тут только копытом по лбу хлопнуть! А, возможно, столько шуму получалось от одной Сюрпрайз — эта глупая институтка и не на такое способна...

Сталлионградцы оборвали песню и выстроились по обеим сторонам ковра. Только теперь Шайнинг понял, что это, судя по всему, солдаты — фуражки, погоны, и так далее. Вот только звёздочки всюду не золотые, а из начищенной меди.

Когда сталлионградцы ритмично застучали копытами, по дорожке, приплясывая и балансируя крыльями, пошёл пегас с чудовищно громадными усами, в высоченной меховой шапке набекрень. На передних копытах он нёс белое полотенце с ворохом сена и горкой соли.

Подойдя к Селестии, пегас поклонился — поклонились, перестав стучать, и солдаты. И на том, лягать, спасибо. Селестия поклонилась в ответ, взяла телекинезом щепотку соли, немного сена, и съела.

Миг тишины грянул, как фейерверк.

— Сено да соль теб… — пегас осёкся и зажмурился. — Вам, Ваше Величество! Кхем. Извольте… извольте… — он тяжело вздохнул.

Хорош «обмен любезностями».

Селестия кивнула с невозмутимой улыбкой. Вот она, царственность. Посмотрел бы тут Шайнинг на какого-нибудь жеманного, худосочного консула из Ля Гриффа, страдающего несварением желудка от лягушачьей диеты.

— Эй-их! — пегас чуть не схватился за голову, но вспомнил про полотенце, и замер. — Здравствуй… те, здравствуйте, Ваше Величество! Уж не серчайте, изящно говорить не умею, так что дозвольте мне говорить от моего сердца. Генеральный наш секретарь, Волга, вместе с думными боярами отправилась к учёным, а мне поручила встречу, вот как.

Порыв ледяного ветра смахнул с полотенца «сено да соль», и усы пегаса совсем поникли. Шайнинг чуть не свалился в обморок — но вовсе не от холода, который заползал под меховую подложку доспеха — ЧТО?! Они! Она! Встречают таких гостей! И даже! Не сподобилась! Отложить прочие дела?!

В старые добрые за такое жгли города. До основания.

— От лица всей Эквестрии, — сказала Принцесса, — приветствую вас… вас?..

— Эй-их! — пегас схватился за голову. — А я, дурной, и не представился! Генерал-подковник я, Чапай Будёнич, — генерал-подковник неуклюже поклонился. — А это, — он указал назад копытом, — вся войсковая старшина Народной Краснознамённой Войсковой Дружины: товарищ Назар Жеребцов, подковник первого стрелецкого полка; товарищ Ватрушка Рублевна, подковник первого летучего полка; товарищ Ефим Неуважай-Корыто, подковник первого полка тяжёлой медведьлерии…

Тут Шайнинг отмёл всю досаду. Важная информация!

Оказалось, всего в Сталлионграде десять полков, из которых два медвежьих, три стрельцовых, три летучих, и два — полки ополчения. Кто чем занимается, Шайнинг представлял с трудом; более-менее ясно только с летучими полками. Однако выводы он сделал неутешительные. Из регулярного войска в Эквестрии, как и в остальных (он подчеркнул) цивилизованных странах, только гвардейский регимент в количестве трёхсот голов. Что ни говори, а в живой — и, главное, обученной — силе превосходство подавляющее. Дикари, что с них взять.

— А теперичка, — Будёнич пригладил усы, — гостинец, то есть, дар. Айда!

Солдаты снова принялись стучать. Будёнич посторонился. По ковру, припорошенному снегом, пошёл — рыжий чубчик выглядывает из-под фуржаки — ленивой присядкой единорог красной масти, держащий на передних копытах… ружьё?

«Прелестный, лягать, подарочек, — стиснул зубы Шайнинг, представив себе, какой скандал бы случился, если бы посол Грифлянда вздумал подарить Селестии шипастые латы панцергрифа. — Мать моя дракониха».

По долгу службы Шайнингу, как и всем офицерам Гвардии, довелось изучать конструкцию ружья. Их лежало несколько в казематах дворца. Мощная штука, что ни говори, вот только в Эквестрии она ни к чему.

— Прошу любить и жаловать, — Будёнич вскинул копыто, — Это — верная подруга сталлионградского стрельца, винтовочная пищаль конструкции Калашина!.. Именная! Сделана в артели самого конструктора!

Единорог подскочил к Селестии и подал ружьё. Селестия сердечно поблагодарила, взяла телекинезом, осмотрела, кивнула; и, наконец, передала Шайнингу. Шайнинг покосился на «дар», принял, и тут же скривился. Однако он-таки сумел придать лицу уставное выражение.

Интересно. Дуло здесь не простое, а с топорком на конце. Этакая стреляющая алебарда… умно, ничего не скажешь.

— Будь начеку, — процедил Шайнинг на пределе слышимости и передал ружьё Перкинсу.

Шайнинг не увидел кивка, но внутренним чутьём услышал призрачное «сир, так точно, сир, не будь я Перкинс...». Да, Перкинс не подведёт.

— Мы глубоко признательны вам за такой щедрый подарок, — сказала Её Величество.

Вот она, царственность. Даже в этих, несомненно, неискренних словах звучало столько радушия и благодарности, сколько просто неразумно расходовать на таких «субъектов».

— Ну и этого понька-горбунка, — Будёнич хлопнул единорога по спине, — тоже прошу любить и жаловать. Булат Кремлин, наш верный пониссар и богатырь сталлионградский; про таких говорят «поколение новое, а закваска старая». Он мне как медведь родной! — Будёнич опять собрался хлопнуть пониссара по спине, но опомнился и кашлянул. — Боярская дума назначила его на должность народного пониссара. Он будет при вашем посольстве, проследит, чтобы всё шло своим порядком, и вы ни в чём не нуждались.

«Ага, — кивнул про себя Шайнинг, — шпион».

Но даже это не возмущало так Шайнинга, как возмущал этот «понёк-горбунок». Дипломатический шпионаж-то в порядке вещей, а вот лицо лихого заговорщика, который будто бы только и ждёт, чтобы его взяли с поличным — это, простите, бардак.

«Вот оно, истинное лицо Сталлионграда, — скривил губы Шайнинг. — Все они тут что-то затеяли».

Он пробежался взглядом по остальным «субъектам». Сколько бы ни рассыпался в своих дикарских любезностях Будёнич, факт остаётся фактом: львиная доля «войсковой старшины» смотрела сурово из-под фуражек, пилоток и шапок с меховыми околышами.

— Рада знакомству, — сказала Селестия.

Будёнич поклонился. Поклонились и солдаты. А Булат… Булат поклонился лишь мгновение спустя. И то, поклонился! Громко сказано! Вы только взгляните на эту лукавую морду, на эти несогнутые копыта!

Таких поклонов Шайнинг видал на своём веку много. Не всякий вельможа был готов искренне раскланяться с капитаном Гвардии, у которого ещё не обсох на губах кадетский компот из лежалых яблок.

Тут-то Шайнинг понял, что ненавидит этого пониссара от всего львиного гвардейского сердца...

«Закрой пасть и служи!», «голова у вас для того, чтобы носить шлем!»— именно так орал перед строем курсантов старина Шрапнелл, и был прав. Да, Шайнинг будет молчать. В конце концов, его девиз «служить и защищать», а не «судить и рассуждать». Одно слово, один жест. Вот оно, красноречие в солдатском глоссарии.

Но когда пробьёт час, будут сталлионградцам и слово, и жест. Дайте только время.

Звенели колокола. «Добро пожаловать, эквестрийцы!» — гласила надпись на транспарате. Как ни странно, Шайнинг даже чуть-чуть поверил в искренность туземцев. Но только капельку.

Когда по улице проносились сани с делегатами, ликование поднималось небывалое. Шайнинг ни за что бы себе в этом не признался, но восторг кипел такой бурный, что перед ним мерк даже сегодняшний парад с виватами и флажками.

Будь здесь Кэйденс, она непременно процитировала бы классика: что-то вроде «и в воздух чепчики бросали...»

— Эге-гей! Други почтенные! Радуйтесь, товарищи, братья и сестры! Привезли вам гостей с Эквестрийщины! — кричал, погоняя медведей, генерал-подковник.

Этот Чапай Будёнич снова выкинул странную штуку. Когда собирались отправляться, он внезапно сказал одному из возниц: «слушай, окажи удовольствие...» — минуту спустя он уже сидел на козлах и, гикая, работал поводьями.

Шайнинг всё время оглядывался на Селестию. По ней нельзя было понять ничего: впрочем, если она сама ничем не возмущается, значит, ситуация под контролем.

— Счастья нам привалило, товарищи сталлионградичи! Эге-гей!

На каждое «эге-гей» сталлионградцы отвечали «ура!». Да уж. В цивилизованных странах на посольства смотрели просто с любопытством, без этого навязчивого щенячьего хвостовиляния.

И эквестрийцы, к досаде Шайнинга, тоже поддались общему веселью. Фэнси Пэнтс то и дело поправлял монокль и благосклонно улыбался, Кристофер Пай перестал ворчать, а Сюрпрайз, которая сначала заливалась радостным визгом, дошла до того, что стала ловить языком снежинки — и на этом Шайнинг с кислой миной отвернулся. Хотя бы Перкинс, этот уголок надёжности, сохранял идеально каменную морду. Вот что значит — выучка.

Остальные гвардейцы летели поодаль, таща колесницы, но Шайнинг знал одно: застукай он кого-нибудь с улыбкой во весь рот, схлопотал бы этот кто-то понижение в звании…

Вообще, странная история получилась с этими колесницами. В цивилизованных странах, вместо того, чтобы прилетать на какую-то окраину, подруливали сразу к зданию посольства; а здесь пришлось думать, каким ещё их образом туда их довести. При этом, конечно, сама делегация должна ехать на санях, иначе и быть не может. Ну а Шайнингу не хотелось оставлять Селестию, да и остальных эквестрийцев, без охраны под боком. Одним словом, курьёз. И не избежать бы сталлионградцам его, Шайнинга, возмездия, как вмешалась Селестия: она обо всём распорядилась, и Шайнинг только пожал плечами. Августейшее повеление есть августейшее повеление. Пути Селестии неисповедимы, как говорил старина Шрапнелл, вышвыривая курсанта из училища из-за украденной щепотки сена, и был прав.

Поехали по мосту. Внизу бежала бурная, быстрая, и просто огромная река. Таких больших рек Шайнинг не видел даже на заливных лугах Кир-Инь-Яне.

— Река Медведица, — сказал вдруг Булат. — Матушка родная, Медведица Байкаловна.

Шайнинг оглянулся. В шутку ли, или назло, но этого понька-горбунка посадили рядом. До сих пор Шайнинг просто пытался не смотреть в его сторону, но тут уже пренебрегать невежливо.

— Да, — сказал он.

Тем дело и кончилось. Однако только теперь Шайнинг заметил, что этот Булат то и дело поглядывал в его сторону. Чувствует, миляга, что с ним, капитаном-командором, шутки плохи. И пусть смотрит.

— Эге-гей! Расступайся, всепони, разбегайся! — Будёнич в очередной раз хлестнул поводьями. Медведи припустили пуще прежнего, перезвон колокольчиков стал совсем уж бешеным.

Тут Шайнинг заметил, как в одном из домиков впереди открылась дверь, и оттуда, из густых облаков пара, выскочило трое пони, не считая медведя. Хлеща друг друга какими-то зелёными вениками, они помчали к реке.

— С лёгким паром, други! — прокричал Булат, сложив копыта рупором. Однако трое пони прыгнули с берега в реку, и были таковы. Медведь, потоптавшись на месте, свернулся калачиком и скатился в Медведицу, словно детский прыгучий мяч.

И снова толпа, снова транспаранты в духе «Эквестрия и Сталлионград — друзья навек!»... надоело уже.

Но всякому безобразию, как, опять же, говорил и был прав старина Шрапнелл, отправляя кого-нибудь в карцер, есть предел. Сани остановились возле огромного дома, и Чапай Будёнич, соскочив с козел, лихо тряхнул головою.

— Ух, красотища! Прошу, Ваше Величество! Слезай, то есть, слезайте, в наши скромные пороги, будьте добреньки! — и простёр копыто.

Селестия величаво сошла с саней. Сталлионградцы грянули «ура!», опять посыпались на землю, опять завели идиотскую песню…

Лягать. Тоже мне, хоромы. В Кир-Инь-Яне посольство Эквестрии располагалось в одном из дворцов великолепного Запретного Города. В Верблюжьем Халифате — в Минарете Для Почётных Гостей Халифа. Даже во Всевеликой Баранославии зодчие соорудили что-то вроде Архикняжеского Чертога.

А здесь их, лягать, заталкивают в какую-то лачугу, только побольше остальных. Спасибо огромное за гостеприимство.

Но, делать нечего. Пока Шайнинг с Перкинсом стояли навытяжку возле дверей, всепони просачивались в сени. На стенах висело несколько плакатов: Шайнинг краем глаза успел их разглядеть.

Первый живописал благообразного усатого единорога серой масти, который указывал куда-то вдаль, и говорил: «верной дорогой гарцуете, товарищи!». Это, видимо, тот самый Джозеф Сталлион. Шайнинг ещё отметил, что по всему городу ему стояли памятники, а улица, на которую их привезли, называлась «улица Товарища Сталлиона».

Второй плакат был поделён надвое. Левая часть изображала заснеженные фабрики, конвееры, множество рабочих; правая — зелёные луга, хороводы, пёстрые праздничные одежды. Надпись гласила: «трудиться, чтобы веселиться!»

И, наконец, на третьем снова появился этот Сталлион. Он делал такой жест, словно отказывался от чего-то, и одновременно наставлял: «экономия должна быть экономной!».

От гениальности этого лозунга Шайнинга проняло на ржание. Так вот чему учил этот «могучий, волевой пони, любящий свой народ», как, кажется, выразилась Кэйденс. И не избежать бы плакату осмеяния, но, к счастью, сани уже опустели, и пора было входить.

Шайнинг переглянулся с Перкинсом. Перкинс пожал плечами. Вздохнув, Шайнинг глянул в небо: там светила Полярная Звезда, причём гораздо ближе, чем в Кантерлоте. Шайнинг мысленно послал Кэйденс привет. Сталлионградцы зарекомендовали себя ужасно, но надежда, в конце концов, умирает последней.

И капитан-командор мысленно скомандовал: «шагом, марш!..»

---

...У нас есть магия, но нет чудес — знаменитый и мудрый лозунг, изобретённый самим Товарищем Сталлионом. Однако, как быть, когда к тебе во сне приходит сам Товарищ Сталлион?

Приснился Кремлину сон. Будто стоит он в кабинете Товарища Сталлиона, в котором уже бывал не раз, а перед ним, за столом, восседает Вождь и Учитель. Будто приглаживает он усы и говорит, что эквестрияки напустили на всех тумана, а сами замыслили недоброе, что одному ему, верному пониссару, теперь можно довериться.

И всё в этом сне было по-настоящему — знаменитый стол Товарища Сталлиона, знаменитые часы Товарища Сталлиона и знаменитое знамя на стене; да чего уж там, сам Товарищ Сталлион был настоящий. Он говорил именно те слова, которые должен говорить, делал именно такие жесты, какие должен делать — а Кремлин, который знал о нём всё, ошибиться в этом не мог. Он говорил слишком по-своему, чтобы не быть собой.

Точно слов товарища Сталлиона Булат так и не запомнил.

Так что же это? Наваждение? Быль? Злая шутка сознания? Теряясь в догадках, Булат чуть не вывихнул мозг. Собираючись встречать эквестрияков, он тоже думал, и голова его рвалась напополам. Возможно, списал бы он всё на лозунг «у нас есть магия но нет чудес», если бы не одно но: последний сон ему снился в пять лет.

Он и теперь размышлял. Подумать только, эквестрияки — у него дома. И не как захватчики, а как гости, которых встречают сеном-солью да самоваром. Что ж… пора показать им, что мы тоже гордость имеем. Может, это знак такой.

...Всепони рассаживались по местам, когда Булат подошёл к столу и запел — зычно, уверенно, печально:

Суровые годы уходят

Борьбы за судьбину страны —

За ними другие приходят,

Они будут тоже трудны.

Один за другим все встали, переглядываясь.

Булат пел старинный благодарственный гимн, времён аккурат победы над Сомброй, славных времён, когда Сталлионград был потрёпан, но силён, — силён, и не перед кем не лебезил. Ещё около столетия после победы его исполняли перед каждым застольем, а потом славная традиция мало-помалу сошла на нет.

На первой строчке сталлионградичи обомлели. На второй сморгнули. На третьей переглянулись. На четвёртой — подхватили, и Булат видел на их лицах недоумение. Но недоумение виноватое, а это уже пони совсем другой масти.

Но нету время рыдать, рыдать когда

Сменим мы сбрую на сталь, на сталь труда.

На все вопросы один, один ответ

И никакого другого нет.

Булат не отрывал глаз от этого, каменномордого, в золотой сбруе, с которым ехал в одних санях. С ним нужно ухо востро. Мало того, что он у них главный вояка, так ещё и молчит без конца. А в тихом омуте, как известно, Сомбра водится.

Некоторые эквестрияки, что озадачило Булата, слушали, разиня рот. Белая пегаска в свитере и круглых очках так вообще чуть в обморок не рухнула от счастья.

Прикидываются, дело ясное, и прикидываются искусно. Была такая метода у старинных пониссаров, опричников — «хороший» да «плохой» опричник...

Промчалися страшные грозы

Победа настала кругом

Утрите суровые слёзы

Пробитым в боях рукавом.

Чуткий взор Кремлина упал на эту белую пегаску. К последней строчке вид у неё был такой, словно она сейчас вскочит на стол, посшибает все тарелки и застучит всеми четырьмя копытами; однако, когда стих последний отзвук торжественного гимна, она посуровела, посурьёзнела и, кажется, даже вздохнула, садясь. Видно, здорово их там готовят.

А каменномордый золотосбруйник и ухом не повёл. Точно что-то затеял, прикидывается, будто не лицо у него, а забрало.

Булат, не сводя с него глаз, уселся. Их взгляды скрестились. После нескольких секунд холодного, беспощадного борения золотосбруйник — не выдержал, миляга! — встал и вышел. Вот только странно он вышел. Точно затеял что-то.

Лик Товарища Сталлиона, призывающего к бдительности, мелькнул перед внутренним взором.

— Булат?.. — послышался голос Копейки.

Кремлин покосился. Копейка, разодетая в красивый сарафан, с платочком на голове, коснулась его плеча копытом.

— Ты чего это? — спросила она с налётом раздражением. — Что на тебя только нашло?

А она, вишь ты, недоумевает. Право слово, не по-сталлионски это. Эх, сестра, сестра, какой была ты, когда нянчила меня, такой и осталась...

— Так надо, — сказал Булат. «Как же жаль, что ты этого не понимаешь», хотелось добавить, но он сдержался. — Самое время вспоминать старые гимны, старые наказы и старые заветы.

Копейка, которая на такие речи чаще всего отвечала фырканьем, только глянула на него со странным выражением и отвернулась. Но вот, Булата потрепали с другого бока — и он обернулся.

— Так держать, дядь! — Харитоша лучился гордостью. Его несломанный ещё, но уже сильный и звонкий голос Булат слышал в гимне яснее всех. — Наша взяла!

Булат смотрел на Харитошу и не мог нарадоваться. Вот с кого надо брать пример Копейке, пониссариату и всем присутствующим. Гори все таким непримиримым сталлионградских духом, никаких эквестрияков на нашей земле и в помине б не было...

Так что он кивнул Харитоше и повернул голову, чтобы увидеть, что тут как раз вернулся золотосбруйник, а за ним — щорсы ёрсы! — ещё золотосбруйники, и все как на подбор, камменомордые молодчики. Вот оно, вот оно! Сейчас пойдёт потеха! Сейчас их всех тут…

Только опасливое прикосновение Копейки не дало Кремлину ходу. Краем уха он услышал гневный выдох Харитоши и подумал: «молодцом держится жеребчик. До последнего не распускает копыта. Верно: чужой земли не хотим не пяди, но и своей вершка не отдадим. Только оборона. И Копейка, — прибавил он, — может считать, как ей вздумается, но это уже чересчур».

Однако эквестрияка подозвала к себе их, эта, принцесса и что-то сказала. Всего Булат не расслышал, зато узнал имя: Шайнинг Армор. Да уж, это похлеще нашего подковника Неуважай-Корыто. Каким местом они такие имена выдумывают? И как только выговаривают, забодай меня параспрайт?

А, впрочем, шалишь, брат. От пониссара Булата Кремлина не видать тебе чести да почёта. Будешь зваться Шанею.

Похоже, Шане устроили небольшую выволочку. В лице он не изменился, но сказал что-то своим молодцам, и они тоже расселись. Однако же, не всё так просто, как могло показаться. Их, ха-ха, «партия» не желает лезть в драку прямо сейчас.

Булат поглядел на Харитошу. Юному сталлионцу не сиделось на месте: он не прикасался к еде, поминутно вздрагивал, сверлил пронзительным взором эквестрияков, и, казалось, вот-вот бросится напролом. И Булат его прекрасно понимал.

— Харитоша, — позвал тихонько Булат и шепнул ему на ухо знаменитое изречение Товарища Сталлиона про свою и чужую землю. Харитоша оправился, кивнул — но десять лет есть десять лет, и он остался напряжённым, сторожким, как прежде. Но Булат всё одно им гордился: другой жеребёнок бы уже давно соскучился и принялся вытворять всякие глупости — например, пошёл бы, разиня рот, теребить странную гриву этой их принцессы — но сознательности Харитоше было не занимать, и он никаким соблазнам не поддавался.

Булат отдельно отметил для себя одного золотосбруйника, такого пузатого да откормленного, что когда он сел, казалось, изба накренилась набок. Потерев копыто о копыто, увалень принялся уписывать за обе щёки, да так, что любой медведь бы, обомлев, заговорил: «вот это, дескать, едок!..»

— Прежде чем мы приступим к трапезе, — сказала принцесса, — я хочу преподнести вам дары из Эквестрии.

Она дала Шане знак. Шаня дал знак толстяку. Толстяк с грустью отнял огромные зубы от крупнокалиберной кормовой свеклы Приживальского, встал, и вышел. Минуту спустя он воротился, неся на спине огромный, богато изукрашенный ларец.

— Угощайтесь, — принцесса отворила ларец телекинезом. Одно за другим она поставила на стол всевозможные кушанья — и сердце Кремлина упало.

Какие кушанья, Сомбра разрази! — яблоки наливные! Сахар, чистый, как слеза! Соломка хрустящая, рассыпчатая! А повидло… а повидло! Никогда Булат не видал такого повидла, всеми цветами радуги играет!

Булат мысленно дал себе пару грубых зуботычин. Вишь ты, кислая шерсть, глаза разинул, язык высунул, а эквестрияки и рады! И это — когда совсем рядом, на стене, висит потрет Вождя и Учителя! Да что бы он сказал?!

И Кремлина разобрало такое отвращение, к себе, к эквестриякам, к этим фантикам и шпунтикам, что он чуть не ухнул со всей молодецкой силы копытом, да по столу, да по этим банкам и склянкам. Тьфу!

— Мать честная! Вкуснотища-то какая!

— Тю! Копытца оближешь!

— Добавки мне, добавки! Ну, финтифля!

Братия сталлионградичи… что же вы? Что же вы, родные?.. за еду им… за харчи какие-то…

Продались... не за деньга, так за сахар?..

Булат не сдержал глухого, утробного вздоха, и спрятал лицо в копытах. Будь в сборе, товарищ пониссар. Крепись, так тебя и растак!

Оцевенев, Булат сморгнул. Харитоша. Если взрослые, видавшие виды сталлионградичи польстились, то он!..

Обернувшись на Харитошу, Булат пришёл к себя. Харитоша — нахмуренный, строгий, нахохлившийся — как раз отказывался от бутерброда с этим разноцветным джемом. Правда, от Булата не ускользнуло, какой огонёк блеснул в глазах Харитоши — жадный — но какое до этого дело? Ведь с загривка словно камень свалился. Может, низменные потребности и говорят в Харитоше, но главное, что он умеет прислушаться к партийной совести. Да ещё как! Всем на зависть! Так их, поганцев!

— Вот это по-нашему, — Булат похлопал племяшу по спине. — Батюшка был бы доволен. Так держать!

Их взгляды встретились. Приунывший было Харитоша просиял. Теперь, казалось, он готов не то что выдержать испытание джемом — огнём, водой, и стальными иглами, как пытали некогда Сомбрины прихвостни пленных богатырей. Мировая, всё-таки, смена подрастает. Такие утрут носы и всяким Шаням, и принцессам, и жирным, прожорливым воякам.

— Спасибо, дядя, — Харитоша посерьёзнел и коротко откозырял. — Служу Товарищу Сталлиону!

Копейка совсем притихла. Впрочем, Булат знал, что она скажет, если решила бы подать голос: дескать, нечего будущих союзников обижать, что это-де иноходчество, но разве стал бы её Булат слушать?.. Да, когда-то, в далёком детстве, она имела право говорить ему, что такое хорошо, а что такое плохо, но только не теперь. Теперь Булат знал, что у неё нет такого права.

«Товарищ Сталлион... — вспомнил он его одухотворённое лицо из сновидения. — Вот наш светоч, будь то сон, или нет».

К счастью, эквестрийские кушанья уже смели со стола подчистую, и пошла гулять беседа двух народов. Генерал-подковник, сердечно поблагодарив за угощение, завёл речь о всём, что висит на стенах. Булат смахнул с чуприны пот и выдохнул. Ну, тут уж бояться нечего. Если чего генерал-подковник не скажет такого, чтобы эквестрияков удивить, мы добавим.

Нас изрядно потрепало, но из огня мы вышли целыми. Теперь и кваска для рывка можно.

---

Кусок не лез в горло Шайнингу. О хорошем аппетите не могло быть и речи. Все эти калачи, вареники, вся эта малина, черника, крынки молока, блины… нет, конечно, он попробовал куснуть туземные яблоки, но тут же отложил. Пресный, жёсткий и жёлтый, как… как… как мэйнхеттенское такси, плод. Тоже мне, деликатесы. Даже соломка фри, купленная как-то в предместьях Кантерлота, была лучше на вкус. А по всем правилам хорошего тона чужую пищу должно есть и нахваливать.

Когда Её Величество повелела не выставлять дозор вокруг стола, как это обычно бывало на банкетах, Шайнингу словно лягнули под дых. Что же это такое? Их, на съедение, этим дикарям?.. Может, их тут всех потравить собрались?

Достаточно было посмотреть на Будёнича, на этого сытого мурлыку с усами длиной в милю, чтобы ужаснуться и удариться в мрачные прогнозы.

С каждой минутой усидеть на грубом соломенном тюфяке было всё сложнее. Каким надо быть идиотом, чтобы додуматься впихнуть стражников рядом с Принцессой и послами? Ни в одной цивилизованной стране так не делают! Здесь вообще знают о личном пространстве?

Да и Перкинс ещё… эх. Он не подвёл, нет. Шайнинг, как и все посольства мира, уже привыкли к обыкновению старого сержанта поглощать всю иноземную еду, до которой только дотянутся копыта. Ему простительно.

Но настоящий гвардеец лишнего не скажет, нет. Капитан, опять же, не может брякнуть всё, что ему только заблагорассудится брякнуть: не хочется, чтобы эквестрийцев считали слащавыми доморощенными рябчиками, которые иначе как с серебряных тарелок кушать не могут.

Однако, даже верный сторожевой пёс может сорваться с цепи. Нельзя плясать под чужую дудку до скончания века — гордость или есть, или её нет совсем.

Сталлионградцы, кстати, тщательно прожёвывали пищу и ели чинно-благородно, а не чавкали, как в Верблюжьем Халифате. И немудрено: не будешь ты торопливо заглатывать щепотку сена, если она у тебя последняя. А вот передача друг другу надкусанных бутербродов с вольт-яблочным джемом — это мерзко. Гигиена — мать порядка, живи ты хоть сорок два раза впроголодь.

А потом генерал-подковник завёл длинную речь, и Шайнинг навострил уши. На всякую мишуру он смотрел сквозь копыта: а вот сухие факты запомнить стоит. Итак, мы имеем, вместе со всеми заставами, станицами, посадами и детинцами, рассыпанными дальше к северу, четыреста тысяч голов населения и территорию, почти равную территории Эквестрии. Очевидно, однако, что большая часть ледяных пустошей, мерзлота, совершенно непригодна к жизни…

Булат так и норовил сдобрить речь генерал-подковника каким-нибудь, ха, ценным замечанием, которое всегда начиналось со слов «извини, товарищ генерал-подковник, запамятовал ещё добавить...»

Несколько раз взгляды Шайнинга и Булата схлёстывались, и тогда Шайнинг видел, каким нехорошим блеском сверкают глаза противника. Во всём этом есть гнусная подоплёка. Пониссар может выкинуть какой-нибудь номер — поэтому Шайнинг повторно приказал себе заступить на боевое дежурство. Тут вам не Сезон Сидра.

Один раз Шайнинг взглянул на пегасика, что сидел возле Булата, но быстро отвёл глаза. Тот, казалось, горел такой ненавистью, таким отторжением, что становилось не по себе.

«Ага, — Шайнинг кивнул своим мыслям, — значит, это его сын. Справа, с платком на голове, жена. Держу пари, как и во всякой дикарской семье, кобыла не имеет никакого влияния на сына, и его воспитывает жесткий, суровый отец, и, если тот не исполняет приказов, бьёт ремнём и в хвост и в гриву. Да. Я бы тут тоже озлобился».

И вот, разговор зашёл о погоде. Первым делом сталлионградцы вспомнили лето — счастливую, но короткую пору, когда можно ходить в одной тельняшке, есть арбузы до отвала, нежиться на солнышке, купаться в Медведице, и много, много радостей...

Глаза сталлионградцев подёрнулись мечтательной дымкой. Некоторое время они все, даже Булат, сидели и вздыхали, тоскуя по тёплым денёчкам. Но их прервали.

— Скажите, партнёры, — мистер Пай ковырял в зубах кривым гвоздём. — Почему на дворе, пхе, октябрь, а уже стоит такой холод?

Булат перехватил у генерал-подковника знамя и объяснил. Дескать, сталлионградские учёные доказали: зима длится в Сталлионграде полгода из-за вращения планеты и расположения небесных тел. Он даже прибавил: «как же вы не знаете вещей, которые известны каждому пионеру?»

«Лягать, что?! Кто это брякнул? Кто этот мелкий мул-крупогрыз, который только что подписал себе смертный приговор?!» — так старина Шрапнелл как-то раз орал перед строем, и был прав. Шайнинг сейчас до смерти хотел последовать примеру славного наставника.

Да, они могут устраивать цирк вместо торжественного приёма. Да, они могут селить их в лачуге. Да, они могут сажать королевскую особу среди простых пони, в тесноте и духоте.

Но никто не давал сталлионградцам права ломать законы мироздания! Солнце — небесное тело? Раскалённый шар огня, да?!

— Если сталлионградские учёные доказали, то, как считаете, сколько длится лето в нашей полосе?

Ну вот. Вырвалось. Шайнинг одёрнул себя, но было уже поздно. Сталлионградцы, конечно, заметили, с каким холодком он это сказал, и зашушукались. Минуту спустя шушуканье переросло в бурную дискуссию. К искреннему изумлению Шайнинга, все эти солдафоны оказались неплохо образованы. Термины, аргументы, ссылки — всё как в трудах какого-нибудь очередного доктора Ктопыто. А ещё большая деревня...

— По нашим подсчётам, — Кремлин сложил копыта на груди, — около трёх месяцев.

Шайнинг приосанился, помешал ложкой остывший суп и выдохнул, предвкушая торжество.

— Шесть месяцев. Шесть. С апреля по октябрь.

Перестали работать челюсти. Звякнула выроненная ложка. Кто-то разгрыз головку редиса и шумно сглотнул. Разговоры смолкли. Сталлионградцы, как один, таращились на Шайнинга, и капитан-командор видел в этих глазах животную зависть. Волшебное слово «лето» било по ним не хуже гипноза.

— И, между прочим, — Шайнинг приосанился, — при всём уважении к сталлионградской культуре и обычаям, солнце не может быть раскалённым шаром, или как вы там его назвали. Солнце суть грандиозный магический объект, движимый Её Величеством во имя вящей славы Эквестрийской Короны!

Сейчас ели только трое. Первый — Перкинс, но он пожирал пищу с какой-то зловещей бесшумностью. Второй — мистер Пай, которому с рождения было плевать на всё и вся; он шумно и смачно чавкал. Ну и, наконец, Её Величество. Она прихлёбывала борщ резной ложкой. Казалось, всё августейшее внимание посвящено этой несчастной тарелке.

Кремлин надвинул на лоб фуражку. Поставил на стол копыта. Приподнялся. Маленький пегасик сделал то же самое — только ещё резче, злее, возмущённей.

Шайнинг перебрал в памяти арсенал защитных заклятий. В победе над Булатом он не сомневался, а вот с жеребёнком будет сложнее. Негоже защитнику слабых поднимать копыто на детей. Или это не ребёнок вовсе, а какой-нибудь карлик?

— Кхем, кхем. Прошу пардона.

Всепони обернулись. Фэнси Пэнтс, поправив на шее белоснежную салфетку, наполнил деревянную чашу туземной «наливкой из развесистой клюквы». Шайнинг краем уха слышал о свойствах этого пойла: никаких спиртовых паров в нём нет, а есть жуткая горечь, разъедающая нёбо, и острые языки пламени вместо приятного тепла как у того же, скажем, сидра. Сталлионградцы пили её «для сугреву», «бодрились, перед стычкой-то», а также лечили все до последней болезни.

Фэнси Пэнтс поднялся на ноги и заговорил, этот дружбомаг-виртуоз, который мог парой метких слов навести порядок даже в Табунской Ассамблее. Он сказал, что, «помилуйте!» пользительно будет оставить этот бессмысленный «схоластический-c» спор о солярном вопросе. Мол, есть резон, дражайшие-достопочтенные, перековать мечи на подковы; мол, тогда всё будет комильфо, а прожект сталлионградско-эквестрийской дружбы только выиграет-c. Дескать, вернёмся к нашим медведям: он преклоняет голову перед сталлионградцами, которые тысячу лет прожили, отрезанные от мира, при таких «катастрофических» условиях.

— Нам есть, чему у вас поучиться, — закончил он. — Гип-гип, ура!

Неуверенное «ура» не успело даже прозвучать, как Фэнси Пэнтс — ни мускул не дрогнул на лице аристократа — опрокинул в себя чашу. Целиком. Потом он утёр губы платком с инициалами и сел.

Сталлионградцы дружно сморгнули. Генерал-подковник присвистнул.

— Иго-го... Зверь… — пробормотал он и почесал загривок. — Ну, батюшки-светы, ну зверь… — он опомнился. — Ура, товарищи! Ура!

Тут туземцы отозвались гораздо, гораздо охотнее. Стали выпивать за здоровье Фэнси Пэнтса. Там и сям раздались охи и ахи существ, которые глотают чистое, без примесей, страдание.

Фэнси Пэнтс, благодушно улыбаясь, завёл разговор о местном редисе Приживальского. Сюрпрайз смотрела на «самого важного пони Кантерлота», откинув челюсть, с обожанием и признательностью.

Браво, старый лис. Кто-кто, а Шайнинг благодарности не чувствовал ни на йоту.

И тут Шайнинг поймал на себе твёрдый взгляд Её Величества. Только теперь он почувствовал смущение: вот, что бывает, когда не держишь рот на замке. Он в навозе по самые ноздри, и заслуживает ссылки в Вечнодикий Лес.

---

Принцесса Селестия как раз возвращалась с самочинного осмотра оружейного склада, когда навстречу вышел Булат. По лицу пониссара Селестия поняла, что дело значительное, и без лишних слов стала выжидать. Селестия отлично видела, когда пони чувствует себя неуютно, и тогда уже действовала по обстоятельствам — сейчас надо было подать копыто помощи и пойти навстречу.

«Забавно получается, — кивнула Булату Селестия, — для меня они уже свои. Между ими и моими подданными большая пропасть, но я готова заботиться о них одинаково. А я для них — вот, по крайней мере, для него — кто?.. »

На самом деле, осмотр Принцесса использовала как предлог. Пока расходились гости, необходимо было побыть в одиночестве, чтобы свыкнуться с простой мыслью: да, грёзы Сталлиона оказались и не грёзами вовсе. Вот она, здесь, и она видит претворение его идеалов, о которых он без устали говорил, в жизнь.

Сердце Селестии билось часто-часто. Она помнила сталлионградцев — тогда, тысячу лет назад, коньгородцев — совсем другими. Это были не радушные, дружные пони, а суровые, резкие, с военной косточкой; другие и не могли выжить в ту тревожную эпоху. Да чего уж там, и эквестрийцы были до кончиков копыт другие...

Селестии даже казалось, что Сталлионград нынешний соответствует идеалам не пожилого Сталлиона, а юного. Простодушного Сталлиона. Наивного Сталлиона. Который сочинял марши, хотел семимильными шагами построить мир во всём мире, счастье для всех и каждого, и не видел на пути помех.

— Принцесса? — Булат, насупив брови, кашлянул. — У меня для те… буу, то есть, вас, послание от генерального секретаря Волги.

Видимо, Булат не привык, что кто-то кроме товарища Волги или памятника Сталлиону может излучать ауру такого величавого и спокойного могущества.

— Прошу, товарищ Булат, — кивнула Селестия.

Булат достал из кармана гимнастёрки свёрнутый вчетверо листок бумаги и передал Селестии. В глаза аликорну он старался не смотреть — словно древний герой, борющийся с Медузой Троттоной.

— Спасибо.

«Да. Для Булата я — Сомбра под личиной Волги».

Но тот ничего не ответил. Он только качнул головой, развернулся, и ушёл прочь. Когда цокот пониссарских копыт стих, Селестия развернула листок.

«В половину первого жду вас у избы Сталлиона».

Селестия усмехнулась. Волга и впрямь знает о ней кое-что. Пожалуй, на всём белом свете она одна поняла бы, что и за весь чай Кантерлота Принцесса Селестия не упустила бы из виду штаб-квартиру Вождя и Великого Кормчего. Конечно, Волга знала, что ей захочется там побывать — и решила совместить приятное с полезным.

Итак, если маленькое рандеву уже не за горами, с Шайнингом лучше не откладывать. Ему приходится нелегко. Надо поскорее протянуть копыто помощи.

— Товарищ Булат? — позвала Селестия и почувствовала за углом колебание воздуха. — Можно попросить тебя об одолжении?

Глава III. Верной дорогой гарцуете, товарищи

...В которой две группы товарищей обсудят одно и то же, но придут к противоположным выводам. При этом в одной группе товарищей будет помянут загадочный «кузькин аликорн», а в другой — не менее загадочная «поняха гну».

Нередко бывало, что в комнате Кремлиных — обычной сталлионградской, скромно обставленной, освещённой «лампочкой Сталлиона» — велись ожесточённые идеологические дискуссии с цитированием Вождя и Учителя, материалов последних съездов, и, в свою очередь, зачитыванием вслух наиболее спорных страниц. Дело никогда не доходило до оскорблений, или, чего доброго, копытоприкладства; разногласия либо улаживались полюбовно, либо откладывались на потом.

Но теперь в воздухе, пахнущем уютом печки, старыми книгами и сосновыми брёвнами, витало что-то недоброе. Голоса спорщиков то и дело отдавали железными нотками, отточенными до блеска за годы неразрешённых противоречий.

— Я тебя не пойму, Копейка, — Булат покачал головой. — Объясняю: ты ведь сама видела, как они себя вели, так? Ты видела этого нахального золотосбруйника, так? Тогда почему ты их защищаешь, уроженцев этой страны, в которой…

— В которой только и делай, что ничего! — поддержал Харитоша.

Копейка сидела, вся напружиненная, и не знала, что сказать. Доводов ей недоставало. А чем возражать?.. Да, она пыталась подать голос, сказать, что это Булат их спровоцировал своим гимном, но факт оставался фактом: миф о добреньких эквестрияках, который она взлелеяла, *крошился на глазах.

А ещё Булат не мог выбросить из головы странную выходку этой их Принцессы. Она очень вежливо попросила его, чтобы он одолжил ей на ночь Бурёнку — Булат даже боялся спросить, зачем… но не стал прекословить. Буря, если что, постоит за себя так, что njkmrj клочки по закоулочкам пойдут.

— Но, — пустила она в ход последний довод, — Булат, именно их этот, с синими усами, всё уладил. Разве нет?

Булат только фыркнул, но Харитоша промолчал и призадумался. Миг спустя он обратил на дядю глаза, в которых читалась нерешительность — и надежда. Харитоша, конечно, верил, что «сейчас дядя Булат всё опровергнет». Это льстило Булату, но и заставляло задуматься: а насколько Харитоша понимает учение Вождя и Учителя?.. Не делает ли он это всё, чтобы угодить ему, Булату, заменившему отца-батюшку?.

Постой-ка, Булат. Ты слишком многого хочешь от десятилетнего. В словах Копейки есть резон, да и, чего уж там, она ему — мать родная. Разве может Харитоша не верить её словам?

— Объясняю. Копейка, вспомни, с кем ты имеешь дело. С профессиональными пустомелями. Для них обернуться доброхотами — всё одно что для тебя коромысло поднять. А даже если не перекинуться... легко им говорить, толстосумам, у которых есть всё, что только душе пожелается! Легко им тихо посмеиваться над нашим горем! Ещё великий Товарищ Сталлион говорил об этой их черте — лицемерии...

На короткий миг Булат запнулся. Он краем глаза различил в углу гармонь старшины Квасмана. Старую, пробитую, истрёпанную. Она давно стояла у них в комнате, напоминая Булату — о былых армейских деньках, Копейке — о любимом муже, и пробуждая в голове Харитоши смутные размышления о том, каков он был, батюшка, которого он никогда не видел…

И две личности сопоставились в голове Булата: старшина Квасман и Товарищ Сталлион. Такая мысль показалась даже крамольной, но Булат ничего не мог с собой поделать. Квасман, Сталлион… Сталлион, Квасман...

Он повёл плечами и с замиранием сердца решил, что поразмыслит об этом после.

— Так вот, — Булат кашлянул. — Поэтому постановляю, семья: утро вечера мудренее. Пойдём-ка спать. Отложим на сегодня вопросы эквестрияков, иноходчества, и прочие идеологические разногласия.

Копейка не выдохнула и не заулыбалась мягко, как обычно после таких случаев; не исчезла мало-помалу с её мордочки готовность отстаивать свою позицию до последнего. Да и Харитоша не поцеловал мать в щёку со словами «помирились! Помирились!», не постучал по спине, подражая взрослым жеребцам, дядю Булата. Он сполз с тюфяка и принялся молча расстёгивать пуговицы чёрного, как бурные волны, моряцкого бушлата.

«Ну вот, — нахмурился про себя Булат, — вот и первые плоды Новой Эквестрийской Политики. Раздрай не раздрай, но дело плохо».

---

Ретироваться от недовольного начальства в уборную — старая добрая гвардейская традиция, и Шайнинг не преминул ей последовать. Разумеется, он не надеялся «переждать беду» — за подобные выходки Селестия никому не давала спуску. Просто есть ещё старинная гвардейская пословица: «утренняя порка лучше вечернего выговора», что означало: наказаний на сон грядущий следует избегать.

Итак, переждав, Шайнинг скользнул обратно в дом, в комнату, куда его определили «сеносольные» сталлионградцы. Входя, он, к собственному стыду, потерял бдительность и учуял беду только тогда, когда вошёл и, машинально ослабив подпруги седла, поднял голову.

В нос ударил запах медведя. А рядом с медведем стояла Принцесса.

Шайнинг обомлел и вытянулся. Седло, тихо шурша, поползло набок.

«Её Величество, — сморгнул он. — Да. Спасибо, Жеребец Очевидность».

Дюжина мыслей загалдела наперебой. Во-первых — он, знал что нечто подобное будет, но надеялся на безмятежную передышку; и уж никак не ожидал, что Принцесса окажется настолько на шаг впереди. Во-вторых, сопоставив два, два, и ещё два, он пришёл к выводу, что сталлионградцы положили Её Августейшее Величество в одну комнату с ним, а это чересчур! Как прикажете понимать? Всякие их подковники и генсеки ещё могут ночевать близ простых пони, но всеведущая самодержица такого недостойна!

И, впридачу ко всему, Принцесса делала нечто странное. Стоя спиной к Шайнингу, она чесала пузо среднего калибра медведю, который, порыкивая и двигая ушами, сучил когтистыми лапами от удовольствия. А ещё он пыхтел, как большой мохнатый паровоз.

Веко Шайнинга дёрнулось. Может, это всё ему привиделось?..

Тут он, мысленно обругав себя, стащил с головы шлем и пихнул в сгиб локтя. Приосанился, попытался выправить седло — но оно, как на беду, не подчинялось.

— Булат одолжил нам свою медведицу, Бурю, — сказала Принцесса. Шайнинг оправился и навострил уши. — Говорят, в старину у земных пони была такая традиция. Канцлер, желая показать заграничному гостю своё расположение, мог вручить ему на ночь ездового грифона (тогда они не могли похвастать большой разумностью), чтобы почтенный визитёр чувствовал себя в тёплых перьях, как в уютном гнёздышке… — в голосе Её Величества скользнули озорные нотки. — Конечно, ни Грифлянд, ни Ля Грифф не признают этой легенды, но мне она видится вполне правдоподобной. Старинные дворцы — холодное место.

В голове Шайнинга творился форменный дискордак. Как и всякому курсанту, которому повезло угодить под начало старины Шрапнелла, он частенько бывал на головомойках разной степени строгости; но неодобрение Её Величества ведь совсем другое. Он ещё не получал от неё выговоров.

«Надо что-то делать!»

Так точно. Дедовский способ: а именно, тупое солдатское недоумение.

— Виноват? — сказал он, досадуя на клятое седло.

— Да, Шайнинг Армор, — вздохнула Её Величество, убрав от медведя копыто. — Ты действительно виноват.

Принцесса обернулась к нему и окинула взглядом с головы до копыт. Скорбь обуяла сердце Шайнинга, как сказал бы автор рыцарского романа; ведь гвардеец ни за какие блага мира не позволит себе разочаровать августейшую особу. Но при этом отдать честь родного королевства врагам на поругание?.. Ни за что.

— Виноват, Ваше Величество! — рявкнул Шайнинг. — Нарушений вашей монаршей воли больше не повторится, Ваше Величество! — и отдал честь. — Разрешите трубить отбой, Ваше Величество!

Выход прост до безобразия, но, бывает такое, что простой путь оказывается и самым коротким. Однако Принцесса только нахмурилась: и Шайнинг мысленно обругал себя. За века у неё, бесспорно, были сотни таких, как он — и разве может она смириться с такой уловкой?.. Едва ли один Шайнинг взял подобное клише на вооружение.

Медведица хрюкнула, дёрнула задней лапой и посмотрела на Шайнинг Армора ясными, умными глазками. Этот сознательный взгляд привёл Шайнинга в ужас: кто их знает, сталлионградцев? Вдруг они подбросили косолапого шпиона? Да у неё одно ухо стоит торчком, словно перископ!

— Шайнинг Армор, — сказала Её Величество и Шайнинг вытянулся, чтобы не выдать предательской дрожи в поджилках. Наверное, именно так чувствует себя морковь на разделочной доске. — Оставь этот официоз. Поговорим просто.

Когда же было это самое «просто»? Он уже и не помнил. С подчинёнными, дворцовой прислугой, да даже со своей возлюбленной он общался, как заведённый служака.

Он буквально кожей почувствовал, как увесистое седло, перетягивая его самого вправо, ползёт и ползёт книзу. Его прошиб холодный пот. Не хватало ещё осрамиться перед Её Величеством, когда она делает выговор.

И когда он в последний раз не взвешивал каждое слово? Когда он расслабленно откидывался в кресле? Когда он, беседуя, показывал эмоции? Сейчас казалось, что никогда. И вот теперь, впервые, он должен был «просто» общаться со всеведущей самодержицей. Что за жестокое испытание...

Но «предложение» — не что иное, как приказ, который ни в коем случае нельзя было нарушить. Так что Шайнинг собрался с духом и расслабился, как умел.

— Так точно, — выдохнул он тяжело, с виноватым видом.

Медведица встала на лапы и, склоня голову, ещё пронзительней взглянула на Шайнинга. Принцесса промолчала. В её глазах не читалось ничего.

Шайнинг пришёл в ужас. Если это и называется «поговорить просто», он не завидует собеседникам Её Величества.

Надо выходить из окружения.

Не веря собственной смелости, Шайнинг указал копытом на скамью.

— После вас, Ваше Величество.

Уголки губ Принцессы еле заметно поползли вверх. Без лишней грации она устроилась на грубо вырезанной доске, и Шайнинг в очередной раз подосадовал на сталлионградцев за то, что они поселили всеведущую самодержицу в какое-то подобие казармы.

Её Величество, уловив настроение Шайнинга, сказала:

— Не заржавеем, не так ли? — она кивнула на скамью. — Присаживайся и ты.

Шайнинг, проглотив ком в горле, повиновался. Почувствовав, что равновесие подвело, и он чуть не перетянул Её Величество всей массой бронепластин, Шайнинг позеленел; впрочем, всё обошлось. Миг спустя он обнаружил, что сидит болванчик болванчиком, будто бы на занятии по патриотическому воспитанию.

— Ты по-прежнему неспокоен, Шайнинг Армор. — Её Величество взглянула на него с лёгкой тревогой. — И я, кажется, понимаю, почему.

С каждым мгновением нервы Шайнинга, скрученные в бараний рог, расправлялись. Он ожидал вопроса в духе «ты ведь меня боишься, верно?» — а получил нечто иное. Даже жизнерадостная морда высунувшей язык, словно дворняга, медведицы больше не приводила его в ужас.

— Никак нет, Ваше Величество… — Шайнинг помотал головой. — То есть, так точно. Я боюсь не вас. Я боюсь перед вами осрамиться.

Ну вот, он это сказал. Земля не разверзлась, и геены Тартара на горизонте тоже не видно. Вдобавок, его круп всё ещё не в Вечнодиком.

— Ага. А наказание? Ты его боишься?

...Легки на помине.

— Д-да… — выдохнул Шайнинг. — Ещё как.

Он вздрогнул. Слова вышли сами собой, без душевных терзаний и мучительных потуг. Шайнингу даже казалось, словно так и должно быть.

Наверное, это какая-то таинственная магия.

— Спасибо за честность, капитан-командор. — Принцесса улыбнулась. — Теперь я знаю, почему ты так неспокоен. И тебе не нужно этого стесняться.

Её Величество встала и подошла к оконцу. Не оглядываясь, она сказала:

— Думаю, ты прекрасно представляешь себе, как я боялась сделать что-то не то перед Старсвирлом, когда стала его ученицей ещё жеребёнком. А уж как я жала уши, если что-нибудь шло не так! До сих пор вспоминать боязно.

Селестия вздохнула, положив копыто на подоконник. Далёким эхом криков Шрапнелла отозвались в голове Шайнинга её слова: неужели легендарный маг тоже был не прочь рвать и метать?

«Её Величество — жеребёнок? Оденьте меня в овечью шкуру и назовите архикнязем Баранославии, если я хоть раз об этом думал!» — Шайнинг оцепнел. Разве он пытался когда-нибудь вообразить за Селестией обычного пони? Нет, даже и не пробовал. Значит, не только он преодолел трудности вроде кадетского корпуса?..Образ Принцессы, сошедший с картины в золотой рамке, впервые показался Шайнингу живым. Но не заурядным — нет.

Одно омрачило эту торжественную минуту: медведица, пофыркивая и широко раздувая ноздри, подобралась к Шайнингу вплотную. Рыкнула. Склонила голову. А потом — о, ужас! — собралась, хрюкнув, лизнуть его в нос.

Дохнуло ароматом звериной пасти.

Шайнинг, отшатнувшись, переглянулся с Принцессой. Та кивнула.

Ладно. Стоит попробовать

И медведица лизнула Шайнинга в нос. Правда, только самым кончиком языка — капитан-командор вовремя попятился, и особого удовольствия это ему не принесло. Главное, что Принцесса, вроде, осталась довольна.

— Вы хотели со мной поговорить, Ваше Величество, — сказал Шайнинга, с опаской поглядывая на медведицу. — Я должен выслушать, даже если вы меня отчитаете.

— Отчитать? – Принцесса хмыкнула. — Да, пожалуй. Думаю, теперь ты к этому вполне готов.

Шайнинг встал и выпрямился — но не по стойке «смирно». Просто… выпрямился.

Её Величество, глядя ему в глаза, сказала, что лично она не держит на Шайнинга зла — она в силах понять его негодование — но что от бестактности Шайнинга вред будет не только Сталлионграду, но и Королевству Эквестрия. Она напомнила про несколько случаев в заграничных посольствах, когда Шайнинг вёл себя неподобающим образом — про то, как он привыкал к непрестанному сплёвыванию верблюдов, например, — и отметила, что тогда она ничего не говорила только потому, что верила: он в силах взять над собой верх и сдержаться, когда это нужно для блага дипломатии.

— И я не ошиблась, — улыбнулась Принцесса. — Если помнишь, впервые ты отправился с дипломатической миссией в Эль Ламу — и в последний раз, месяц назад, тоже. И если в личном разговоре со мной после первого посещения их че-команданте, Де Ла Серна, с ужасом вспоминал о твоей особе, то потом отзывался с уважением.

По большому счёту, Шайнингу было всё равно, как о нём думает правитель какой-то там захолустной горно-джунглевой Эль Ламы. Но, что важно для Принцессы, не фунт изюма для гвардейской души — и Шайнинг ощутил прилив гордости.

Сказав, что теперь как никогда от Шайнинга требуется дипломатическая выдержка, Селестия прибавила: это будет нелегко. Между нашей культурой и культурами остальных государств давно уже стёрлись острые грани, а тут мы имеем дело с совершенно новым мировоззрением…

Её Величество вздохнула.

— И поверь моему слову, Шайнинг Армор. Не только для тебя работа в Сталлионграде будет самой сложной за последние годы.

И новое чувство шевельнулось в Шайнинге. Он ощутил родство со всеведущей самодержицей: будто бы только теперь он понял, что они исполняют очень важный и нужный долг — вместе. И хотя ему было невдомёк, что «затаённая» печаль в глазах Её Величества — лишь слабый отголосок того, чем она сейчас жила, ему этого хватило с лихвой.

— Так точно, — сказал он без единой капли служебного усердия в голосе. Шайнинг словно стал причастен к какой-то личной тайне, и готов был оберегать её до последнего вздоха.

— В конце концов, — улыбнулась Принцесса, — отечеством для благородной души служит целая Вселенная. Думаю, именно так, цитируя Аристроттля, сказала бы Кэйденс. — Её Величество выдержала паузу. — А теперь... труби отбой, Шайнинг Армор.

Вдохновенно поразмышляв минутку-другую над словами Селестии, Шайнинг Армор, наконец, очнулся и только тогда вновь осознал, что будет спать в одной комнате с Её Величеством и одомашненным медведем. Душевное родство душевным родством, но, всё-таки, это неправильно. Любить и терпеть подобное — задачка не из простых.

«Ладно, — сдвинул брови Шайнинг. — Так и быть. Если Её Величество не возмущена, то и я должен повиноваться их обычаям. Она мне доверяет. Я должен быть сильнее любых обстоятельств».

И он не догадывался, что совсем скоро, когда он отвернётся, Принцесса оставит вместо себя иллюзию и исчезнет у него, у капитан-командора Гвардии, прямо из-под носа.

---

Каждый правитель должен хранить в себе много загадок, особенно если ему недавно исполнилось тысячу лет. И теперь Селестия встретила подобного себе: такого же бессменного, такого же аликорна. Волгу. Столкнулась лицом к лицу с равным.

Но «равный» — ещё не значит «душевно близкий». Селестия могла считать близкой Луну; и хотя томиться десять столетий в одиночестве и столько же заниматься делами королевства — не одно и то же, Луна, не случись с ней несчастья, всё это время правила бы совсем по-другому. Поэтому Луну Селестия не могла расценивать как равную. Луна была не лучше и не хуже: Луна была другая.

Увидев друг друга, правители не сразу заговорили; заговорив, не сразу вошли; войдя, не сразу продолжили беседу. Каждая хотела собраться с мыслями.

Волга была ростом чуть пониже, масти цвета неспелой клюквы, с розовым пятном на малиновой гриве. Сталлионской повадки в ней Селестия не увидела, но, как ей показалось, увидела настороженность.

Как только они вошли в кабинет, дыхание Селестии перехватило. И Волга дала ей время освоиться.

Лунный свет пробивался в комнату сквозь слюдяное оконце и падал на письменный стол. Всё чисто, прибрано, всё разложено будто бы для работы. Точно самим Сталлионом.

Селестия вздрогнула. Словно он вышел минуту назад.

Захотелось выглянуть за дверь, куда Сталлион вышел освежиться, и встретить его лично. Поздороваться. А потом, обмениваясь приязненными взглядами, усесться напротив.

Так когда-то было.

Щёлкнуло. Древние и массивные ходики пошипели, пошипели, а после и заговорили: бом, бом, бом. Час пополуночи. В Эквестрии дневная жизнь всего-то навсего сменялась ночной, а здесь — умирала. Насколько помнила Селестия, на севере сложно различить, день ли на дворе, вечер, или рассвет. Здесь лишь изредка солнце пробивается сквозь покровы тяжёлых туч.

Сердце Селестии забилось, она сразу вспомнила многое. Всплыло в памяти, как одна из гирек в механизме сломалась, и Сталлион заменил её какой-то большой и тяжёлой заклёпкой: «потом починю», сказал он.

Заклёпка до сих пор уцелела. У Сталлиона, который всегда довольствовался малым, так и на нашлось времени на несущественный ремонт. Или же он хотел сберечь память о прежних временах?

Обстановка была очень скудная, в классическом сталлионградском стиле и даже скромнее. Кроме стола и ходиков — пара шкафов, лавок, да ковёр и кумачовое полотнище на стене. Именно так великий Сталлион когда-то жил в Кантерлоте.

«Для сталлионградцев даже ложка Сталлиона реликвия, — вздрогнула Селестия. — Интересно, не сделает ли новая принцесса храм из моего рабочего кабинета? И не станут ли бесценным наследием мои пожитки?..»

А ещё над столом висела картина, живописующая вождя и учителя. Зная Сталлиона, Селестия догадывалась, что пристроили её там только после его смерти, после того, как Господин Великий Коньгород стал Сталлионградом — и она, кажется, знала, вместо какого портрета её там повесили...

Селестия подошла к шкафу и окинула взглядом книги, древние и ветхие, как она сама. С некоторыми она столкнулась впервые, некоторые видела мельком, а кое-какие подарила сама: «Филлиада», «Краткая история Кантерлота» Тонхуфа, «Понэтика» Аристроттля, и ещё множество других.

И он сохранил всё.

Ещё на полках лежала внушительная стопка берестяных грамот. Приглядевшись, Селестия сразу различила жёсткий, с угловатыми штрихами, почерк Сталлиона — и отметила, что на трудах «вождя и учителя» не осело ни одной лишней пылинки.

Селестия обернулась к Волге. Теперь их разделял письменный стол.

— Волга? Можно я взгляну на берестяные грамоты?

— Да. — Волга вздохнула. — Они в целости и сохранности. Когда сюда приводят пионеров, то обязательно показывают им главный копытописный труд всей жизни Сталлиона.

Взяв телекинезом одну грамоту, Селестия подошла к окну и прочитала:

«...Господин Великий Коньгород не может простить эквестриякам их вероломного бездействия. Отныне и во веки веков мы не должны вступать с ними в какие-либо сношения. Эквестриякам нет веры. Не бывать их военщине на нашей земле. Наш доблестный народ, перерождённый в пекле войны, должен сам строить своё светлое будущее…»

Сердце Селестии облилось кровью. Дальше виднелись слова «принцессы», «бесчестное нарушение клятвенных обещаний» и «насмешка над народным горем».

Селестия, переводя дух, поспешно положила грамоту на место. Не время бередить старые раны. За века привыкаешь сугубо практически относиться к собственным промахам; но всё это случилось слишком давно, и слишком тяжело переживалось всеми.

— Он написал это всё во время войны. Кроме бересты, у него тогда ничего не было, — сказала Селестия.

— Да.

Вздохнув, Селестия взглянула на стол и увидела стеклянный графин с водой. Воистину, экономия должна быть экономной. Она помнила и этот графин: в бедные времена Академии Магических Наук, когда выдавать денежные призы победителям было нечем, наставники выкручивались, как могли.

— Как он умер?

Волга повременила с ответом. Взглянув на ходики, она проговорила:

— Он умер… тысяча один год назад. Скончался за работой, — Волга положила на стол копыто. — Возможно, не выдержал неудачной аликорнизации — мы до сих пор не знаем наверняка.

Селестия, Луна, Сомбра... все они пережили некое перерождение. Сталлион же умер, как обычный единорог, в скромно обставленной комнатке, не в бою, не на пиру, не в пышных хоромах — как умирало большинство правителей той мрачной эпохи. И, скорее всего, он почил в одиночестве. Не любил Сталлион, когда ему мешали работать.

Принцессе живо представилось как он, уронив голову на кипу пергамента, лежит, словно заснувший, и уже не дышит.

«Так же расстанусь с жизнью и я, — рассудила Селестия. — В такой же неприхотливой обстановке. Это будет правильно».

— Он не выдержал… — Селестия вздохнула. — Понятно. Но ты-то выдержала, верно?

— Да. И когда он умер, Господин Великий Коньгород стал Сталлионградом.

Обе помолчали. Наконец Волга улыбнулась.

— Вы знаете... я ведь была сиротинушкой. Мои родители пропали в Дискордаке. Идти мне было некуда, так что, как и многие другие, я пошла за Сталлионом к новой жизни. Потом он меня приютил, и я стала его названой дочкой. Ума не приложу, почему он выбрал именно меня. Вот, — она пожала плечами. — Теперь вы знаете, откуда я такая красавица.

Селестия кивнула. Сразу перешедшая на «ты», она не могла не отметить, что Волга обращается, напротив, на «вы». Причём «вы» с большой буквы. Постороннему это могло бы показаться лебезением, однако — каждая обходилась так, как в их стране считается вежливым. Это хороший знак. Даёт надежду на счастливый исход, а не как тогда, тысячу лет назад.

— Он рассказывал про нас четверых? — Селестия чуть склонила голову набок.

Волга поморщила лоб.

— Совсем немного. Знаю, что вы все были учениками Старсвирла Бородатого, лучшими студентами Академии Магических Наук, и когда-то были дружны. Отец, правда, именно об этом не говорил, но я догадалась сама.

— Много он ругал нас до войны?

Волга прикинула.

— Скорее… досадовал. Говорил, вот, боги выискались, и так далее. Знаю ещё, что они с Сомброй были братья-близнецы; и что аликорнами могли сделать их, а сделали вас.

Селестия задумчиво походила взад-вперёд. Так оно всё и было. Только сложнее. Впрочем, Волга и сама это понимает: всё всегда устроено сложнее. В Сталлионграде считают, что небесные тела движутся согласно законам природы, в Эквестрии уверены, что они покорны воле царствующих сестёр; однако неправы и те, и другие. Земля и впрямь вращается вокруг солнца — но без древней магии, которая подвластна принцессам, она бы остановилась.

И Волга наверняка об этом осведомлена, как и о многом другом. Она знает, что Селестия не в силах помочь и сделать мягче климат Сталлионграда-батюшки.

«Каждое моё слово, — подумала Селестия, — отзывается в голове Волги бездной собственных размышлений, выводов и догадок. Она ведь тоже аликорн, тоже «бессмертное» существо, и умеет составить целостную картину. — Селестия замерла. — Интересно, смогли бы мы достичь со Сталлионом взаимопонимания теперь, когда у меня есть опыт настоящего правления? Может быть, когда я стала аликорном, то стала телесно, а он уже был им — умственно?..»

— Ни для Сомбры, — сказала Принцесса, — ни для твоего отца, в сущности, было не столь важно, что сделали аликорнами нас, а не их. Ими двигала не зависть, а желание построить собственную утопию.

Волга обдумала, потёрла копытом подбородок и вдруг засуетилась. Она открыла телекинезом ящик в столе и бережно, копытами, достала оттуда портрет. Селестия подошла поближе.

Ну, конечно. Кисть неизвестного тогда Леонардо да Троттчи, который за умеренную плату согласился навеки запечатлеть четырёх лучших учеников Академии Магических Наук. Вот она, Селестия, улыбается в левом нижнем углу, а чуть повыше держится за козырёк матерчатой шапочки Сталлион. Справа от Сталлиона сидит горделивый Сомбра, а под ним глядит в бесконечность Луна.

— Они были братья-близнецы, — Селестия покачала головой. — А какие разные…

Волга повернула к себе портрет и несколько мгновений его разглядывала. Видно было, что она делает это далеко не впервой, но что теперь, когда рядом стоит живой участник композиции, она пытается найти на холсте какие-то новые смыслы.

— Да, — Волга поставила портрет на пол и прислонила к столу. — Глаза у них совершенно, абсолютно, разные. Я это ещё давно заметила. — Волга подняла на Селестию взгляд. — А что было между Сомброй и Луной?

Селестия не сдержала старческой «а-было-время» улыбки. Она вспомнила, как Сомбра — модник, щёголь, прекрасный ювелир, играл на мандолине романсы у них под окнами, а Луна, облокотившись на балкон, слушала по целым часам.

— Этих двоих надо было видеть, дорогая Волга: то, как они понимали друг друга с полуслова. Бывало, идут рядом, Луна не успевает сказать больше, чем «а давай...», а Сомбра уже разворачивается и ведёт её туда, куда ей вздумалось… — Селестия потёрла копытом пол. — Ну а потом наступил Дискордак. Когда проект «Мэйнхеттен», проект аликорнизации, был завершён, Сомбра уже твёрдо знал, что посвятит жизнь делу прогресса. К сожалению, Луны в его схемах не было. Бедняжка почувствовала себя жестоко обманутой. Он предал не только её лично — он предал идеи Луны, глубоко личные, но при этом беспредельно высокие. Настолько высокие, насколько может вознестись одна лишь Луна.

---

В Кантерлоте жизнь била ключом двадцать четыре часа в сутки. Все могли жить так, как им только вздумается; никому не возбранялось бродить по тёмным улочкам. А здесь всё устроено, как в училище. Ночь — значит отбой.

Так размышлял Шайнинг Армор, грызя перо, которое только что наколдовал. Её Величество недаром напомнила про Кэйденс: стоит сочинить письмо на сон грядущий. Излить душу, сдержать обещание.

Чудаческая мысль пришла в голову Шайнинга. Он немного позавидовал: наверное, Булату легче ужиться со своей покорной и безропотной женой. У них жизнь устроена проще, и своеобразной гармонии добиться легче.

Вообще, Сталлионград Шайнингу хотелось обрисовать как «расписную пиньяту с навозом». Да, выражение меткое, но подобными оборотами лучше не сдабривать послание к возлюбленной, которая за многие мили отсюда дожидается своего рыцаря.

Шайнинг вздохнул. Коротко осмотрел ковры на стенах, спящую Принцессу, а потом и медведицу, что пыхтела во сне пузом вверх. Потом бросил взгляд в мутное оконце. Тишь да гладь, какой не могло быть в золотом Кантерлоте.

Почувствовав, что скучает по легковесному столичному оживлению, Шайнинг оборвал себя. Он зажил новой жизнью. А так ведь рано или поздно и солдатика покрасить захочется.

«Ладно, — скрипнул зубами Шайнинг. — Делай что должно, и будь что будет».

И он занёс перо с таким драматичным выражением, словно собирался колдовать какое-то невероятно головоломное заклинание, не разгаданное самим Старсвирлом Бородатым.

«Моя дорогая кобыледи. Положение у нас тяжёлое. Неотёсанные сталлионградцы не имеют никаких понятий о вежливом обращении, и даже не пытаются поступать с нами, как подобает. То ли дело, наши добрые соседи — Грифлянд, Зебрика, и прочие. У всех у них достаточно странных обычаев, но они, по крайней мере, не пытаются унизить наше державное достоинство. Пахнет здесь медведями, рыкают они, как медведи, и ездовыми животными им служат медведи. У них тут всё ничьё и всё общее. Виноваты и все и виноват никто. Чем-то похоже на Эль Ламу с их амигос и че-команданте, но, всё же, иначе. Начать с того, что они не имеют никакого понятия о вежливости. У них тут принято “тыкать” любому, будь то хоть простой солдат, хоть сам правитель. О чём вообще можно говорить, когда застольная беседа о погоде чуть не превратилась в скандал? Кстати, о правителях. Представь себе, их правитель даже не удосужился нас встретить».

Шайнинг, прикусив язык, писал своим ломаным почерком, похожим на готические закорючки Грифлянда. Несколько раз он замирал и воровато оборачивался: всё ещё было не по себе торчать в одной комнате со спящей Принцессой. Потому-то ему поминутно мерещилось, что она стоит за спиной. Не что бы он не был готов доверить ей личные тайны, но, всё-таки, неуютно...

Живо обрисовав самые колоритные особенности национального быта и характера, Шайнинг на минутку задумался.

«...Одним словом, варварская страна, в чём-то даже первобытная. Но я не теряю надежды. Её Величество возлагает на меня большое доверие. Она хочет дружбы с этой страной, и, если таков приказ, так тому и быть. Значит, это действительно необходимо. И я буду до конца исполнять свою миссию, что бы ни случилось. Ведь, как сказал Аристроттль, отечеством для благородной души служит вся вселенная».

Тишина за окном сменилась завыванием метели и Шайнингу на мгновение-другое даже стало уютно. Вот он сидит здесь, в тепле — пускай и с медведем — и всё спокойно. Тревожиться не о чем.

Но благодать закончилась, когда Шайнинг, понося себя последними словами, вспомнил. Он ведь, пока писал, и думать забыл об Оскаре… как его там… Флэнке?..

«У меня здесь нет дискриминации! Лягал я на пегасов, земнопони, единорогов! Вы все здесь одинаково никчёмны!» — грохотал Шрапнелл, и был прав. После такого его, Шайнинг Армора, иначе как никчёмным — не назовёшь.

Так что Шайнинг бросился добавлять в рапорт элемент художественности. Выудив из вещей маленький томик, он с наслаждением принюхался к страницам. Оскар Уайлдфлэнк пах не той почтенной, с проседью, терпкой стариной, которой отдавали рыцарские романы детства; зато от него благоухало Кэйденс, ароматом розовой вишни.

Открыв на первой попавшейся странице, Шайнинг прочёл. Покивал, рассудил: «неплохо», и принялся переписывать. Но мысли его были в прошлом, в стенах училища, вместе с Кэйденс, и он не заметил безобразной описки. Вместо «с тобою я привык мечтать» послушное перо вывело «с тобою я привык лягать».

Итак, с чувством выполненного долга, Шайнинг поставил последнюю точку. Отправил письмо. Выдохнул. Бухнулся на кровать, которая жёсткостью напомнила кадетскую кушетку.

Оберегать сон владычицы — священная обязанность. Шайнинг и не надеялся на крепкий, здоровый сон; он сразу рассчитывал на чуткую дрёму чистокровного стражника, который ни на минуту не может покинуть почётной вахты.

Так что Шайнинг устроился настолько неудобно, насколько умел — благо, постель позволяла, — и сомкнул глаза. Две бессонных ночи. Утомление. Подавленный ропот возмущённой души.

Словом, Шайнинг отключился быстро. С мыслями о далёком, беззаботном детстве. Вспомнилось «кто уснул, тот серый мул», которым они развлекались с сестрой... и он провалился в настороженное забытье.

---

— И вот, — Селестия вздохнула, — потом начался психоз. Мы с Луной стали новоявленными спасителями, богинями. Скромная Луна не могла такого вынести, но она мужалась — и почти дошла до конца. Она даже смогла выдержать встречи, которые у нас четверых были за эти двадцать лет. Сначала она ластилась к нему, но Сомбра, похоже, даже и не думал платить взаимностью, — Селестия пожала плечами. — Для него Луна была пережитком прошлого.

Помолчали. Волга думала. Селестия разглядывала её и понимала: Волга для неё — это причудливое сплетение её самой, Сталлиона, и даже Сомбры. Не будь Волга чем-то похожа на Селестию, она не продержалась бы тысячу лет; не будь она похожа на Сталлиона, она бы не продолжила его дело; и не будь на ней отпечатка Сомбры, весь разговор и вся жизнь сложилась бы иначе.

Но на Луну Волга не походила ничем. И никому не под силу подражать Принцессе Ночи. Для этого надо, по меньшей мере, прочитать её мысли; бескрайние, прекрасные, направленные в бесконечность. Одному только Сомбре удалось разгадать её хотя бы чуть-чуть. И, как знать, если бы он поставил своему пытливому уму цель постичь Луну до конца, он бы преуспел?..

— Аликорн — это звучит гордо.

Селестия обернулась.

— Так как-то раз сказал отец, — по лицу Волги скользнула неловкая улыбка. — Я вот что хотела спросить: почему аликорнами могли сделать только двоих? От отца я это так и не узнала.

Селестия ждала этого вопроса и была к нему готова. Её даже удивило, что он возник так поздно. Но жизнь преподносит свои сюрпризы, и теперь Принцесса почувствовала себя простой смертной. Готовься ли, не готовься, но на некоторые вопросы отвечать сложно.

— Знаешь, что Старсвирл Бородатый был величайшим магиком-теоретиком? Ага. Тогда ты должна знать, что он — автор труда «трактат об аликорнах, колдовском оружии невиданной силы и Элементах Гармонии, которыми оным аликорнам повелевать и действовать по плечу». Конечно, ему уже тогда было целых сто тридцать два года, но он ещё сохранил ясность ума и ни в коем случае не хотел нас ссорить из-за таких, по его мнению, суетных (хотя и, несомненно, важных) материй, как власть и могущество. Он хотел сделать аликорнами нас четверых. Но с пришествием Дискорда промедление стало роковым, и действовать стали по схеме попроще.

— Табунской Ассамблее было удобнее считаться с двумя, а не с четырьмя аликорнами? — спросила бесцветным голосом Волга.

— И не только это, — Селестия вздохнула. — Никогда не знаешь, куда Дискорд придёт в следующий раз. Королевство опустошено. Ресурсов, да и времени, не хватает. Но даже это не главное, — Селестия подняла голову. — Мы не знаем, откуда появились Элементы и кто им создатель. Мы не знаем, каким законам они подчиняются. Но Старсвирлу удалось вычислить вот что: четыре носителя Элементов — неподходящая цифра. Их должно быть либо двое — альфа и омега — либо трое — начало, середина и конец — либо все шесть.

Селестия смолкла. Шесть. Как показал личный опыт, шестёрка Элементов — наилучшая, даже совершенная, фигура. Их долгое и тяжёлое странствие только-только начинается, но они уже зарекомендовали себя отлично. Дружба шести не только выдержала испытание житейскими невзгодами, она даже выстояла под натиском самого Дискорда.

Но это всё ерунда. Идиллия рано или поздно кончится. С идеологическим разладом им сталкиваться не доводилось, а пока для Элементов любой враг — общий, всё прекрасно.

Но ведь у них есть Селестия. Хочется верить, что ей получится перед уходом дать достаточно скрытых советов, чтобы они сами поняли, как им быть в таком случае. У неё же наставницы не было. Её мать была мудрой единорожицей, но мудрой в простом, житейском смысле…

О, Небо. Как же давно она не вспоминала родителей.

— Постойте-ка… а почему именно вы с Луной стали аликорнами? — Волга краем глаза взглянула на портрет. — По-моему, выбор вполне равноценный. Братья-близнецы, разве, не ближе друг другу, чем две сестры?

Селестия ответила печальной улыбкой.

— Я и Луна — это небо и земля. Без ложной скромности скажу, что я прирождённый практик, но иногда, как и все практики, не вижу дальше своего носа. Луна же, — Селестия указала глазами на потолок, — витает в облаках. Но и видит она гораздо дальше. Да. В те далёкие годы я, конечно, считала Луну неготовой к жизни, даже инфантильной, и пыталась её опекать, вместо матери, которая была далеко. Луне это не нравилось, но всё же… — Селестия сморгнула. — А, да. Я пытаюсь сказать, что если у меня с Луной были какие-то сестринские отношения, то Сталлион и Сомбра даже не пытались делать вид. На первый взгляд они походили один на другого, но всем знатокам было ясно, что под одной крышей эти двое не уживутся. И кроме того… управлять двумя наивными барышнями легче, чем двумя молодыми, деятельными, идейными жеребцами. Разве нет?

Хорошо правит тот, кого не видно. Как жаль, что Селестия слишком поздно взяла на вооружение этот принцип. Тогда, может статься, трагедии можно было избежать, или хотя бы смягчить. Никому не нравится, когда им помыкают; чего уж говорить о сосредоточенных на себе и своём мироощущении личностях вроде Луны. Найтмер Мун родилась позже, но первые всходы дала именно тогда.

— Теперь понимаю, — Волга кивнула. — Времени поразмыслить у меня и без того было достаточно. Теперь же всё очень стройно складывается.

Селестия прикрыла глаза.

— Старый, добрый, милый Старсвирл… уверена, он посвятил много времени размышлениям, каким же образом ему сделать Сталлиона и Сомбру тоже аликорнами, и какое им отвести место. Тем не менее, навряд ли бы ему позволили — это раз. Два — он умер, так и не дождавшись завершения проекта. А его ученице, Кловер Премудрой, не было резона плодить аликорнов, как параспрайтов в коробке.

— А потом Сталлион и Сомбра ушли.

— Верно.

Обе оглянулись на портрет. Даже сквозь мглу веков поблёскивали рубины глаз Сомбры и Сталлиона, близнецов, которые на пустом месте взялись строить государства своей мечты. Но вот один, превращённый в тень, заточён во льдах, а другой живёт даже после смерти. Он по-настоящему бессмертен. Идея одолела прогресс. Дважды.

— Отец много рассказывал о вас… но почти ничего — о нём. Ни до, ни после войны. Кое-что я знаю: он пришёл в маленькую «кристальную слободку», предложил её жителям несколько перспективных технических проектов, помог выполнить… потом его выбрали королём, и он начал проводить какие-то эксперименты с модификацией пони, верно? Так. Ну а потом он вступил в сговор с вендиго. И тут у меня нехватка сведений. Не шестерёнка за шестерёнку ли у него зашла?

Селестия вздохнула.

— Мы можем только догадываться. Однако надо понимать, что вендиго — не пришельцы из другого мира, а часть нашего. Можешь себе представить, сколько знаний хранят эти существа? Знания, Волга. Разум Сомбры изнывал по «нерасколотым орешкам». Кроме того, могу поспорить, в этих самых фундаментальных, непостижимых знаниях он искал ключи к счастью в его собственном представлении. Он мечтал о мире, где пони станут чистыми эссенциями разума, дорогая Волга. Это я могу сказать наверняка.

Волга снова задумалась. Селестия, пока суд да дело, обратилась к портрету Сталлиона, что висел над столом. Он изображал его не таким, каким Селестия его видела в последний раз — не в пластинчатой сбруе, а в простой серой одёже; не с бердышом, а с пером и чернильницей; не за грудой развалин, а за письменным столом, при двух свечах.

Товарищ Сталлион работал, склонившись над бумагами. Он излучал дивную мудрость, которая только умножалась благодаря скромной обстановке вокруг. Может, в глазах сталлионградцев он был и остался именно таким, но Селестия его, живого, не почувствовала. Да, он был мудр. Да, он был суров. Но в житейских делах он всегда вёл себя слегка рассеяно, и, отчасти потому, не казался выходцем из другого мира.

 — Получается, — проговорила Волга, — Сомбра предпринял этот поход затем, чтобы взамен дать вендиго накормиться ненавистью...

Она подумала ещё с минуту. Селестия могла только догадываться, какие воспоминания роились сейчас в её голове.

Волга угрюмо понурилась.

— Что ж. Возможно, у него была своя правда.

Нет, невооружённым глазом видно: это не родная дочь Сталлиона. Если бы после Сталлиона остались отпрыски, они были бы такими же — несгибаемыми, упёртыми, железными. По молодости Селестия пыталась спорить со Сталлионом о государственных материях, но всегда садилась в лужу. В тех редких случаях, когда Сталлиону недоставало аргументов, он брал харизмой. Если же вопрос стоял очень остро, он не чурался переходить и на личности: ведь цель оправдывает средства.

— Может быть, — произнесла Селестия, — Сомбра хотел, добившись от своих союзников вознаграждения, повернуть против них с новыми силами?

— Если бы да кабы, — Волга поморщилась. — Простите за нелюбезность, но скажите лучше, принцесса, почему Элементы Гармонии подоспели только тогда, когда наши дружины уже готовы были водрузить красное знамя над Кристальным Дворцом?

Ну вот. Настала очередь Селестии окунаться с головой в неприятные воспоминания. Ужасно не хотелось к этому возвращаться, но возвратиться надо. Иначе будет несправедливо.

---

...И снилось Шайнингу пятилетие. Будто привели его родители в первый раз на Праздник Летнего Солнцестояния. Снова. Жеребёнок, разиня рот, крутит головой и не может наглядеться, пускай глаза уже устали от золота, копытца выбились из сил, а от гула труб в маленьких ушах звенит. Он смотрит на маму и улыбается во весь рот. Воздушные шарики, пёстрые палатки, штандарты, и всеобщее ликование — ах, как это прекрасно!..

— Тс! — мама улыбается. — Смотри. Сейчас выйдет Принцесса.

И Шайнинг жадно смотрит. Заигрывают золочёные горны, барабаны, солнце выкатывается из-за горизонта; а с ними вместе явилась Принцесса. Величавая. Всезнающая. Всемогущая. Хранительница Эквестрии и любящая мать.

За ней выходят и гвардейцы — строгие, статные, в помпезной золотой сбруе. Они встают по обеим сторонам от Её Величества и, смотря вдаль, оберегают её августейший покой...

Тогда Шайнинг впервые испытал державный восторг. Вместе со всеми он ликует, кричит, смеётся, и сам не понимает, почему.

А потом он поворачивает направо голову.

Здесь стоит Твайлайт. Уже взрослая — такая, какой её Шайнинг видел перед разлукой. Она молчит, но смотрит прямо на него, и весь верноподданический экстаз Шайнинга куда-то пропадает. В глазах сестры читается немой укор.

А потом была колесница, запряжённая медведем.

…сон мгновенно улетучился — и куда ему остаться, когда Шайнинг проснулся по сигналу внутренней тревоги. Минуту-другую он лежал, окостенелый, и перебирал в памяти арсенал защитных заклятий. Он вслушивался в вой ветра.

Ага! Кроме метели, из-за окна доносилось ещё бормотание и какое-то бряцанье.

«Сейчас кто-то получит с копыта».

Шайнинг оглянулся на Её Величество. Принцесса, как ни в чём не бывало, спала на печи. Медведица эта, вроде, дрыхла. Или притворялась, что дрыхла.

Соскользнув с кровати, Шайнинг по стеночке выбрался в сени. Капитан-командор поминутно оглядывался и прислушивался: но, нет, похоже, заговорщики были только за дверью, и медведица по горячим следам не шагала.

Бесшумно, «как бриззи чихает», на кончиках копыт, Шайнинг подкрался к двери и приложил ухо. Дверь была толстая, дубовая, и не пропускала через себя звук.

Пора. Делай, что должно, и будь что будет.

Шайнинг лягнул дверь, в развороте наколдовал перед собой силовое поле, и выскочил наружу, окунувшись в ледяные чернила; с тем только, чтобы, сощурившись от морозного ветра, увидеть двух сталлионградцев — старого и молодого. Старый сидел, обняв винтовку худыми, как циркуль, копытами, и слушал как молодой бренчал на гуслях и тихонько напевал:

Над станицею туман

То не Сомбра гадит нам

А Мороз, Подковник,

Вдруг метель послал...

Шайнинга заметили. Старый лениво поднял голову, молодой, отняв копыта от гуслей, навострил уши.

— Жеребчик, ты чаво? — спросил старый.

— Енто..? Мешаем..? — спросил молодой.

Попятившись, Шайнинг захлопнул дверь.

---

— Крепись, товарищ пониссар, — Товарищ Сталлион сложил копыта пирамидой и пристально поглядел на Булата. — Тебе приходится нелегко, как и всему Сталлионграду-батюшке, но ты должен справиться.

Булат помотал головой. Снова сон. Только… только теперь он был во сне.

Оглянулся. Всё на месте. Знамя, окно, стол, и Товарищ Сталлион. Он снова у него в кабинете. Но на сей раз сильнее ударил в нос аромат старой, потёртой древесины, привезённой из самой Эквестрии. Запах, казалось бы, иноземный и недоброжелательный — но Булат знал, что это дерево верой и правдой служило Товарищу Сталлиону, и потому может считаться полнокровным союзником.

За окном выла вьюга-завируха.

Булат воззрился на Вождя и Учителя и захотел что-то сказать, но рот не слушался. Вместо слов получилось невнятное мычание.

Товарищ Сталлион вздохнул, слез со стула и стал прохаживаться по комнате. Булат не отрывал от него глаз. По старой служебной привычке пониссар видел больше, чем хотел видеть; и он c ужасом отдавал себе отчёт в том, что Товарищ Сталлион подбирал слова. По животу медленно растекался неминучий холод. Он, Товарищ Сталлион, который никогда не лез за словом в карман, у которого, по свидетельствам современников, на всё был готов ответ, колебался и не знал, как выразить свои великие и эпохальные мысли. Так не бывает. Великие и эпохальные мысли сами должны слетать с языка, особенно если их думает Вождь и Учитель.

Когда Товарищ Сталлион поднял взгляд, Булат различил в его глазах сомнение. И остолбенел.

— Верной дорогой гарцуешь, товарищ. Знай одно: рано или поздно твои товарищи придут в себя и поддержат тебя всей широтой сталлионградской души. А пока что крепись и будь готов. Уже очень скоро я прибуду сам.

Ком подкатил к горлу, голова закружилась...

…и Булат проснулся. Поморгав, он попытался различить потолок — но не смог. Потолок то плыл, то мутнел, то обращался чёрной, словно чугун, воронкой. Тогда Булат, чувствуя всем телом озноб, завалился набок.

«Как странно, — зажмурился он. — Может, я покуда ещё сплю? Или хворь какая?..»

Обождав минуту-другую, он распахнул глаза; и не услышал ничего, помимо тихой колыбельной, что напевала метель-матушка, кроме мерного тиканья настольных часов и тихого посапывания Копейки с Харитошей; не увидел ничего, кроме родимой, наглухо законопаченной бревенчатой стены. Одеяло сразу обогрело, прогнав иглы холода, а на душе стало светло и приятно.

Но это кончилось вскорости. Булат вспомнил про Товарища Сталлиона и невольно поджал копыта. Нужен кто-то с высшей, чем у него, формой сознания, чтобы уложить подобное в голове.

Итак, по первости подобное чудо можно было списать на простое сновидение; но как теперь жить? Чтобы вот так вот, вдруг, чудо продолжилось? Нет. Чудес, во-первых, не бывает, а во-вторых — Булат задним умом чувствовал, что не так они устроены, чудеса. Словно спичка, вспыхивают они единожды на несколько мгновений, и после ничего не остаётся от них, кроме обгорелой палочки…

«Тогда как же это? — втянул он голову. — Как так?..»

Захотелось крикнуть во всю глотку: дескать, где ты, Товарищ Сталлион? Покажись! Дай знак!

Булат, попрядав ушами, дёрнулся и сел. Спасительная мысль пришла в голову: где же ещё искать уверенность и твёрдость духа, как не в трудах Великого? Там он находил уверенность последние шесть лет, там он найдёт её опять — и уже не будет предаваться недостойным настоящего пониссара сомнениям.

Он уже нашарил на столе толстый том, когда вздрогнул снова. Внизу зловеще цокали копыта.

«Вот оно… щорсы-ёрсы!»

Да. Мы поскачем другим путём.

Булат соскочил с постели, нашарил в темноте фуражку, гимнастёрку. Время не ждёт. Может, сейчас, там, внизу, Шаня, или как там его, копается на оружейном складе, чтобы придушить семью Кремлиных, а потом — как знать! — и самого генерального секретаря?..

На кровати в другом конце комнаты тихо застонала Копейка.

— Булат, ты куда?..

Булат, поправив портупею, не ответил. Лучше уж она будет спокойно спать, чем ловить каждый шорох, зная, что сейчас там ведётся тихая, жестокая, и беспощадная борьба.

Копейка, известное дело, не сдалась так просто. Сев на кровати, она понаблюдала за ним миг-другой. Она уже открыла рот, но Булат, нахлобучив на голову фуражку, её опередил:

— Вот, Копейка, — сказал он свистящим шёпотом. — Гляди! Слушай! Затеяли что-то новенькое твои ненаглядные эквестрияки!

— Булат, — сказала Копейка немного погодя. — Откуда в тебе эти захватнические настроения? Почему твоя здоровая недоверчивость перерастает во что-то страшное? С чего ты решил, что если кто-то повёл себя невежливо, то сразу вздумал плести заговор?

Булат застегнул телекинезом последнюю пуговицу, поправил фуражку и тихо кашлянул. Но тут на печке, тихонько охнув, зашуршался — точь-в-точь медвежонок в берлоге — Харитоша, и они смолкли оба. Когда пегасик утих, они снова скрестили взгляды.

— Объясняю, — Булат оправился. — Задача пониссара, кто бы что ни говорил — это поддержание огня сталлионизма в соотечественниках, урегулирование разногласий между согражданами, а также — подчёркиваю — защита нашей Сталлионской Родины, пускай и ценой собственной жизни. И мой долг не только ограничить тлетворное влияние эквестрийкой и любой другой враждебной клики, но и, в случае необходимости, устроить над неприятелем физическую расправу. «Домострой» Товарища Сталлиона, — заключил он и поморщился. — Досадно, что ты не помнишь этого фрагмента.

Булат отсалютовал, развернулся и направился прочь. Он сам досадовал, что супротив собственной сестры пришлось пустить в ход неприятные слова, но, чего поделаешь, коли время нынче такое. Былым согласием уже сыт не будешь.

— Булат, — вздохнула тихонько Копейка. — Не думала я, не гадала, когда нянчила тебя, что тобой когда-нибудь завладеют захватнические настроения.

Фыркнув про себя, Булат подошёл к двери — и тут замер, занеся копыто. Когда он, будучи ещё моложе Харитоши, услыхал, как внизу кто-то топчется. Он тогда чего-то не на шутку перепугался, стал звать сестру, и, потом, дрожа, уткнулся мордочкой ей в шёрстку. Но Копейка, конечно же, знала, что чудища в город заходить боятся, а из сталлионградцев никто беды не сделает, так что смело повела брата за собой...

Так в жизни Булата впервые появился старшина Квасман, тогда ещё разбитной и необстрелянный боец Народной Краснознамённой Войсковой Дружины. Бедолагу в дороге застала пурга, и он, по доброму сталлионградскому обычаю, юркнул в первую попавшуюся хату, чтобы обогреться. Ясное дело, дюжий, боевитый дружинник Квасман заворожил и кобылку-Копейку, и маленького Булата, и, и…

Булат нахмурился. Детство — хорошо, но на сегодняшний день не время предаваться воспоминаниям.

— Не пойму, Копейка, — сказал он. — Ты же сама прекрасно знаешь, что я сделал себя собственными копытами.

И, тихо прикрыв дверь, Булат скрылся в полумраке ночи.

---

Поглядел бы старина Шрапнелл, как справляется его самый удачливый гадкий утёнок. Ха! Он бы его посадил на сено и воду, заставил чистить хвостом нужники, а сам бы ходил рядом и поминутно орал: «я тебя до тех пор гонять буду, пока из ушей сидр не польётся!!» И был бы прав.

Шайнинг бесшумно вернулся в комнату. Хотелось сгореть от стыда, и переродиться, как феникс, в кого-нибудь поумнее.

— Омайгош… — простонал чуть слышно Шайнинг и лёг на кровать. — О. Май. Гош.

Да уж. Пока он ходил походом во имя вящей славы Эквестрийской Короны, нагретое местечко не успело даже остыть.

Мурашки побежали по телу Шайнинга. Он вспомнил сон, и дыхание перехватило. Твайлайт. Милая, драгоценная сестра.

Недолго думая, Шайнинг опять создал тусклое свечение, опять сотворил перо с чернильницей и пергамент. С полминуты он не двигался.

«Моя дорогая Твайлайт», написал Шайнинг наконец, и не написал больше ничего. Этого уже было достаточно. Крик вопиющего в снежной пустыне. Понизнон Хуфзо на необитаемом острове.

Шайнинг глухо зарычал и упёрся мордой в стенку. Опять. Опять! Даже здесь, в этой паршивой глуши, он не сможет отправить весточку сестре. В секретном ящике, помимо солдатиков, хранилась ещё стопка писем, аккуратно перевязанная бечёвкой — это были письма для Твайлайт, которые он так и не отправил. Он изливал в них душу так, как мог открыться на белом свете одной только сестре, но всякий раз, перечитывая собственные строки, жмурился и думал: «нет. Не надо. Потом как-нибудь...»

Это просто бессмысленно. Шайнинг взял письмо, отрыл книжку Уайлдфлэнка, и спрятал туда пергамент — комкать и выбрасывать уже жалко.

Шайнинг положил голову на копыта и тяжко вздохнул. Обычно после писем Твай в мозгах на время укоренялся порядок — теперь лишь болотная муть из воспоминаний детства, смутных тревог и самобичевания. Потом Шайнинг, оглянувшись на Бурёнку, сполз с кровати и ушёл прочь, туда, где вчера царило застолье. Он уже знал, что сегодня ему не уснуть. На душе скребли параспрайты.

Шайнинг как раз прохаживался возле плаката «Смерть сомбрятской гадине!», когда в дверях появился Булат. Памятуя о словах Её Высочества, Шайнинг не стал перебирать в уме арсенал защитных заклятий; он попытался отнестить к этому крупогрызу с, лягать, доброжелательным вниманием.

Булат, похоже, пытался делать то же самое. Он некоторое время постоял у двери, склоня голову, а потом двинулся вперёд. Шайнинг сделал то же самое. Где-то посреди стола они встретились, и чуть ли не одновременно уселись друг напротив друга.

Доброжелательное внимание. Булат просто лучился им.

Взгляды оппонентов встретились. Шайнинг впервые обнаружил, что Булат чуть крупней его, и подтянулся; Булат сделал то же самое. Они играли в хуфрестлинг глазами.

­— Ну что, — Булат сложил копыта на груди. — Не любо тебе у нас в Сталлионграде?

Шайнинг сморгнул. Что бы Булат ни задумывал, идти на ухищрения и вести тонкую игру он не собирался, это понятно. Ну, тогда и мы в лоб бить будем, ничего не попишешь.

А, впрочем… ударами промеж глаз, как известно, толку не добьёшься. Лучше уж испить до дна горькую чашу дипломатии. У него есть приказ, а по приказу, как известно, и земной пони полетит.

Когда Шайнинг открыл рот, Булат вскинул копыто.

— Извиняюсь, — он склонил голову набок и кивнул. — Не любо, значит, вам у нас в Сталлионграде?

«Ах, так…»

— Вполне, — буркнул Шайнинг.

Булат сдвинул фуражку набкрень и откинулся назад.

— Ладно. Ты, то есть, вы, скажите мне лучше: кому в Эквестрии жить хорошо? Как там ваше житьё-бытьё протекает? Вы-то, вот, — он обвёл взглядом комнату, — можно сказать, вы на исподнее наше нагляделись, а мы про вас толком и не знаем ничего.

Шайнинг вздохнул с облегчением. В бытность курсантом он уверенно держал на занятиях по патриотическому воспитанию высший балл.

---

И Селестия, собравшись с духом, объяснила.

Дело в том, что Старсвирл, не сведущий в государственных науках, задумывал так: если аликорн вместо служения королевству вздумает сам захватить престол, народ всегда сможет его одолеть. В заклятье аликорна изначально заложена спасительная «красная кнопка». Отношение же к войне между Сталлионом и Сомброй у Табунской Ассамблеи было простое: «лучшим исходом войны на севере был бы такой, когда последний кристальный пони уложил бы последнего коньгородца и растянулся мёртвым рядом». Для них, хладнокровных государственных мужей, в этом не было ничего предосудительного; да и Совет Архимагов, группка влиятельных единорогов-аристократов, которая двигала землю и, по факту, заправляла королевством, ни за что бы не дала добро на подобное предприятие.

Но Селестия и Луна не могли спокойно смотреть, как льют кровь два брата в бессмысленной, по их мнению, вражде. Но сестёр не пустили — Совет Архимагов держал копыто над «красной кнопкой».

Селестия и Луна мучились, пытаясь изыскать способ прийти на выручку. Однако некогда было предаваться печалям: королевство, так и не успевшее за двадцать лет восстановиться от «веселия» Дискорда, нуждалось в сёстрах как в Богинях, как в символе новой жизни. Сталлион же всё слал и слал новых гонцов, моля, прося, требуя помощи против зарвавшегося захватчика-разбойника. Табунская Ассамблея отнекивалась: не хотели-де они рисковать магическим балансом, применив Элементы, а к войне эквестрийские подданные, считали почтенные ассамблеры, готовы не были. Раз пять, расщедрившись, Ассамблея отправила «в помощь несчастным Коньгородским жеребятам» несколько обозов с сеном, но тем дело и кончилось.

Тут Волга с горькой усмешкой отметила, что эти обозы коньгородские ратники в шутку называли «вторым» или «эквестрийским» полем брани.

На пятом месяце войны гонцы перестали тревожить покой почтенных ассамблеров.

И вот, в одну ночь к Селестии в покои ворвалась Луна. Старшая сестра с ужасом воззрилась на младшую: с рога той капала густая багровая кровь. Луна сказала, что собственнокопытно разделалась с «этим подлецом», главным архимагом Мэйннеди, и «со всем их змеиным логовом». Голос её был ужасающе спокоен. Похоже, она не испытывала раскаяния (или не поняла ещё, что сделал) и Селестия могла понять сестру — пока на севере два народа истребляли друг друга, толстосумы в собственных интересах тянули гидру за известное место. Но так, просто, устроить расправу над живыми пони… теперь Селестия корила себя за то, что не потрудилась заглянуть поглубже в душу Луны — но разве было тогда на это время?

Недолго думая, сёстры схватили Элементы Гармонии и полетели в Господин Великий Коньгород.

Трупы, следы, остатки биваков и походных костерков привели сестёр к самой Империи. Сеча уже кипела на улицах. Кучка воинов Сомбры в кристальных экзоскелетах, с электрокопьями, обороняла подступы к Дворцу; и пускай коньгородцев осталась тоже лишь утомлённая горстка, это были богатыри, за год войны потерявшие страх и жалость. Было ясно: ещё одно усилие, и идея одолеет прогресс.

Сёстры же надеялись, что мощь Элементов Гармонии уладит разногласия братьев, развеет злобу, вдохнёт в мертвецов жизнь, и все заживут как прежде — может, даже лучше.

Но неведомые силы Элементов рассудили иначе. Бой на минуту утих, когда Элементы обрушились на Сомбру: однако вместо того, чтобы превратить мёртвых в живых, а врагов в друзей, Элементы изничтожили разум Сомбры, и он потерял контроль над собственными магическими силами.

Неисповедимы пути судьбы. Теперь на бой со всем миром вышла безумная, неодолимая Тень.

Глотая слёзы отчаяния, сёстры ударили снова. И тогда свершилось. Чудовище, сотканное из мглы, было заточено в ледник. Глаза экзоскелетов потухли и они, как один, рухнули оземь. Зеленоватый туман поплыл над развалинами Империи.

А коньгородцы, как один, обернулись к принцессам.

— Дальше ты всё знаешь сама, — Селестия положила копыта Волге на спину. — Так мы с тобой повстречались впервые, дорогая Волга.

Селестия опустилась на пол рядом. Ох, нелегко генсеку давались эти воспоминания. На всём свете одна только Селестия понимала, сколько можно сделать и сколько передумать за тысячу лет, и понимала, что иногда целых веков не хватит, чтобы уложить в голове трудные мгновения жизни. Иногда к ним, до поры до времени, просто не хочется возвращаться — а когда они возвращаются, то возвращаются со страшной силой.

Волга оправилась на удивление быстро. Когда пробили ходики, она подняла взгляд.

— Наши учёные книжники, — проговорила она, — пытались понять природу этого тумана. Что вы о нём знаете?

Селестия вздохнула.

— Сначала я думала, что это Элементы Гармонии. Но тысяча лет — немалый срок, дорогая Волга, и стало ясно, что это, скорее всего, дело копыт Сомбры. Зная о неминуемом поражении, Сомбра пустил в ход некое заклинание непостижимой нам природы. Понять его мы сможем только когда вернётся Кристальная Империя. Но я подозреваю, что Сомбра сделал напоследок всё, что мог, для своего народа. Это он усыпил их, а не Элементы. Это он оградил их от всего мира. Думаю, Кристальная Империя мало-помалу изменяется до неузнаваемости. Свитки с другой историей появляются в тамошних библиотеках. Истинная память заменяется ложной. Сомбра разочаровался в своих подданных и не захотел оставлять им технологий, которыми они могут себе навредить.

«Ирония судьбы, — подумала Селестия. — Навряд ли бы он смог создать такое без знаний вендиго. И сочинить подобное заклятие за полчаса он тоже не мог. Уже где-то через полгода он понял, что не бывать ему победителем, и стал работать над эпитафией для своей могилы. Вот они, плоды той войны».

Две правительницы коротко взглянули друг на друга. Обе они думали о том, о чём не было смысла говорить вслух. О той самой встрече, когда израненные коньгородцы, ведомые лично Сталлионом, уходили из Кристальной Империи. Селестия не знала, что всё так обернётся, но тогда надеялась хотя бы на благодарность: однако, когда последний дружинник скрылся за углом, она поняла, что могла рассчитывать лишь на ненависть. Для коньгородцев сёстры были предателями, которым ничего не стоило прилететь и «бахнуть разок», и тогда сотням пони не пришлось бы полечь костьми. И вот только тут, когда всё уже было решено, они пришли и небрежным взмахом копыта уничтожили виновника. Словно подразниться хотели.

Разве мог после этого Сталлион выйти перед своими товарищами, подойти к Селестии и сказать ей даже невинное «добрый вечер», поздравить с общей победой? Тогда собственные дружины стали бы гнушаться его, да и он сам бы себя возненавидел.

Среди тех коньгородцев была и Волга.

Волга не рассказала, какие слова говорил тогда про неё Сталлион. Всё и так было ясно. Достаточно лишь того, что именно тогда поднялся Снежный Занавес над Господином Великим Коньгородом. Лучше навеки отгородиться от недобрых соседей, чем страдать, имея с ними дело. Теперь Сталлион был твёрдо уверен в том, что Эквестрия уже положила глаз на Коньгород и в этой войне — кто кого перехитрит — не место честным северянам. Насколько он

— Тогда отец как раз закончил собственный проект «Мэйнхеттен», — Волга горько усмехнулась. — Мы им покажем «кузькиного аликорна» — так он говаривал до войны. Потом он не говорил ничего.

Кузькин аликорн… кузькин аликорн. Звучит странно, но чувствуется почерк Сталлион и его своеобразное, непреклонное остроумие, которым время от времени обескураживал всю Академию Магических Наук.

— И что-то в превращении пошло не так?

— Да, — Волга помолчала. — А после этого, два дня спустя, он умер. Он завещал мне довести до конца начатое им дело. Он завещал мне стать аликорном и с помощью новых сил поднять Занавес.

Волга вздрогнула.

— Я не побоялась повторить эксперимент через неделю. Как видите, — она размяла крылья, — всё прошло успешно. Теперь я, приёмная дочь Коньгорода, бессмертна, а он, отец народов, мёртв.

Селестия покачала головой и вздохнула. Рано или поздно это надо было сказать. Вот они обе, связанные личностью одного и того же пони. Две тысячелетние старухи в чистой скорлупе, готовые на всё ради своих народов — которые когда-то приняли с сохой. И только теперь в сознании Селестии оформилась простая мысль: пускай рядом с ней, Селестией, тысячу лет не было сестры, она могла жить в ожидании её возвращения. А у Волги не осталось никого — кроме сталлионградцев. Но разве это спасение? Как бы теснее и дружнее не жили в Сталлионграде, аликорн — не чета простому пони, и, как бы один ни пытался понять другого, пропасть между ними растёт с каждым веком.

Единственным существом, которое могло её понять, была Селестия. Неизвестная. Загадочная. Зловеще-вероломная.

Оставалось только гадать, какую печать одиночества несёт на себе Волга.

— Дорогая, храбрая Волга, — Селестия улеглась, положив голову на копыта. — Аликорны не бессмертны.

Волга воззрилась на Принцессу.

— По моим подсчётам, я умру через пять-шесть лет. Аликорн не киснет, как молоко; он портится вмиг, и тогда уже исчезает навеки. Об этом Старсвирл Бородатый написал три строчки в самом конце своего трактата.

---

Шайнинг давно уже не говорил с таким упоением. Впрочем, чего уж там, он просто давно не говорил, а навоза всякого в голове скопилось — Селестия помоги…

— ...так и была создана Эквестрия, — сказал Шайнинг и тряхнул гривой. Он торжествовал. — Всё.

Булат сдвинул фуражку на другой бок и потёр подбородок.

— Н-да, щорсы-ёрсы… — он фыркнул от смеха. — Дом из пряников, право слово! Ну у вас и безделка!

И Булат рассмеялся — легко-легко, будто бы над нелепой выходкой жеребёнка в погожий летний денёк.

Хлобысь! — Шайнинг, прижав уши, ударил копытами о стол и склонился к Булату.

— А ну-ка, лягать, повтори!

— Но-но, балалайка ты бесструнная! — Булат прыснул. — Садись да слушай. Садись, садись, не съем. Уф. Нет, ей-ей, параспрайт от смеха ногу сломит.

Дипломатия. Дипломатия. Дипломатия. Сорок два раза дипломатия. Шайнинг медленно, играя желваками, опустился на место. Досаду проглотить, всё-таки, удалось.

— Вот, взгляни кругом, эквестрияк, — Булат приосанился.

— Взглянул.

— Посмотри на этот плакат.

— Смотрел.

Шайнинг его и впрямь уже видел. Плакат этот живописал земного пони, единорога и пегаса; за спиной первого виднелся плуг, второй держал телекинезом вилы, а третий был одет в лётные очки погодной службы — молодцы смотрели направо, где в облаке чёрной пыли растворялась страшная клыкастая харя. Харя, знакомая Шайнингу: она смутно походила на изображение Короля Сомбры, которое Шайнинг видел в детстве на обложке комикса.

А надпись гласила: «народы мира не хотят повторения бедствий войны!»

Булат положил фуражку на стол и придвинул к Шайнингу лицо.

— Всё это оружие, плакаты — память славной старины. Было это в двадцатом году после основания Сталлионграда — тогда он звался Господин Великий Коньгород — когда на нас попёр лютый да тёмный Король Сомбра, Сомбра-разбойник, Сомбра-кровопивец. Крепко его воевали наши пращуры. Как пелось в песне: вихри враждебные веют над нами..

И он рассказал Шайнингу, вдохновенно и пламенно, историю войны с Сомбрятской нечистью: про то, как затеял Король порушить и разорить счастье, к которому пони шли под мудрым руководством Товарища Сталлиона и как, собравши войско кристальных чудовищ и всякой мелкой чувырлы, снарядил он тайно великий поход. Справили тогда коньгородцы новоселье — будь здоров. Не успели встать на копыта, как тут уже Сомбра в гости жалует. Прав был Товарищ Сталлион, когда говорил, что не станут терпеть иноземные правители у себя под боком справедливое общество, к которому шли упорным трудом коньгородцы...

Первое время Шайнинг, вспоминая рассказ Кэйденс, пытался, дабы восстановить баланс сил, присовокупить какое-нибудь замечание или поправку; однако Булат так на него взглядывал, что у Шайнинга вскоре отпала всякая охота высказываться. Да и сам он вскоре увлёкся живым рассказом, и позабыл о том, что пять минут назад с радостью бы отшил Булату голову.

Коньгород не выдержал такого напора, да ещё и нагрянула нечисть средь ночи, внезапно; так что со сторожевых застав дружинники отходили, теряя оружие и товарищей. Кто-то из воевод предлагал даже оставить Коньгород, чтобы не тратить понапрасну сил — но Товарищ Сталлион приказал стоять крепко, сказал, что «за Медведицей для нас земли нет», что «велик Сталлионград, а отступать некуда», и у самых стен Коньгорода дружины окружили супостата и дали чёрному игу бой. Помог ещё тогда Подковник Мороз, занеся вражий стан сугробами, но и молодцы-коньгородцы бились не на живот, а насмерть.

— Изведал враг в тот день немало, что значит мощный наш, удалый, копытный Коньгородский бой! — продекламировал Булат.

И погнали краснознамённые рати Сомбру, а впереди всех шагала богатырская сотня лыжников, и воеводствовал ей Товарищ Сталлион. Об этой-то сотне и сложена великая былина «Слово о полку Сталлилонском». И призвал тогда под рёв флюгльхорнов Сомбра свой резерв, вендяг, белое войско, старших сыновей Подковника Мороза. Ударили вендяги вьюгой, а коньгородцы в ответ — доблестью и напуском, и погнали дальше басурпонские полчища.

— Да, были пони в это время, — Булат, казалось, сейчас сгорит от воодушевления, — не то, что нынешнее племя!

Шайнинг с концами потерял голову. Он жадно впитывал каждое слово — рыцарские романы, что он читал, не годились и в подковы этим событиям. И плевать, что не так ему рассказывала Кэйденс, плевать, что нет в этом рассказе Принцесс. Он слушал Булата, переводил взгляд и на плакаты, и на оружие, и на доспехи, что стояли в углу, и всё ему казалось подлинным и настоящим. Внутренний романтик Шайнинга, притеснённый в последний день, вышел на волю и разгулялся...

Последний, третий бой, драпающие орды приняли у самых стен сомбриного логова, у Кристальной Империи. Измождены были богатыри долгим и опасным, в обход, переходом через Алмазные Горы, много уже полегло их костьми на своей и чужой земле, но надобно было придушить зверя в его собственной берлоге. И пошли вперёд рати с кумачовыми стягами, и, хоть и было ворогов втрое больше, наголову разбили супостата, и водрузил Товарищ Сталлион стяг над Кристальным Дворцом!.. Но… но...

Тут Булат вздохнул и поник. Помолчал.

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром, — проговорил он, — лежат, сражённые кристаллом, лихих богатырей отряды?.. — он покивал самому себе. — Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, ещё какие!.. Недаром помнят и поныне Империи осаду.

Победа говорила сама за себя: в последнем побоище Сомбра, убегая, ушёл под лёд вместе с горсткой приближённых наймитов; Империя отныне была свободна, а её обитатели по гроб жизни благодарны краснознамённым молодцам, что спасли их от жестокого ярма. Но Сомбра-душегубец не мог умереть просто так: перед страшной своей погибелью в толще вод напустил он на Империю зловещее заклятье, и, поскольку ничем не могли помочь кристальным пони коньгородцы, пришлось им возвращаться в разорённый дом.

Булат вздохнул. Шайнинг молчал.

---

«О, диво дивное. Видно, эквестрияк — не такой дуболом дубинноголовый, каким казался на первый взгляд».

И Булат уже было начал относиться по-свойски к тому, кого нарёк своим заклятым врагом, но — вовремя одёрнул себя. Вашу кашу. Он ведь так и не сказал главного. Эквестрия, и его хвалёные Принцессы, кормили коньгородцев обещаниями вместо того, чтобы прийти на выручку. Ох, Эквестрия, ох, страна шельм и хитроумного жулья. Как жестоко ты тогда нас обманула. Ты не заслуживаешь ничего, кроме ежовых накопытников.

«А пока что крепитесь и будьте готовы. Уже очень скоро я прибуду сам».

Только бы слова Товарища Сталлиона сбылись поскорей. Он так долго не выдержит. Копейка, Харитоша, Шаня: всё слишком запутанно.

— Так-то, эквестрияк, — хмыкнул с прохладцей Булат. — А ты — почему да почему. Это тебе не полушубок в попону заправлять.

Шайнинг вздрогнул и посмотрел на Булата с недоумением.

— Ну… — открыл он рот.

— Ну, ну, поняха гну. Запомни, — Булат встал. — Не всем вы здесь ндравитесь, товарищи золотосбруйники. Ох, не всем, помяни моё слово.

И Булат направился прочь.

— Булат! — раздался оклик. — Булат!

Но Булат не слушал. Он напевал под нос: «вставайте, пони вольные, на славный бой, на смертный бой! Вставайте, сталлионградские, за нашу землю честную!..»

А колокола звенели побудку, словно в унисон.

Глава IV. При Сталлионе такого не было

...В которой сержант Перкинс в очередной раз докажет, что недаром носит сержантское седло, а баня на атомной энергии уже не представится Шайнингу чем-то диким и необычным.

Сумрачный сталлионградский гений ещё никогда не был так сумрачен.

Шагали в ногу панцирные медведи, а на них, браво салютуя, ехали усачи, земные пони в папахах с лисьими хвостами — тяжёлая медведьлерия. Гремя прикладами о мостовую, шли стрельцы-единороги с патронташами на груди, в шапках с меховыми околышами. Летели стройными клиньями авиаторы в пилотках. Потом помчали, запряжённые медведями, сани-тачанки; и на каждой было по орудию, которое звалось «пулемёт Папаша».

Кумач, расшитый золотом, вился над головами сталлионградцев. Там и сям пестрели лозунги: «броня крепка, медведи наши быстры», «когда поют дружины, спокойно дети спят» «Сталлионград-батюшка зовёт», «кто к нам с войной пойдёт, от войны и погибнет».

Плащи, стелясь за солдатами, горели алым в вихрях белых снежинок.

Путь далёк у нас с тобою,

Веселей бердыш неси!

Вьется, вьётся знамя полковое,

Пониссары впереди!

Дружина, в путь, в путь, в путь!

И для тебя, родная,

Есть должность полевая.

Вперёд! Гармонь зовет,

Дружина — в поход!

Каждый хлопчик — воин бравый,

Как медведь стремится в бой!

Породнились мы со славой,

Сомбре вдарили с лихвой!

Ворог пусть запомнит это

Не грозим, а говорим;

Мы спасли, спасли с тобой полсвета,

Если надо — повторим!

Дружина, в путь, в путь, в путь!

И для тебя, родная,

Есть должность полевая.

Вперёд! Гармонь зовёт,

Дружина — в поход!

Дружина!.. в похо-од!..

Из памяти Шайнинга ещё не стёрлась приветственная встреча, больше похожая на проделку Дискорда — но великолепие, которое он увидел на параде, сгладило даже то кромешное варварство. Оказывается, у сталлионградцев было золото; просто они расходовали его только на знамёна и лозунги для парадов. Зато не скупились. В действительности, сталлионградцы тоже умели щеголять выучкой…

Да какое там — щеголять. Одна мысль стучалась сейчас в голове Шайнинга: парады, славные Кантерлотские парады, за проведение которых отвечала Гвардия, были ничем. За парадом на Площади Товарища Сталлиона стояла кровь и кости сталлионградский богатырей, полегших в боях с Королём Сомброй. А что стояло за эквестрийскими парадами?.. Хэйбургегры? Сандвичи с нарциссами?..

Мрачные раздумья теснились в голове Шайнинга. Он ненавидел и обожал Сталлионград одновременно. Он не мог простить Булата за то, что тот заплатил презлым за предобрейшее, но стал его понимать. Для пониссара Шайнинг — всего лишь оловянный солдатик, раскрашенный в жёлтое.

«Вы поступили в мой любимый гвардейский корпус!» — орал Шрапнелл, и был прав. Но дальше-то что? Турниры? Парадики? Почётна и завидна наша роль? Нет. Кучка павлинов. Стайка лабрадоров. Золотые лошадки-качалки. Вот и всё. И кому какое дело, что вместо состязания «Железного Пони», которым развлекались обычные мещане, они проводят турниры?

Шайнинг взглянул на Булата. Здесь были Селестия, Волга, сталлионградские думные бояре, и все эквестрийцы. Но что эквестрийцы?.. Что для них парад, когда они не знают подоплёки? Сюрпрайз, как всегда, была в восторге — только ещё восторженней обычного, Фэнси Пэнтс, как всегда, благосклонно улыбался — только ещё благосклонней обычного, а мистер Пай, как всегда, хмурился — только ещё мрачнее обычного. Разве что, Спитфайр выделялась из толпы эквестрийцев: она, как знаток парадных дел, смотрела на сталлионградцев с несвойственным ей уважением.

«Нет, навозная стружка, — сдвинул брови Шайнинг. — Мириться с этим нельзя. Золотая слава Эквестрии не должна померкнуть под красным напором.

Турниры… турниры… И в голову пришла счастливая мысль.

---

Трудно передать словами искреннее изумление Булата, слушавшего суть традиционного гвардейского турнира. Когда сказали ему, что два гвардейца должны, не используя магии, с разгону бить один другого копьями, он поглядел на всех, как на шутников, а после хмыкнул. Видно, им там настолько делать нечего, что они выдумали друг друга лупить. Тоже мне, умно. Ну а когда он узнал, что турниры эти проводятся регулярно, да ещё и собирают тучи народу, да ещё и те, кто победил в них, делаются героями, он и вовсе скривился.

Добро. Поглядим.

Булат походил вокруг перегородок. Вот оно, так называемое «ристалище». Встал. Стал глядеть.

— Дядя Булат! — раздался оклик. То парил над головами Харитоша, в отдраенной до блеска парадной форме и пионерском галстучке. Ударив копытами о мостовую, он залихватски откозырял и вытянулся. Ему, участвовавшему в параде вместе с Бронеусом, хотелось услышать мнение дяди.

— А, — улыбнулся Булат, — наш удалец! Ну, чудо-богатырь, загляденье! — он склонился к Харитоше. — Только погляди на эквестрияков. Вестимо у них, как они вас увидали, поджилки-то задрожали. Объясняю. Тоже пытаются показать, что не лыком шиты — да куда там!..

Булата и впрямь переполняла гордость за племяшу, Народную Краснознамённую Войсковую Дружину и весь Сталлионград. Он считал ежегодные парады — старинный, почтенный обычай — одной из лучших традиций родины.

Положив копыто на спину Харитоше, Булат сказал:

— А теперь, брат, давай навострим глаза на наших скоморохов.

На удивление, Шаня первым не полез. Запевалой заделался какой-то рыжий пегас, уже одетый в «особую, сверхтяжёлую защитную турнирную сбрую с кольчужной попоной». Как узнал Булат, звался он Флэш Сентри, и был он заносчивый, самолюбивый мясоед и выскочка, но — многократный чемпион. Флэш Сентри вышел под аплодисменты зрителей, поклонился, приторочил к седлу табельную турнирную пику и стал оглядывать гвардейцев, задирая нос. Да, рядом с чванством этого меркла даже спесь Шани.

— А ну-ка, не будь я Перкинс, посторонись!

И на ристалище вывалился, разминая копыта, давешний толстяк. Объёмистым туловом он занял чуть ли не полплощадки.

— Иго-го, глядите, кто вышел! — послышались от гвардейцев крики.

— Берегись, Флэш! Берегись, додо!

Флэш, пегас высокого полёта, вроде, и виду не подал — куражиться только стал больше — но Булат его сразу разгадал. Дело ясное: этот их Перкинс ни разу не участвовал в турнирах, и Флэш попросту не знает, чего ждать от старого пройдохи.

Когда Перкинс облачился в латы, в толпе загудели: «экая бандура!.. ну и сундук!.. такой — мало не покажется!..»

Харитоша всячески изображал равнодушие, но на самом же деле Булат знал: уж кого-кого, а хлопчика вроде него подобным затуманить легче лёгкого.

Противники встали по два полюса площадки. Флэш Сентри рыл копытом землю, скалил зубы, потряхивал гривой; Перкинс благодушно улыбался. Кто кому утрёт нос, было ясно уже сейчас.

И они сшиблись. Флэш Сентри с громким «уа-а-а!» отлетел назад и ударился о заграждение. Под шум аплодисментов и крики «любо!» Перкинс раскланялся и ни с того ни с сего рассказал историйку о том, как в былые времена некий заядлый турнирщик-пегас отказывался сшибиться с противником, поскольку на трибунах сидела некая ужасно обольстительная кобыледи — а благородный джентльпони не мог драться со стояком крыльев под сбруей, не будь я Перкинс.

Тем временем, подоспел второй противник. Третий. Четвёртый. Перкинс, казалось, даже не вспотел.

— Матушка! — помахал копытом Харитоша. — А мы тут!

Булат огляделся. Сквозь толпу прокладывала себе дорогу Копейка. Когда взгляды брата и сестры пересеклись, Булату стало не по себе: он вспомнил ночное пробуждение и то страшное, неуютное чувство, когда он стоял перед дверью, блуждая мыслями в прошлом.

Копейка не подала виду. Потрепав по голове Харитошу, она поцеловала в щёку, как ни в чём ни бывало, Булата и встала рядком.

— А где Варяг? — спросила Копейка.

— Да так, — Харитоша махнул копытом, — ушёл. Чего-то у них там в порту случилось. Ладья «Аврора», что ли, пальнула не туда...

«Что ж, — стиснул Булат, — показать, что ничего не случилось — намерение правильное, доброе. Вот только не до благодушия нынче. Кто не с нами, тот против нас».

Булат сунул в рот кончик копыта и засвистал звончее теноров Краснознамённого Хора. Все обернулись, и Булат ощутил прилив молодецкой удали: ему казалось, будто он трубит наступление. Вставайте, пони вольные.

— А ну, братове, сотворите-ка и мне сбрую!

Булат перемахнул через заграждение и заломил набекрень фуражку.

Была не была, а служба — не сахар. Надо эквестрияков проучить: какую бы вшивую важность они не выдумали, в ней наследники Товарища Сталлиона из шкуры вон вылезут, а будут стократ искусней уже с первого раза. Всем на зависть, чтоб у них аж живот заболел! А то думают, пампадуры-мармадюки, будто мы дрань какая-то. Догнать и перегнать, так вас и растак!

Перкинс, сощурившись, с головы до ног окинул Булата своим воловьим взглядом — но не сказал ничего. Непросто было что-нибудь понять по лицу этого дивана. Он умудрялся ухмыляться и не ухмыляться одновременно.

Копейка смотрела на Булата с изумлением нескрываемым. Харитоша — с обожанием. Булат подмигнул им обоим, отдал честь, и отвернулся. Копейка может считать как ей вздумается, а мы поскачем другим путём. И пускай эквестрияки манят нас своим радужным повидлом сколько влезет.

Итак, накинули попону, сбрую и приторочили к седлу копьё — палочку-выручалочку. Без прибора, как говорится, и параспрайта не забьёшь. Шлем ему принесли свой, сталлионградский; не эту рыбью эквестрийскую голову, а круглый, высокий, с изображением солнца.

Булат, напевая «Прощание сталлионградки», сделал пару пробных шагов. Как говорил старшина Квасман, «сталлионградичей много не бывает, но мало не покажется».

— Коротка, кольчужка-то… — протянул Булат. — А впрочем, за мной дело не станет. Айда, эквестрияк!

Он занял позицию. Теперь по другую сторону стоял жирный, сытый и нахальный ворог, который пришёл, чтобы сделать из Сталлионграда пустырь, съесть его и не подавиться. Всё не казалось уже простой бравадой, нет. Как в бытность солдатом нёсся Булат, не разбирая дороги, на чуд-юд из ледяных пустошей, так и теперь понесётся на иноземца. Разобьёт эквестрияков на родной земле, но на чужом поле.

«Где наш брат не пропадал».

— Пошёл!

И, проговаривая про себя заветы Товарища Сталлиона, Булат помчал вперёд.

---

— Я! Я вызываю Булата Кремлина на бой!

Не успела публика оправиться от вида поверженного, потихоньку сучащего копытами Перкинса, как Шайнинг уже выскочил на ристалище.

Этого не может быть. Что за чёрная магия? Как? Неужели Перкинс поддался? Да нет, вот он, идёт, пофыркивая и приговаривая «недурственно, недурственно, не будь я Перкинс...»

Всё шло как по маслу. Гвардейцы бы повоевали, сталлионградцы поняли, что не всё так прогнило в Эквестрийском Королевстве, и всепони были бы довольны. Так нет же, навозная стружка, нет! Надо было кое-кому вылезти и попортить кровь.

Облачаясь в сбрую заученными назубок движениями, Шайнинг лихорадочно соображал. Чемпионом он быть никогда не стремился, но марку держал уверенно — однако это вам не вафельки с вареньем кушать; Булат Кремлин страшный противник, если с нахрапа сумел освоить науку, на которую у гвардейцев уходили годы упражнений и тренировок. Да вы только взгляните на этого Булата! Перья распушил, словно вондерболт!

— Я готов.

— Что тут хитрить? — ухмыльнулся Булат. — Пожалуй к бою, голуба.

Шайнинг пригнул голову. Противник достаточно крупный, так что разумнее всего ударить «наскоком Файрфлая».

— Пошёл!

Загремела тяжёлая поступь копыт. Шайнинг, массивный и прямолинейный, как таран, слившись с оружием в одно стремление, склонил голову и покатился в атаку, набирая силу, приумножая натиск, проговаривая слова «Правь Эквестрией, Принцесса!»...

И столкнулись два девятых вала. Зазвенело, хрустнуло, переломилось — крепкий дуб разбился в щепы, сталь наконечников из круга превратилась в блин. Противники, одурелые, стояли посреди ристалища, сверля друг друга глазами.

Ропот пронёсся по толпе. Такого Сталлионград-батюшка ещё не видывал.

Что это за гвардеец, который не может одержать славной виктории?..

Шайнинг пропотел насквозь. Неприятели сшибались уже три раза. Гвардейцам пришлось слетать за запасными копьями. Остальные изломались.

Ситуация — первый сорт. Туземец бьёт рыцаря без страха и упрёка на его же поле! Да где это видано? Куда Эквестрия катится? Что бы сказала Кэйденс?

В груди у Шайнинга свербило. Нельзя потерпеть поражение. На кону не личная честь — честь нации, а это вам не фунт изюма! Тут все средства хороши! Победить каналью, разделать под орех, любой ценой! Втоптать в навоз, ясно тебе, крупогрыз?!

Шайнинг вздрогнул и посмотрел на Булата. На тех, кто не знает Турнирного Уложения, Турнирное Уложение не распространяется.

Укрепившись на всех четырёх копытах, Шайнинг пошатнулся.

«Я буду сражаться за честь! За них! За меня! За Эквестрию!»

Про теплоту и доверительность беседы с Её Величеством Шайнинг предпочёл забыть. Поруганная Эквестрия взывала о помощи, и капитан-командору даже не приходило в голову, что разделять Принцессу, правившую целое тысячелетие, и королевство — её собственный, по сути, проект — бессмысленно.

Предприятие рискованное, Селестия мне свидетель. Могут разоблачить, и тогда держись. Но нельзя позволить попирать честь нации каким-то варварам и дикарям.

Шайнинг никогда не был особым знатоком магических дел. В училище его, как единорога, заставляли зубрить заклинания — вот и вся наука. Однако по силовым полям он мог дать фору даже маститым волшебникам.

Может, у них тут вообще не знают, что такое силовое поле?.. Да. Ни «наскок Файрфлая», ни «удар Рэдкоута», ни «штурм сира Грааля» тут не помощники.

Шайнинг дрожал от нетерпения. Принесли копьё, скорее! Дайте мне, дайте постоять за оскорблённую честь Принцессы!

И вот противники, раздувая ноздри, прижимая уши, упёрлись копытами в мостовую. Шайнингу на нос приземлилась снежинка. Делай что должно и будь что будет.

— Сталлионградичи не сдаются! — вдруг возопил Булат.

— Пошёл!

---

— ...Тартарологи с факультета экспериментальной некромантии пытались призвать дух Старсвирла Бородатого в Кантерлотской Библиотеке. Казалось бы, главное условие было: достаточно мощное магическое поле, в которое сам великий маг внёс немалый вклад. Однако амбициозный проект так и не увенчался успехом: скорее всего, потому, что Старсвирл умер в Мэйнхеттене, а плоды его трудов, из которых, грубо говоря, можно сложить второго Старсвирла, находятся совсем в другом месте.

Селестия взглянула на тот бардак, что творился возле ристалища и слегка поморщилась. Положение выходило из-под контроля.

— Мистер Перкинс? — позвала она.

Сержант Перкинс появился, как по волшебству, из-за чьей-то спины.

— Так точно? — и вытянулся, тучный, бодрый, угловатый.

— Проследите пожалуйста, за Шайнинг Армором.

— Слушаюсь.

Принцесса хорошо знала и Перкинса, и его отца, и его деда. Шайнинг в надёжных копытах. Да и как не довериться этакому Старсвирлу от Гвардии?

Селестия обернулась к Волге. Генсек провожала сержанта горестным, нахмуренным взглядом.

— Нам точно не надо вмешаться? — спросила она.

Селестия покачала головой и, как ни в чём ни бывало, продолжила рассказ.

Возможно, дело бы решила транспортировка свитков в Мэйнхеттен, но у некромантов возникли какие-то трения с администрацией библиотеки, которая не дала добро. Селестии же в то время некогда было с этим разбираться, да и ворошить прошлое, по правде говоря, не хотелось… она ведь ещё помнила тот час, когда умер Старсвирл.

«А что если, — пронзила разум Принцессы мысль, — поручить лучшим тартарологическим умам разработать заклинание для воскрешения Сталлиона?..»

---

От таких поступков трещат и разваливаются империи, мой дорогой Шайнинг — так бы сказала Кэйденс. Он не только подвёл родное королевство. Он ещё и не оправдал августейшего доверия, безграничного, великодушного и глубоко личного.

— Ба! Что я вижу? Ищи-свищи ваше благородство! Подковы задрожали? А, Шаня, забодай меня параспрайт? Сладок эквестрийский медок, да есть в нём пчелиных крылышек?!

Шайнинг пятился. Булат напирал. Толпа гомонила.

План потерпел фиаско. Попрана его личная честь, честь Эквестрии и честь Принцессы. Задумка была проста, как один бит: быстро и незаметно создать небольшое силовое поле, в котором увязнет противник, и — але-оп! — пожалуйте, триумф Эквестрийской Короны. Но Шайнинг забыл одну гвардейскую пословицу: «если с неба может упасть мул, он обязательно упадёт».

Шайнинг не знал, заметили ли в толпе его уловку. Булат-то точно заметил, и не намеревался это скрывать.

— Ах ты, дундук поганый! — шипел Булат, грохоча подквами по мостовой. — Надурить меня вздумал, да?! Знай наших, не вышло! Не вы-шло! Хлам эти ваши правила, а? Хлам? Отвечай толком, не юли! Будет тебе подличать!

И Шайнинг уже готов был раскаяться, сознаться во всём, как их грубо прервали.

— Сто-о-ой! Тпру!

Он узнал голос мистера Пая. О, он был страшен! Казалось, от ярости из ушей почтенного семьянина сейчас повалит дым.

— Объясняю популярно… — зашипел мистер Пай. — Мне, — мистера Пая затрясло, как от сенной лихорадки, уши захлопали, а хвост стал описывать восьмёрки, — Пинки-чувство подсказывает: не было здесь, пхе, никакого подвоха! Что ты тут выдумываешь, жеребёночек?!

В самом деле. И какого бриззи Шайнинг ещё должен перед ним оправдываться? Да что такое? Какой-то пониссар не указ рыцарю без страха и упрёка, защитнику слабых!

— А тебе чего, дядя? — прорычал, сжавшись в комок, Булат. — Что осерчал? Тебе-то что?

— Пинки-клятвой клянусь, — процедил мистер Пай, — натурально, сколько живу, а такого дурака не видел. Такой камешек тебе не разгрызть, усёк?

Расталкивая всех и вся, вперёд вырвался пегасик, сын Булата. Глядя на него, Шайнинг похолодел: пегасик глотал слёзы гнева. Однажды, в училище, Шайнинг уже видел, как приходит в ярость жеребёнок. Это было страшно. Шайнинг и теперь содрогнулся. Только детских истерик не хватало. Он снова чувствовал себя пристыжённым.

— Крю… крю… — пегасик задыхался. — Крюйс-бом брамсель мне в левое ухо! Что ты сказал, старая ты, злобная посудина?! Да я тебя копытом расшибу!

Такой поворот событий обескуражил мистера Пая. Одно дело нападать на взрослого жеребца — к этому он привык — но ему, как семьянину, противела мысль всерьёз лаяться с молокососом.

— Харитон, — жена Булата была уже тут как тут. Неколебимостью её сдвинутые брови походили на железные пруты. — Угомонись.

И пегасик уже завёл пластинку о «подлых эквестрияках», «шельмах», «лопни моя селезёнка» и «старой лохани», когда появился Перкинс. Будто бы переменился ветер — с грозы, грома и проливного ливня на тёплый пасмурный денёк.

— О-отставить! — Перкинс, жующий табачный лист, окинул всех взглядом. — Отставить, чтоб меня склевал дрейфующий баклан! Вымочи якоря, юнга, и не веди себя, как голодный кок! — Перкинс откашлялся. — Словом, отставить.

Сердце Шайнинга мало-помалу сбавляло обороты, а брови ползли вверх. Что-то он не помнил, чтобы Перкинс служил во флоте — в воздушном ли, или в морском.

Шайнинг коротко посмотрел на Булата. Тот, оскалив зубы, сверлил взглядом Перкинса. Когда он оглянулся на Шайнинга, капитан-командор даже попятился; такая ненависть гуляла на лице Булата.

— Ну, — Перкинс заложил ногу за ногу. — Не будь я Перкинс, начнём с того, что в шестьсот сорок втором году его чистопородие сир Рэдкоут, жалованный за храбрость огненным рубином, внёс в Турнирое Уложение некую поправку. — Перкинс переменил позу. — Поправка объявляла действительным применение магии во время турнирных состязаний, — но! — Перкинс, вскинув копыто, заткнул Булата, — эта поправка была отменена спустя три дня после её введения ввиду преклонного возраста и состояния ума его чистопородия сира Рэдкоута. Возможно, Шайнинг Армор, джентльпони, хочу отметить, весьма и весьма рыцарственный, просто забылся в пылу благородного поединка и посчитал, что поправку вновь сделали действительной.

Все переглянулись. Шайнинг сморгнул.

— Оки-доки-локи, — зашипел мистер Пай, — то есть, ты, сэр, клянусь бабушкой перевёртыша, утверждаешь, что он колдовал, да? А не кажется тебе, пхе, что это не по-партнёрски?

И тут Шайнинг впервые увидел, как Перкинс широко, до ушей, улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. Это было настолько непривычно — как если бы Кэйденс, которая едва-едва разбиралась в гвардейской этике, начала бы сыпать направо и налево солёными словечками.

— Мистер Пай… — Перкинс покачал головой. — У нас, в Понивилле, говорят: сердитых в повозку впрягают. Так оно и есть, сено-полено, не будь я Перкинс! Это верно как то, что всепони должны хотя бы раз в жизни побывать на Празднике Летнего Солнцестояния, — он не спеша вытащил из-под нагрудника новый табачный лист. — Вот помнится, ездил я как-то в Понивилль, навестить стариков-родителей, и слышал там историйку об одной грифонихе…

Селестия с улыбкой слушала знакомую (узнала во всех подробностях от Спайка) историю с Гильдой, которую Перкинс пересказал на свой ляд.

— ...жили они долго и счастливо, и народили целый полк маленьких первостатейных пегасят. Так-то, почтеннейший публикум. Конец. — Перкинс отряхнул копыта.

И вот, снова, пришёл Перкинс и простым сержантским прищуром спас мир от международного скандала. Которого, впрочем, сталлионградцы вполне заслуживают.

Мистер Пай надвинул шляпу на морду и закатал рукава.

— Ты меня, партнёр, со всякой шушерой грифляндской не равняй, ладно?

— Вот же сварливый старикан! — прорезался сквозь гомон толпы голос Сюрпрайз. — Как можно быть такой калякой-малякой? — и вот она, сама, дрожащая от негодования, вынырнула из хаоса лиц. — Да как вам только не стыдно, сэр?

Мистер Пай, забормотав проклятия, отвернулся.

Мало-помалу толпа, живо обсуждая происшествия, разошлась. И долго ещё по площади разносились вскрики Сюрпрайз: «да как вам только не стыдно? Да как вам только не совестно?..» — и неразборчивое бурчание.

А пегасик Харитон и жена Булата куда-то исчезли.

---

«У нас есть магия, но у нас нет чудес», гласил лозунг над входом. Ниже красовалась табличка: «с медведями вход воспрещён!»

И вот, Шайнинг стоял и смотрел исподлобья на эту громаду, на«Красный Декабрь», атомную станцию Сталлионграда. Массивные — с шапками снега, подобно утёсам — бетонные корпуса горели в полумраке метели сотнями окон и изрыгали из труб столбы густого дыма. Реяли алые знамёна на маковках куполов.

«Если им здесь так тяжело живётся, крупогрызам, — Шайнинг скрипнул зубами, — зачем тогда тратиться на такое-то сооружение?.. Ах, да. Забыл. У них же тут нет денег. Это всё объясняет».

Внутри всё было беленько, чистенько, даже технологично. Но и это Шайнинга, который по долгу службы бывал на всякого рода научных станциях, не удивило ни капли, а только распалило пуще прежнего. Снова они пародируют, как тогда, с ковром вместо ковровой дорожки. Опять, куда ни плюнь, эти плакаты, лозунги, портреты Сталлиона, и прочая сенная труха.

— Доброго денёчка, товарищи эквестрийцы. Здравствуй, генеральный секретарь. Я Добрыня Эвриков, тутошний работник. Пойдёмте за мной.

Шайнинг перевёл усталый взгляд на Сюрпрайз. Чутьё подсказывало что-то недоброе, и вот, это «что-то» случилось. Сюрпрайз следовала за Добрыней — статным и могучим пегасом с серой чёлкой — резвой прыгучей трусцой и крылья её, подрагивая, подымались.

Этого ещё не хватало. Нет. Нет. Вы просто шутите, издеваетесь, понячьи перья. И вот уже Сюрпрайз заводит с Добрыней весёлую беседу, эквестрийцы круглыми глазами смотрят на комплексы, которые могли бы запросто посоперничать с любой научной станцией Мэйнхеттена… нет.

А ещё Булат. Он всё время держится поодаль, поглядывает и хмурится. Ну, это просто, как кираса. Дорогуша-туземец точно что-то затеял.

Будь проклят тот день, когда их повели в «Красный Декабрь». Будь проклят тот день, когда он приехал в Сталлионград. Будь проклят тот день, когда рассыпался Снежный Занавес.

— ...однако, я утверждаю, что колдовать можно и с помощью обыкновенной отвёртки, — сказал доктор Хувс, всепони зааплодировали, и последняя надежда рассыпалась в сенную труху. Если бы от злобы могли отрастать крылья, Шайнинг бы взмыл сейчас под потолок.

Что это за гвардеец, который не может разбудить в ком-то внутренних параспрайтов? Почему умелая, расчитанная до мелочей провокация Шайнинга, которой он надеялся вызвать среди эквестрийцев и сталлионградцев бурный научный спор, провалилась с таким треском? Почему всё вылилось в, лягать-гарцевать, конструктивный диалог, в котором даже Её Величество приняла радостное участие?

Да какая, в конце концов, разница, где тут реакторный зал, что тут построено при Прежневе, чем кристальный уран отличается от простого уран? Какое ему дело, что когда-нибудь у каждого сталлионградца будет по компактной атомной станции, какое дело, что именно писала о достижениях сталлионградских учёных газета «Научная Береста»?

Даже то, что на атомной энергии здесь работало несколько банек и кухонь, не возмутило Шайнинга. Хотя должно было. Вроде и не придерёшься, но Шайнинг был уверен, что на такое расходование драгоценного ресурса способны только законченные троглопони.

Они всё шли и шли, по лестницам, по площадкам, слушали шум реакторов, и пытке не виднелось конца. Шайнинг даже обратился к Перкинсу, как к последней надежде, но старая барабанная шкура со свойственной ей мастерством увильнула от темы, не будь она Перкинс, и Шайнинг снова остался один-одинёшенек. Приходилось шагать в компании остальных гвардейцев, которые, тупо моргая, смотрели по сторонам, и молчать.

Да на этой станции, как и в Эквестрии, имелся даже собственный седой взлохмаченный профессор! Менделей… Менделей, словом, как-его-там! И собственные кобылки-лаборантки в белых халатах! Им тут всем что, совсем круп прищемило с этим пародированием?

— Вот мы и на месте, товарищи! — Менделей потёр копыта. — Прошу любить и жаловать, операторский зал, которым мы зовём Отдел «Ы»!

— Почему? — вырвалось почти страдальческое у Шайнинга. — Почему «Ы»?

— А это, — профессор подмигнул, — чтоб никто не догадался.

Тут он поставил на свитке, который нёс перед собой телекинезом, галочку, и сказал: «есть!»

Шайнинга аж всего передёрнуло. Твайли. Она вспомнилась снова. Подумать только: он не отправил ей письмецо, даже коротенькое «у меня всё хорошо, как поживаешь?» какие-то три недели назад, на День Семейных Ценностей...

Как в стручке две горошинки, жили мы беспечно.

Вспомнилась Шайнингу Твайли, маленькая, неуклюжая Твайли с книжкой, брекетами на зубах и любимым Всезнайкой. Он, Шайнинг Армор, оберегал её, учился держать ответ за свои поступки, учился защищать то, что ему дорого. Где теперь то простое, чудесное время, когда они тайком от родителей трескали пончики в магазинчике Джо?

Старый нарыв вскрылся, и сердце Шайнинга расползались по швам.

Бездумно он пошёл за всеми в Отдел «Ы», который оказался просто огромен. Бездумно бросил взгляд на мигающие индикаторы, тумблеры, кнопки, огоньки, лампочки, и прочие вещи, названия которых он не знал и не хотел знать. Бездумно отвернулся.

— Иго-го! — Менделей взглянул на часы. — Чтоб мне провалиться, неужли это время перерыва?

Все сталлионградцы, кто бы чем ни щёлкал, кто бы что ни переключал за пультами, оглянулись.

— Товарищи, — Менделей отложил свиток в сторону. — Вы все прекрасно знаете, чем мы занимаемся между делом. Время научных частушек!

Невесть откуда каждый пятый сталлионградец выудил по инструменту.

— А ну, братия, — Менделей сорвал с себя халат, обнажив тельняшку, — зебряночку, — айда! Эх, курчавенькой!

Кинув копыта сверху вниз, гармонист растянул, что было мочи, гигантский баян, и — пошла гулять губерния. Вышел на круг Добрыня, отбивая копытами частую вязь, ему наискось выпорхнул Менеделей и принялся танцевать вприсядку прямо в воздухе, а потом запел…

Я по улице иду

Реагентов не найду —

Хрен вам, реагенты

А не комплименты!

— Задай трепачка, Менделей, профессор кислых щей!

— Ойся ты ойся, ты меня не бойся! Наяривай, чудотоворче, наяривай! Гармонь лиха, разверни меха!

— Ух-х! Ну-косля, музыкантики! Где вас только молекулы носят?

Как я атомы делил

Про кобылку позабыл

Ты, милёночка, прости

За такие нежности!

Пропев, Добрыня подмигнул Сюрпрайз. Та чуть не грохнулась в обморок, — как и всегда. Только, пожалуй, теперь ей до беспамятства осталась самая-самая капелька.

Стучал резными ложками, жмурясь от удовольствия, молодой лаборант, пиликала тонким голосом скрипка, захлёбывался треском гулкий бубен, мурлыкала балалайка, а Шайнингу с трудом дышалось. Он не мог выкинуть из головы Твайлайт. Он ведь слышал о её подвигах, про Элементы Гармонии слышал, про Найтмер Мун, а про Дискорда и подавно. Но как только так получалось, что всегда, когда Твайли оказывалась в Кантерлоте, ему приходилось сидеть в очередном Верблюжьем Халифате, слушать очередные заумные речи, и давиться очередным рахат-ибн-лукумом?..

Как во Красном Декабре

Вдруг молекула помре —

Я к жеребчику пойду

С ним ещё сто заведу!

— Иго-го, землячки, норовистая какая!

— Огонь-кобылка, товарищи, жар-пони! Стрекоза-егоза!

Рыжей масти сотрудница, тряхнув пепельной гривой, лукаво улыбнулась и ушла с круга.

И тут случилось то, чего Шайнинг ждал и боялся.

— Эх, аррива, сейчас спою! Говори Стальёнград-разговаривай Эквестрия! — взвизгнула Сюрпрайз и, кружась, выскочила на круг. Тут же подрулил Добрыня, но Сюрпрайз не думала успокаиваться:

Сомбра-Сомбра, где ты был?

Подо льдом водичку пил —

От Стальёна я бежал

Да и в озеро упал!

Взрыв хохота. Сюрпрайз, румяная от счастья, принялась выплясывать, подражая Добрыне, и сталлионградцев прорвало на ржание: не шла бойкой кобылке богатырская, с ленцой, повадка Добрыни.

Впрочем, самому Добрыне, кажется, это нисколько не мешало. Он смотрел на Сюрпрайз и не мог отвести глаз.

«Что за цирк с медведями?.. — Шайнинг громко застонал, но никто ничего не услышал. — Сорок два раза лягать, да уже у меня не только в печёнках, но и в мыслях сплошные медведи!!»

Позеленев, Шайнинг ушёл за пульты. Гвардейское ангельское терпение, по которому в училище проводили специальные занятия, истощалось, словно запасы сидра в жаркий денёк.

---

Пора — не пора, я иду со двора. С горем пополам, но холодная война продолжается.

Булат проводил глазами Шайнинга и взглянул на Сюрпрайз, которая, морща лобик, сочиняла на ходу частушку и уже в третий раз пела: «эх, дёрпи да дёрп, да ещё раз дёрпи-дёрп!». Потом он оглянулся на двух правительниц. Они, казалось, отрешились от всего — только вели тихую беседу и нет-нет, да улыбались. Селестия, как померещилось Булату, даже притопывала копытом в такт.

Бешенство после выходки эквестрияка ещё не оставило Булата — просто прикорнуло за углом. Паче того, не давала ему покоя одна горькая мысль: Копейка сотворила ужасное, уведя прочь Харитошу, который говорил правду. Это уже ни в какие рамки. Новая Эквестрийская Политика, и только. На что это похоже?! У них, у эквестрияков, принято затыкать рты тем, кто говорит неугодное принцессе!

Больно было думать, что не бывать прежнему согласию с сестрой. Путей немного: либо смириться с тем, что эквестрияки одним своим бытьём на земле Сталлионграда, либо биться. Биться насмерть, не щадя ни себя, ни ворога.

Так тому и быть.

И Булат, похрустев шеей, рысцой пошёл за Шаней. Он увидел его тут же, за углом: эквестрияк стоял и смотрел на пульт. Не глазел, не таращился, нет — просто смотрел. Так ест тот, кто не голоден, но знает, что не подкрепиться нельзя.

Думает. Хах. Этот гнусный пыжик уже показал, на какие выкрутасы способна Эквестрия, если дать ей минутку «на подумать».

— Ау, эквестрияк! — Булат привалился к пульту. — Когда свадебку громыхнём, а?

Шаня перевёл на Булата глаза, словно дуло экспериментальной спаренной винтовки конструкции Калашина.

— Что? — бровь Шани поползла вверх, но во взгляде осталась муть.

— Объясняю, — Булат усмехнулся. — Вон, эта ваша маленькая пони. Так на нашего Добрыню смотрит, так смотрит... Ух, так бы и съела, кажется!

В глазах Шайнинга блеснула искорка смысла. К тому времени, когда Булат обошёл его и встал не по левое, а по правое копыто, он, миляга этакий, очнулся напрочь. Ох, щорсы-ёрсы вертаты, вертатушки мои. Уже появилась в его позе эта надменность, этот господский гонор, эта каменная гвардейская морда. Даже золотая сбруя, казалось, переливается в свете мигающих лампочек. Тьфуй, шельма!

— И что? — уголки Шаниных губ дёрнулись не то вниз, не то вверх. — Не вижу здесь проблемы.

— Вот как? Ну а как же испорченное родовое древо? Что бедной пегаске придётся себе на гербе изобразить? Атомную станцию, али что?

— У нас, — сказал ледяным голосом Шайня, — на герб не смотрят. Главное, чтобы пони друг друга любили.

— Ха! Ха-ха-ха! — Булат вовсе не смеялся. Он говорил «ха!», не больше, не меньше. — Ишь ты, поди ж ты, да что же говоришь ты. И много вы там о любви знаете, м?

— Уж побольше вашего, — Шаня скроил презрительную рожу.

Булат подошёл к Шане вплотную. Рога противников скрестились.

— Вот у тебя, эквестрияк, есть ненаглядная?

— Хи-хи-с, как же.

— Кто?

— Принцесса.

— Принцесса. Вот как?

— Да.

— Понял, не дурак. Был бы дурак, не понял.

Отстучали, словно пулемёт, скороговорки. Казалось, вот-вот поднимутся жеребцы на дыбы и сцепятся, но — нет. Булат развернулся, отошёл, снова развернулся. Ещё не время давать волю копытам.

— И ты, пакостник, за неё по любви пошёл, да? — он скривил рот на манер улыбки.

Шаня помолчал.

— Я люблю её так, — сказал он, — как только может любить благородный рыцарь прекрасную кобыледи.

Булат только фыркнул. Красивые-то слова всякий эквестрияк растабарывать мастак, а как до семьи дело дойдёт — нет, помилуйте, умываю копытца. Недаром у них там прирост населения — хуже не придумаешь, и что ни свадьба — развод. Развод. Тоже мне, придумают слово. В Сталлионграде разводов отродясь не бывало.

— Не то что у вас тут, — ухмыльнулся Шаня. — Думаешь, я не знаю, как ты со своей женой обращаешься? Держу пари, ты её просто запугал.

Булат замер. Несколько мгновений он, слушая краем ухом весёлые попевки за углом, пытался взять в толк, а потом додумался. Ну, Шаня! Ну, забавник! И как ему только такое в голову пришло?

— Объясняю, — рассмеялся Булат. — Не жена она мне, дурашка. А сестра. Сестра, как ты не поймёшь? Меня старше на пять лет. А пегасик тот, который тебя, милпони, уличил в самоуправстве — Харитоша. Мой племянник. Ясно теперь?

Шаня скроил недоверчивую мину. Булат пожал плечами. Этот забег он выиграл.

Но при всём при том, причудливая штука представилась Булату. В Сталлионграде никто никогда даже и не смел подумать, что он пользует сестру заместо жены; только чужаку могло такое померещиться. Сестра-то она ему сестра, но была когда-то взамен матери...

— Не знаю, врёшь ты, или нет, — Шаня звякнул об пол накопытником, — но нашей Сюрпрайз с таким мужем будет не стыдно. Он хотя бы строит реакторы.

— Ага. Ценные кадры переманиваете, да?

Шаня одарил его взглядом исподлобья.

— Нет, спасибо. Нам своих хватает.

— Вот как! Иго-го! И много у вас там реакторов, а? Полтыщи на один город?

— Если ты, — закипал Шаня, — не заткнёшь свою мерзкую пасть, ты, мул-крупогрыз… я покажу тебе, что такое моя любимая Гвардия!

Булат аж заржал.

— Мы уже давеча видели, что такое «твоя любимая Гвардия», благодарим покорно! — и поклонился. — А ты, эквестрияк, смотри лучше, что такое наши учёные! Видишь, видишь эту громадину, а? А знаешь, что это за синее такое мерцание по стенам стелется?

Шайнинг, дрожащий от гнева, посмотрел.

— Нет, — проговорил он.

— А-во-сь-ки, — сказал Булат. — Такая магическая штука, чтобы не пускать радиацию. Смекаешь?

Может, неправильно это, с точки зрения просветительской деятельности. Может, это перебор. Но такого пампадура не прошибёшь ничем. Лучше преподать ему урок наглядно, а то — ух, разбегайся-расступайся! эх, распегасит! — ещё шутиху из рога пустит. Или кексами закидает.

— Нет! — рявкнул Шайнинг и копнул копытом пол.

— Немудрено, щорсы с ёрсами. Так вот, гляди, эквестрияк, ежели ещё думаешь, что мы тут все дремучие чурбаны. Сейчас ты увидишь всё собственными глазами.

Эх, была не была. И Булат, упершись копытами в пол, начал колдовать. Волшебный огонь запылал на кончике рога, и всё разгорался, и разгорался, и разгорался; Шаня тут же сотворил силовое поле и затаился за ним. Перетрухал товарищ Шайнинг.

А потом Булат вдарил огнём по одной из авосек. Синяя плёнка, словно тонкая ткань, вспыхнула и пошла гореть, пока не унялось пламя. И стала вместо куска авоськи большущая дыра.

Заговорила сирена. Булат задул дымок рога и улыбнулся эквестрияку широкой, доброй улыбкой. В глазах противника он читал: «замуровали!.. Замуровали, в рот мне копыта!»

И эквестрияк бросился бежать. Догадался Шайнинг. Можно сказать, быстро смекнул, для уроженца игрушечной страны. Ну, полетай, полетай, пташка.

Товарищ Сталлион говорил: «чужой земли мы не хотим не пяди. Но и своей — вершка не отдадим!». После эти великие слова легли в песню. Так что ж? Вот, Шаня бежит, поджав хвост, а счастья как не было, так и нет. Злорадство улетучилось быстро, и осталась тяжёлая, угрюмая дума. Маху дал, батенька Кремлин. Неправильная это священная война.

Теперь Булат решил, что, предвидев силой своего ума вероломство эквестрияков, к нему взаправду пришёл Товарищ Сталлион. Да, да, это был не просто сон! Но разве не становится Булат, верный служивый пониссар, иноходцем? Разве не изменяет он курсу Партии? Но, изменяя курсу Партии, он следует заветам Вождя и Учителя! Кто главнее? Одобрит Товарищ Сталлион смелое решение Булата, назовёт храбрецом или сумасбродом?

Так думал Булат, пока к нему со всех копыт мчались учёные. Цокот стих — команда спасения выстроилась у «пробоины». Профессор Савва Менделей отдал команды; трёх секунд не прошло, а красно-голубые уже искры посыпались с рогов, и учёные сотворили один, общий луч. Ударила сердитая, ядрёная, насыщенная энергиями магия и прореха стала затягиваться, словно порез, что обработали наливкой из развесистой клюквы.

Спустя минуту всё было кончено. Менделей смахнул с седых косм пот, глянул на мерцающую преграду и поморщился. Авоська то бледнела, то вспыхивала ярким светом. Цокнув языком, Менделей крякнул, развернулся, ухнул хорошенечко по стене задними копытами — и всё наладилось.

Тогда-то все и обернулись к Булату.

— Скажи, товарищ Кремлин, что здесь происходит? — спросил Менделей, отдуваясь и оттягивая ворот тельняшки.

Булат усмехнулся. Как приятно и просто было бы свалить всё на эквестрияка. Но это — не наш метод. Тогда он предаст и Товарища Сталлиона, и Партию, и себя самого.

— Это я, — кивнул Булат.

Менделей вздрогнул, уставясь в пустоту, и сел. Седая копна на многомудрой голове вздыбилась.

— Как так? — спросил он придушенно. — Зачем?..

— Эквестрияк не желал верить в несомненное превосходство наших доблестных учёных.

Доблестные учёные ничего не ответили. Они просто таращились на Булата.

«Вы просто не знаете всей картины, товарищи, — скрипнул зубами Булат. — Как же, забодай меня параспрайт, это всё опостылело».

— Оно, конечно, наши учёные доблестные, но зачем авоськи ломать? — выйдя из-за пульта, Волга смерила Булата долгим, пронзительным, немигающим взглядом. — Товарищ Кремлин, я подниму вопрос о твоей должности на следующем собрании Боярской Думы. Ты ведёшь себя самым неподобающим образом.

Булат не подал виду, а только переступил с ноги на ногу. Конечно, не в том дело, что он боится лишиться высокого поста. Просто до него лишь теперь со всей отчётливостью дошло, что всё, что он затеял, всё, что он будет продолжать — всё это не любо и не может быть любо Партии. Партии, которая, как любит говаривать Копейка, избрана народом, чтобы вести Сталлионград в светлое будущее. Но как быть, если светлое будущее вовсе и не светлое, а ждёт их от Новой Эквестрийской Политики только мрак, запустение и раздрай?

А если этак посмотреть: добился он чего-нибудь, задирая эквестрияка? Харитоша теперь мучается, с Копейкой теперь нелады, сверху грозятся наказанием, а на душе тоска и смута.

— Виноват, товарищ генеральный секретарь, — буркнул Булат.

Волга нахмурилась.

— Ты предаёшь идеи Товарища Сталлиона, товарищ Кремлин.

И она, не переменившись в лице, направилась прочь. Учёные, поглядывая друг на друга и на Булата, потянулись вдогонку. Менделей остался дольше всех: так уж вышло, что однажды Булат вытащил его, полуживого, из пурги. Но — против слова Партии не попрёшь, и профессор, покряхтывая, тоже удалился.

«Я за эту Партию в огонь и в воду, — закипел Булат, — а она! Пускает эквестрияков на порог, да ещё заявляет, что я — я! — предаю идеи товарища Сталлиона! Это кто тут кого, чтоб мне лопнуть, сейчас предаёт?!»

Булат ещё немного постоял. Вздохнул. Пошёл следом. Хотелось возопить: где ты, Товарищ Сталлион, где? Покажи, расскажи, как быть, приди!.. Расскажи им, что не он — иноходец, а они изменили всем, каким только можно, заповедям! Что за несправедливость?

Какая жалость, что нет старшины Квасмана. Он бы растолковал. Он бы рассудил. Он бы всё по чести, по совести сказал.

О прежнем, праздничном, настроении не могло быть и речи. Учёные попрятали музыку и, прилипнув к пультам, следили, нет ли неуладок; эквестрияки, бормоча испуганным шепотком, озирались; а Шайнинг — Шайнинг был тут как тут. Видно, он, как только зазвучала тревога, бросился защищать принцессу. От Булата не укрылось, что гвардейцы до сих пор стояли на взводе.

Взгляды противников скрестились и Булат, прочитав в глазах Шани «постойте же, я вам отвечу» понял: всё, шабаш. Пусть он тысячу раз пойдёт против курса Партии, должен остаться хотя бы один уголок надёжности в этой беспорядочной жисти. Эквестрияк, видно, не прочь покалякать по душам, и Булат не откажет заграничному гостю в удовольствии.

☭ А ПРОДОЛЖЕНИЕ ВПРЕДЬ...

Глава V. Скачу на вы!

...В которой Булата Кремлина будут терзать смутные сомнения, а Шайнинга — песня «Трактористы, три весёлых друга». Ни то ни другое, как водится, до добра не доведёт, так что за дело возьмутся профессионалы.

— ...победили! — песня в том порука, дефицит в облаве трудовой: трактористы, три весёлых друга — экипаж машины паровой! Трактористы, три весёлых друга — экипаж машины паровой!..

Пышным цветом в Шайнинге цвёл редкий вид аллергии — непереносимость звука гармошки. Ох, как он сейчас ненавидел трёх молодцов, что наяривали на гармони и пели на три голоса, и эту их громадную уродливую машину, стоявшую под окнами пониссарской избы. И кто их сюда звал?.. В Эквестрии он бы тут же попросил буянов убраться и не нарушать общественный порядок.

Шайнинг вздрогнул. Нет. В Эквестрии всепони имеют полное право на свободу перемещения, свободу голоса, свободу музыкального вкуса и свободу шоу-пони-бизнеса. Это здесь, в этой глухомани, есть усатый деспот, который когда-то запретил всё, до чего дотянулся, а теперь всякие крупогрызы живут по его прогнившим насквозь законам.

Гармошка. Гармошка. Ему ведь никогда не нравилось, как эти грифляндцы пиликают на своих клювмониках. Спишь вот себе во дворце, а они соберутся, и как начнут злостно пиликать, и пиликают, пиликают до самого утра…

И, всё-таки, чья воля сильнее? Немая — эквестрийского королевства и гвардейской чести, что зовёт о помощи, или приказ Принцессы? Дискордак, да и только...

— Ну, Шаня, мы с тобой понята служивые. Хватит с нас экивоков, будет нам меряться рогами, погонами и валять параспрайта. Выкладывай. — Нетерпеливая пауза. — Шаня? Ау?

Шайнинг заморгал. Только теперь он заметил Булата. Пониссар — статный, суровый, губы поджаты — стоял в дверях.

— Дуэль, — сказал Шайнинг. — Я согласен на дуэль.

Эта старая добрая гвардейская традиция пришла Шайнингу на ум неслучайно. Говорят, во времена славной старины оскорблённый рыцарь мог бросить накопытник в чистопородного по крови обидчика, вызвав его на честный благородный бой. Запускать накопытниками Шайнинг не собирался, и с чистопородием крови тоже не срослось, но затея пришлась Шайнингу по душе.

Булат вскинул бровь. Шайнинг объяснил. Булат сказал: «ладно» — и замолчал.

— Встречаемся здесь же через три часа, — сказал Шайнинг, чувствуя, как колотится в груди сердце. — Обойдёмся без секундантов. Чтобы избежать тяжёлых ранений, каждый наденет доспех. Пользоваться магией запрещено.

— Уговор, — Булат с недоверием взглянул на Шайнинга. Ага, он вспомнил про случай на турнире и готов о нём напомнить.

Но у Шайнинга хватило гордости, чтобы разозлиться ещё больше, а не стыдиться недостойного поступка: всё. Занятия богатыристикой кончились. Он — не странствующий рыцарь, у него есть обязанности. Сталлионград слишком тесен для них двоих, и миролюбием тут уже ничего не решишь. Пора сводить счёты. А что делать? После такого, и голову в землю? Нет. Гордость или есть, или её нет совсем. Их всё время обрывали, и довели тем самым до белого каления.

Реванш — и только реванш. Хватит ходить вокруг да около, как пегас по потолку. Сила на силу, рог к рогу, и никак иначе.

---

Сила на силу, рог к рогу, — Селестия и Волга встретились вновь. Как и в прошлый раз, совещание началось с молчания. Но не осторожного, не изучающе-выжидательного, как тогда; с терпеливого и тщательного обдумывания всех событий дня.

— За этими двоими, — сказа Волга, — нужен глаз да глаз.

Селестия усмехнулась про себя. Вот она, разница доктрин. Пускай Сталлионград, похоже, и очень переменился за тысячу лет, Волга предпочитает действовать «по старинке». А зачем следить за кем-то лично, когда можно натолкнуть на размышления, мягко указать путь, или, что ещё лучше — поручить эту задачу надёжному поверенному?

 — Ничего, дорогая Волга, — Принцесса подмигнула, — на Шайнинг Армора нацелен пристальный сержантский прищур. Он в надёжных копытах.

Во взгляде Волги читалось отчётливое сомнение. И её можно было понять: Перкинс не предотвратил казуса на станции? Нет. Будь Селестия каким-нибудь стрелецким сотником, Волга, конечно, не позволила себе откровенности, не показала бы колебаний: но «у нас, аликорнов...»

— Хорошо, — сказала, фыркнув, Селестия. — Сержант Перкинс — это такой эквестрийский пониссар без портфеля, но с табачными листями и солдатскими присказками. Ни один порядочный офицер Солнечной Гвардии в этом не признается, но ничего, повторяю, ничего не происходит без его ведома, — Селестия воровато оглянулась. — Только тс-с-с!

Волга ответила слабой улыбкой.

— Что ж. Свободолюбивый эквестрийский табунчик имеет своих пастырей, как я погляжу?

Селестия пожала плечами.

— А куда же без них, дорогая моя Волга? Свобода без границ, что река без берегов — превращается в болото.

Волга не разделяла благодушного настроения Селестии. Она пошагала туда-сюда, остановилась, и сказала:

— Всё это меня очень тревожит, — она отстучала копытом первую строчку «Дружины, в путь». — Вы знаете… в трудную годину я всегда прихожу в комнату отца. Я думаю: как бы поступил на моём месте он?.. — Волга вздохнула. — Думаю-думаю, и понимаю, что не могу сделать так же.

Селестия внутренне сжалась. Она вспомнила, как после изгнания Луны, когда первое время всё шло наперекосяк, она попыталась подражать Луне, разгадать её подход — но дело кончилось очень скверно, и Селестия оставила бесполезное занятие. Только после этого она могла взять ситуацию в свои копыта.

— Это естественно. Властителю, наделённому абсолютной властью, тяжело кому-то подражать. Простому что кто-то другой — это не он. Но... — Селестия усмехнулась. — Я тебя понимаю. Мне никто ничего завещал. Мы с Луной пришли и свергли тех, кто правил, по нашему мнению, бесчестно, и водворились на престол сами. Пускай я не была вольна делать всё, что вздумается, но в конечном счёте я шла к собственной утопии. У тебя такого права нет.

В глазах Волги полыхнуло пламя. Она закивала.

— Именно! Увидь отец плоды моих трудов — что бы он сказал? Что? Неправильной я дорогой гарцую, Принцесса, вот что. Но что ещё делать? Опять закрыться на все засовы и тихо сгинуть здесь, в снежной пустыне?.. ух. Направо пойдёшь-налево пойдёшь… — она покачала головой. — Извините, накопилось. Не это главное. Главное — ну, хорошо. Остальные эквестрияки, похоже, расположены водить со Сталлионградом дружбу. Но, сдаётся мне, одного Шайнинга и одного Булата Кремлина на девятнадцать эквестрияков вполне достаточно. Ну а вы сами знаете, что Шайнинг с Булатом ещё будут, всякие, и что на, скажем, сорок настроенных нейтрально пони таких типов хватит с лихвой.

Селестия цокнула языком.

— Воспитательная работа — наше всё, разве нет? Шайнинг Армор — славный малый с добрым сердцем, но он загнал себя самого в жёсткие рамки, и… и очень стереотипично мыслит. Поскольку он — один из моих личных преемников, надо насильно раздвигать пределы его сознания, иначе это всё кончится очень плохо. Вот увидишь, вскоре он поймёт все премудрости. А насчёт Булата…

— Булат умён, и он всем сердцем предан делу Сталлиона, — проговорила Волга. — Но при этом он всем существом верен курсу Партии. Однако теперь, кажется, для него одна цель обрела два враждебных полюса. Я не знаю, сможет ли он выпутаться из этих сетей.

Сердце Селестии ёкнуло. Всплыло ещё одно — не столь значительное — воспоминание, никак не связанное со Сталлионом. Сансет Шиммер. Первая попытка воспитать наследницу. Принцесса до сих пор не могла понять, что пошло не так...

— Вендиго, дорогая Волга. Вендиго.

За долгие-предолгие годы своего правления Селестии не раз приходилось сплачивать эквестрийских пони. Борьба против внутренних врагов, неприязнь к внешним — время от времени подогревая всё это, но никогда не доводя до градуса кипения и войны, Селестии удалось с течением веков отказаться от подобных приёмов вовсе. Но назревает новая, реальная угроза — и смогут ли отвыкшие от единения эквестрийцы подняться все, как один?...

— Хорошо, вендиго. Ну, нагрянут они через месяц-два. И что дальше?

— А дальше… — Селестия хмыкнула. — Дальше ещё вендиго. Много вендиго. Думаю, в боях с ними, в борьбе с холодом Булат забудет свою кручину.

Волга поморщилась. Возможно, ей нашёптывал обратное личный опыт: годы напряжённой работы так и не стёрли из её память печаль по названому отцу, которая могла явиться на свет в самую неподходящую минуту.

— Я не уверена. Ладно. Перейдёмте тогда к нашим вендягам. Когда их ожидать по прогнозам эквестрийских учёных?

Легенду противопоставляют истории, но ложно и то, и другое. Канун Согревающего Очага — это полуправда, сказка. Даже сама Селестия не знала, как всё обстояло на самом деле; ведь она не очевидица, и потому предпочитала не делать поспешных выводов. Одно известно наверняка. В смутные времена «Великого переселения рас» альянс трёх племён общими усилиями прогнал вендиго за прочный магический барьер и запечатал там, как в бочке.

Однако в годы войны малая доля вендиго, с Сомбриной помощью, пробралась за барьер, чтобы напиться ненавистью. Продлись война ещё года четыре, вендиго непременно вылетели бы оттуда все, как из опрокинутого улья; но война кончилась, и вендиго, поняв, что для них настали голодные времена, впали в спячку незадолго после Кристальной Империи.

Но вендиго не могут спать вечно. И если они вернутся, то вернутся со свежими силами. Голодные. Для мироздания это будет невиданной мощи перелом.

— Наступления второго ледникового периода стоит ожидать лет через двадцать-тридцать. До этого вендиго точно снарядят и налёты поменьше.

Волга кивнула.

— Они просыпаются, это точно. За тысячу лет происходило сорок два мелких налёта, которые с каждым разом становились мощнее. Возможно, они чувствуют пробуждение Кристальной Империи.

Селестия вздрогнула. Неужели в расчёты закралась ошибка? Кристальная Империя должна позднее вырываться из объятий сна!

Страх, что она что-то не рассчитала, страх, который родился во времена борьбы с Советом Архимагов, потом утих, а с недавних пор не покидал её вовсе, вспыхнул в ней с новой силой.

— То есть?..

— Следопыты находили в окрестностях ожившие экзоскелеты, — нахмурилась Волга. — Это о чём-то говорит. Для простых сталлионградцев такие случаи — всего лишь обыкновенное «Сомбра гадит», но мы-то с вами знаем.

«Тысяча лет, — подумала Селестия. — Наверное, в мироздание просто заложена эта цифра. Всё, что ни происходит, происходит через тысячу лет. И беда никогда не приходит одна...»

---

«Моя дорогая Твайлайт».

Вот тебе и раз. Шайнинг, который хотел отыскать спокойствие и твёрдость духа в книжке Кэйденс, заметил незавершённое письмо и мигом всё, всё вспомнил. Подобрав его с пола, он вперил взгляд в такую незаконченную, такую сиротливую, такую заброшенную, как он сам, фразу...

«Надо, Шайни, надо. Может быть, ты не вернёшься из боя».

Он поднял телекинезом листок. Расправил. Вынул из-под кровати писчие принадлежности. Вздохнул. Занёс перо. Высунул кончик языка.

И тут Шайнинга понесло.

«Моя дорогая Твайлайт. Дела идут хуже некуда. Я в отчаянии. Мне страшно становиться принцем, я запутался в отношениях с Кэйденс, а ещё я скоро пойду драться, чтобы защитить престиж Эквестрии. Даже не спрашивай меня, Твайли, как одно связано с другим. Скоро прольётся кровь, сестрёнка, и только одно в моих силах — сделать так, чтобы эта кровь была не моя, а чужая».

Шайнинг писал ещё много и долго, чувствуя, как брыкается сознание, обиженное тем, что в него так грубо и по-свински лезут. Но он писал, преодолевая себя, и на полчаса весь мир исчез.

Только потом, окинув письмо взглядом, Шайнинг вздрогнул. Даже Шерлок Хувс на пару с доктором Поньсоном не сумели бы разобрать ни строчки. Каракули теснились и толкались, как пони в очереди за сидром, налезали друг на друга, и расплывались в кляксы.

«Неважно. Всё равно этим делу не поможешь.»

Сглотнув без слюны, Шайнинг порвал письмо в клочки. И сжёг магией остатки. Нет. Сестра тут ни при чём. Только один пони во всей Эквестрии способен сейчас помочь, и этот пони совсем рядом, под боком. К чему мудрствовать?..

Шайнинг наколдовал новый лист.

«Моя возлюбленная Ми Аморе Каденза. У меня всё в исправности, но возникли некоторые осложнения...»

Шайнинг прорычал: «у, святые яблочки...», зачеркнул всё и наколдовал ещё бумаги.

«Моя возлюбленная Ми Аморе Каденза. Всё хорошо, прекрасная кобыледи. Целую, твой навеки, Арморе Брилянте».

Письмо даме сердца Шайнинг отправил, не глядя. А что ещё было делать? Выложить всё начистоту? Увольте. Лучше уж отделаться и не пудрить мозги себе и ей. Он-то сам толком не может разобраться, так зачем ещё и Кэйденс приплетать?

И Шайнинг пошёл искать сержанта Перкинса. Он — глас народа, соль земли. Он рассудит по справедливости. Помнится, в Верблюжьем Халифате устроили эквестрийским послам прогулку на ковре-самолёте... даже тогда Шайнинг чувствовал больше силы в копытах. Даже тогда почва не так уплывала из-под ног.

---

Есть время хорониться, а есть время наступать. С таким девизом шли дружинники окружать захватчиков и гнать их из родимого края...

Ну, закавыка. Просто животики надорвёшь. Оказывается, эквестрияки там не только на турнирах дерутся. У них для законного, уже нешуточного мордобития и особое слово есть — «дуель». Вишь ты, дуель. С жиру бесятся на своих золотых полатях, недотёпы, никчёмыши. Вот не понравился тебе кто, а ты его на дуель сразу, да? И что с такими, которые всех вокруг тузят, делать? Да как они там друг друга всё ещё не излупцевали! За пояс заткнуть решил? Как бы поясок не лопнул.

То ли дело — перевоспитание, пониссарский разговор да партийная совесть...

Булат шёл к себе, опустив уши. Мысль о том, что и дома не найдёт он покоя, грызла его, словно Король Сомбра. Такого накала противоречий их семья ещё не видывала. Не знал Булат и таких исполинских сомнений. Проводить разъяснительную беседу теперь невозможно.

Ну в чём, в чём он неправ? Эквестрияк ведь обманщик? Обманщик. Ненасытный? Ненасытный. Надутый? Надутый, надутый, страх как надутый.

Да вот только поможешь ли этим делу? Ну, надерёт он Шане хвост, и что? Эквестрияки за свои побоятся и дадут стрекача? Нет, конечно. Только ему, пониссару Кремлину, задаст трёпку Партия. Может, разжалуют ко всем вендягам, и будет он куковать себе где-нибудь на дальних заставах. Впрочем, какая разница? За державу, за державу обидно, за учение Товарища Сталлиона!

Одного хотел Булат: уснуть, и чтобы во сне снова пришёл Товарищ Сталлион, и всё дочиста растолковал. Ведь даже в трудах Вождя и Учителя — многое Булат помнил наизусть — на такой заковыристый случай был один наказ: гнать, гнать эквестрияков в три шеи.

Булат распахнул дверь, поднял глаза, и шарахнулся назад.

Щорсы-ёрсы.

Харитоша — щёки густо перемазаны пёстрой отравой — сидел за столом и ел это проклятущее разноцветное повидло. Он даже не услыхал, как вошёл отец! Вот с какой страстью отдался пирушке маленький предатель. Одолели животные потребности партийную совесть. Или не предатель? Или его Копейка науськала?!

Мама… мамочка… мама. Что за злая шутка?..

Булат, стянув с головы фуражку, сел. К горлу подступил огромный горький ком. Хотелось плакать, задав дрожака, в третий раз за жизнь — впервые он рыдал над окоченелым телом старшины Квасмана, а после — когда прочитал учение Сталлиона. Детскими слезами. Не теми непрошеными, скупыми, что глотали над трупами павших товарищей былинные богатыри.

Харитоша вздрогнул всем телом и резко обернулся. Миг спустя ложка выпала из копыта и воткнулась ручкой в густую жижу. И откуда они только взяли ещё этой гнуси?

— Дядя Булат… — шмыгнув носом, Харитоша спрыгнул со стула. — Дя...—

— Брат. — Копейка, эта потворщица, загородила Харитошу. Только теперь Булат заметил, что всё это время она, сидючи на кровати, залатывала пионерский галстук. — Мы не стали скрывать от тебя банку, потому что знаем: пора во всём объясниться.

Ну, спой, мой светик, не стыдись.

И Копейка начала рассказ. Когда она увела и утихомирила Харитошу, она сказала ему следующее: нет никакой разницы, эквестрийская это снедь или сталлионградская. Главное, что еда вкусна. Неча говорить, что солнце неправильное только потому, что оно встаёт на эквестрийской стороне. И Копейка пододвинула к Харитоше банку вольт-яблочного джема.

Сестра разглагольствовала ещё долго — о курсе Партии, о том, что эквестрияк опять повёл себя наперекосяк, но это ни о чём не говорит, о том, кто тут иноходец, о том, что Булат плохо влияет на Харитошу. Одно лишь отрадно было Булату: чем больше она говорила, тем живее становился голос. Мало-помалу сходила маска сухой рассудительности. На смену приходила живая, настоящая Копейка — с которой Булат, всё равно, уже чувствовал мало общего.

Харитоша стоял, понурившись, и Булат знал: он принял сторону матери. Сознательно ли, несознательно — как знать? Переметнулся он потому, что она одолела красноречием, или потому, что она ему, в конце концов, мать?..

Копейка замолкла. Она смотрела без наглого эквестрийского торжества — а с надеждой. Она хотела мира. Что ж. Если она с чего-то считает, что служивому пониссару важнее семейственность, чем идея, она заблуждается.

— Вы не меня, изменники, предали, — Булат помолчал. — Вы Товарища Сталлиона предали. Клуб потешных и находчивых, тоже мне.

И он посмотрел Копейке в глаза. Враги народа боятся честного, прямого пониссарского взгляда — она ещё не противник. У неё есть время передумать.

Копейка, прикрыв глаза, вздохнула.

— Что же ты дальше делать собираешься, Булат? В чём же твоя великая сермяжная правда, кислая шерсть?

Харитоша молчал. Булат чувствовал в нём пробуждение трубного гласа партийной совести; осталось только сделать так, чтобы голос внутренний стал громовым, звенящим, истинным.

Что, Харитон? Помогли тебе твои эквестрияки?..

— Только Товарищ Сталлион спасёт родину, — сказал Булат. — Объясняю. Мы все должны сплотиться против эквестрийского вмешательства. Враг будет разбит, победа будет за нами.

Булат выдохнул, поднялся на негнущихся копытах, миновал Харитошу и взял телекинезом банку. С истовым презрением он разглядел её со всех сторон.

Харитоша и Копейка не спускали с него глаз.

«Так-то, брат Кремлин. Бывает же, вот так, ни за ни про что».

И он швырнул вражью приманку о стену. Лопнуло стекло, осколки брызнули, как картечь. Огромная, липкая радужная клякса осталась красоваться клеймом позора.

Смотрите же. Глядите. Вот она, эквестрийская скверна безо всяких прикрас. Скривившись, Булат смахнул копытом разноцветную каплю, что попала на нос, и повернулся к ним.

— Ты уже не в люльке, Харитон. Выбор нелёгкий, но его делать надо. Если уж мать воспитывает тебя так, чтобы ты сам выбирал свою судьбу.

«Кто не с нами, тот против нас, — хотелось сказать Булату. — Решай, если тебе дороги его заветы». Но сказать так немилосердно. Харитоша — не Сомбрин сын. Он отпрыск старшины Квасмана, и точка.

Харитоша долго смотрел то на Копейку, то на Булата — беспомощно, потерянно, разиня рот. Потом издал сдавленный стон и заплакал.

— Мама... — только и сказал Харитоша, прижавшись к Копейке. Он отчаянно старался не глядеть на дядю.

Булат слушал тихие рыдания с отчуждением, как совершенно посторонний звук. Они не рвали ему душу. Копейка тоже смотрела на него, поглаживая по гриве Харитошу, как на инородца.

— Если передумаешь, — вымолвила Копейка, — я буду дома у Бурки.

Булат уже не слушал, как хлопнула дверь. Поглядев на радужную кляксу, он подумал: «подзабыл я хитрость и учение солдатского ремесла. На службице каждая кроха была нужна до зарезу. А теперь что?..»

Сложные тогда были года. Провизии недоставало не только служивым, но и их семьям. Перед глазами у Булата плыли старые, помятые солдатские письма, в которых, как на подбор, кривым мальчишеским почерком было выведено: «матушка, не шлите нам больше овса! Вы же там сами с сестрёнкой недоедаете! А мы тут как-нибудь справимся, настоящий дружинник и себя, и товарищей прокормит!»

Но за подобными словами редко стояла правда. Иначе не сводило бы животы у всей роты, когда солдатики подымались в штыковую на ледяных тварей, которым любой голод и холод был чужд.

Булат обессиленно свалился на табуретку и прикрыл глаза копытом. Отправил бы лучше эту злосчастную банку хлопчикам на дальнюю заставу! Сейчас, конечно ситуация не такая плачевная, как в те годы, но солдатикам — праздник. Умяли бы они джем, как голодные медведи, его, Булата, добрым словом помянули... и никто бы не подумал: «фу, дескать, мерзость эквестрийская».

А уж чтобы старшина Квасман сказал, не приведи Сталлион, увидев, как себя Булат ведёт! Да он бы дал зазнайке добротный подзатыльник, отчитал бы в хвост и в гриву. Квасман был тот ещё промысловик. Бывало, уйдёт из лагеря тайком, а вернётся уже с охапкой корешков промёрзлых. Их отваришь в нехитром солдатском котелке и такой тёплый аромат по палатке разливается… Даже есть жалко.

Булат тряхнул головой и поднялся с табурета. Политика политикой, но солдатскую жизнь, он, как ни крути, позабыл. Теперь он и сам превратился в сытого штабного щёголя. Таких солдаты уважали, но тихо, про себя, недолюбливали.

Как никогда раньше захотелось нацепить простую солдатскую гимнастёрку без карманов, схватить пищаль верную и, оседлав Бурёнку, помчаться к старым боевым товарищам. Но, вот незадача — поздняк метаться. Пониссариат не на кого оставить, да и за Харитоном кто следить будет? Копейка с её проэквестрийскими настроениями? Нет уж.

Ну и кто же зазнавшегося ворога, Шаню, бить-то будет, если все нынче готовы перед Эквестрияками ковры бордовые стелить?..

Вздрогнув, Булат помотал головой. Нет. Не перевелись богатыри на нашей земле. Мужеством цепи рвутся.

— Тьфуй, — проговорил Булат и смерил пёструю кляксу взглядом. — Теперь ввек не отмоешь.

С глаз долой, из сердца вон.

---

«О, Нелли. Даже когда я в молодости пел кантри, и то вёл себя поумнее, не будь я Перкинс».

Ну, притча, ну, новелла. Да, немного погодя из Шайнинга получится очень толковый командир с военной косточкой, а не фанфарон, который будет вызывать к себе и морочить голову на манер «слушай сюда, Перкинс! Приказываю не выполнять моих приказов!» или «молчать! Я заставлю тебя говорить!». Но пока что Шайнинг — фендрик, желторотик. Молодо-зелено, не будь я Перкинс. С ложечки такого кормить надо. Сейчас ему можно поручить букварь, но не Гвардию.

Сир Джеронимо Грааль, отец-основатель и родоначальник Гвардии, которая при нём звалась паладинерией, как-то сказал: «сержантам закон не писан» — и был прав, туда его в качель.

Да вы взгляните на этого салагу. Его всего передискордило!

— Сэр, — сказал Перкинс, — не вижу здесь диллемы, сэр. Вы поступаете согласно законам благородного поединка.

Перкинс мысленно досчитал до трёх и, вуаля. Он попал копытцем в небо: уши Шайнинга взвились вверх, во взгляде забрезжила надежда, и сам он будто бы отрастил крылья. Так-то, миляга. Сколько ты из себя сурового команданте не строй, а своего сержанта не обманешь.

— Сэр, всё честь по чести, сэр, по договору. Не вижу здесь никакой подлости, сэр.

Перкинс выдержал короткую паузу. А что прикажете делать, если такая вожжа под хвост попала? По голове газетой бить? Эти два лопуха друг другу под стать: лучше им сейчас первостатейно покусаться, чем смотреть друг на друга тимбервульфами до скончания века.

— Однако, сэр, подобное может повредить вашему доброму имени, сэр. Поэтому, сэр, предлагаю вам с оппонентом выйти на глухую окраину, там сразиться, а победитель дотащит проигравшего на себе, сэр, и скажет, что в знак примирения вы пошли охотиться, а на вас из леса выбежала какая-нибудь тварь, не будь я Перкинс, сэр.

Бинго! И вот уже Шайнинг смотрит на Перкинса, словно копытца у него из зефира, а грива из сахарной ваты. Опытца бы ему понабраться, миляге… в такой чехарде и старик Шерпон, позапрошлый капитан-командор, не сразу бы разобрался. Они вообще туго соображают, офицеры первого порядка. Чем выше чин, тем туже соображает офицер — и баста. Таково первое правило, которое заучивает всякий мало-мальски уважающий себя сержант.

— Перкинс… от этого же всем польза! Да ты просто... гений!

«Никак нет, сэр. Я — штабс-сержант первого ранга, но моё жалование от этого больше не становится, не будь я Перкинс».

Так Перкинс подумал, но сказал только:

— Сэр, рад служить, сэр!

Минуту спустя Перкинс по приказу «разойдись» уже был в сенях. Дёрнув усами, старый сержант улыбнулся. О, Нелли. Ситуёвина первостатейная, кому скажешь — не поверит. Но раз в год, как водится, и осла в Гвардию берут.

Конечно, финт ушами в таком виде, в каком надоумил Перкинс, едва ли сработает. Цапались, цапались, а тут вышли и помирились ни за мешок овсяного печенья? Ха! Не смешите мои копытца. Надо постараться, чтобы принять это за чистый бит.

Удар тяжёлой медведьлерии — вот на что стоит делать ставку. Во времена его молодости была такая присказка, прямиком с плакатов: «тётя Селли на тебя рассчитывает», и, не будь я Перкинс, так оно и есть.

Перкинс воровато оглянулся. Никого. Тогда он засопел, пошарил под нагрудником, выудил заветную бутылочку с травяным сиропом, вытащил зубами пробку, приложился — и убрал обратно. Ох, устроила бы кобыленция взбучку за эту маленькую слабость, очутись она здесь!..

И Перкинс, ещё раз оглядевшись исподлобья, зашёл в дом прежним служакой: левой-правой, правой-левой, ать-два...

Вы всё ещё не верите в сержантский заговор? Тогда мы идём к вам, не будь я Перкинс.

---

Пустяки. Дело житейское. Пустяки. Дело житейское. Такую политбеседу Булат повторял, лёжа на постели и заложив за голову копыта. Но — тяжко во всё это верилось. Булат был один-одинёшенек. Не шёл к нему даже сон, а вместе с ним — спасение, наставление, и мудрый совет Товарища Сталлиона.

Хоть караул кричи. Он и раньше здорово отклонялся от курса Партии, а теперь это что-то вообще уму непостижимое. Все семьи как семьи — нарожают ораву детишек и живут себе припеваючи. Как же так получилось, что он, единственный, кто знает, как должна быть устроена настоящая сталлионская семья, остался у разбитого корыта?

Булат открыл глаза. Будь старшина Квасман жив, как бы он взрастил Харитошу? Хочется верить, что в том же духе. Старшина был верным слугой отчизны.

Эх… столько лет под одной кровлей...

Так, как воспитывал Харитошу Булат, растили жеребят, пока помнили учение Товарища Сталлиона. И ведь жили! Бедно жили, но с достоинством и смыслом!

Разве не учил Товарищ Сталлион любви, о которой так распинался Шаня, когда поощрял крепких семейственников? А когда писал «нам промеж собой, товарищи, ругаться ни к чему»? А когда, в конце концов, подобрал на улице маленькую, чумазую пегасочку Волгу, а потом сделал приёмной дочерью и поверенной преемницей?!

Это ли не настоящая любовь во имя великой цели, а не потакание слабостям, прихоть, которая после медового месяца скажет: «пшик»?

И Харитоша. Эх, Харитоша. Он уже может принимать решения самостоятельно: сам Булат уже в десять лет был знаменосцем пионерского отряда.

Жеребёнок запутался в тенетах кривды и обмана, как запуталась в них Копейка. Вот только Харитошу вызволить ещё можно, а Копейке уже не выкарабкаться. Нет ей возврата.

«Вырвет старый Грив седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день и час, в который породил на позор себе такого сына…» — вспомнилась вдруг Булату строчка из одной старинной былины.

Кто же виноват во всех невзгодах? Партия, Булат. Партия. Или Волгу подменили, или она выжила из ума. Она пустила эквестрияков на порог. Она предала наследство Товарища Сталлиона. Нет ей прощения.

Булат застонал и перевернулся на другой бок. Даже поплакать он не мог. Глаза, горло, сердце — всё пересохло.

Остаётся одно. Это их благородия эквестрияки виноваты, и его семья — первая жертва. Это они воду мутят. Их сеном не корми, но дай полукавить. Их надо гнать грязной метлой, гнать до самого Кантерлота, а там придушить, как душили когда-то смельчаки-богатыри прихвостней Короля Сомбры. Нет им пощады, нет поблажек, и не будет. Не дрожи, колено! Товарищ Сталлион был прав от первого до последнего слова: тот час, когда иноходцев в Сталлионграде стало больше, чем гарцующих верной дорогой, пробил. Сказали бы, что приключится такая горькая небывальщина, старшине Квасману, а он бы только фыркнул: «врёшь! Да скорее крыло воронье побелеет!..»

Не отдадим врагу ни пяди родной земли. Если завтра война, если завтра в поход.

Что же. Полно вам, снежочки, на талой земле лежать; полно вам, дружины, горе горевать. Думушку о Сталлионграде-батюшке можно думать до скончания века.

Булат спрыгнул на пол, подошёл к столику и взял чистый листок из красной пониссарской папки с надписью «для бумаг».

Он ещё всех подымет. Да здравствует сталлионградский бунт, сознательный, но беспощадный. Будет ворогам хозяйничать, пора и честь знать. Ешь анансы и жуй свой вкусняк — пришёл день последний, эквестрияк. На дальних заставах предостаточно дружинников, с которыми когда служил Булат; они ему доверятся. Уж кому-кому, а им эквестрияки не понравятся. Придётся, конечно, политбеседу провести, но это дело наживное...

Пора идти на подмогу к оскорблённому отечеству. Богатыри прошлого решились бы на такое без колебаний. Старшина Квасман помчался бы в первых рядах.

«Тварь я дрожащая аль нет?»

Булат нацарапал огрызком карандаша весточку к Берендею Секире, другу детства, хорунжему на одной из недальних застав — поню бывалому, умелому, отважному. Друже Берендейка, конечно, засомневается по первости, но это ничего, ведь всякий бы засомневался.

Но разве не сказано: на все вопросы один, один, ответ и никакого другого нет?

Так пусть же Красная

Сжимает властно

Бердыш мозолистой ногой

И все должны мы

Неудержимо

Вести последний смертный бой!

Когда Булат влепил последнюю точку, зазвучали колокола. Булат любовно поглядел на письмецо, сложил вчетверо и сунул в карман гимнастёрки. Потом он выглянул в окошко. Щербатый месяц глядел с небосклона, а значит ночь выдалось лунная, ясная.

Краем глаза Булат взглянул сначала на гармонь в углу, а потом на чёрно-белую фотокарточку в деревянной рамке, что ютилась на столе. На ней были запечатлены вытянувшиеся, неуверенно прильнувшие друг к другу старшина Квасман и Копейка. Спереди, расправив крохотные крылья, таращился на диковину — фотоаппарат — и жался к копыту отца Харитоша. Жеребёнку повелели «стоять смирно» и «сохранять лицо», но четырёхлетний с такой задачей справился с переменным успехом.

Булат поправил фотокарточку. Спи спокойно, старшина Квасман. Тебя сразили вендиго, но ты дрался до последнего, чтобы спасти от смерти потерявшуюся экспедицию. Твой птенец, забодай его параспрайт, не отдаст Сталлионград на поругание и бесславную погибель.

Пора, мой друг, пора. Мы — сталлионградичи, а сталлионградичи, щорсы-ёрсы, не сдаются.

---

— Значит, и вендиго… — проговорила Селестия.

— Значит, и вендиго, — кивнула Волга.

Селестия наморщила лоб.

— Что ж. У нас ещё меньше времени, чем я думала. Но мне легко говорить: ведь нападут они в первую очередь не на Эквестрию… — Принцесса вздохнула. — Ну, к делу. Какая вам нужна помощь? О затруднениях Сталлионграда-батюшки мы в прошлый раз так и не поговорили.

— Живём мы будь здоровчик... аж сама себе завидую, — уголки губ Волги опустились. — Зря я так долго тянула со Снежным Занавесом. Теперь, когда не приходится поддерживать ещё и его, освободился большой магический резерв. Но, всё равно, этого не хватит, чтобы совладать со всеми невзгодами.

Тогда Волга повела рассказ. Первой и главной загвоздкой была невозможность что-либо поделать с чудовищами. Чёрная магия Сомбры называется так не за красивые глаза: кристаллы, что остались после его отступления, распространяли порчу. Многие беды Сталлионграда росли отсюда; но и его единство, часть духовного стержня, тоже. «Сомбра гадит» — не пустые слова. Эти кристаллы ничем нельзя было побороть — не раз по ним ударяли, как выразилась Волга, «различными матрёными бомбами», но от этого становилось только хуже. Кристаллы эти походили на осиное гнездо: лучше их было не тормошить.

«Вот как, — подумала Волга. — Значит, Сомбра не хотел идти на полумеры. Если они не смогли их исследовать, значит, скорее всего, мы имеем дело с проявлениями знаний вендиго».

Но, что ещё хуже, кончался кристальный уран. «Красный декабрь», который грел весь город, грозил вот-вот встать порожняком на веки вечные, а альтернативных источников энергии было не найти. Из-за совещания по этому поводу Волга как раз и не встретила посольство сама: дело не терпело отлагательств.

Или вот, скажем, лето в этом году. Его пришлось сократить. Всё, как всегда, назвали происками Сомбры, но сути это не меняло: ресурсов на отдых становится всё меньше и меньше. И никаким поднятием целины делу не поможешь.

Простые сталлионградцы, от мала до велика, ни о чём не подозревали. Лозунги «верной дорогой гарцуете, товарищи», «жить стало лучше, жить стало веселее» и «вперёд — к светлому будущему» уже давно вошли в кровь и стали аксиомами. Только товарищам, неколебимым в своей идейности, вроде Булата Кремлина, можно было доверить настоящее положение дел.

— Вот так вот, — Волга вздохнула. — Сводим концы с концами.

Селестия задумалась. Если от чего-нибудь и могло погибнуть её королевство, так это от лени и полного, просто всеобъемлющего разброда и вольнодумства. При жизни Принцесс, конечно, такого не случится, но теоретически…

В Эквестрии личная свобода почиталась, как святыня. Любой балбес мог выскочить перед королевским дворцом и выкрикивать в адрес царствующих особ всякие гадости — лишь бы газоны не портил и деревца не ломал. Вот только желания заниматься подобной чепухой не было ни у кого. На том стоит и стояла Эквестрия — пока кругом рассыпались и затухали великие державы. Так королевство пони стало мировым гегемоном.

«Гармония среди всех пони» — это просто клише. Оно, впрочем, имело за собой и реальную подоплёку: если сталлионградское общество гармонично в едином стремлении, то эквестрийское гармонично в неимении всякой цели. Другой вопрос — что станется, когда два общества столкнутся по-настоящему, без шуток? Ведь в масштабах государства полумеры к хорошему не приводят. «Среднего нет: принципы побеждают, а не примиряются» — так сказал как-то Сталлион, и Селестия не знала, верить этому, или нет. Сталлионград так разительно отличался от остальных государств, что сравнить ей было не с чем.

Неизвестно ещё, смогут ли Волга и Селестия посеять семена здорового сотрудничества. Селестии подумалось даже, что чем скорее нагрянут вендиго, тем лучше это будет для всех.

— Но это ещё не самое страшное… — Волга взглянула на портрет Сталлиона. — Последние два века я медленно, но верно смягчаю и переиначиваю учение отца. Прилетите вы семьдесят лет назад, вас бы отсюда погнали в три шеи… только представьте себе — город, полный Булатов. Не самая гостеприимная картина. Но вы, наверное, сами знаете, что старые ростки могут неожиданно пробиться и заглушить все новые. — Волга усмехнулась. — Ох, непросто же было создать литературу, которая описывает что-то кроме подвигов Сталлиона, борьбы с сомбрятской нечистью и жизни героев труда. Отряды суровых опричников сменились отрядами пониссаров, которые ведут с неправыми задушевные беседы, а не… кхм. Сами понимаете.. Я учу своих товарищей мыслить заново. И, надеюсь, заграница нам в этом поможет.

— Помочь-то поможет, — вздохнула Селестия. — Но я такими успехами похвастать не могу. Подданных эквестрийского королевства переучивать сложнее. На своём веку, видно, мне их уже не перевоспитать, хотя к диалогу с другой идеологией они готовы заранее… по крайней мере, к мнимому. А выживать и перенимать чужой опыт их научат вендиго. И у них, кстати, — Селестия подмигнула, — будет наглядный пример тех, кто выжил, товарищ Волга. Но это ещё не главное. Угадай, какой козырь есть у нас под седлом, а?

Волга, переняв бодрость Селестии, тоже улыбнулась.

— Неужели Кристальная Империя?

— Да. Кристальная Империя. Думаю, секреты Сомбры сталлионградские и эквестрийские магики будут постигать вместе. Уверена, им не составит труда найти там что-нибудь… этакое. И кто, в конце концов, знает, какими предстанут кристальные пони?..

Волга надолго задумалась.

— Но кто объединит воедино нашу «большую тройку»?..

Селестия показала глазами на потолок. Волга посмотрела. Опустила взгляд. Вопросительно уставилась на Селестию.

— Луна, Принцесса Ночи.

---

Как ладью вы назовёте, так она и поплывёт. Так говаривал, сколько себя помнил, Варяг Бронеус, перед домом которого стоял Булат.

«Удивительное дело, — Булат переступил с ноги на ногу. — Когда я в последний раз ходил к брату так, просто, покалякать за жизнь? Подскочу к нему нежданно, негаданно...»

Булат крепко призадумался. Даже хлёсткие, раскалённые докрасна мысли о скорой расправе над ворогом, не дававшие покоя, отошли в сторонку на несколько мгновений. Булат воображал себе, как войдёт в «кают-компанию» брата, жахнет копытом по столу и выскажет всё об эквестрияках, как на духу, и Варяг, старый вояка, конечно же, не сможет устоять и во всём его послушает.

Так, по малой мере, рассудил Булат, когда только-только решил пойти к Варягу. Но что-то иное, невыразимое, подняло его с места и погнало прочь из дома, а оттуда — к брату; такому чувству Булат названия дать не умел.

И теперь, разглядывая звёзды, похожие на кусочки льда, Булат не мог просто так войти, как задумывал. Морща лоб, он вспоминал. Как Варяг высказывался об эквестрияках? О нынешнем курсе Партии? Об учении Товарища Сталлиона?

Вздохнув, Булат понял, что супротив эквестрияков Варяг ничего не имеет, супротив нынешнего курса Партии не идёт, и к учению Товарища Сталлиона относится с почтением, но без должной преданности.

Одним словом, не получится из Варяга идейного борца. И что это он сразу, балда, не подумал?..

Но уйти Булат так и не смог. Пониссар на полпути дела не бросает...

— Доброго вечерочка, брат!

Варяг с заботой отложил в сторону форму для литья, поставил очередного оловянного солдатика в строй таких же неуклюжих собратьев, и — мягко улыбнулся.

— Привет, Булат. С чем пожаловал на борт нашей ладьи?

Булат знал о слабости Варяга к оловянному воинству, и относился к ней со спокойствием. В неурочное время каждый может заниматься, чем ему вздумается. Старшина Квасман, к примеру, стругал всякие полезные вещицы.

Сев за стол, Булат снял фуражку, положил перед собой, а потом сложил копыта пирамидой. Он остро чувствовал нужду переговорить с братом — понять хотя бы, с нами он, или против нас. Но что ему можно сказать, а чего нельзя?

Варяг, приподняв бровь, взглянул на брата, а после покрутил ус.

— Чего это ты? — он улыбнулся. — Пришвартовался и политбеседу вдруг решил провести?

Вздрогнув, Булат убрал под стол копыта, постарался расслабиться и кашлянул. Что-то он в самом деле задумался.

— Нет, — сказал он. — Я с Копейкой повздорил.

Варяг сразу изменился в лице. Великолепные усы его поникли, извечный, задорный огонёк во взгляде потух, а морщинки в уголках глаз, признак весёлого нрава, разгладились. С тяжёлым вздохом Варяг отодвинул солдатиков, запустил копыто под стол и вытащил непочатую бутыль душистой, отменной — ярко-красной, как звёзды на здании Боярской Думы — наливки из развесистой клюквы.

— Из-за эквестрияков, разрази меня гром? — Варяг нахмурился.

— Так точно, — повесил нос Булат.

«Вот тебе и раз, — подобрался он, — думал, что скажу рассудительно, толково, по-пониссарски, а получилось… что это на меня, опять ко мне тоска зелёная подкралась? Ох, тошно. Не время. Не время. Всё уже сделано».

Но чем хлеще старался Булат прогнать кручину, тем больше щемило ему сердце.

Глядя на братца, Варяг подвигал челюстью, достал откуда-то пару железных кружек и поставил одну перед Булатом. Могло показаться, будто усы Варяга подёргивались: капитан размышлял.

— Только слепая каракатица, — Варяг плеснул Булату, — не углядела бы между вами разногласий. Но, крюйс-бом-брамсель мне в ухо, я надеялся, что до такого никогда не дойдёт.

Булат взглянул в кружку. Наливка рдела, словно кумач, и напоминала о старых добрых армейских деньках, о «нарпоновских 100 грамм», которых вечно недоставало. Боевые сто грамм грели дружинничков, давали приют, напоминали о доме; невероятной кислятиной и колючим огнём разливались по всему телу. Выпьешь, и готов не то что горы, солнце хорошим тумаком готов сдвинуть. Старшина Квасман говаривал: «сто грамм не стопкран: дёрнешь — не остановишься!».

Тогда Булат писал Копейке письма, как родной матери.

— А Харитоша что? — сощурился Варяг. — Мальцу-то каково, а?

— Харитона увела мать, — Булат скривил рот. — Он не отважился ей перечить. Но сердцем он, я уверен, со мною.

Варяг медленно пригладил усы.

— Хряпни наливочки из моего трюма, — сказал он. ­— Утешься. Капитан, капитан, подтянитесь.

Булат опрокинул в себя кружку и вздрогнул в знакомом, старозаветном чувстве того, как тебе сперва опаляет язык, потом раздирает нутро, глотку, и, наконец, колет в желудке. Сморщившись, Булат помотал головой: да уж, эта наливка всем наливкам наливка. Не чета плохонькой, мутной, которой перебивались армейцы в голодные годы. Да и отвык он уже.

— Ух-х… — Булат смахнул слезу. — Сердитая, что надо!

Зато мысли просветлели. Тоска, негодование, обида, горечь — всё притупилось. Остались только волны спокойствия и холодного разума. Да, он готов идти до конца. Если надо, он готов пожертвовать семейным благополучием ради великой цели.

Надо только понять, кто с нами, а кто против нас.

Варяг, поморгав и оправившись, охнул. Думы его, усыплённые благодушным сидением на одном месте, занятиями тихим, мирным и приятным делом — они мало-помалу возвращались к жизни.

— Вот скажи, — Булат подался вперёд. — Если завтра попрут на нас эквестрияки, что ты делать будешь?

Варяг подкрутил ус. Налил ещё понемногу им обоим.

— Вот ежели попрут, — кивнул Варяг, — так и всыплю им гостинцев. Сначала ввяжемся в бой, а там видно будет.

— Объясняю, — вздохнул Булат. — Ввязаться в бой-то всякий горазд… а вот ежели твоя родная сестра переметнётся к ворогам, а?

Замерев, Варяг уставился на Булата. Так-так. Да. Братец хоть и провёл на воде полжизни, хоть для него ладья — жена, а команда — детки, семейные тонкости он чувствует распрекрасно.

— Ты чего это, ну-ка? — Варяг нахмурился.

— А что? — Булат пожал плечами. — Всякое бывает, верно?

Варяг тяжело призадумался.

— Ну… ежели так… — Варяг моргнул усом. — Тогда чего сделаешь, лопни моя селезёнка?.. Придётся. По приказу и медведь полетит. Но! — Варяг вскинул копыто. — Ты мне это брось! Не каркай!

— Так выпьем же за то, — Булат поднял кружку, — чтобы такого никогда не случилось на нашей разродимой сторонке.

Видимо, о подобном Варяг, старый морской волк, и помыслить не мог — так что он просиял и выпил. С большой охоткой и великим облегчением. Что ж. При случае на него рассчитывать можно, но покамест лучше повременить с рассказом всего и вся. А то ещё засомневается. Только когда вспыхнет пекло сталлионградского бунта, и он поймёт, с кем правда — тогда он сумеет сделать верный выбор.

Третью чарку, как водится, пили молча за погибших товарищей — и обоим, конечно, пришёл в голову старшина Квасман. По правде говоря, Булат не предался всецело горьким воспоминаниям, как обычно — ему уж было не до этого. Всё теперь стало ясно. Тревожиться не о чем. Можно смело идти и лупить эквестрияка на чём свет стоит.

После недолгого молчания Варяг затянул старинную, тоскливую песню. Булат уважал её всем сердцем, как излюбленную песню старшины Квасмана, и потому не стал держать на привязи язык. Можно и отдохнуть душой.

На реку Медведицу, на высокий берег,

Нечисти Сомбрятской три орды стянул злодей.

И покрылась тундра, и покрылся берег

Сотнями порубаных, пострелянных поней!..

Любо, пони, любо,

Любо, пони, жить!

С нашим пониссаром не приходится тужить!

А первым кристаллом, а первым кристаллом

А первым кристаллом зацепило медведя —

А вторым кристаллом, а вторым кристаллом,

А вторым кристаллом насмерть ранило меня.

Любо, пони, любо,

Любо, пони, жить!

С нашим пониссаром не приходится тужить!

А жена узнает — выйдет за другого,

За мово товарища, забудет про меня.

Жалко только волюшку во широком полюшке,

Жалко мать-старушку, моя милая родня!

Любо, пони, любо,

Любо, пони, жить!

С нашим пониссаром не приходится тужить.

Кудри мои русые, очи мои светлые,

Травами, бурьяном, да полынью зарастут.

Кости мои белые, сердце моё смелое,

Чудища да вороны по тундре разнесут.

Любо, пони, любо,

Любо, пони, жить.

С нашим пониссаром любо голову сложить…

Да. Старый медведь старшины Квасмана, Днипро, помер в преклонных годах. О, это был топтыгин, каких поискать! Шкура — как обсаженная мехом листовая броня, зубищи — с копыто, а нрав — тише воды, ниже травы. Пока неприятеля рядом не учует. Старшина погоревал-погоревал, да обзавёлся годовалой, бойкой, расторопной медведицей по кличке Буря. Правда, поездить вволю ему так и не удалось. Несколько времени спустя он погиб, и Бурёнка безмолвно, но решительно дала присягу Булату.

И с горечью потери наравне Булат думал: «так-то оно так. Старшина Квасман уж бы не усомнился. Ужо бы он эквестриякам… эх. Да что я? Нет его. О живых заботиться надобно. К Сомбре все думки».

— Вот что, — сказал Булат. — Пойду я. Проследишь за Копейкой, если чего не так?

— Да, — вздохнул Варяг. Он целиком погрузился в невесёлые размышления. — Уж прослежу, не беспокойсь.

Булат бросил на стол последний взгляд. Среди оловянных болванчиков он разглядел одного, в фуражечке и пониссарском плаще; и что-то у него ёкнуло сердце. Сейчас он уйдёт, будет бой, и жизнь никогда уже не станет прежней. Надо сохранить что-то на память о мирных, беспечных временах.

— Я возьму этого? — спросил Булат.

Варяг обратил на брата затуманенный взгляд.

— Ага, конечно, — махнул он копытом. — Бери на здоровье. Счастливого плавания.

---

Встретились. Каждый прихватил доспех и оружие своей нации: Шаня откопал церемониальный меч, которым единороги дрались на этих их турнирах, а Булат вынул из закромов добрую, звонкую шашку.

Приведя клинки в порядок, и подточив их — всё-таки, до первого ранения — неприятили отправились в путь-дорогу.

Гуляла в Сталлионграде легенда о крестьянине Сысое, изложенная в опере «Жизнь за Товарища Сталлиона». Сысой пообещался провести прихвостней Сомбры через болота, а сам заманил ворогов в самую топкую топь, где и сгинул со всеми кристалюками вместе. Вот она, богатырская решимость, настоящая — живота не пощадим, а поганить не дадим. Все бы сейчас такими были.

Булат уже всерьёз подумывал куда-нибудь Шаню затащить, но оборвал себя. Пускай знает он округу, как свои четыре копыта, лукавить и хитрить — удел и почётное право эквестрияков. Они народ жиденький. Только особого склада бестия смогла бы додуматься до того, что предложил Шаня — выдать это всё за дружескую охоту. Ха. Попрыгай, воробушек, попрыгай. Лучше уж тебе, милый мой, постараться как следует. Тебя никто вытаскивать не собирается.

О, а вот они. Дозорные, Свеклуша и дедусь Варлам сидели возле входа.

И пока спокоен враг

Вся станица на ушах

Мы зебряночку танцуем

Всем смертям назло!..

Свеклуша заметил Булата и убрал от гуслей копыта. Дедусь Варлам хрюкнул во сне, очнулся, и оторвал от винтовки щёку.

— Здорово, служивый! Здорово, старче!

Свеклуша козырнул.

— Здорово…

— Ну, здорово, — буркнул Варлам.

— Мы, товарищи, с эквестрияком пойдём зверя бить, — Булат приосанился. — Так что прошу за нас не тревожиться. Ну а покамест у меня к тебе, Свеклуша, важное партийное задание. Вот письмо — передай хорунжему Берендею Секире, что в Гопакиной заставе.

Отложив в сторону гусли, Свеклуша отдал честь, сунул бумажку в карман гимнастёрки и без лишних разговоров полетел.

«Лети, Свеклуша. А я пока кончу своё дело. Один в поле воин, если по-сталлионградски скроен».

---

— Сержант! В самоволку! Без нас!

Чаффи бегал кругами по комнате, где спали гвардейцы, и всё вскрикивал, и вскрикивал, и вскрикивал.

— Чаффи, лягать, какого сена?..

— Вставайте, свинороги! Хватит яблочки пинать! — гавкал Чаффи. — Сержант подался в самоволку! Без нас!

Мало-помалу гвардейцы, одетые в белые майки, зевая, ругаясь и поминая под нос то ли чью-то маму, то ли Дискорда, садились на кроватях. Пахло жидкостью для полировки доспехов, и как ни странно, нестиранными носками — хотя никто из гвардейцев не мог похвастать тем, что носит эту, весьма эксцентричную, часть одежды.

— Видите окно? Видите?! А сержанта видите, а?! Энфилд? Харрикейн? Смит и Вессон? Из вас кто-нибудь видит? — Чаффи сел и в порыве праведного гнева почесал задним копытом ухо.

Ни Энфилд, ни Харрикейн, ни Смит с Вессоном не видели.

Чаффи был пегас, крепыш, и просто дерзкий малый. Под его сбруей билось благородное сердце — а тот, кто пытался в этом усомниться, получал от Чаффи «чистку физии». Причём начищались физии всегда в бреющем полете, ведь никак иначе Чаффи до чьей-нибудь морды дотянуться не мог.

Веко Чаффи дрожало, вислые уши поднялись, хохолок дыбился, словно иголки ежа, а бурое пятно вокруг глаза — природная отметина — казалось иссиня-чёрным.

— Это недопустимо! — взвыл Чаффи и ударил копытами об пол. — Бригада-а, догнать! Пронто! Задержать, именем Принцесс! Гр-р-р!! Один за всех, и все за одного!

Гвардейцам, по правде говоря, было не в охотку кого-то догонять и задерживать, а особенно — именем Принцесс, но делать нечего. Чаффи лучше не злить, хоть он и не мог блеснуть высоким званием: капрал-лейтенант третьего ранга. Как на беду, единственный, кто может натянуть на Чаффи невидимый намордник — это Перкинс. Что ж, его стоит догнать уже ради этого.

И псы вышли из псарни. Через окно.

---

В жилах Бурёнки текла кровь первых богатырских ездовых медведей, которые ещё тысячу лет назад наводили ужас на экзоскелетов Сомбры. Кровь, дело ясное, не простая; кровь настоящего сталлионградского медведя, густо заквашенная борщом и беззаветной преданностью хозяину.

Буря считала Булата прямым потомком старшины Квасмана.

Как только Шайнинг и Булат миновали улицу Товарища Сталлиона (третью по счёту), Буря разбушевалась и задёргалась на привязи, тревожно повывая и копая когтями пол. Остальные медведи поддержали её рыком и рёвом — но кольцо, к которому была прикована привязь, было сработано на совесть. Оно так и не оторвалось.

Дверь хлева скрипнула.

— Булат? — раздался тревожный голос Копейки. — Булат?..

На мгновение-другое Бурёнка притихла.

— Брат?..

Буря разгулялась с новой силой. Грохотала цепь, выли медведи и стена стонала под напором косматого, почти в полутонну весом, тела.

Миг спустя перед собой, над дверцей денника, Буря разглядела лицо Копейки. Присмирела. Несколько раз беспокойно хрюкнула, потопталась на месте.

— Б-буря?.. Ты знаешь, куда он пошёл?

Вместо ответа Бурёнка заскулила и принялась царапать когтями пол.

Минуту спустя Буря, в полной боевой сбруе, вымахнула из дверей хлева и помчала по улицам громадными скачками. На ней верхом, крепко ухватившись за поводья, тряслась Копейка: и взгляд её говорил, что были бы медведи, а горящие избы найдутся.

Голову Копейки украшала фуражка Булата, которую он оставил дома.

Бурёнка, как уже было сказано, была непростая медведица; она тоже по-своему усвоила принципы Товарища Сталлиона. Например, она знала, что сила в коллективе, и потому уже составила в зверином уме план спасения — план, конечно, нехитрый, но и не в духе «и попрём, как всегда, напролом».

---

Камаринская улица. Это название почему-то запечатлелось в голове Шайнинга. Ему даже представился заголовок в какой-нибудь туземной газете: «Камаринский Кризис! Наших бьют! Эквестрийская гадина калечит сталлионградского пониссара!»

«Нет, — подумал Шайнинг. — Это во мне говорит вражда к журналистскому племени. Тоже мне, газета юных жеребят».

И он вспомнил, как когда-то стеной гвардейцев отгораживался от непоседливых газетчиков. Тогда это казалось проблемой мирового масштаба, а теперь… теперь Шайнинг выполнял свой, ему самому непонятный дружбоплан, и чувствовал себя хуже некуда.

Шайнинг пощупал копытом нагрудник. Под сбрую он подложил книжку Кэйденс. До сих пор он не понимал точно, зачем это сделал: какая-то суеверная мысль в духе «книга спасла от удара в сердце», «моя культура — мой щит», «подарок любимой дамы» заставила его это сделать.

— Ну что? — глаза Кремлина блестели в тени шлема. — Или тебе Селестия не позволяет?

Шайнинг выдержал паузу. Частил снег, робко повевал ветер, и в полуночной тишине так восхитительно, так роскошно молчалось.

«Ничего, — Шайнинг ухмыльнулся, — сейчас так отгуслярю, только матрёшки посыплются».

— Отходим каждый, — сказал Шайнинг, — на десять шагов.

Сказано — сделано.

Телекинезом Булат выхватил тонкую, причудливо изогнутую шашку. Он выровнял её по пике своего шлема и подогнул передние копыта, готовый тотчас же ринуться в бой.

Шайнинг Армор медленно вытянул из ножен рыцарский меч. Ему уже доводилось драться в клинковой схватке, и не раз; но глядя на клинок, Шайнинг чувствовал, как меч из красивой железки становится Оружием. Он ощущал на себе око отцов-основателей Гвардии, которые говорили: не подведи, капитан-командор. Оправдай доверие. Да будет крепок твой телекинез.

«Мы любим нашу Гвардию, кобыледи?!» — спросил бы старина Шрапнелл, и Шайнинг бы ответил: да!

Клинок ударил о клинок. Звонкий лязг, скрежет — брызнул в снежной пелене сноп искр — рог к рогу, сила на силу, исчез мир раздумий и сомнений: это в бою — удел проигравшего.

Шайнинг, сжав зубы, напирал. Меч гудел, рубя воздух, шаг за шагом теснил ловкую шашку; Булат отпрянул, рванул во фланг, замахнулся — но встретил неколебимый клинок. Удар, удар, ещё удар, Булат отскочил назад, и острие свистнуло у него перед глазами.

— Давай, золотосбруйник! Давай! — Булат, как из рогатки пущенный, помчал напролом. Шашка полоснула седло с командорскими нашивками, взвилось облачко позолоты, и Шайнинг попятился, взревел, могучим взмахом отшвырнул неприятельский клинок. Выпад. Булат увернулся, снова хлестнул панцирь врага. Завизжало лезвие.

Сейчас стражник Её Величества сражался не за себя. Он дрался за попранную честь Эквестрии, за Твайлайт, за Кэйденс, за саму Селестию, за отца с матерью и за родимый дом, и все противоречия сплавились в одно.

Противники разминулись, покружили, схлестнулись снова. Булат играючи метался из стороны в сторону, лупцуя врага, как вздумается, и Шайнинг едва успевал отбиваться.

Колесница, запряжённая медведем. Бытие наполнялось смыслом. Смысл хлестал через край.

Выла и бесновалась метель. Порывы ледяного ветра били хлеще бердыша, крепчали и набирали силу, ноги вязли в сугробах, как в болоте. Подковник Мороз спешил на подмогу к своему служилому поньку.

Выдирая из снега копыта, Шайнинг попытался атаковать, но Булат упредил все удары, будто со злорадством. Опять в оборону, крупогрыз, да соберись же ты, поднажми!

Шайнинг Армор чувствовал себя неповоротливой скалой — медлительной, но незыблемой. Тело будто налили свинцом, и голове гремели «Правь Эквестрией, Принцесса!», гвардейский полонез, симфонии Хуффальди, «Слава Рэдкоуту-герою», полька параспрайтов, и всё перемешалось. Они звали мстить. Хмельная радость захлестнула без остатка.

Удар, удар, ещё удар. Меткий взмах лезвия. Булат взвился на дыбы, накинулся, чуть не опрокинул Шайнинга, и был отброшен — но тут завертела и закружила метель, и Шайнинг остался с Подковником Морозом один на один.

Прядая ушами, раздувая ноздри, Шайнинг искал взглядом Булата сквозь багровую дымку. Трус! Свинорог! Он, видно, думал, что с ним в подковки играют — ан нет! Отведал, крупогрыз, эквестрийской зуботычины, испугался!

Правь, Принцесса! Принцесса, правь ты нами! И пони вовек не будут рабами! — Шайнинг дрожал от упоения.

В буране мелькнул Булат. Всё, была не была. Последний раз, решающий удар, подковы брошены! Видит пречистая Селестия, туземцу конец!

Метель взвыла громче, когда клинки схлестнулись. Пело, беснуясь, железо, Шайнинга зацепило острием, запахло кровью, но это всё равно — дерись до победного конца. Меч саданул по сталлионградскому шлему, зазвенела кольчужная сетка, и, не успел Булат опомниться, как клинок пырнул его в сочленение доспеха.

Шашка глухо брякнулась в снег. Копыта Булата вздрогнули, расползлись. Глаза закатились. Захрипев, ловя ртом воздух, он завалился набок.

Пожар боли на шее первым дал о себе знать. Потом заговорили прочие ссадины и кровоподтёки. Но совесть Шайнинга заговорила только тогда, когда белизна снега окрасилась алым.

Ты сорвал джекпот, Шайнинг Армор. Поздравляем, ты своего добился.

---

— Темно, лягать, как в навозной куче!

— Чаффи, а почём ты знаешь, куда мы идём?

— Я, лягать, напал на след! Магический нюхач! Да меня вытурили из магической академии за плохое поведение!

— Шило у тебя в одном месте, а не нюх, Чаффи...

Перкинс оглянулся. Метель и впрямь разыгралась нешуточная, не будь я Перкинс, а выводок гвардейцев, как и стоило ожидать, клюнули на приманку. Хай-хо, хай-хо, а вот и мы идём...

И, как только Перкинс развернулся, из мглы выскочил Чаффи.

— Ага! — рявкнул он, перекрикивая буран. — Вот ты где, пресвятая сержантская репка!

— ДЫА! — поддакнул Кластер Бицепс так, что у Перкинса заложило уши. Перкинс знавал брата-близнеца этого фрукта, Балка «Сноуфлейка» Бицепса. Он жил в Понивилле, и, о, Нелли, эти минотаврищи, эти глыбы друг друг стоили.

— А ну-ка, — Перкинс приосанился, — кобыледи, отставить!

Чаффи что-то протявкал, но на него шикнули, и он ограничился тихим утробным рычанием.

— Вы что думали, своего сержанта вокруг копытца обвести, да? Я так не играю, знаете ли.

Гвардейцы сморгнули и переглянулись.

— Итак, — Перкинс прочистил горло. — Слушайте сюда, обормоты! Ра-авняйсь! Равняйсь, кому сказано! Завели, понимаешь, моду! Будут они мне марафет наводить!

Бравые солдаты подчинились.

— Итак, неженки! Перед нами стоит боевая задача, ясно вам? Мы будем играть в приколи-пони-хвост с самой смертью! Молчать, Чаффи! Тысяча параспрайтов! Разговорчики в строю, сахарок! Забудьте про все причиндалы в своём звании, про всяких «юнкер-» «ротмистр-» «фельдфебель-» «егерь-», и даже про «коннетабль-» забудьте — ясно тебе, Першинг?! Глаза, глаза оловяннее, кобыледи, так вас и растак! В первый раз с луны свалились, что ли? И про классы, ранги, прочу чепуху — тоже забудьте! Следующие несколько часов для вас будет один-единственный авторитет: ваш сержант! Понятно вам? Я не слышу вас, кобыледи!

— ДЫА! — заревел Кластер Бицепс.

— Так точно! — неохотно грянули гвардейцы.

— Р-ргав! — воскликнул Чаффи.

— Тогда — за мной, джентльпони! Шага-а-ам, марш!

---

Мимо деда Варлама пронеслись: сначала медведь с кобылкой верхом, потом генерал-подковник Чапай Будёнич, пара тачанок, и наконец, десятка два вооружённых до зубов стрельцов, грохочущих, словно в барабаны бьют, подсумками.

Ходют, ходют тут всякие.

Дедусь Варлам, бывалый старожил, проводил ребятушек взглядом и вздохнул. Когда-то и он мог так прытко скакать. Знал бы дед Варлам Наганович (который в молодые годы любил, как говорят, «поиноходить») что весь переполох подняла кобылка, которая ворвалась в дом к спящему генерал-подковнику верхом на косолапой, он бы, может, и задумался — зачем из-за медведя куда-то бегать? — но он, увы, не знал.

— Всё, дедусь. Сделал дело — гуляй смело, — Свеклуша, сложив крылья, приземлился рядом. — Где там там мои гусли-самогуды?

Дед Варлам, тряхнув седой бородою, в которой могла спрятаться гидра, дал гусли. Свеклуша прочистил горло.

— О чём бишь я?.. ах, да.

Но если вендиго-урод

Нападёт на наш народ

Прапоньщик, беги вперёд

Винтовка — на врага!

Глава VI. Дружины просят огня

… В которой все переживут капитальную встряску. Шайнинг Армор подпрыгнет до небес дважды, один раз — от прозрения, а другой — буквально; Принцесса Селестия, между тем, тряхнёт стариной, а эквестрийцы найдут тысячу и одно применение наливке из развесистой клюквы, лишь бы её не пить.

«Покажи мне своё боевое ржание!»

Шайнинг помнил первый день в Гвардейском Её Величества Училище. Тогда он впервые морда к морде столкнулся с сержантом-майором Шрапнеллом, и вовек не забыл той встречи. Именно старина Шрапнелл вколотил в головы курсантов девиз «делай что должно, и будь что будет», оно же «врежь сначала, думай потом». Правда, в формулировке сержант-майора девиз звучал гораздо забористей, но суть от этого не менялась.

Смотря, как бежит из-под сбруи густая кровь, Шайнинг цепенел. С него словно спали чары цыганского зелья. Подумать только. Кровь. И это кровь не от того, что Булат сильно порезался, или, скажем, упал с большой высоты. Это кровь от раны. Раны, которую нанёс он, Шайнинг Армор, капитан-командор Солнечной Гвардии.

Как просто подобные сцены с повержением злодеев читались в рыцарских романах.

Шайнинг, ругаясь про себя, бросился к Булату. Он скинул сбрую, стал рвать зубами подложку своей сбруи, доспехов Булата, перевязывать, — но всё бестолку. Как сейчас Шайнинг клял себя, что никогда не придавал значения курсам первой помощи и магии лечения! Это не понадобится, думал он. Со мной такого никогда не случится, думал он.

Пока жизнь вытекала из Булата, Шайнинг взахлёб пил горькую микстуру раскаяния. Виват Эквестрия! Виват Шайнинг Армор! Враг получил по заслугам! Финита ля спектакль!

Мысли, которым Шайнинг не давал хода, рвались наружу. Он был кругом неправ. Он потерял путеводную нить. Он обманул надежды всех, за кого сражался. От смерти Булата попранная честь Эквестрии не воспрянет; вряд ли он после такого сможет смотреть Твайлайт в глаза; Кэйденс теперь имеет полное право возненавидеть сира Арморе Бриллянте, отец с матерью — прогнать с порога, а родимый дом — никогда не принять обратно. Шайнинг и самому себе опротивел.

Её Величество, с именем которой он шёл на смерть, будет горько разочарована тем, как капитан-командор «оправдал доверие». Он сорванец, а не гвардеец. Мудрая и дальновидная правительница, оказалась чересчур дальновидна и не заметила того, что творилось у неё под самым носом. И почему его только не сослали в Вечнодикий?..

Мороз крепчал, но метель — нет. Ей просто некуда было крепчать. Снег впивался в шерсть, как тучи клещей, льдинки резали глаза, а ветер валил с ног. Издалека доносился загадочный, непонятный вой, но Шайнинг думал, что это ему мерещится.

Булат дышал всё тяжелее и прерывистей, а «защитник слабых и увечных» ничего не мог поделать. Не пьедестал делает героем! Шайнинг, который через всё это шёл с мыслью «я должен так сделать, чтобы оправдать должность капитан-командора», с каждой минутой становился всё менее достоин своего высокого поста. Не офицер, а междометие какое-то. Бестолочь.

«Как жаль, — Шайнинг отрешённо провёл языком по потрескавшимся губам, — что силовые поля не греют. Магических сил хоть отбавляй, а я бессилен. Умел бы телепортироваться, как Твайли...»

Наконец кое-как, наспех, перевязав рану, Шайнинг взвалил Булата на спину и побрёл, увязая в снегу. Без доспехов с меховой подложкой холод пробирал до костей, до самых внутренностей. Сама кровь, казалось, леденела: то Подковник Мороз мстил за своего служилого понька.

За двадцать шагов Шайнинг успел передумать столько мыслей, сколько, казалось, не думал за всю сознательную — или около того — жизнь. Он не хотел своим поступком пощекотать самолюбие. Он делал то, что считал правильным, без оглядки на одобрение или порицание окружающих. Ведь так, кажется, принято делать в свободной Эквестрии, где каждый пони гуляет сам по себе и считает себя пупом Вселенной?

А вот если так называемый «коллектив» его бы остановил? Было бы это лучше, или хуже? Шайнинг не знал. С одной стороны — да, лучше. А с другой — если бы он не смирился с чужими нравоучениями и затаил обиду? Чем бы это кончилось?

Всё это время Шайнинг считал сталлионградцев пони второго сорта в том числе и за то, что они, скованные одной целью, без оглядки на здравый смысл следуют заветам мертвеца. Но разве лучше это игры в политику в Табунской Ассамблее, где почтенные пони резвятся с бессмысленными «прожектами», как жеребята с куличиками? Умнеет ли гидра от изобилия голов?

Если нации не с кем бороться, она борется с ленью и два раза в год лечится на водах от ожирения. Только в голову поньдертальца, сытую притянутыми за понячьи уши курортными разговорами, может прийти светлая мысль: «а давай-ка я сейчас начищу ему физию, и моё королевство воспрянет ввысь к светлому будущему!»

Шайнинг не знал, что двигало Булатом, но был уверен: что бы его не подстёгивало, это что-то было разумное, доброе, вечное.

К чему мишура и лоск, эти Гранд Галлопин Гала, усадьбы, фазенды, поместья? Один древний философ из Пегасополиса, как рассказывала Кэйденс, жил в бочке, и чувствовал себя прекрасно. Свести на нет излишества и потребности — может статься, вот оно, счастие? Зачем вообще на свете существует Солнечная Гвардия, это сборище ходячей мебели? Чем она может заниматься, кроме фанфаронства и ношения наградных попон? Было в жизни хоть одного гвардейца переживание страшнее, чем дворцовый лабиринт? Наградили за последние века хотя бы одного «панцирного рыцаря Её Величества» чем-нибудь, кроме медалей за выслугу лет?

И ведь все нации — и Грифлянд, и Ля Грифф, и Эль Ллама, и Верблюжий Халифат, и Сёдельная Арабия, и даже Зебрика, и особенно Всевеликая Баранославия — живут точно так же. Колоссы на глиняных копытах.

А Канун Согревающего Очага, высосанный из копыта? На нём все твердят о гармонии, и, кажется, из кожи вон вылезут, лишь бы помочь ближнему — а на следующий день благополучно оставляют в дураках. О чём вообще можно говорить, если, согласно статистике, в половине городов Эквестрии запаздывают элементарные весенние уборки?

Только подобная культура могла воспитать на леденцах и карамельках кого-нибудь вроде него, горе-рыцаря Шайнинг Армора. Дон Мэйнхот и ветряные мельницы тут и рядом не стояли. Какое там! Всё пошло через круп: Шайнинг не смог позаботиться о сестре, не смог поладить с прекрасной принцессой, не смог одержать верх на турнире и не смог отстоять честь родного королевства — он даже не смог нормально покрасить солдатиков.

На двадцать первом шаге колени подкосились, и Шайнинг завалился набок. Так он и лежал — спина к спине со вчерашним, наверное, уже замёрзшим насмерть неприятелем, пытаясь разомкнуть ресницы, холодные и тяжёлые от хлопьев снега. Силы ещё не покинули его, но предприимчивости и след простыл.

Время шло. Когда уши Шайнинга наконец-то шевельнулись, вьюга поутихла — подобно лаю, что сходит на громкий и беспокойный рык.

«Кэйденс...»

Шайнинг шелохнулся. Размял копыта. Рывком вскочил на ноги. Озноб пробирал до самых косточек — но Шайнинг не собирался сдавать позиции. Проклиная себя, он порылся у Булата под доспехом и вытащил на свет Селестиев сборник Уайлдфлэнка.

«Я заплутал в жизни и заплутал в метели, — стиснул зубы Шайнинг, — но я должен поставить в этом лабиринте последнюю, твёрдую точку».

Он открыл книжку на той же странице, с которой переписывал стихотворение для Кэйденс. Метель слепила глаза, Шайнинг, щурясь, поминутно смахивал огромные снежинки, но, видит Селестия, ни разу в жизни он ничего так пристально не читал. Он пропустил через себя каждое слово, прочувствовал каждый слог, и в награду детище великого эквестрийского поэта, слившись с плачем вьюги, отдалось в ушах дивным, мелодичным эхом.

Прости, звезда, пора мне спать,

Но жаль расстаться мне с тобою —

C тобою я привык мечтать.

Ведь я живу одной мечтою.

О, ты, прелестная звезда,

Порою ярко так сияешь...

И сердцу бедному тогда

О лучших днях напоминаешь.

Туда, где ярко светишь ты,

Стремятся все мои желанья —

Там сбудутся мои мечты...

Звезда, прости — и до свиданья!..

Глотая слёзы — от восхищения, раскаяния, бессилия и детской жалости к самому себе, он сотворил перо, чернильницу, вырвал из книжки листок и начал писать.

Начиналось письмо со слов «Фэнси Пэнтс говорил, что глуп тот пони, который не меняет своих взглядов...»

И Шайнинга разнесло.

С каждой минутой Шайнинг деревенел, но не бросал выводить буквы. Телекинез сплошь и рядом прерывался, но перо продолжало гулять по листу. Глаза застлала мёрзлая мгла, но Шайнинг видел, казалось, внутренним зрением и не успокоился, пока не исписал обе стороны подчистую.

На полпути Шайнинг вдруг отвёл глаза и увидел что в снегу, возле Булата, лежит оловянный солдатик. Шайнинга прошиб холодный пот. Круглыми глазами он уставился на болванчика: протянул замёрзшее копыто, покрутил, разглядел.

«Селестия пречистая… и он...»

Так полетел в стольный град Кантерлот крик умирающего в ледяной пустыне.

---

Частенько планы величайших тактиков и стратегов терпели крах из-за каких-то дурных мелочей, о которых и сказать-то стыдно. Так, карты Перкинса спутались из-за мерзопакостной погоды.

Гвардейцы, прикрываясь копытами, шагали через пургу. Кто-то поднял скулёж, что с большей охотой помаршировал бы ползком, но на него Перкинс прикрикнул: дескать «не задавай странных вопросов, и тебе не будут задавать странных ответов». Только Чаффи — хвост трубой — топал, уткнув нос в снег. Этому всё нипочём.

«О, Нелли, — Перкинса пробрала дрожь. — хихоньки-хахоньки кончились, не будь я Перкинс. Принесу Тёте Селли в клювике новость: так и так, ваш подопечный, порученный моему надзору, сгинул в пурге по моему попущению. Новость первостатейная. И где его копыта носят?..»

— Сержа-ант! — позвал Флэш Сентри. — И чего тебе не имётся? Куда мы вообще идём?

— Не рассуждать! — прикрикнул Перкинс, чувствуя, как ускользает из копыт авторитет. — Вот, помнится, у меня один случай был, салаги — приезжаю я как-то в Понивилль, навестить стариков-родителей, а мне навстречу выбегает, трясясь, симпатичная единорожка салатовой масти и кричит: «а в моём мире живут только люди! Они питаются мясом и не какают навозом!» — и скрылась, бешено улыбаясь, в кустах. Знаешь, что это значит, Флэш Сентри?

— Нет! Я вообще ни бита не понял!

— Я тебе кто, обычный дикий мустанг из Мустангии? Нет! Сэр! Я тебе устрою грифляндскую дисциплину, костяной мешок!

— Сэр, никак нет, сэр! Сэр, я вообще ни бита не понял, сэр!

— А это значит, Флэш Сентри, что если ты сейчас же не захлопнешь пасть, клянусь, я себе голову в навоз расшибу, но сделаю из тебя такого же придурка!

Флэш Сентри, фыркнув, решил напомнить своему сержанту похожу историю про паровоз, который не смог — но не успел. Взвизг, вернее, ультиматум Чаффи не оставил ему никаких шансов.

— Вот он! Вот он! — пролаял Чаффи, прыгая перед Перкинсом — и тут же, подняв облачко колючего снега, скрылся во мгле. Перкинс, противостоя ревущему ветру всем тучным телом, пошёл по горячим следам.

«Не будь я Перкинс, надо вперёд поставить этого Бицепса. А то свалили, недоумки, гнев стихии на своего сержанта и довольны».

А потом Перкинс ударился копытом о мёрзлую тушку и замер, чувствуя сквозь шкуру капли холодного пота.

«Ничего не скажешь, — вытаращился Перкинс, — натюрлих гроссмейстер наш молокосос. На все копытца мастер. О, Нелли! Удача повернулась к нам фортуной, да?»

Засопев, Перкинс принялся за дело.

— Виккерс! Ко мне! Держи бутылочку сиропа и отпаивай его! Вон как бедолагу контузило! И не смей так ухмыляться, я понятия не имею, откуда она у меня взялась! Боффорс! Хватай за передние копыта! Стирлинг — за задние! Крузейдер! Поддерживай снизу! Меня не волнует, кобыледи, что вы не можете лететь! Тоже мне, Гвардия! Я приказываю вам лететь, а по приказу и земной пони вроде меня полетит!.. Файрфлай — бери сталлионградца. МАРШ! Без разговоров! Галифакс… о, Небо, за что мне всё это?! Галифакс, помоги Файрфлаю! Першинг! Толку от тебя, как от боевой пижамы! Ты туда же! Лягать… лягать, как я был бы рад, если б эти двое очухались! Я бы им приказал!.. Ну, чего встал, Гаранд? И ты, Флэш Сентри, Бицепс, Браунинг, и остальные — вы берёте на себя ветер, ясно? Щелбанов на вас не напасёшься! Спокойствие, кобыледи, мы с вами не балет танц...—

— Тревога! — взвыл Чаффи. — Тревога!

О, Нелли. Услышав отрывистые приказы, крики и медвежий рёв, Перкинс едва не заплакал навзрыд. Как зебра. Стихами.

Первым на гвардейцев выскочила знакомая Перкинсу медведица.

— Держать строй! Держать строй! — орал потерявший самообладание Перкинс, будто бы перед фалангой трёхста пегасопольцев. — Лягать-гарцевать!

Надо отдать салагам должное, не будь я Перкинс. Медведица, конечно, сама в атаку не больно бросалась, но медведь — это вам не мул. Перед медведем и каштанов наложить не стыдно.

— Бурёнка! Отставить!

Медведица, которая как раз замахнулась лапой на рычащего Чаффи, обернулась. Метель чуть-чуть, самую капельку стихла, но тогда гвардейцы увидели кое-что пострашнее полудикого зверя.

Дула винтовок.

Не все гвардейцы помнили до поездки в Сталлионград, какими зловещими свойствами обладают железные трубки — но в стране льда им напомнили, а, чтобы урок не забылся, прицепили к винтовкам штык-бердыши.

— Ну и как, миляги, это прикажете понимать? — прорычал генерал-подковник.

— Отдать сталлионградцам сталлионградца! — скомандовал Перкинс.

— Есть отдать сталлионградцам сталлионградца! — тявкнул Чаффи, не отрывая взгляда от винтовок, что ощерились железом бердышей.

Сталлионградцы приняли сталлионградца, но противостояние тем не кончилось, не будь я Перкинс. Булата уложили, накрыли шинелью, стали отпаивать, а Перкинс теперь заметил среди сталлионградцев сестру Булата, имени которой он не знал. Её можно было бы принять за жену, но — без ложной скромности — наблюдательности Перкинса позавидовал бы и Флэнкюль Пуаро.

Тем временем, генерал-подковник направил на Перкинса лыжи.

— Я к вам сталлионградским языком обращаюсь! Что случилось, товарищи эквестрияки, забодай меня параспрайт?!

Улыбка шириной в милю — не лучший ответ, когда на тебя глядят, как кадет на пустую тарелку. Всё равно что минотавру красную тряпку показать. Поэтому Перкинс подтянулся и перешёл в ипостась ревностного служаки, который будто бы тако в рот набрал: этот маневр всегда удавался на пять с плюсом.

— Рапортует сержант Теодор Перкинс! Докладываю, что двадцать минут назад ваш пониссар и наш капитан-командор схватились в драке! Мы прибыли по горячим следам!

— Подай сюда вашего капитана! — гаркнул генерал-подковник.

— Никак нет! Он в бессознательном состоянии, сэр!

Генерал-подковник по-хорошему не желал. Минуя Перкинса, он бросился к Шайнингу, который, согретый теплом гвардейского братства, оказывается, приходил в чувство.

— Эй-х! Ты почто хлопца помял?! — возопил генерал-подковник, тряся Шайнинга, который не мог и папу-маму выговорить.

Тут же вынырнул Чаффи. Ну что за мандрагория?.. Орден заслуженного бездаря тому, кто его муштровал! Хотя, храбрец — храбрец, ничего не скажешь. Не каждый сорвиголова решится на подобное перед дулами почти-что-противника.

— А ты почто нашего капитан-командора мнёшь? — втянув голову, Чаффи оскалился. Только теперь Перкинс заметил, что Чаффи подтачивает зубы, чтобы они были острее. — Я знаю, где ты живёшь. У нас длинные копыта, и мы не побоимся их применить!

Инфернальная, с вашего позволения, личность этот Чаффи. Не будь я Перкинс.

Будёнич навёл на Чаффи испепеляющий взгляд. Но к такому Чаффи привык, и потому не подумал поддаваться. Он только зубами заклацал.

О, Нелли. У дракона в утробе и то спокойней живётся.

Перкинс быстро вклинился между Чаффи и Будёничем. Чаффи продолжил клацать зубами из-за спины.

— Что такое?.. — подал голос Шайнинг.

Как вовремя, спасибо большое.

— Ага! Эквестрияк, свиное ухо! — рявкнул генерал-подковник. — Ну-ка! Расскажи мне всё с чувством! С толком!! С расстановкой!!!

Снова вылез Чаффи. Уф, клянусь честью, это ему с копыт не сойдёт. Пришлось вклиниваться между Шайнингом и Чаффи одновременно.

— Да ты вообще в каждом лукошке затычка! — заорал на Перкинса Будёнич. —

Сгинь с глаз моих! Или сгиньте, как у вас там, в Эквестрии, говорят!

Кольцо сталлионградцев сжималось. Уже слышалась взаимная брань: «ах ты, щучий сын… на эквестрийский флаг порву… у-лю-лю!.. всем оставаться на местах!.. гнида казематная!.. да по тебе уже чай стынет!.. на волю, в пампасы!.. в ноздрю зальём керосин!.. громче!!.. кому резьбу сорвало, сморчок?.. да вежливость — моё второе имя… усы, копыта и хвост — вот мои документы!.. фижма! гнолл! гусь лапчатый! яррр!»

Кто-то тарахтел, словно газонокосилка. Не будь я Перкинс.

---

— ...спутать вопросы не значит разрешить их, товарищ Кремлин.

Именно так закончил Вождь и Учитель своё длинное наставление. Наставление, в котором Булат, как ни пытался, не поверил ни единому слову. Он хотел бы верить, всей душой, очень хотел, но Товарищ Сталлион сам не верил в собственные слова — а Товарищ Сталлион, который не верит в собственные слова — это не Товарищ Сталлион.

Булат не ожидал, что Шаня одержит победу. «В один присест съем, — думал Булат, — и снегом закушу». Но, как ни странно, в ярость от собственного разгрома он не пришёл. Рождалось какое-то новое чувство, и Булат не знал ему рода-племени.

Они с Товарищем Сталлионом долго смотрели друг на друга — и когда Товарищ Сталлион отвёл взгляд, Булат вздохнул, разуверившись окончательно. Как бы, всё-таки, было здорово, если бы Товарищ Сталлион оказался настоящим. Но, судя по всему, это просто игра воображения.

И тут Товарищ Сталлион ударил копытами о стол.

— Товарищ Кремлин! Очнись! Ты проморгаешь вендяг, что идут с Устюга!

Пахло медведем.

Булат пробудился. Шершавый язык Бурёнки слюнявил ему морду, но Булат, моргая, отстранился — и увидел Копейку. В её глазах читались тоска и упрёк.

— Ну что?.. — вздохнула она. — Не оскудела в сердцах молодецкая удаль, да? Разгулялся? Распотешился? Да как ты только… как ты… — она, всхлипнув, закрыла глаза. — Прокляни меня сталлионским проклятием, братец, за то, что я тебя оставила.

«Не корысти ради… — скользнула в голове Булата странная мысль. — А токмо волею пославшего меня Товарища Сталлиона».

В боку саднило. Эквестрияк успел его зацепить. Копейка чуть не плакала. Неподалёку грохотала и переливалась тысячью оттенков угрозы крепкая ругань. Сталлионградичи? Эквестрияки? Метель?

Товарищ Сталлион?

Вендяги?

Булат вздрогнул. Померещилось, будто бы он расслышал далёкий-предалёкий, но полный лютого озлобления вой. Воспоминания хлынули в буйну голову; подвиг старшины Квасмана, потерянная экспедиция, вендяги, незаслуженная награда, назначение, Копейка…

Вендяги. Это «у-у-у» неспроста.

Булат машинально скинул шинелку, вскочил на ноги, вырвал у обалдевшего от неожиданности стрельца винтовку и, не обращая на опешившую Копейку внимания, принялся палить в воздух. Надо сказать, он так едва не столкнул промеж собой эквестрияков и сталлионградичей, уже готовых порвать друг друга в клочья — но счастливая случайность устроила так, что все успели сообразить, что к чему.

Четыре десятка глаз уставилось на Булата.

— Тихо! Тихо! Слушайте! — Булат весь навострился.

Молчание было долгим-предолгим. Наверное, он, без фуражки, с перевязанным животом и головой, внушал трепет и уважение. Бок отзывался на каждое движение уколом боли, перед глазами всё ещё плыло, в ушах звенели слова Товарища Сталлиона, горькое разочарование снедало душу — и надежда. Булат надеялся на то, что сейчас налетят вендяги, и все сомнения можно будет отбросить.

Но, вот, время шло, а ничего так и не случилось. Наконец генерал-подковник, сдвинув брови, тронулся к Булату. Сердце упало.

— Эх ты, напортачил! — прикрикнул он. — Ротозей! Бедокур! Мало тебе на станции было, да? Мало тебе, мясое—

Мощнейший порыв ледяного ветра сдул с голов шапки, чуть не свалил набок Булата и опрокинул навзничь мелкого эквестрияка, который принялся громко ругаться и сучить копытами.

— Ложи-ись!..

В голове у Булата грохотал набат. Вендяги. Товарищ Сталлион их предвидел!

...А может быть, всё, что они с Шаней устроили, и вызвало вендяг?..

---

— Идёт медведь по лесу, видит — борщ горит. Съел его и… кх-хахаха... сгорел!

И Тютюн пустился ржать, смахивая слёзы копытом. Кроме него на ладье «Аврора» всепони сидели с угрюмыми лицами. Случай с дядей, который рассказал Харитоша, опечалил всех до единого моряков: Харитошу они любили, а Булата знали с малолетства как поня, который попал в пониссары, нигде не отучившись, закончив, как говорится, одну «медвежью академию».

Все уставились на Бронеуса. «И ты об этом не знал?» — вопрошали взгляды.

— Н-да… — только и протянул Бронеус. — Ну, малой, не дрейфь. Плавали, знаем. Отвалят эквестрияки — и всё устроится. Ты ведь знаешь, ко мне Булат сам приходил, и обо всём рассказал. Терпи, солдат. Подковником будешь.

Харитоша тяжело вздохнул и принялся грустно смотреть на чистые воды реки Медведицы.

Больше сказать было нечего. Племяше надобно всё обдумать, самому одолеть печаль: Варяг рад-радёхонек будет помочь ему позже. Лучше не трясти Харитошу понапрасну.

На «Авроре» долго царило молчание. Неунывающий Тютюн достал из-под скамьи балалайку и начал тихонько тренькать. Потом — напевать.

Наверх, вы, товарищи, все по местам —

Последний парад наступает.

Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,

Пощады никто не желает!

— Не рви снасти души моей, — поморщился Бронеус. — Тимофий, заткни его, ну-ка?

Варяг Бронеус состарился в ожидании великого подвига. В завитых чёрных усах давно уже блестела благородная проседь, а большие дела всё обходили Бронеуса стороной. То и дело в «Подкове и Молоте» писали о «героическом противостоянии пони и чудища», то и дело рассказывали о пограничниках, которые гнали мелкие отряды вендяг прежде, чем они показывали нос из-за гор. Да чего уж там, даже младшенький брат, Булат, уже получил «Богатыря Сталлионграда второй степени», а Варяг всё жил и жил, тихо, мирно…

Хотя, с наградой тут отдельная история. Варяг догадывался, что Булат сам не в восторге от того, что его наградили. Подробностей Варяг не знал, но понимал одно: если пониссар ходит без медалей, значит, они ему не по нраву.

Булат совсем заплутал, бедолага. Здорово ему ударило учение Товарища Сталлиона в голову.

Варяг относился к эквестриякам просто: есть эквестрияки, нет их — всё одно, лишь бы не буянили слишком. Кому какое дело, откуда ты родом, за что радеешь, если все мы — пони?..

Завыло, загрохотало вдалеке, пробрало до костей могильным холодом. «Тр-рынь» — нестройно мявкнула балалайка.

Бронеус вскинул чубатую голову.

— Полундра! — возопил Харитоша. — Полундра, грот-бом-брамсель мне в правое ухо!

Со стороны тайги по небу катились тучи. И какие тучи! — жуткие белые кони, раздувая ноздри, выбивая копытами звёздную пыль, наступали широким фронтом. Вендяги. Вендяги, забодай меня параспрайт! Полным-полна коробочка!

— Клянусь попутным ветром… — выдохнул Бронеус, нащупал бескозырку, надел. — Свиста-а-ать всех наверх!

Варяг подкрутил ус копытом. Он всё ещё не верил собственному счастью.

«Так… Булат за себя постоит, сомневаться не приходится. Копейка… Копейка… лопни моя селезёнка, что с ней станется — не знаю. Как бы я ни хотел ей помочь, беспокойством да тревогами её не выручишь...»

— А что, поньцы-молодцы? — зычно вскрикнул он. — Дадим вендягам крепкого тумака?!

— Дадим! — грянули сталлионградичи.

— Не отдадим Сталлионград альбатросам на поклевание?

— Не отдадим!

— Даже если пойдём на дно?

— Даже если пойдём на дно!

Жажда великого подвига жила не только в Варяге. Она дремала в каждом сталлионградиче, кем бы он ни работал; каждому рассказывали в детстве о деяниях богатырей Сталлионских, каждый с младых копыт привык к парадам, каждого в пионерлагерях учили обращаться с оружием.

И чем больше ворогов окружало сталлионградича, тем доблестней он становился.

— Врагу не сдаётся? — крикнул Тютюн.

— Не сдаётся!

Дула винтовок застучали о борт ладьи. Щёлкнули затворы. Приладились стрелки. Ладья «Аврора» — лёгкая, быстроходная, как лебедь, была готова дать всем напастям решительный отпор.

Итак, в команде семь единорогов, три земных пони и один пегас… иго-го! Харитоша!

— Вот что, Харитон! — обернулся Бронеус. — Ступай отседа, да поживее! Не место тебе здесь!

Харитоша только головой помотал, но Варяг не собирался отвговаривать. Он уже догадывался, каков будет ответ племяши, и теперь только ждал последнего «добро». Можно, ясно дело, направить его к Копейке, чтоб приглядел — но она кобылка смелая, сама со всем справится

— Ступай! Лети!

— Нет, — Харитоша закусил ленточку бескозырки. — Дядя Буват бы не отфтупил. Он меня профтит.

Бронеус поглядел на Харитошу. Харитоша, в этой бескозырке, которая была ему велика, в этом смешном бушлатике, был невероятно серьёзен.

— Быть посему, — сказал Бронеус.

«Помирать, так вместе».

Сполохи колдовской грозы терзали бездонную чёрную вышину небес. С вендягами надвигалась метель. В городе валяли в колокола.

Бронеус закусил ленточку бескозырки и вскинул копыто. Пускай силам тьмы нет переводу, пускай все варяжцы умрут — пускай.

— Пли!

Затрещали винтовки. Дохнуло порохом, вспышки пламени отразились в быстрой реке, и cудно покачнулось.

Лишь волны речные прославят одни

Геройскую гибель Варяга.

— пускай.

---

Как окружили некогда под Коньгородом богатыри сомбрятскую нечисть, так обложили сейчас вендяги сталлионградичей, словно в отместку. И пропасть бы внукам Сталлиона совсем, если бы не Шаня с его силовым полем.

Клубился вязкий, белёсый туман. Грохотали неумолчно винтовки. Холодные, злобные, серебристо-синие огоньки то и дело вспыхивали во мгле; и растворялись, получив пулю. Сталлионградичи палили неспешно, точно, и уверенно — в такой переплёт им ещё попадать не доводилось, но кое-какой опытец имелся у всех. Как известно, когда тебя окружили, бить можно в любую сторону.

Жаль, тачанки с «папашами» остались в стороне...

— Шайнинг! — окликнул Булат, всадив в одного вендягу пулю. — Сумеешь передвинуть поле?

— Нет! Никак! Это станционарное силовое поле!

Булат тихо выругался, но в сторону. Не было уже в мыслях ничего о лопоухих, малокровных эквестрияках. Когда Шайнинг чётко, толково распорядился, чтобы гвардейцы отлетели, набрали скорость и ударили всем весом на врага, Булат его зауважал; а когда в одиночку создал такое поле, что держало поодаль всех вендяг — признал равным.

Вот только где же они, гвардейцы?

А вендяги всё кружили, кружили, и исторгали струи ледяного синего пламени. Под могучим напором трещало, скрипело и сужалось поле, Шайнинг покрывался потом, а сталлионградичи и ездовые медведи сбивались в кучу. Была среди солдат и Копейка; не испуганная или потерянная, а удручённая тем, что не может сама схватить винтовку.

— Ха! Глядите!

Перкинс, этот толстяк, указывал копытом вверх, туда, где катилась стена золота, крыльев и синих гребней. Гвардейцы, плечо к плечу и шлем к шлему, мчали тяжёлой, могучей шеренгой, словно таран, пущенный с горы.

— Построение Б-17! «Летающая Крепость!» Они его вспомнили, так их и растак! — ликовал Перкинс. — Гип-гип, ура нашим вондерболтикам и их высшему пилотажу!

Вендяги приметили гвардейцев и, взревев белугой, засуетились. Но было уже поздно. Раздался вопль «джеронимо!», зазвенел металл, и стройная шеренга навалилась на скопище врага. Потустороннее ржание вендиго отдавалось в ушах свистом и гулом, винтовки дали дружный залп; миг спустя вендяги, издав печальный вой, дали от эквестрийской эскадрильи дёру.

— Не так страшен Сомбра, как его малюют! — вскрикнул Булат. — Ура, товарищи!

Гвардейцы, приходя в себя, приземлялись один за другим. Маленький гвардеец прыгал и, казалось, громко тявкал, большой без умолку кричал «ДЫА!», а выскочка с турнира, ощупывая броню, тупо улыбался. Он, похоже, не верил, что остался цел.

— Эге-гей, крупогрызы, салаги! — хохотал Перкинс, сгребая эквестрияков в охапку. — Как вы их! Как вы их, старых кляч!

Сталлионградичи смахнули с чубатых лбов пот. Шайнинг, скривившись в последний раз, схлопнул силовое поле, отдышался и взглянул на Булата.

— Медведя мне! Медведя! — прокричал Булат и пронзительно засвистал.

Подскакала Бурёнка.

— Послушай, Булат… — сказал Шайнинг.

— Не дури! Недосуг нам сейчас — перемирие, эквестрияк, перемирие! Потом сочтёмся, а пока — айда за мной! Посмотрим, кто из какой клюквы сделан!

Булат дрожал в счастливой лихорадке, словно его окатили горячим наваристым борщом. Настала наконец та минута, когда можно отшвырнуть любые сомнения и предаться бою, удалому, молодецкому бою, защите Отчизны, Партии, заветов Товарища Сталлиона и новых союзников — эквестрияков. Никто никому не мешал, и все стремления стали одним.

Теперь, когда Булат и Копейка переглянулись, не оставалось больше места сварам и усобицам. Брат с сестрою крепко-крепко обнялись. Только тут раненный бок дал о себе знать: но это ничего. Старшина Квасман дрался, как рота медведей, и с увечьем похлеще.

— Ну, давай, галка-чубарка, — прошептал Булат. — Харитоша вместе с Варягом, так?

Стена колючего, тёплого меха прижалась к Булату. Лизнув по очереди хозяев, Бурёнка, пофыркивая и похрюкивая, прильнула к ним.

— Д-да… — выдохнула Копейка, не понимая, прижиматься к брату самой или прижать его к себе. Сестринские и материнские инстинкты говорили в ней одновременно. — Я так за тебя тревожилась. Ты куда-то умчал, и…

— Прости, сестрица, не время, — оборвал Булат и отстранился. — Вендяга — не тётка. Прыгай на сани, Копейка, и вперёд.

Копейка с грустью взглянула на Булата. Точь-в-точь так же посмотрела и Бурёнка.

— А насчёт раны… — Булат вздохнул. — Бердыш плечом крепок. Переживём. Тряхнём стариной. Помянем старшину.

— Закрой глаза, — сказала Копейка. — На минутку.

Булат было вскинул бровь, но голос сестры не терпел возражений. Булат подчинился. А когда открыл глаза, на голове у него что-то было. Булат потрогал.

Старая добрая фуражка. Копейка её не только принесла, но и сберегла.

Вьётся-вьётся знамя полковое, пониссары впереди. Так напевал Квасман, пока его, полуживого, тащил по снегу Булат. Теперь прошлое возвращалось. Можно было отомстить за друга, наставника и названого отца.

Булат оглянулся на гвардейцев.

...Пускай в бой и идут одни золотосбруйники.

---

— Лёд тронулся, кобыледи и джентльпони, — сказал Фэнси Пэнтс. — События обретают-с дурной коленкор.

Эквестрийцы, всеми позабытые, всеми позаброшенные, собрались в столовой. Не было ни гвардейцев, ни Селестии, ни Булата с семейством.

Повсюду, тем временем, били колокола, всё больше вооружённых сталлионградцев сбивалось на улицах в отряды, а вой вендиго становился всё чаще и громче.

Растерянности эквестрийцев не было предела. Не каждый день приходится сталкиваться со сказкой, которая стала реальностью. Единственным, кто знал, каковы вендиго на самом деле, был Маркес, президент Лиги Летописцев, но он только ухмылялся в бороду. Эквестрийским историкам свойственно злорадство.

Насвистывая под нос «Правь Эквестрией, Принцесса!» Фэнси Пэнтс ходил туда-сюда, собираясь с мыслями. За неимением лучшей кандидатуры, вожаком негласно избрали его — так, в древнем Пегасополисе в случае войны жители избирали «диктатора», обладающего чрезвычайными полномочиями. Учитывая, что Пегасополис дрался всегда и со всеми (даже сам с собой) диктаторское кресло пустовало редко. Иногда на нём пытались усидеть два крупа одновременно.

— Да сделайте же что-нибудь! — не утерпела Сюрпрайз и вскочила на стол. — Мы должны им помочь!

Её поддержали Октавия, Спитфайр и шериф Прерия. Прочие эквестрийцы забормотали, заворчали, попятились, или сделали вид, что это их не касается. Консерваторы, в основном, ворчали; прогрессионеры — пятились.

— Вот что, — Фэнси Пэнтс снял монокль, протёр платком, надел снова.— Знаете, кобыледи и джентльпони, по молодости лет ваш покорный слуга хотел записаться в Гвардию, — он окинул взглядом доблестное воинство. — Пробил тот час, клянусь своим гербом, когда нашему славному Королевству надо сплотиться-с в борьбе против общего врага и оказать союзнику содействие.

— Пхе! — мистер Пай закатил глаза. — Что это, частная собственность, чтоб её защищать? Ищите дурачков!

Вслух мистера Пая никто не поддержал, но молчаливым одобрением он обделён не был. Только Сюрпрайз, задрожав от гнева, собралась наговорить грубостей, но Фэнси Пэнтс знаком попросил её помолчать.

— А припоминаете вы, Кристофер, тех пони, которые до одиннадцати ноль ноль музицировали под нашими окнами на гармонике?

 — Натурально! — рыкнул мистер Пай. — Наглые наглецы! Всех бы придушил!

Фэнси Пэнтс дождался, пока мистер Пай отдышится, а потом кашлянул.

— Так вот. Знайте же, дорогой Кристофер, что они оставили под нашими окнами свой… м… агрегат. Думаю, эти джентльпони будут совсем не против, если мы одолжим его на время во имя благой цели.

Глаза мистера Пая подёрнулись мечтательной дымкой, челюсть подалась вниз. Сглотнув, мистер Пай тряхнул головой; внутри у него уже зарождался утробный рык. Все отпрянули.

— Так чего же, лягать, мы ждём? — рявкнул мистер Пай. — Партнёрской взаимовыручки ещё никто не отменял! Марш! Марш, ленивые лентяи! Я заставлю вас вкалывать так, как никто ещё никогда не работал! Даже во времена Каменной Лихорадки!

У эквестрийцев подкосились ноги. Некоторые сели на круп.

— Так держать, мистер Пай! — воскликнула Сюрпрайз с каким-то свирепым весельем. — Вперёд! Вперёд! Нас ждут великие дела!

Эквестрийцы ответили неуверенным боевым кличем.

— Магнифико! — Фэнси Пэнтс убрал монокль и ухмыльнулся. — То есть, недурственно-с. Что ж, мне ничего не грозит: как известно, бессмысленно идти в политику, если у вас кожа тоньше, чем у носорога — а вот вам, кобыледи и джентльпони, я для баталии настоятельно рекомендую обзавестись амуницией.

Эквестрийцы оглянулись. Они будто бы только сейчас заметили, что кругом есть доспехи и оружие, и что где-то в закромах всего это добра ещё больше.

— А я, пожалуй, — Фэнси Пэнтс подкрутил ус, — пойду, найду свой клетчатый сюртук для продолжительных прогулок на свежем воздухе.

— Распахнуть штандарт!

Сюрпрайз потянула за верёвку, и белое полотнище с золотым солнцем затрепетало на ледяном ветру. Сама Сюрпрайз была в лётных очках и стёганой суконной шапке с железным наносником.

Мистер Пай с жадным блеском в глазах ходил вокруг огромного звероподобного трактора.

— Какая… — проговорил он, — какая внушительная миссис!

— Миссис Сталлионец, — послышался с другой стороны голос Фэнси Пэнтса.

— Что? — мистер Пай подошёл к Фэнси Пэнтсу.

— Миссис Сталлионец-с.

— Н-да. Модель Щ-34, — прочитал мистер Пай чуть ниже и вздохнул. — Глупые глупцы. Ладно… — и он полез вверх, в кабину.

— Айн минут! Айн минут! — все обернулись. К трактору подбежала Фотофиниш с фотоаппаратом наперевес. — Битте... Ахтунг! — вспышка. — Вундербар! Данке! Вундербар! — от нетерпения, казалось, Фотофиниш совсем перешла на язык родного Грифлянда. Доспех пониция моды себе выбрала под стать: рогатая каска и тяжёлые латы с витиеватым рисунком. И то, с какой лёгкостью она их носила, было чем-то за гранью фантастики: похоже, в ней заговорила кровь исконно грифляндских пони.

В кабине мистер Пай крутанул штурвал.

— Оки-доки-локи, дредноут, — сказал он себе. — Не подведи.

С этими словами он достал из-за пазухи сигару. На самом деле, он уже который год пытался отучиться от этой вонючей Эль Лламской дряни, которую на дух не переносили почти что всепони, но теперь было можно дать слабостям волю.

Он вытащил зажигалку, запалил сигару и сделал пару блаженных затяжек. А потом взгляд мистера Пая упал на приборную панель, расписанную под хохлому.

— Тут, пхе, топливо кончилось! — крикнул он. — Что делать будем, партнёры?

Эквестрийцы забормотали, и бормотали секунд тридцать. Однако бормотание, как ни странно, оказалось не бесцельным — вышел доктор Хувс, раздутый от гордости:

— Мы заправим её… — проговорил он. — Мы заправим её наливкой из развесистой клюквы!

Все переглянулись. Фэнси Пэнтс аж присвистнул.

— Да вы, друг мой, просто гений! Всё равно ни на что другое эта мерзость-с не годится, уж поверьте моему слову.

Сказано — сделано. Тут же нашли закрома, всё растащили, и взболтав как следует бутылки, до отказа заполнили бак. Три минуты спустя миссис Сталлионец, с прицепом, облепленная эквестрийцами со всех боков, извергла облако едкого, густого чёрного дыма.

— На испуг! — закричала Сюрпрайз, размахивая знаменем. — На испуг возьмём, карамба! — и затрубила в горн c красным вымпелом.

Фэнси Пэнтс смотрел вдаль в театральный бинокль. Наступил его бенефис. Да, это вам не крикет, не пятичасовой чай! Как и многие эквестрийское аристократы, Фэнси Пэнтс, начитавшийся рыцарских романов, с детства лелеял мечту о великих подвигах — и вот оно, вот, как по заказу.

— Вперёд, благородные сиры! К великим викториям!

На миг Фэнси Пэнтс ощутил такое безграничное счастье, какое только может ощутить бесхитростный жеребёнок.

Мистер Пай закусил сигару, крутанул штурвал и боевой эквестрийский, бывший мирный сталлионградский, трактор тронулся в путь.

---

Большой ладье большое плавание. Нашествия вендяг бывали и раньше, но таких многочисленных — никогда. Тут и оружие надобно особенное.

— Товарищ генерал-подковник! — прокричал Булат. — Айда в город! Там царь-винтовка!

Булат мчался возле саней верхом на Бурёнке. Гвардейцы летели неподалёку. Ночной покой Сталлионграда канул в небытие: пони, вооружённые, чем придётся, валили из изб, словно дым из открытой баньки. Крики «а ну, сталлионградичи! Вдарим по вендяге!» неслись саням вслед.

— Царь-Винтовка? — Будёнич нахмурился. — Хм…

— А что? На «Спутник» поставим — и будет как новенькая, щорсы ёрсы!

Будёнич не на на шутку задумался.

— Что такое Царь-Винтовка? — окликнул Шаня.

Булат, трясясь, перекрикивая ветер, всё-таки объяснил. При Прежневе некая конструкторская артель построила Царь-Винтовку — огромную винтовку, стреляющую огромными патронами. Правда, пустить её в ход нигде так и не удалось, бо и не надобно было; так она и провалялась на складах пару столетий. Недавно её почистили и привели в порядок, поскольку Булат, бывший в составе комиссии по этому делу, сказал: не плюй в колодец, пригодится...

— ...у вендяг — у них так! Самого главного вендягу пришёшь, читай, дело сделано! — Шаня, я тебе, как победим, дам почитать старинную брошюру: «уязвимые места вендяг» — вот мы его Царь-Патроном и хлопнем! А, товарищ генерал-подковник?

— Дело говоришь, Булат! — генерал-подковник покивал и отдал честь. — А я полетел! Оставляю это на тебя, товарищ! Поддай им жару!

— До свиданьица, товарищ Будёнич!

И Чапай, взмахнув крыльями, улетел прочь.

— Шаня! Ты ведь у нас по силовым полям дока, да? Тогда — за мной! А сундуку своему, — Булат кивнул на Перкинса, — поручи гвардейцев! Ясно?

— Так точно! — весело ответил Перкинс. — Можете на нас рассчитывать, будьте вы хоть сирами, хоть товарищами, и не будь я Перкинс!

Не тот пропал, кто в беду попал, а тот пропал, кто духом упал.

Когда на пути тачанок слетелись, фыркая острым ледяным крошевом, вставая на дыбы, вендиго, никто не сговаривался, никто не пытался остановиться и обдумать план — все работали по наитию, по смекалке. Булат с криком «но! Пошла!» повернул Бурёнку в закоулок, а Шайнинг скомандовал:

— Назад! Назад!

На резком вираже тачанки чуть не столкнулись — но, вот, они уже мчат в обратную сторону, а солдаты, прильнув к пулемётам, палят, что есть силы; и сбивчивому говору «папаш» вторит перепалка винтовок. Вендяги запнулись, задние навалились на передних, изрешечённые огненным шквалом, они обращались в снежную пыль — и, не успели они двинуться с места, как с крыши ближайшей избы налетел на них сзади вихрь зубов когтей, и штык-бердыш Булата.

Несколько мгновений спустя сеча кончилась. Булат, выдохнув, снял с головы фуражку, взглянул: насквозь прошита двумя шальными пулями.

Он только свистнул. Ай да Булат, ай да понячий сын. Повезло так повезло. Пуля — дура, а бердыш — молодец; тебя точно не курочка Ряба из земли выкопала. Не ослабела сталлионская сила — не гнутся дружинники!

---

— Служу Товарищу Сталлиону!

С такими словами Добрыня Эвриков, последний выживший, упал и — застыл навеки.

Учёные дрались на совесть, хоть сильно бить и метко стрелять физики-ядерщики не обязаны. Но вендяг было больше, винтовка имелась одна на троих, и горстка ополченцев лежала сейчас, обращённая в лёд.

Остатки вендяг, порыкивая, собирались в стаю, когда случилось нечто. Из-за угла лихо вымахнул громадный трактор: держалась за карбюратор, размахивая огромной шляпой, крича «йииииха!!! Джеронимо!!!» шериф Прерия, трубила в горн Сюрпрайз, и виднелось в кабине сосредоточенное лицо мистера Пая. Ослепительный свет фар ударил вендягам в глаза, они уже, было, провыли «в атаку!», но — не выдержали и бросились бежать.

В брошюре «уязвимые места вендяг» не было одного, самого главного: да, вендиго боятся оружия, да, они боятся магии, но больше всего они боятся ярких положительных эмоций. Именно так. Спектакль в Канун Согревающего Очага в чём-то правдив, хотя союз Смарт Куки, легионера Пэнси и Кловер Премудрой — всего лишь метафора альянса трёх рас.

Трактор, пророкотав в последний раз, остановился. С крыши тут же спрыгнула Сюрпрайз и встала, как вкопанная, глядя на поле замёрзших тел. По погибшим справлял тризну печальный ветер.

— Как… — Сюрпрайз ловила ртом воздух. — Как так?..

— À la guerre comme à la guerre, — Фэнси Пэнтс положил копыто ей на спину. — На войне как на войне, моя милая кобыледи.

Эквестрийцы молча глядели на этот ужас.

— Эй, ты! Док! — гаркнул мистер Пай, высунувшись из кабины, на доктора Хувса. — Может, сделаешь что-нибудь, нет?

Доктор Хувс тяжело вздохнул.

— Я всего лишь теоретик.

Мистер Пай ударил копытом по кабине и, ругаясь, закурил. Распалив сигару, он встряхнул зажигалку, проворчал «кончилась, конские камешки… вот дрянь!» — и швырнул далеко-далеко за спину.

А потом случилось чудо. Зажигалка напоследок выдохнула каплю огня и густые, маслянистые, воняющие клюквой выхлопные газы занялись ярким пламенем и превратились в жаркое облако. Клубясь, огненные пары шипели и разгоняли ночной мрак.

— Я был неправ, — проговорил несколько мгновений спустя Фэнси Пэнтс. — Эта наливка — не просто мерзость. Это волшебная мерзость, разрази меня гром-с! Пододвигайте несчастных к огню! Филси Рич, джентльпони, будьте добры, вычерпайте из бака ковшом немного наливки! Будем оказывать первую неотложную сталлионградскую помощь!

---

Не всё то стреляет, что большое и блестит. Но если оно большое, блестит, а впридачу ещё и стреляет — цены такой штуковине нет.

Гвардейцы, облепившие цеппелин «Спутник», словно пчёлы, разлетелись по команде. Царь-Винтовка прочно держалась на десятке толстенных тросов.

— Полетит? — спросил Булат.

— Полетит-полетит, зарок даю! — ответила Коляда Гагарина, капитан экипажа «Спутника». — Будь здоровчик полетит, мой нежный зверь!

«Моим нежным зверем» Гагарина называла не Булата, а дирижабль.

Булат потёр перебинтованный бок. Он отдавался болью при каждом резком движении, но в последнее время дел скопилось столько, что стало просто не до боли. Булат уже решил, что вся эта заварушка с Товарищем Сталлионом ему померещилась, что эквестрияки, в сущности, славные ребята, а во всём виноват он, пониссар Булат Кремлин. А с другом Берендеем Секирой, который уже точит зубы на эквестрияков, подъезжая к Сталлионграду на их этом бронепоезде «Сталлионградский рабочий», разберёмся потом…

Впрочем, это было решение промежуточное и скоропалительное: подумать толком Булат так и не успел.

Напоследок он обнялся с Копейкой. Она одна не пропадёт, и сможет найти себе место. Недаром она по настоянию старшины Квасмана бывала на курсах медицинских сестёр..

«И почто я только устроил эту бестолковую кадриль со смертью?.. Почто разругался с Копейкой?.. Почто попортил себе кровь?.. Тьфу ты».

Брат с сестрой откелились друг от дружки. На прощание Бурёнка лизнула Булата в нос.

— Ну, пора. Шаня?

Шайнинг выступил вперёд. Теперь Булат с спокойствием смотрел на позолоту эквестрийской сбруи:, будучи помята, а не вылизана и отдраена до блеска, она напоминала настоящий боевой доспех. И пускай горестно было Булату думать, что пара царапин на лице и глубокая отметина в виде зубов на шее Шани — его копыт дело, ранения с концами отметали от капитана Гвардии всякую игрушечность.

— Перкинс! — выкликнул Шаня. — За-а мно—

— Я отсижусь в тылу, сэр, и пожую табачные листья.

Замерев, Шаня обернул к Перкинсу лицо.

— Э? — он вскинул бровь.

— О, Нелли. — Перкинс виновато улыбнулся. — Видите ли, в чём дело, сэр… дирижабль-то дирижабль, ага, но мне через две недели в отставку, а выдержать мою тушку никакой первостатейный парашют не сможет, не будь я Перкинс. Я своими орлами с земли покомандую.

Шаня сморгнул. Видимо, такого он не ждал.

— Что ж… — сказал он. — Ладно… — а потом слабо ухмыльнулся. — Ну и дисциплинка у нас.

Перкинс пожал плечами.

— Сержантам закон не писан. Сами ведь знаете, босс.

---

Вместо неба над районом имени крестьянина Сысоя клокотала бездна. По ней бил, переливаясь всеми цветами радуги, красно-золтой луч: то аликорны противостояли напору Архивендиго.

Селестия и Волга — два самых могущественных существа на планете, объединили усилия. Но молодость обеих давно уже прошла, и не было в их волшебстве прежней мощи. Они дрожа от натуги, покрываясь холодным потом, умножали и умножали атаку; однако слишком большой запас прочности накопился в Архивендиго за долгие столетия.

И вот, чудовище уже собрало силы для ответного удара — потянулись к правительницам струи ледяного чёрного дыма — когда в головах Селестии и Волги прозвучал голос Сталлиона.

— Идея сильнее оружия, товарищи мои.

И вендиго взвыл.

---

«По машинам!», «свистать всех наверх!», «отдать швартовы!», «машине ход!» и «полный вперёд!» — отгремели эти команды, и их заменила одна, всеохватывающая: «эгей, понеслась потеха!»

Булат смотрел в бинокль на клубящиеся вдалеке облака чёрной, беспросветно чёрной мглы. Так. Хорошохонько идём. Вендяги ещё не слетелись, небо чистое…

Тут Булат вздрогнул. Нет, это уже диковина какая-то. В тот роковой день они со старшиной тоже обзавелись в командовании разведывательным дирижаблем, только моделью пониже, «».

— Ну как там? — крикнул он.

— Не готово ещё! — ответил Шаня

В небесах рвал и метал могучий, потусторонний ветер и цеппелин нет-нет да сносило вправо. По такой дуре, как этот главный вендяга, не попасть было сложно, но всему есть предел.

Чаффи вместе с Кластером Бицепсом, порычав напоследок и попроклинав всё на свете, загнали огромный патрон в дуло.

— ДЫА!! — заревел Кластер.

— В сторону! — тявкнул Чаффи.

Гвардейцы шарахнулись кто куда, как один пегас.

— Пли! — крикнул Шаня.

Булат затаил дыхание. В голове у него гремели оркестры.

Вставайте, пони вольные,

На славный бой, на смертный бой.

Вставайте, сталлионградские,

За нашу землю честную!

— По сомбрятской нечисти... — махнул копытом Булат, — огонь!

Дирижабль дёрнуло, Булат попятился. Громогласное «БА-БАХ!» оглушило весь экипаж на пару мгновений; но вот, в змеевидной бездне грянул взрыв.

— Цок-цок, крупогрызы! — захохотал Чаффи. — Как мы их! — гвардейские копыта застучали друг об друга.

Булат взглянул на Шаню. Шаня откозырял.

— Жеребятки… — сказал упавшим голосом Чаффи и заскулил. — Оглянитесь…

Вендяги их заметили. На дирижабль катилась грозовая туча.

---

— Октавия! Октавия, успокойся! Ты бы взяла свой фигов контрабас и стала стрелять из него, как из лука!

Октавия, пятясь, сжимая в зубах ручку чехла контрабаса, карабкалась на крышу избы.

— Отфтань! — сказала она, остановилась на миг, и снова полезла. — Мы, мувыканты, чем хуже?

— Октавия! Эти сталлионградцы совсем не клёвые! Зачем так себе мозги парить? Отпросились — и ладно!

Но Октавия не слушала. До мечты всей её жизни — сыграть импровизацию в пылу битвы — было теперь копытом подать. Когда она сказала об этом Фэнси Пэнтсу, он уважительно кивнул — оба друг друга хорошо знали, и джентльпони не собирался заставлять кобыледи сигать в бой, если кобыледи того не хочет.

А Винил Скрэтч осталась так…. э… за компанию.

Октавия упала на спину и отдышалась. С пониссарской избы открывался обзор на половину Сталлионграда: вихри снежинок в беспорядке носились по небосводу, трассирующие пули разрезали мглу метели, и неумолчный перезвон колоколов вгонял в тревожную, беспросветную тоску…

Октавия скинула шубку. Достала инструмент. Поправила галстук-бабочку. Заняла позицию на самом краю крыши.

— Ну Октавия… — протянула Винил Скрэтч.

— Цыц!

И Октавия, собравшись с духом, провела смычком по струнам. Уже миг спустя копыто летало, и музыка, музыка, которая сплела в себе «Дружины, в путь!», «Вставайте, пони вольные», «Эх, маффины!», «На сопках Сталлионграда», «Броня крепка, медведи наши быстры» «Клюквинка-малинка», «Распрягай, хлопак, медведя» «Трактористы, три весёлых друга», «Любо, пони, любо» и разудалые научные частушки — музыка брызнула, заструилась, и забила фонтаном.

Винил Скрэтч рухнула на круп, разинула рот и приспустила на нос очки. Она ещё никогда не видела подругу такой. Грива Октавии растрепалась, по телу бежала крупная дрожь, глаза зажмурены, а смычок выделывает непостижимые уму штрихи. И музыка — ах, что это была за музыка! — проникала, минуя уши, в самое сердце.

— Кла-а-асс… — выдохнула Винил Скрэтч. — Это хит тысячелетия!

Подойдя к Октавии, она, без собственной на то воли, стала исполнять битбокс. Вскоре она тоже забылась в музыкальном остервенении.

Так на свет родилось сплетение двух культур, сплетение старого и нового, в котором на несколько мгновений чистого восторга отразилась вся Вселенная.

Глава VII. Derpus ex machina

...В которой Булат Кремлин, читая чужие письма, поставит в вопросах свободы переписки и личного пространства последнюю, пускай и косоглазую, точку.

— И в последний раз, для красного словца! — кричал Булат, передёргивая затвор винтовки. — Давайте, товарищи, поднажмите!

Они успели дать ещё один залп, прежде чем вендяг налетело целое полчище. Битва кругом разыгралась нешуточная: с земли по сомбрятской нечисти палили из пулемётов, Шайнинг носился, как ужаленный, по дирижаблю, и отбивал силовыми полями атаки, половина гвардейцев дралась с врагом в воздухе, а другая изо всех сил загружала последний, зажигательный патрон, самый главный Царь-Патрон, который должен был покончить с этим раз и навсегда.

И в сердце заварушки был скромный грузовой цеппелин.

— «Спутник» докладывает! — проорала Гагарина, схватившись за голову. — Нам всем конец!

Коляда Гагарина пришла в отчаяние. Её нежному зверю было не выбраться из этой передряги.

— Не надо паники, товарищ капитан! — крикнул Булат и, примерившись, выстрелил. Пуля-дура пролетела мимо. — Расшибись, но сделай! Так говорил Товарищ Сталлион!

— Гх-х-х-ыа! — взвыл Чаффи. — Готово! — он тут же отвернулся и навострил уши. — Ну что, вендиго, недолго вы прохлаждались без меня! Ату их! — и бросился в самую гущу.

— ДЫА!! — Бицепс бросился следом. — РОК`Н`РОЛЛ!!

— Готово! — истошно кричал Шайнинг. — Готово, лягать, Булат, готово!! Давай!!!

Для очистки совести Булат приложил к глазам бинокль. Нет, ничего — отклониться не должны.

Он сглотнул.

— Из Сталлионграда с любовью! — возопил он. — Огонь!

Флэш Сэнтри, Энфилд и Першинг, зарычав, дёрнули спусковой крюк и Царь-Патрон, могучий Царь-Патрон с большим Царь-Знаком качества и надписью «сделано в Сталлионграде», ухнул и полетел в цель.

Бах.

Зверюга получила промеж глаз. Казалось, содрогнулось само небо. Вместо чёрной бездны теперь рвало и метало титанических размеров облако пламени, которое росло, поглощая всё, и вендиго, которым не повезло туда попасть, обращались в ничто.

На несколько мгновений бой утих. Все смотрели.

— Полный назад! — закричала Гагарина. — Полный назад!

А потом несколько тросов цеппелина лопнули. Дальше всё, как в страшном видении: мир накренился, вопли, кто-кто покатился вниз, кто-то перевалился через борт, раненный бок обдало огнём, хлопанье парашютов — и ветер завыл, как могила.

---

«…а потом Бжемысл и Ягенка поженились. И жили они долго и счастливо, и народили целое пастбище маленьких ягнят. Конец».

Кэйденс со вздохом захлопнула очередной том редкого альманаха «Сказки, легенды, предания и тосты Всевеликой Баранославии, изданные по личному повеления его Величества Архикнязя Баранославского Забадая Четвёртого».

— Бжемысл и Ягенка, — протянула она и положила голову на копыта. — Бжемысл и Ягенка…

Кэйденс смотрела на хороводы звёзд, на Туманность Конской Головы, и думала о нём, уже в который раз взвешивая все «за» и «против». Последнее письмо Шайни чуть не сбило её с ног, настолько в нём явственно читались слова «просто отвяжись». Вкупе же с прошлым письмом, с этим «с тобою я привык лягать» вместо «с тобою я привык мечтать», картина и вовсе складывалась страшная.

«Может, — Кэйденс с тоской провела копытом по корешку книги, — ему там плохо? Может, ему просто некогда писать письма? Да, это скорее всего. Это скорее всего».

Трезвость ума иногда бывает проклятьем. Так, разум Кэйденс всё время был в контрах с трепетным, ранимым и нежным сердцем. Кэйденс не могла махнуть копытом на Шайнинга, потому что вполне осознавала его сильные стороны и считала, что они ей подходят; однако от того, как он с ней иногда обращался, её сердце болело.

На душе скребли Ауисотли. Она уже извелась думать.

«Ты — аликорн любви, — Кэйденс вздохнула. — А не можешь устроить нормально собственных амурных дел. Какая тут может быть речь о любовных заклятиях?..»

И тут она попрядала ушами. Знакомый, радостный звук. Письмо!

Кэйденс обернулась, присмотрелась, и похолодела. Листок измятой бумаги, причём листок — Селестия свидетель! — вырванный из редкого издания Уайлдфлэнка, которое она ему дала в дорогу. Это может означать две вещи: либо он настолько о ней не заботится, либо… либо... — Кэйденс предпочитала об этом не думать.

С замиранием сердца она поднесла листок к глазам. И на третьей же строчке грянулась в обморок.

---

Остановились четыре громадных ревущих машины, во главе которых ехала миссис Сталлионец. Эквестрийцы и их союзники — товарищи по тактике тракторного десанта — заворожённые, замерли. Они наблюдали за фантасмагорическим зрелищем, за тем, как бушевало в небесах пламя, как c воем и воплями бросались врассыпную вендиго, как мало-помалу рассеивались магические вихри.

Фэнси Пэнтс помотал головой, закрыл полуоткрытый рот и приосанился. Потом он вытащил монокль и, протерев кончиком платка стёклышко, водворил на своё законное место. Выдохнул. Обернулся.

Фотофиниш возилась с фотоаппаратом. Мистер Пай, выпуская изо рта кольца дыма, затягивался двумя сигарами одновременно. Доктор Хувс, бормоча, терзал огрызком карандаша блокнот. А Сюрпрайз и Добрыня — возрождённый целебными клюквенными парами — целовались под шумок..

Улыбнувшись, Фэнси Пэнтс снял шлем. Подставил голову ветру. Зря он, всё-таки, не записался когда-то в Гвардию. Но экипаж машины боевой оказался ничем не хуже: тактика тракторного десанта оправдала себя всецело. Когда влетали они, на бесстрашном кураже, в скопления врага, вендиго предпочитали давать дёру — не по нутру им был такой задор. Браво, брависсимо, фортунатиссимо.

«Да, кобыледи и джентльпони. Героям рыцарских романов такое и не снилось».

---

Булат открыл глаза. Он падал — это точно. Бок саднил — это точно. Он обхватил всеми копытами винтовку — это точно. Кругом кружили вендяги — это точно.

Взглянув направо, Булат обомлел: там был Шаня. Эквестрияк сотворил силовое поле, этакий летучий пузырь магии, в котором они сейчас вдвоём планировали вниз. Да уж. Попробуй, назови его после такого цуциком.

А внизу стелился Сталлионград, и метель над ним играла не чужая, а своя, родная, извечная. Булат не впервой летал на дирижаблях — и в злополучный день смерти старшины Квасмана тоже — но только теперь пригляделся к избам, крышам, куполам и фабричным трубам. На него словно дохнуло уютным, мягким дымком из старой, на совесть сложенной печи.

Недолго думая, Булат принялся палить из винтовки. Тах! Тах! Тах! Вендяги, уже помятые после потери вожака, отбивались хило. Но Булат всё стрелял, и стрелял, и стрелял — и только когда осталась их пара штук, вражины с печальным воем полетели прочь. Булат было решил проводить их пальбой, но — патроны кончились.

Обмякнув, Булат чуть не отпустил винтовку. Впрочем, он совладал с собой и удержал боевую подругу. Как говорил старшина Квасман: «нету пуль — орудуй бердышом, нет бердыша — лупцуй прикладом». А, впрочем… впрочем… зачем он это вспомнил? К чему это?

— Чтоб меня… — сказал, дрожа Булат, и прижал лицо к холодному дулу. — Чтоб меня… щорсы ёрсы вертаты…

Не дрожи, колено. Всё кончилось. Вокруг силового поля летали, смеясь, обнимаясь, козыряя, гвардейцы с сталлионградичами-пегасами, и будущее представлялось светлым, мирным и безоблачным. Товарищ Сталлион был всего лишь сном, и слова Вождя и Учителя казались теперь чем-то далёким блеклым, размолвка с Копейкой и Харитошей — невозможной… Как-то они там?..

— Ну что, Шаня? Мы теперь с тобой, стало быть, не просто попутчики, а однополчане?

Шаня разговаривать не мог. Он слабо кивнул. Магический пузырь, подхваченный порывом ветра, пошатнулся вправо.

— Ты не отвлекайся, побратейник. Я сам всё скажу.

И Булат сказал, что он вёл себя совсем не так, как надо. Да, эквестрияки — и он может сказать это честно — ему всё ещё непонятны. Но, забодай меня параспрайт, если не можешь кого-то понять, если кто-то не по твоей мерке живёт, то зачем себя неволить? Скорее всего, он уйдёт служить солдатом, которому будут приказывать, а не он кому-то. А то таким манером он того только добивается, что всё идёт навынтараты. Он не отказался от своих идей, нет — но он готов выслушать чужие.

— А я-то, дурню, думал, — улыбнулся Булат, — что у вас там только пушистые единорожки на радугах танцуют. Ан нет… К ружью вы тоже можете, — и он похлопал Шайнинга по спине. — Спасибо, товарищ Шайнинг. Дважды меня выручил.

«Вот она, жизнь. Боевая. Походная. Подумать только, и когда я жил этим. Хорошее было времечко».

И Булат вспомнил, как после смерти старшины Квасмана решил, что Харитоше нужен мужской присмотр, а тут ещё и генерал-подковник Будёнич появился и предложил повышение в пониссары, и тогда Булат стал разбираться в учении Товарища Сталлиона, и как оно его захватило с головой. Словно вся мудрость, все советы и хитрости старшины Квасмана заменились заветами Вождя и Учителя.

Тогда же его представили к награде — за те большие дела, которые Булат делал вместе со старшиной Квасманом. Благодаря ему. И Булат был сам себе противен: он не мог отказаться, но чувствовал, что это несправедливо. Он ведь до сих пор винил в себя в гибели старшины.

Впрочем, теперь Булат точно знал: дорога ему лежит в дружину. Пора преодолеть чувство вины и заняться тем, к чему лежит душа.

Итак, с первыми лучами солнца «силовой пузырь» Шайнинга приземлился под бурные аплодисменты побратавшихся эквестрийцев и сталлионградцев. Из пустой мечты мир, дружба, медведи и магия стали действительностью.

---

— Ваше Высочество? Ваше Высочество?

Кэйденс вздрогнула. Над ней склонялось жутковатое лицо Лунного гвардейца. С того времени, как вернулась Луна, Кэйденс так и не успела к ним привыкнуть. И откуда Её Величество только таких берёт?

— Немедленно, — сказала, не двигаясь Кэйденс. — Почтальона По Особым сюда.

Гвардеец вздрогнул.

— Ваш...—

— Молчать! Не рассуждать! — Кэйденс встала. — Дело не терпит отлагательства, рядовой!

— Но разреш...—

— Никакого разрешения! — рявкнула Кэйденс. — Чрезвычайное положение, ясно вам?! Чре-звы-чай-но-е, дубина!

— С-слушаюсь, — проговорил гвардеец. Миг спустя он исчез за дверью.

Кэйденс выдохнула. За время знакомства с Шайни она кое-чему научилась.

Не растрачивая время попусту, она села за стол. Есть немного времени, прежде чем гвардеец слетает в особый отдел и вернётся с лучшим кадром всей канцелярии. И Кэйденс стала быстро водить по пергаменту пером, не заботясь о ровных линиях и красивых загогулинках, которые она обычно ставила над буквой «i».

Но вот, дверь скрипнула и внутрь вошли два солнечных и три лунных гвардейца. И те и другие держались друг от друга поодаль, как всегда.

— Ваше Высочество, — заговорил гвардеец. — Вы у...—

— Уверена. — Кэйденс поставила жирную и решительную точку. — Вводите.

Гвардейцы расступились, прижимаясь к стенкам, и в комнату вошла Почтальон По Особым Поручениям Личной Её Величества Канцелярии. Почтальон живо огляделась косыми глазами по сторонам, заметила Кэйденс и встала по стойке смирно, то есть, выгнула голову. Принцеса наклонилась к подчинённой.

— Э… — протянула на всякий случай Дёрпи. — Я не знаю, что пошло не так?..

— Ты должна во мгновение ока добраться до Сталлионграда и передать это Селестии! — Кэйденс положила клочок бумаги в сумку Почтальона. — Справишься?

— Как маффин схрумкать! Готова выполнить королевское поручение! — Дёрпи стукнула себя по лбу копытом, попытавшись отдать честь.

---

Селестия и Волга спешили обратно. Нет, не могло быть такого, что это галлюцинация или что-нибудь этакое; они обе чувствовали присутствие некоей сущности и обе слышали этот голос.

Когда они влетели обратно, в избу, Сталлион поведал им всё. Да, попытка сделать его аликорном и впрямь провалилась, но лишь частично. Волшебные энергии, которые освободились, но не сумели найти себе выхода, не дали ему умереть просто так; он остался в виде бесплотного духа.

Сталлион жил, Сталлион жив, Сталлион будет жить — знаменитый лозунг оказался на удивление правдив.

Но Вождь и Учитель не болтался без дела. Когда Волга подняла Снежный Занавес, он влился в него: так он просуществовал, без сознания, тысячу лет. Шли года, и, наконец, Занавес рассыпался — тогда-то он и пробудился.

Вот уже две недели, как он изучал Сталлионград.

На этих словах Селестия взглянула на Волгу. Та побледнела, как подснежник. Даже если Сталлион не начал снимать с дочери стружку за несоблюдение заветов, этому в скором времени не миновать.

И вот, они стоят в комнате. Сталлион требовал срочного воскрешения, а он не терпел, когда ему перечили. Селестия, уже в который раз сожалея, что память её износилась, вспоминала заклинание призыва духов. Его ей показывали студенты-тартарологи с факультета Эксприментальной Некромантии. Ни одного призрака вызвать им так и не удалось, но, по мнению Селестии, должно сработать. Старсвирл… Старсвирл… воскрешение Старсвирла… должен быть какой-нибудь способ.

Сталлион молчал. Волга тоже молчала.

Ага!

— Ну, дорогая Волга, пора. — Селестия повела рогом. — Поддержи меня, а я поддержу тебя.

Волга взглянула на Селестию с благодарностью. И неважно, что Сталлион, скорее всего, это видел.

 — Вот как мы всё это устроим… — сказала Селестия.

---

— Рыжий-рыжий, конопатый, побил вендигу лопатой!

— А я вендигу не бил, а я вендигу бомбил!

И стайка пионеров, ещё слегка одуревшая после суматохи боя, стала смеяться до упаду над собственным остроумием.

Шайнинг Армор улыбнулся. Улыбнулся и Булат. Они, гвардейцы, и Коляда Гагарина с экипажем — они были героями дня. Полсталлионграда, затаив дыхание, следило за воздушным боем, и теперь все-все-все искренне радовались, что смельчаки вернулись живыми и здоровыми. Солдаты кидали шапки, палили в воздух и жали героям копыта, кобылки кричали «ура!», а детвора сочиняла торжественные речёвки и весёлые прибаутки, причём одно зачастую нельзя было отличить от другого.

Рядом с Шайнингом, прижавшись друг к другу, шагали Булат с Копейкой. Вид у них был совершенно счастливый: и Шайнинг догадывался, что брат с сестрой рады духовному единству.

Не забыли и про остальных эквестрийцев. Целые толпы бежали за миссис Сталлионец, но — бочком, бочком, лишь бы не в хвосте. Выхлопные пары были хороши полумёртвому, но живого они запросто могли сшибить с ног.

Мистер Пай наконец-то прекратил ворчать и с самым миролюбивым видом рулил, Фэнси Пэнтс снова надел свой монокль, а Сюрпрайз с Добрыней, обнявшись, махали потрёпанным штандартом Королевства Эквестрия.

Шайнинг впервые за два дня чувствовал умиротворение. Он любил и сталлионградцев, и эквестрийцев — но не одинаковой любовью, нет. Он любил Эквестрию, как родной дом, а Сталлионград — как дом новых, очень хороших друзей, куда так приятно будет заходить на чай.

Тут миссис Сталлионец заглохла. Некоторое время царило весёлое смятение, а потом кто-то продекламировал:

Эх, понята, прокачу —

Будем вендиго стрелять!

Но заглох мотор, и — чу!

Говорю я всем — ...

На полуслове чтеца-затейника оборвали выстрелы. Грозные выстрелы, тревожные. Что-то в них было не так. Не развесёлая пальба в воздух, которой ждали всепони — но резкие, лающие хлопки, что требовали сию же минуту замолчать и слушать.

Все оглянулись, притихнув. Могутной поступью из-за угла выворачивал изрядный взвод, в полной боевой выкладке, с тачанками, стягами, бердышами, одоспешенными медведями и винтовками — вышла солдатчина и остановилась, сверкая глазами из-под стальных шлемов.

Бородатый командир сделал шаг вперёд.

— Эквестрияки! — прокричал он своим простецким говорком, и несколько медведей вторило ему. — Зачем пожаловали? Убирайтесь, гето, подобру-поздорову, не то отведаете доброго богатырского пинка!

Из заоблачных чертогов радости Шайнинг рухнул в Тартар ледяного недоумения. Ошибка? Недоразумение? Месть? Заговор? Что? Как? Что за скверная опухоль на теле сталлионградско-эквестрийской дружбы?

— Да ты что, дурню?! — вскричали в толпе. — Откуда ты такой свалился?

Командир не шелохнулся, а только цыкнул зубом втихомолку.

— Хорунжий Берендей Секира с Гопакиной заставы, — отчеканил он. — Товарищи мои, я знаю, я всё знаю, что эквестрияки затеяли!

Стражнический инстинкт подкинул Шайнингу короткое воспоминание, как Булат передавал Свеклуше записку. Тогда это казалось пустяком, но только не теперь — теперь-то прояснилось многое.

Шайнинг оглянулся. Булата рядом не стояло — он пробивался вперёд. Его взглядом провожала Копейка.

— Берендей! — воскликнул Булат. — Друже, щорсы-ёрсы, постой!

— Булат? — Берендей глянул на своих молодцов. — Они тебя, гето, ещё не сожрали, мясоеды?

— Берендей, слушай! Всё, что я тогда писал — забудь, сейчас же забудь!

Шайнинг переглянулся с Перкинсом. Старый сержант, похоже, уже дошёл до всего сам — и теперь ожидал развязки.

Берендей нахмурился и поскрёб каску.

— Ну-ка, ну-ка, — проговорил он. — Значит, гето, ты пишешь…

— Да, писал, забодай меня параспрайт! — Булат шагнул вперёд.— Но я раскусил суть, друже, и теперь понимаю, что всё совсем, совсем иначе.

Толпа загудела.

Шайнинг, кажется, начинал понимать, что произошло. Булат, как верный слуга отчизны, сделал перед дуэлью всё, что мог — а именно, подготовил какое-то возмущение. Что ж… что ж. Будь Шайнинг на его месте, он бы сделал точно так же.

Шайнинг не переставал себе удивляться. И когда он успел стать таким терпимым?.. Куда исчезло всё его негодование?.. Может, он и впрямь постиг смысл выражения «любить и терпеть»?

Приятное внутреннее тепло разливалось в груди. Всё равно. Скоро всё узнается и устроится само собой. Можно отдыхать.

— Гето, — прогудел Берендей, попятившись, — ты хочешь сказать, товарищ, что они прибыли в Сталлионград не с целью разгромить его? И, гето, что это не они призвали вендяг, и что они не поворачивали против собственных слуг, поняв, что им не победить наших богатырей? По-твоему, они не засланцы и ставленники Сомбрины?

 — Что ты мелешь, Емеля? — крикнул кто-то.

 — Да ты хоть видел, жеребчик, что здесь было?

Шайнинг с удовольствием смотрел, как выражение «сейчас-я-наведу-тут-порядок» сменяется на лице Берендея чем-то в духе «вы-гето-извините-я-не-знал». Что-то подобное случилось однажды в училище, когда старина Шрапнелл впервые попал впросак — вот только ноток извинения на лице сержант-майора не просматривалось. Такой уж он был, старина Шрапнелл.

 — Товарищи! — Булат помахал копытами. — Товарищи, прошу, потише! Давайте обсудим всё спокойным порядком!

— А давайте! — разнёсся голос генерал-подковника Чапая Будёнича. — Давайте обсудим всё толком и порядком, как у нас в Сталлионграде заведено. Закуси-ка удила, товарищ Кремлин. Проведём вече.

По коже прошёл морозец и подчистую смёл всё внутреннее тепло. Чапай Будёнич досадует, и слепому ясно. С чего бы это?

Заговорило предчувствие беды. Но Шайнинг наотрез отказывался доверять стражническому инстинкту, утешая себя мыслью: сейчас устроится, образуется… все друг другом довольны и готовы идти на компромиссы, верно?

— О, Нелли… — выдохнул Перкинс.

Все взгляды обратились на генерал-подковника. Будёнич долго, угрожающими шагами, шёл к Булату. На полпути остановился.

— Объясняю, — выхватил инициативу Булат, — Эквестрия нам — друг и помощник, а не засланцы Сомбры. Это я вам говорю как народный пониссар, проведший с ними бок о бок два дня. Уж кому-кому, а мне о них знать не понаслышке, клянусь партбилетом!

Но не раздалось ободрительного гвалта толпы. Пони, озадаченные загадочной подоплёкой происходящего, слушали.

— Эх, товарищ Булат, — покачал головой Будёнич. — Мне придётся поставить вопрос о твоём исключении из Партии, знаешь? Побили тебя разок — а ты и рад-радёхонек врагу помочь, да? Хочешь променять Сталлионград-батюшку на шоколадные батончики? Хочешь, чтобы нас подмяли под себя и переименовали, скажем, в какой-нибудь Медведь-сити? Тьфу! Подумать гадко!

Что сталось с Будёничем? Где тот потешный усатый пегас, который когда-то так выводил Шайнинга из себя? И, что всего гаже — Будёнич знает о драке, и, видимо, не собирается ничего скрывать. Да что на него нашло? Какой его параспрайт укусил?

Вот тут-то всепони подняли шум и гам. Пока он не утихал, Будёнич с Булатом не спускали друг с друга глаз. Наконец генерал-подковник, кашлянув, заговорил.

— Эквестрияки, товарищи, — не Сомбровы засланцы. Они кое-что похуже! Наш Вождь и Учитель, Товарищ Сталлион, говорил: гость остаётся гостем, пока в доме есть хозяин. Они гораздо, гораздо хуже Сомбры, потому что бьют не копытом, наотмашь, а хитростью, исподтишка, норовят тяпнуть за ногу! — генерал-подковник оскалился. — Может, расскажешь нам, товарищ Кремлин, большой друг эквестрияков, чем ты тешил себя до того, как назвал эквестрияка сердечным другом, а? Откуда у тебя это рана на боку, а?!

— Расскажи нам! Расскажи! — крикнул Берендей. — Давай, чего тянешь!

Булат сорвал с головы фуражку.

— Тпру! Это было ошибкой! — взъярился он и боднул лбом генерал-подковника. — Большой, большой ошибкой! Но я никогда не был так неправ, понятно, забодай меня параспрайт? Горе тому пониссару, который решит так провести воспитательно-просветительскую деятельность!

«Что такое?.. О чём они толкуют?.. Кто кого тешил?..» — вопросы в толпе сыпались, словно град. Эквестрийцы переводили взгляд с Булата на Шайнинга и обратно.

Ладно, рыцарь без страха и упрёка. Пора оправдать своё гордое звание. Хватит отсиживаться в тени.

— Мы с товарищем Булатом подрались, но!.. — сказал Шайнинг.

К искреннему изумлению Шайнинга, все не стали прислушиваться к нему; не стали потом ахать на самых захватывающих моментах; не стали кивать и думать над уроками, которые преподнёс им этот случай. Они устроили шум, беспорядочный и совершенно преступный шум.

Колени Шайнинга подкосились. Сердце обожгло. К сожалению, он ещё не усвоил одного важного урока: не стоит кидать искру в высушенный порох.

— Копыта прочь от Сталлионграда! — крикнули с противоположной стороны. — Скатертью дорожка!

— Эх, Булат, Булат! — качал головой Берендей. — И ты c этими золотосбруйниками заодно — а ещё, гето, богатырь!

— Доколе мы будем терпеть их на нашей земле? — закричали там и сям. — Выдворим отсюда! Выдворим на все четыре стороны! Убирайтесь восвояси!

— Не ходить эквестриякам по земле нашей! Не топтать их копытам землю Сталлионградскую!

И те, кто видел эквестрияков в деле, не остались в стороне — и это самое ужасное. Они начали спорить. «Как, подрались?.. Я вас умоляю!.. Ишь ты, подиж ты!.. Да я собственными глазами видел!..»

Булат с генерал-подковником, тем временем, бодались всё яростнее, и странная мысль застучала в голове Шайнинга: «лягать. Где же оно, сталлионградское единство духа, которым так хотелось восхищаться?..»

В середину выбилась Сюрпрайз.

— Да как вам только не стыдно? — вскрикнула она сквозь слёзы. — Как вам только не совестно?! Мы за вас… мы с вами… а вы… — она уткнулась мордочкой в грудь Добрыни. — Добрыня, скажи им, Сомбриным сынам!

— Нет-с, ну это уже ни в какие рамки, — проговорил Фэнси Пэнтс.

— Слепые слепцы, — процедил сквозь зубы мистер Пай. — Глупые глупцы.

Генерал-подковник взмыл вверх, и Шайнингу, сверлящему усатого обманщика взглядом, хотелось проклинать его, поносить последними словами, и отдать гвардейцам приказ: «именем Её Величества, вы задержаны за организацию массовых беспорядков и нарушение эквестрийско-сталлионградской дружбы!..»

— Товарищи! Отставить, отставить, так вас и растак! Задумайтесь! — Будёнич указал на памятник Сталлиону, что стоял рядом. — Что бы он на такое сказал? Как бы горько опечалился он, Вождь и Учитель, узнав, что мы, его неразумные внуки, попустили…—

«И-и-и...» — дотянул Чапай и, обмякнув, спустился на землю. Толпа ахнула, как один. Ропот покатился по толпе, словно телега по склону мостовой:

— Глядите! Смотрите!

Из-за угла выходили Селестия и Волга, окружённые солдатами.

---

«Какой параспрайт его укусил? — клокотал Булат. — Что за безумство с ним приключилось?»

А потом живот скрутило, копыта онемели, и Булат взглянул на Будёнича новыми глазами. Даже правителей он не заметил. Догадка его осенила: нетвёрдая, странная, но чем Сомбра не шутит?

— Товарищ генерал-подковник? — спросил Булат шёпотом. — К тебе тоже являлся Товарищ Сталлион? Тебя он тоже… надоумил?

Только что Будёнич таращился на Селестию и Волгу, а теперь уставился на Булата.

— Од-дин раз… — выдохнул генерал-подковник.

Под ложечкой засосало. Булат попятился, чувствуя, как все перемены, все страдания, все озарения летят горынычу под хвост.

«И всё-таки он существует!»

— Булат? Что с тобой? — подала голос Копейка.

Воздуха. Не хватало воздуха. Не могло быть такого, чтобы это эквестрияки, Сомбра, вендяги, или ещё кто напустил на них туман! Если не одному Булату он померещился, значит, и не померещился вовсе! Может, какой-нибудь магик-теоретик смог бы подобное толково объяснить, но, щорсы-ёрсы, это уже слишком!

У нас есть магия, но у нас нет чудес. Хотелось бы верить.

Но новый вопрос уже колотил в ворота. Если не к нему одному приходил Товарищ Сталлион, то к кому ещё? К Копейке? К Харитоше? К Свеклуше? К Селестии? К Шане? А вдруг все кругом, все, так же, как он, не верят и боятся поделиться друг с другом, чтобы не прослыть безумцами и крамольниками?

— Булат? Булат? Что с тобой стряслось? — не унималась Копейка.

«Сталлион-Сталлион, ты могуч, наших ворогов прижучь» — вспомнил детскую присказку Булат и похолодел. Щорсы-ёрсы. Такое не постичь никаким умом, будь ты хоть тысячу раз профессор Менделей. Это уже выходит Сомбра знает куда, за рамки сознания, за рамки здравого смысла, за рамки воспитательно-просветительской работы!

— Погоди, Копейка… обожди… — прохрипел Булат.

«Продержись ещё, товарищ Булат, — грянули, как Царь-Патрон, слова Товарища Сталлиона. — Я скоро прибуду».

Вот только сейчас все наставления Вождя не казались столь истинными… В душе горькой раной поселилось осознание того, что Булат не был избран Сталлионом, как самый верный последователь. Он просто оказался одним из многих. Не было никакого предназначения, не было великой миссии Вождя и Учителя.

— Товарищ Кремлин? — Булата потормошили за плечо. — Т-това… — тихий хрип.

Булат вскинул голову. Генерал-подковник, медленно отнимая копыто, смотрел вперёд. Усы его сникли. Тогда Булат тоже поглядел, и шарахнулся назад, дрожа от священного ужаса, пока не врезался в Копейку и не застыл, затаив дыхание, растеряв всякое подобие пониссарской выдержки. По голове — мороз, на сердце — духота. Раненный бок отзывался всплесками боли.

Он с малолетства знал этот монумент. Памятник на Сенной Площади, прозванный «Медным Сталлионом», построен четыреста лет тому. Он изображает Вождя и Учителя в молодые лета, с серой матерчатой шапочкой, толстым томом в одном копыте и красным знаменем — в другом.

— И Сталлион такой молодой… — только и просипел Булат, когда монумент шевельнул головой.

Вместо толпы зияла безмолвная чёрная пропасть. Не живы и не мертвы, пони застыли, будто бы сейчас на них, беззащитных, налетело полчище вендяг и поморозило всех до единого.

— Товарищи. — Сталлион окинул пони взглядом. — При мне такого не было.

---

Правь, Принцесса, правь ты нами, и пони никогда не будут рабами.

Такими словами отозвалось в голове Шайнинга явление Её Величества. Наконец-то.

Спасение. Кому, как не им с товарищей Волгой навести порядок, пролить свет на ситуацию? Шайнинг верил, что они о многом, об очень многом успели договориться, и теперь претворят в жизнь мечту о дружбе народов.

Однако правители повели себя загадочно — даже заговорщицки. Ни слова не сказав, ни на кого не прикрикнув, и даже не оборотясь к толпе, они пошли к памятнику. Монумент этот, насколько мог судить Шайниниг, изображал Сталлиона: только странного Сталлиона, с книжкой, щегольскими усиками и бородкой клинышком.

Мысли Шайнинга замерли в ожидании. Цокот копыт правителей выводил его из равновесия. Он предвкушал развязку, а взамен получал только новые головоломки.

Встав перед памятником, Селестия и Волга стали колдовать. Золотистый и красный лучи магии ударили по Сталлиону, энергии, искрясь, охватили медную громадину; а потом всё стихло. Правители не сошли с места — вместо насыщенных волшебством лучей они теперь творили поддерживающие волны. Закрыв глаза в немом усилии, они пытались совладать с напряжением.

Шайнинг так внимательно следил за Её Величеством, что не сразу заметил жест памятника — и когда слова Сталлиона, минуя уши, вспыхнули прямо в мозгу, Шайнинг содрогнулся. Не веря себе самому, он уставился на монумент.

— Конская крупа… — выдохнул он.

Он правда не понимал. В глазах всех сталлионградцев плескалось прозрение, изумление, счастье, обожание — а Шайнинг не понимал. Это что, правители решили создать медную куклу? Чего ради? Или они и впрямь воскресили Сталлиона? Что ж. И такое может случиться.

Недоумение Шайнинга росло. Чем это… это… не-пойми-что поможет в сложившихся обстоятельствах?

Когда Шайнинг отыскал глазами Булата, его от морды до кончика хвоста продрал колючий холод. Товарищ пониссар лежал навзничь, прислонившись к кому-то, и ловил ртом воздух.

«Да что здесь такое творится, в рот мне копыта?!»

Булат дрожал мелкой дрожью. Лягать. Шайнингу с каждым мгновением становилось всё неуютнее в окружении этих радостных, немых болванчиков. Он точно чего-то недопонимает.

— Товарищи сталлионградцы, — «сказал» «Сталлион». — Глядя на всю эту канитель, я пришёл к выводу…

— Хвала Товарищу Сталлиону! — возопил кто-то, дав петуха. — Ур-р-ра!!

— Слава! Слава! — подхватили всепони, и началось безумие. Исступленная толчея поднялась кругом, позабыв, кто за эквестрияков, а кто против, все бросились к постаменту — бескрылые пони чуть ли не по головам друг друга мчали к любимому вождю, а пегасы порхали вокруг, словно бриззи возле нектара. Но дотронуться до Вождя и Учителя не смел никто.

На гребне волны Шайнинг подумал: и они ведь даже не допускают такой возможности, что это — подделка, фантом…

К счастью, как только Сталлион вскинул копыто, бардак улёгся и толпа из ликующего жеребёнка стала образцовым слушателем.

— Попрошу меня не перебивать, — сказал он и выдержать паузу. — Так вот, товарищи. Я хочу задать вам один вопрос: куда нам по-эквестрийски разоряться? Были бы по-сталлионградски сыты.

И он сказал такое, отчего сердце Шайнинга покрылось морозной коростой. Похоже, Сталлион точь в точь повторял свои заветы. «Эквестриякам нет веры», «продадут и обманут», «закрыть границы», «Снежный Занавес». Слово в слово. Речь вождя звучала непреклонно, уверенно, но, как мерещилось Шайнингу, в ней нет-нет да проскальзывали отголоски заученности. Будто бы иногда Сталлион не вкладывает в слова огонь души, а повторяет, повторяет, повторяет...

Догадка Шайнинга, что «спиритический разговор с умершим предком» — эффектный фокус Селестии, сыпалась в сенную труху.

Упрекнув «отдельных товарищей» в несоблюдении его, Товарища Сталлиона, заветов, памятник сказал:

— Солнце будет двигаться так как положено ему природой. Оставьте всяческого рода глупые россказни кому-нибудь другому, — и он смерил Её Величество взглядом. Повинуясь неумолимому жесту, на Селестию уставились и все сталлионградцы.

От возмущения Шайнинга залихорадило. Почему безмолвствует Принцесса? Почему молчит Волга?! Да будь он на их месте, он бы мигом схлопнул этого Сталлиона, и дело с концом! И о чём они там, сорок два раза лягать, договаривались? Как-то уже непохоже на хитроумный многоступенчатый замысел!

Шайнинг похолодел. Ретировка это, вот что! Значит все страдания, просветления, все душевные метания — всё это было зря? Опять запрёмся на засовы? Бросим нового союзника? Притворимся, словно и не было ничего?!

Сталлион говорил и том, что эквестрияки поманят сталлионградичей летом, длинным, долгим и беспечным летом, что не стоит поддаваться на уговоры; что народ Сталлионграда не просто не хочет полной и безоговорочной эквестреинтеграции — он не хочет никакой. Он обратился и к эквестрийцам со словами «вам всем следовало понять, что вы едете к спящему медведю, а не к бабушке не калачи». Народ Сталлионграда сыт по горло обещаниями, говорил он. Нам нужны дела, а не вагон повидла с обещаниями впридачу. Построили вы, сказал он сталлионградцам, великолепную жизнь на нашей земле — в такую жизнь и помирать не надо. И эту жизнь у нас отнять хотят, уничтожить хотят. И кто? Эквестрияки, уже предавшие однажды весь мир своим вероломством. Берегитесь, дескать, их сытого брюха!

---

У Булата, тем временем, не осталось никаких сомнений: всё было напрасно. Что толку от всех его жертв и просветлений, ежели от него, в конце концов, ничегошеньки не зависело?

Слушать Вождя становилось просто больно. Вот оно, вот то, чего Булат хотел и жаждал — явление Великого народу, порицание эквестрийцев. Но почему так противно? Почему так совестно?

Булат переглянулся с Копейкой. Он не ведал сейчас, что было у неё на уме: у Копейки, с которой он прожил всю жизнь под одной кровлей. Но он знал наверняка, что не было злорадства в духе «хотел Товарища Сталлиона, вот и получи». Копейка сама стояла с круглыми глазами, и ловила ртом воздух.

Булат чувствовал себя жестоко обманутым. Словно его предал сам Товарищ Сталлион. Ох, чего делается! Ни в сказке сказать, ни пером описать!

---

И сталлионградичи будто бы уже будто забыли, что эквестрийцы за них едва не погибли. Они жадно слушали, ловили каждое слово и принимали их на веру, что бы Сталлион ни сказал. Вот тебе и единство нации, пожалуйста. Получите и распишитесь.

«Появись в Эквестрии какой-нибудь… какой-нибудь… — Шайнинг скрипнул зубами. Он не мог вспомнить никого сопоставимого со Сталлионом. — Какая-нибудь важная шишка из прошлого, надменные потомки разобрали бы на запчасти каждое его слово, а потом, лягать, принялись оживлённо спорить, а не таращиться, как баранославская шляхта на новые ворота!»

В порыве отчаяния Шайнинг посмотрел на Булата. Тот уже немного оправился, встал на копыта, но при взгляде на него всё ещё сжималось сердце. Шайнинг понимал что у Булата не достанет духу, чтобы выйти и всем всё растолковать — надеяться надо хотя бы на то, что он не вернулся на старые позиции, что он не возопит сейчас: «ура! Долой эквестрияков, долой! Геть их!»

Шайнинг свирепел. Ох, с каким удовольствием он бы бахнул сейчас по постаменту из Царь-Винтовки! До сих пор после каждого его вмешательства закручивался лишь новый виток раздора, но было уже плевать.

«Я буду жесток, но чем больше вы будете меня ненавидеть, тем большему научитесь, ясно вам, крупогрызы?» — рычал старина Шрапнелл, и был прав.

Но вот, Сталлион закончил новую часть обличительной тирады. Каждый остался при своём. Никто ничего не говорил. Всепони смотрели на памятник и жаждали новых слов.

Шайнинг, играя желваками, стал пробиваться сквозь ряды. «Эквестрияк, эквестрияк...» — полз вслед шепоток, и только подзадоривал Шайнинга. Да, лягать, я эквестрияк, и я имею право быть недовольным всей этой канителью!

И уже, кажется, обратился на Шайнинга неживой взгляд высеченных из меди глаз, когда крик разнёсся по площади:

— Воздух, товарищи! Воздух!

Замерев, Шайнинг вытаращился на небо. Вдалеке маячило серое пятно. Впрочем, слабо сказано, маячило. Пятно летело к месту событий, как метеор, слепой на один глаз. Оно болталось из стороны в сторону, то и дело принимая самую неожиданную траекторию, и при этом не теряло ни на йоту скорости. Преподаватель баллистики из училища пришёл бы в бешенство...

Душа Шайнинга ушла в копыта. Злоба потеснилась, уступив место умилению. Да, почерк профессионала виден невооружённым глазом. Дёрпи, Почтальон По Особым Поручениям, никогда не меняла привычек.

Вторая мысль сожгла ненависть без остатка. Кто, как не Кэйденс, получив то письмо, могла отправить ему весточку? Да, великие коричные палочки, он больше не одинок! Как только может рыцарь пребывать в унынии, получив ответ своей кобыледи? Ненаглядная, драгоценная Кэйденс… будь же он проклят за то, что тогда посмел её подвести.

Толпа вышла из оцепенения и теперь живо переговаривалась. По счастью, палить по неопознанному летающему объекту никому в голову не пришло — хотя посмотрел бы Шайнинг на такого стрелка, который попал бы по Дёрпи.

— Письмецо! — прокричала Дёрпи; милая, милая Дёрпи в униформе Кантерлотского Почтамта, укутанная в шарф, в верной синей фуражечке с крылышками и сумкой через плечо. — У меня письмецо для Принцессы!

Шайнинг оробел. Как это, для Принцессы?.. А… Ну, да.

Вздохнув, Шайнинг прикрыл глаза. И с чего он вообще решил, что письмо для него? Что за глупая, детская мысль? Конечно, Кэйденс всё равно не позволили бы попусту гонять Почтальона По Особым Поручениям: чревато неприятностями!

Наверное, какое-нибудь срочное-пресрочное извещение. Ну и ладно. И дёрп бы с ним, с письмом.

— Передайте… — проговорила Её Величество, отвлекаясь от колдовства, — капитану Шайнинг Армору.

Дёрпи повела себя как обычно: сделала невозможное, то есть, горизонтальное пике. Кубарем подлетев к Шайнингу, она встала на все четыре копыта.

— Профу! — сказала она с письмом в зубах. И когда она его только успела вынуть?

Шайнинг взял телекинезом. Открыл. И тихонько ахнул, когда из конверта выпорхнул листок, вырванный из «Стихотворений» Оскара Уайлдфлэнка.

Он уже устал терять и вновь обретать надежду, так что просто, прогнав все лишние раздумья, подобрал листок, заглянул в конверт и открыл письмо. Из-за спины заглядывали сталлионградцы — и Шайнинг, прочитав несколько строк, крикнул:

— Товарищ Булат? А, товарищ Булат?

— Товарищ Булат! — позвали сталлионградцы. — Товарищ Булат!

Видно, они заинтересовались не на шутку.

Булат появился тут же.

— Товарищ Булат, прочти, а? — Шайнинг сунул письма ему под нос. — Громко, с выражением. Чтобы весь честной народ слышал.

— Давай! — поддержали Шайнинга. — Читай, товарищ Булат! Читай, не томи!

— Читайте, товарищ Кремлин — сказал Сталлион, и все замолкли.

Булат, слегка растерянный, уставился на исписанный лист.

По спине Шайнингу постучали.

— Эй! Мистер, вы кое-что забыли — уж я-то на доставке маффин съела!

Шайнинг обернулся.

— Рафпифка? — Дёрпи надулась. В зубах она сжимала почтовую квитанцию.

Поставив в бланке грубую, угловатую подпись, Шайнинг улыбнулся. Он вспомнил, что когда его только назначили капитан-командором, он несколько вечеров потратил на то, чтобы разработать изящную и грациозную роспись — но всякий раз терпел горькую неудачу. И только Кэйденс, милая Кэйденс пришла и сказала: этот глупый аристократизм ни к чему. И Шайнинг с готовностью махнул на красивость копытом.

— Спасибо! — повеселев, Дёрпи откозыряла. — До свиданьица!

Она взмахнула крыльями. Миг спустя Дёрпи, провожаемая множеством взглядов, вмазалась в колокол и печальному медному гулу вторил её крик: «упс!.. Виновата!»

«Моя дорогая кобыледи, — прочитал Булат. — Фэнси Пэнтс говорил, что глуп тот пони, который не меняет своих взглядов, и это правда. Не печалься обо мне, Кэйденс → я совершил большую ошибку и судьба меня наказала по всей строгости… ты не увидишь меня больше. Завещаю тебе свою любовь и помни, что нет ничего хуже вражды. Сталлионградцы бедны, но зато богаты внутри. Их любовь друг к другу бесстрашна, чиста и неколебима. Их не сломить пустяками… не то что меня… я был глуп, страшно глуп, когда занимался ерундой вместо того, чтобы выполнить твою просьбу. Когда-то кто-то предлагает тебе что-то новое, неизвестное, надо попробовать, чтобы понять того, кто тебе предлагает. Я не сделал этого тогда, не сделал этого и сейчас. Только ты меня можешь простить, а жизнь — нет».

Тут почерк Шайнинга стал сбивчив и тороплив — тогда он и увидел оловянного солдатика.

Булат смахнул с чубчика непрошеную градинку пота.

«Я плачу, потому что понимаю, что они всё те же пони. Я не понимаю, как я мог плохо о них отзываться и думать. И то, как я относился к другим странам — глупо, мелко, бессмысленно, недостойно капитана Гвардии. Прости меня, Кэйденс, за всё… жаль, что нам никогда не получится объясниться лицом к лицу… передавай мои извинения Её Величеству. Я люблю тебя».

Шайнинг слушал громкий, с натужной хрипотцой голос Булата и деревенел. Не то что бы он не верил в собственные слова — он и теперь считал их хорошими, правильными — но образ безупречного Сталлионграда-то уже разрушился. Он даже и не допускал мысли о том, что кроме дружелюбного Будёнича и прочих в Сталлионграде и окрестностях полным-полно пони, которые, может статься, от всей души желают эквестриякам провалиться — от незнания ли, от злобы, или от чего другого. И, что самое страшное, у них есть право так считать.

Булат раскрыл ответ Кэйденс:

«Ваше Величество! Шайнинг в беде! Заклинаю вас, поскорее соберите поисковый отряд! Прикладываю его письмо к своему посланию. Мне жутко думать о том, что вы, может быть, не успеете: и если вы успеете, то передайте ему моё послание».

«Шайни! Я не знаю, где ты, я не знаю, что с тобой случилось, но я верю, что тебя найдут и спасут. И если ты читаешь эти строки, то вспомни Уайлдфлэнка, который сказал: «любовь — единственная страсть, которая оплачивается той же монетой, какую сама чеканит». Я ведь сама была виновата… но не об этом речь. Прошу тебя, возвращайся! Не падай духом! Помни, что отечеством для благородной души служит целая Вселенная! Я верю, что когда ты вернёшься, ты вернёшься другим пони — верным и сильным, как прежде, но осмыслившим многое. Всё к лучшему в этом лучшем из миров. Я люблю тебя, Шайни».

Наступило короткое молчание.

— Шайнинг Армор, — Сталлион оправил медные усы. — Ты сам-то веришь в то, что написал?

Шайнинг даже пошатнулся. Грязная ругань забурлила в горле. Вспомнились все те разы, когда хотелось, наплевав на дипломатию, прореветь всё, что думаешь — но Шайнинг, увы, понимал, что слова, которые он сейчас скажет, войдут в историю. Надо держаться.

— Да, лягать, да! — прорычал Шайнинг. — Верю, верю, и ещё раз верю! — он отдышался. — Пускай я о вас, сталлионградичах, многое узнал за последние часы, чего не хотел бы знать — но, лягать-гарцевать, пускай выйдет и заявит прямо тот эквестриец, который не считает сталлионградичей замечательным народом!

— Так точно, конские камешки! — загудел где-то в толпе мистер Пай. — Натурально! Не найдёте таких, миляги!

Вслед за мистером Паем взорвались криками одобрения и остальные эквестрийцы. Но Сталлион быстро положил безобразию конец: он вскинул копыто, и безмолвие будто бы само собой стиснуло всем рот.

— Тебе — или, как у вас говорят, вам — Шайнинг Армор, меня не обмануть. Своим беспримерным обманом ты подтверждаешь, что эквестрияки — льстивый и лукавый народ, который рад-радёхонек нагреть копытца на чужом горе. Ты — достойный наследник своих трусливых пращуров. Берите копыта в копыта, эквестрияки уходите подобру-поздорову и не путайтесь под ногами. А ты, Волга… — Сталлион словно о ней впервые вспомнил. — Ты, дочь моя, повела себя самым предательски-бестолковым образом.

---

Булат держался с трудом. Он убрал смятый листок в карман, сел на землю и закрыл лицо копытами. Он не верил Товарищу Сталлиону. Товарищу Сталлиону! Вместо этого истиной ему казались слова Шайнинга.

С чего начинается Родина?..

Возможно она начинается с любящего семейного касания. Булат повернулся и увидел Копейку. Она положила копыто брату на спину и смотрела на него сверху вниз с истинно сестринской жалостью.

Пониссар вскочил на ноги и уставился на сестру. Её взгляд. Этот понимающий верный взгляд — такой же, когда погиб старшина Квасман — теперь он стал последним поводом свершить предначертанное.

Булат смотрел на винтовку, висящую за спиной сестры. Копейка кивнула брату и передала ему оружие. Булат схватил пищаль телекинезом и загнал патрон в ствол.

Ещё какое-то время брат с сестрой молча смотрели друг на друга, не держа зла и не раскаиваясь. Пожалуй, в этот безмолвный момент Булат как никогда раньше понял, насколько он любит сестру. По глазам Копейки было видно — она думает то же самое. Оба они вспоминали самые напряжённые идеологические споры, оба думали о Харитоше, о Товарище Сталлионе, об эквестрийском разноцветном повидле.

Но пора и честь знать. Булат медленно развернулся и и побрёл сквозь толпу к монументу. Он знал, что сестра не держит на него зла за это молчание. Пускай в Эквестрии пони без конца милуются и обнимаются, а мы — народ без затей, и умеем любить молча и без лишней помпы.

Булат знал, что Шайнинг написал это письмо искренне. Он, «дуболом дубинноголовый» и впрямь раскаялся, осознал вину! Только сейчас Булат понял, что вчерашний ворог — не машина для заговоров против Сталлионграда, и даже не безликий однополчанин, а обычный смертный пони со своими сомнениями, радостями и горестями. И они с его принцессой в самом деле друг друга любят.

Булат проклинал себя. Товарищ Сталлион казался ему не вождём и учителем, а старой грудой меди, прибывшей сюда из прошлого, в мир, в котором многие из его заветов попросту приходятся не к месту и не ко времени.

После всего того, через что по заветам Вождя и Учителя прошёл Булат, сам же Сталлион и собирался раздробить его с эквестрияками вместе — одним махом. Уничтожить, забыть всё, отбросить

Но не бывать этому. Булат впервые за много лет почувствовал эту противную, щемящую горечь — обиду простого служаки на неблагодарное командование. Как сейчас вспомнились вечера, которые он проводил со старшиною Квасманом, рассуждая о том, что бы они сделали на месте власть предержащих.

Кажется сейчас пришло время воплотить эти думы в жизнь. Пришло время извиниться перед всеми. Перед собой, перед семьёй, народом и генсеком Волгой.

---

Шайнинг поглядел в сторону Булата. На лице пониссара читалась мрачная решимость. Ристалище, атомная станция и дуэль всплыли в голове — да, это были всего лишь далёкие отголоски, тень, преддверие этой решимости.

Сталлион говорил ещё долго. Говорил о том, чтобы эквестрияки не обольщались, что для этих «доброхотов» Сталлионград — лакомый пай, что у них на нас виды, что нельзя мешать личные симпатии с задачами первостепенной важности, что мы выиграли битву с вендиго, но не войну, и уж кто-то, а никакие эквестрияки нам точно ни к чему, что мы ворогов сами умоем...

Но Шайнинг, озираясь, не видел в сталлионградцах прежней твёрдости. Видимо, письмо ударило им в голову, напомнило о сече с вендягами, и теперь они задумались. Впервые на чашу весов легли два равносильных варианта. Им такое было в новинку. Перед ними поставили тяжёлый, неразрешимый вопрос, и от этого несчастные сталлионградцы приходили в отчаяние.

— Может… — проговорил кто-то. — Может, Товарищ Сталлион… э… ненастоящий?

Сталлион ничего не ответил, а по медной морде было невозможно ничего понять.

Озадаченные теперь ещё и этим рассуждением, сталлионградцы совсем притихли. И как такая простая мысль им не пришла в голову?

Cпустя минуту разнёсся голос Добрыни Эверикова:

— Расступись!.. расступись… разойдись…

За Добрыней шла, всхлипывая, Сюрпрайз.

Добрыня замер перед монументом и начал магическое сканирование. Сталлионградцы смотрели, затаив дыхание.

— Это… — проговорил наконец изумлённый Добрыня. — Это не фантом. Не подделка. Это, братцы, настоящий Товарищ Сталл—

А потом бабахнул выстрел. О медную грудь звякнула пуля.

---

Никогда ещё Булат Кремлин не был так близок к провалу.

Щорсы-ёрсы, думать надо, прежде чем стрелять! Не возьмёт пуля Товарища Сталлиона!

И Булат, взмахнув как следует рогом, сотворил магический луч. С оглушительным воем сгусток энергии врезался в памятник, и чары затрещали по швам. Область магической нестабильности, как тогда, на станции, не вынесла такого удара. Сфера вокруг Товарища Сталлиона взорвалась снопами красно-золотых искр, Селестия и Волга вскрикнули — когда обрубают такой мощи связь, больно и колдунам — а потом воздух затрещал, и медный Сталлион накренился, пошатнулся, и полетел вниз. Пони бросились врассыпную и Сенная Площадь наполнилась криками: «куда?!.. Спасайся, братцы!.. Бей эквестрияков!.. Карау-ул!..»

Булат, бледный, словно глина, не жалел о содеянном. Изменились обстоятельства. Изменился мир. Как ни старайся, нельзя мерить мир меркой, которой стукнуло уже тысячу лет. Товарищ Сталлион сказал когда-то: времена меняются, и с ними должны меняться и мы. Видимо, он позабыл собственный завет.

Всё меняется, а кто-то должен просто уходить. Грядёт оттепель, а в оттепель даже могучий, крепкий, закалённый лёд неизбежно — тает.

В памяти народа товарищ Сталлион останется как деятель железной воли, который на пустом месте отстроил новый город и без какой-либо помощи извне создал могучую идеологию. Но нет, дудки, его время прошло. Теперь Снежными Занавесами ничего не решишь. Похоже, вендяги не успокоятся, а в одиночку Сталлионград такого просто не выдержит.

Булат понял это в один миг. И он убил товарища Сталлиона. Убил на правах того, с кем Вождь и Учитель разговаривал лично. Да, он разговаривал только с ним и генерал-подковником — иначе и быть не могло. Сначала Товарищ Сталлион делал ставку на верность Булата, а потом, поняв, что прогадал, обратился к Будёничу.

Булат во второй раз переживал смерть. Он всю жизнь винил себя в смерти старшины Квасмана. Оба раза он был сам во всём виноват. Тогда давно, в снежной метели при реке Омывайке, он вытаскивал на горбу раненного саршину Квасмана. А затем незаслуженный титул, незаслуженная слава. Слава героического неумельца.

Что до Товарища Сталлиона, то тут Булат не винил себя за выстрел. Нет, это лишь следствие. Он винил себя за слепоту и беспрекословное доверие. В конце концов народный пониссар должен был не доверять никому, даже Товарищу Сталлиону.

И вот сейчас его ждало тоже самое, но в обратную сторону. Дурная слава, дурной титул. Вот только всему этому порицанию Булат наоборот радовался. Он гарцует верной дороой.

Растерялись все без исключения. Селестия и Волга из последних сил пытались вернуть Товарища Сталлиона к жизни, Шайнинг пытался утихомирить толпу, эквестрийцы кучковались возле своего трактора с отвисшими челюстями, а сталлионградцы впали в панику…

Копейка глядела из толпы с безрадостной решимостью, поджав губы.

Булат вскинул винтовку. Выстрелил в воздух — раз, другой, третий. Всё осталось по-прежнему. В горле пересохло. Снег попадал в ресницы и больно обжигал сухие глаза.

— ТИИИИХОООО!!!! — грянула вдруг Селестия.

На минуту все замешкались. Булат не знал, что этот приём называется Королевским Голосом, но был искренне благодарен Селестии за поддержку.

— Товарищ Кремлин, едрить тебя под хвост!!! Зачем?! Зачем?!! — Будёнич выбежал из толпы. Булат тут же направил винтовку на генерал-подковника, но

— А затем, товарищ генерал-подковник, — сказал, тяжело дыша. — Затем…

Булат мыслил невероятно ясно. Надо только найти, подобрать слова. Он уже принял ещё одно решение, роковое решение… но перед этим надо выговориться как следует. Каждое слово, которое он сейчас скажет, войдёт в историю. Каждое. До последнего. Слово. Надо сделать копытцем на прощание.

— Дайте Сталлиону умереть! — рявкнул неожиданно для себя Булат. — Хватит жить прошлым, итить вас за ногу! Сами о светлом будущем, да о светлом будущем растабарываем, а ин забываем, что не научишься обращаться с новой винтовкой по ветхим чертежам, «по старинке». Верно я говорю, други сталлионградичи? А? Да — да! Спасибо товарищу Сталлиону за наше счастливое детство, за то, что у нас есть крыша над головой, что мы все можем… — в горле у Булата пересохло. — Можем быть уверены в сегодняшнем дне. Но надо и куда-то скакать, верно? Эквестрияки нам не желают зла! Опять завернёмся в медвежью шкуру? На морозе гарцевать надо, а не стоять столбом, не то замёрзнешь в два счёта! И… и… я не жалею, сталлионградичи мои, о том, что сделал, хоть вы тресните. На что нам прошлогодний снег?

Булат услышал тоскливый, протяжный рёв. Бурёнка. Всё это время она тихо посиживала в уголке, зная, что в ней надобности, а теперь учуяла, что хозяину грозит смертельная опасность, и бросилась на выручку.

Горько так делать, но приход новой эпохи всегда знаменуется жертвами. И пускай он будет первой жертвой. Пускай. Он не сможет жить в мире, где заветы Товарища Сталлиона уже не работают. Его душа уже умерла однажды, когда погиб старшина Квасман; невыносимо погибать снова. Да уж, тяпнул он за жизнь горя...

И Булат врал, когда говорил, что не жалеет: он жалеет, и ещё, как, но так надо. Пусть дух товарища Сталлиона покоится с миром. Пусть он перемелется в муку, из которого испекут новый Сталлионград. Булат не годится для нового Сталлионграда: он не умеет любить так, как любит друг друга Шайнинг и его ненаглядная. Он по-другому скроен. С ним Харитоша и Копейка будут несчастливы. Может статься, теперь, когда больше не останется брата, который готов воспитывать Харитошу, она найдёт себе жеребца.

Может статься, Эквестрия с её империалистическими замашками захомутает Сталлионград, да так, что останутся только рожки, ножки да сухой бурьян; так, что сталлионградичи станут жалкими подпевалами и подхалимами. Может статься, эквестрияки, вдохновлённые сталлионградским примером, примут новую идеологию и заживут припеваючи. Может статься, они с Эквестрией пойдут в лихолетье бок о бок, на равных, на бой с общим врагом, победят любую разруху, а после будут жить-поживать, да добра наживать и сеять разумное, доброе, вечное.

Может быть. Когда-нибудь. Однажды.

Как бы то ни было, в дивном новом мире ему места нет и не будет. Ну а он — он был верен до последнего вздоха. Прости, Копейка, извиняй Варяг, не сердись, Харитша… Надеюсь, брат с сестрой объяснят мальцу, зачем он так поступил. Был сталлионский дух, да весь вышел. Кончилась маета. Он родился не к месту… в расцвете сил он — уже обломок старины.

— Не вспо… ух... — Булат приставил винтовку к подбородку. Дуло было холодное. — Не поминайте лихом. Товарищи.

Вот и всё, что Булат Кремлин вам имеет доложить.

Он сглотнул без слюны и спустил курок.

---

Глухая тайга, которой не было никакого дела до невзгод и злоключений пони, просыпалась от ночного сна. Щит солнца, как всегда, таился за дымкой белёсых туч, и редкие низкорослые сосенки тянулись к теплу, как только умели.

А на берегу Медведицы тлел блёклый костерок, вокруг которого сгрудились пятеро пони.

— Попутного ветра нам в горбатую спину, Харитоша, — выдохнул Бронеус. — Путь неблизкий.

Харитоша дрожал, кутаясь в бушлатик. Никогда ещё он не видывал такого лютого холода. Час назад он барахтался в ледяных водах Медведицы, и его неотступно преcледовали вендяги — а потом нашёл нескольких спасшихся моряков и выволок их на берег сам, в одиночку…

Переведя дух, Харитоша прикрыл глаза. Он вспомнил дядю Булата и задумался — жив ли он? Конечно, жив. Уж кому-кому, а дяде Булату вендяги нипочём. Дядя Булат будет гордиться племянником.

Эпилог. Шаги командора

...В котором Принцесса Селестия начертит треугольник, а Шайнинг Армор, посмотрев, как уходит в закат Перкинс, завалится набок. При этом он помянет элементы высокой культуры сталлионградского быта.

Из спичек и желудей не что могучую империю — захудалое государство не соберёшь. Нельзя вскрикнуть «абрапонябра!» и построить такое общество, где все бы были довольны, не будь я Перкинс. В собственной стране правитель должен исполнять обязанности главной рабочей лошадки, иначе получится ерунда. И пускай подданные будут скакать за ним, как параспрайты за оркестром: главное — гарцевать верной дорогой, как говорил Сталлион. Вернее, Товарищ Сталлион. Он заслуживает такого титула.

Перкинс окинул взглядом окрестности, наводнённые сталлионградцами; провожать эквестрияков собрался весь город. Потрясённые ораторы, смахивая непрошеные слёзы, держали речь наперебой, и везде только и слышно было: «Булат… Пониссар… Товарищ Сталлион… Эквестрияки… Вендяги...».

Хоронили Булата все. И не было на его похоронах пышных цветов, портретов и прочей помпы, к которой питали слабость богатые вельможи; обряд обставили без затей. Но звончее любой шелухи говорила жизнь и судьба Булата Кремлина, первого и последнего народного пониссара города Сталлионград. И, о, Нелли — музыка, с которой положили гроб в мать сыру землю, была пронзительно прекрасна. Сталлионградский композитор, Поньский-Рысаков, примчался на Сенную Площадь буквально в последние мгновения, не снимая каски, в которой он бился с супостатами: и, когда всё уж было кончено, он долго ещё стоял, как вкопанный.

Произведение своё он назвал «Плач по Булату».

Чья же идеология более понилюбива? Кто, наконец, прав? Сталлионградцы, готовые лечь костьми за общее дело, или эквестрийцы, для которых личная свобода — величайшее сокровище?..

«Рано или поздно всем пора на пенсию, — подвигал челюстью Перкинс. — Служакой ты был исправным, первостатейным, Перкинс, но пробил твой час. Понь тебе в ребро и седина в бороду. Тебя ждёт родимый дом, верная кобыленция и отара детишек. Ты их будешь пестовать, играть с ними в войнушку, уплетать сено за обе щёки и выходить по утрам на долгие пробежки вокруг Понивилльской Колокольни. Ну и тёща, конечно — всё-таки, этот мир несовершенен, не будь я Перкинс. — он вздохнул. — Пора на пенсию, увы, и моей любимой Гвардии. Её Величество мудро поступила, что сохраняла её до последнего мгновения такой, какой она оставалась целое тысячелетие: народ любит золотые, марширующие, каменномордые штуки. И пускай мои жеребчики не просто не ударили мордой в грязь, но и проделали всё просто первостатейно; всё равно скоро Гвардия встанет, как феникс из пепла, и заживёт новой жизнью. — Перкинс на мгновение затормозил ход мыслей. — Пора на пенсию и старушке Эквестрии. Жилось нам хорошо, беспечно, не будь я Перкинс, но жить так до скончания века?.. Наблюдать приключения в одних лишь рыцарских романах? О, Нелли. Нет уж, увольте. Другим будет Нью-Кантерлот. Если старику Перкинсу пора на покой, то старушке Эквестрии надо бы стряхнуть с себя пыль и чепчик, чтобы все увидели: она и не старушка вовсе, а юная, бойкая, норовистая кобылка. Ну и, конечно, Сталлионград. Тысячу лет они здесь варились, как в бочке сидр — вернее, как в плошке борщ — и, не будь я Перкинс, каково им переживать визит таких гостей, видели мы все. Главное, чтобы бедолага Булат стал в своём роде первым и последним.

И будут престарелые сталлионградцы, нынешние жеребята, хвастаться: «а я-то при генсеке Волге о-о-о… а я-то при генсеке Волге у-у-у...»

Тут Перкинс, стоявший перед гвардейцами навытяжку, увидел неподалёку прильнувших друг к другу сестру Булата — Копейку, племянника — Харитона, а с ними вместе не то брата, не то близкого родственника. Особенная стать и природная выправка, курчавая шерсть, ясный, смелый взгляд, и хохолок, ниспадающий на лоб у него были точно такие же, как у Булата.

Что ж. Во имя укрепления сталлионградско-эквестрийской дружбы…

Перкинс двинулся с места.

— Будете у нас в Кантерлоте — милости просим.

Семейство Кремлиных, до того будто бы не замечавшее Перкинса, обернуло к нему головы. Перкинс догадывался, что у них у каждого на уме: «эй… да ты же тот самый жеребец, который сыпал моряцкими словечками» — Харитон, «я тебя помню» — Копейка, и «а ты ещё кто?» — усач.

Кашлянув, Перкинс снял шлем и сунул в сгиб локтя.

— О, Нелли. Видишь ли, в чём дело, Харитон. Для тебя мои слова, конечно, вес имеют небольшой, но прислушайся. Могу себе представить твоё горе, когда ты узнал о гибели Булата. Ты можешь подумать даже, будто он сделал это потому, что запутался и решил свести с жизнью счёты. Попросту говоря, испугался. Но я уверен: такое было лишь отчасти, не будь я Перкинс. Не верю этому ни на пинту.

Харитон смотрел на Перкинса болезненно сухими глазами. Такой взгляд бывает только тогда, когда слёз слишком много, и пони хочет поплакать, облегчить душу; но влага отхлынула в небытие со всеми чувствами заодно. В глазах Копейки теплилось доверие. А брат — брат глядел на Перкинса пристально.

Семейство вспомнило те страшные мгновения, когда отгремел выстрел и всё смешалось, завертелось перепуталось; когда бросилась Копейка к трупу, когда сталлионградцы чуть не набросились на эквестрийцев; и только благодаря Селестии и Волге, которые сами едва держались на ногах, кровопролития удалось избежать. Мало-помалу утихомирили перепуганную вусмерть толпу, и тогда оба правителя сказали всё, что думают. Их печальные, сбивчивые слова привели толпу в чувство.

А потом Шайнинг дрожащими копытами стянул с головы шлем, а Селестия сняла диадему.

— Мужество Булата первоста… кхм. Оно не поддаётся моей мерке. У нас, в Эквестрии, такого почти не бывало. Задумайся, Харитон: большой бы вес придали его словам без того, последнего выстрела? Он принёс себя в жертву, и баста. Я плохо знал покойного, но в этом уверен. Ещё я уверен в том, что для тебя он всегда был примером: пускай же подобные поступки будут для тебя образчиком и впоследствии, не будь я Перкинс. Вот где тут параспрайт зарыт.

Перкинс посмотрел вбок. Там, крепко-накрепко обнявшись, стояли Сюрпрайз с Добрыней Эвриковым. Крылышки Сюрпрайз трепетали. Она плакала.

— Так что оправься, Харитон. — Перкинс приосанился. Ну же, крюйс-бом-брамсель тебе в печень! Дружба — дело наживное. Заживём ещё. Все мы братья по копыту… — Перкинс отдал честь. — Не забывайте Булата.

Харитон откозырял негнущимся копытом.

— Т-так точно…

К мальцу возвращались чувства. Перкинс видел, как он пытался проглотить рыдания, остановить потоки слёз — и вовремя отвернулся, чтобы Харитону не пришлось краснеть. Он видел внутренним взором, как пегасик уткнулся матери в шёрстку, как он даёт волю безграничной печали, и знал — когда ему станет полегче, он задумается над словами старого золотосбруйника. Обязательно задумается. Не знать мне гвардейского седла, если это не так.

И не ведал ещё Перкинс, что спустя пару месяцев после того, как он вернётся в родимый Понивилль, где займётся продажей перьев, диванов, и будет нянчить жеребят, случится нечто. Что хитроумные перевёртыши, согласно продуманной до мелочей операции,чуть не разорят Кантерлот — и что Гвардия не сумеет с ними справиться. Что перевёртыши примут облик высших офицеров и будут давать противоречащие друг другу приказы, что всё смешается и перепутается. Конечно, только один пони в целой Вселенной смог бы отличить, жуя табачный лист, поддельного офицера от настоящего: сержант Перкинс. Вот только к этому времени он уже будет в далёком Грифлянде, в гостях у тёщи, а на личное приглашение ответит:

«О, Нелли. Простите меня великодушно, сэр, во имя пречистой Селестии. Приехать не могу, быть мне старой чернильницей: должен залатать крышу своей возлюбленной тёще. Желаю вам большого, как сама Эквестрия, счастья, и помните: Сталлионград не сразу строился. Будьте терпеливы со своей кобыленцией так же, как я был со своей, сэр.

Ещё увидимся. Честь имею.

Теодор Перкинс. Штабс-сержант первого ранга в отставке».

А, впрочем… сказка — ложь, да в ней намёк, желторотикам урок. Это уже совсем другая история, не будь я Перкинс.

---

И дым родного королевства нам сладок и приятен. Так сказал великий эквестрийский поэт Оскар Уайлдфлэнк, и был прав.

Колесницы шли на снижение, и лёгкие, пока ещё по-летнему тёплые капли нашёптывали приветливую песенку, стуча по колесницам, одежде и головам пони. Под зонт никто не прятался. Что эквестрийцам ласковая изморось после вьюги, в которой скалятся дюжины вендиго, после ветров, грозящих содрать шкуру, после ядовитого, хоть и животворящего дыхания миссис Сталлионец, после её тяжёлого, хриплого кашля?..

В небе, подёрнутом сизыми тучками, показалась, поприветствовав путников, молния. Зарокотал незлобивый гром, и огни большого города внизу показались Шайнингу похожими на жемчужные россыпи звёзд. Хлопали крылья, моросил дождик, поскрипывали золочёные остовы колесниц, и не осталось в целом мире ни единого звука. Незачем приказывать гвардейцам — они и так знали дорогу; незачем судачить о произошедшем — обсуждать нечто по-настоящему важное для эквестрийцев в новинку. Незачем даже делиться на прогрессионеров, консерваторов или по сословному призанку. Всепони летели, как придётся, и каждый размышлял о своём.

Половину пути Шайнинг проспал так, как не спал уже со времён училища: стоя, без сновидений, крепким — богатырским — сном. Подумать только, за последнюю неделю он почти не смыкал глаз. А потрясений-то сколько накопилось…

Оставшуюся часть путешествия он думал. Вот он, благородный рыцарь, возвращается в замок на скале к своей кобыледи. Подковы его стоптаны, доспех помят, а разум полнится противоречивыми мыслями. Снова и снова возвращается образ Булата, но Шайнингу кажется, что кощунственно размышлять о подобном на сонную голову. Лучше и правильней будет спустя сутки-другие запереться в покоях — но не для покраски солдатиков, а для тяжёлых, трудных и горьких раздумий.

Покраска солдатиков… как же жалко, что он потерял болванчика, которого нашёл у Булата. Он бы поставил его, на память, возле собственной фигурки.

Страшный миг, когда грохнула с хладнокровным треском винтовка, и глаза Булата стали мутны и пусты, до сих пор не давал Шайнингу покоя. Он пытался примерить участь пониссара на себя: вот он стоит, капитан-командор Шайнинг Армор, на Табунской площади Кантерлота, и он должен убить Селестию. Подобное никак не хотело укладываться в голове, всё существо Шайнинга вопило против — но он не жалел себя и пришёл к выводу, что немедля бы покончил с собой, позабыв про Кэйденс, Твайли, и всех-всех-всех.

«Такое можно назвать и трусостью — бегством от мира — и колоссальным мужеством. — Шайнинг вздрогнул. — Ведь это было ещё и самопожертвование. Бьюсь об заклад, именно благодаря последнему выстрелу над его словами задумались все».

Любой может разводить дутую геройщину и бить себя копытом в грудь, излучая бездумный патриотизм. Любой может стать новым бароном Грифхаузеном и рассказывать про то, как вытащил себя из болота за хвост, про то, как запряг в телегу тимбервульфа, про шестиногих пони с фиолетовой в горошек гривой, которые стреляют из глаз звёздами и прячут волшебные искрящиеся яйца.

Но, забодай меня параспрайт…

Не пьедестал делает великим. Всякому подвигу нужен правдивый летописец. Теперь он, Шайнинг Армор, в силах это понять. Возможно, таков был «Селестиев промысел» — сначала назначить его на пост, которого он не заслуживает, а потом устроить испытание. А, впрочем, не всё так просто. Он же сам видел терзания Её Величества. Он же сам видел, как ей и Генсеку Волге было тяжело отпускать Сталлиона. Он же сам видел, как после последнего выстрела колени Её Величества подкосились, и она со стоном рухнула на снег...

На лице Шайнинга скользнула тусклая улыбка. Отныне титул «Её Величество» не отзывается в голове пресловутым «державным восторгом», который так хотелось видеть в глазах сограждан; не отзывается он и хрипом сержанта Шрапнелла, который не позволял всуе поминать «имя Её» и загадочно угрожал: «я научу вас Селестию любить!» Теперь звук громкого титула не щекочет, не щиплет сладостно сердце, как тогда, на Празднике Летнего Солнцестояния. Ведь прошло детство, прошла и курсантская пора — в которой он жил до самой поездки в Сталлионград, и наступило что-то совсем, совсем новое… двуединое. Вот только выросло оно на старом фундаменте.

Именно так, кажется, и работает прогресс?

Так что теперь «Её Величество» — это осмысленная дань уважения, а не пустая, хоть и востороженно бренчащая, банка. Да, может статься, пони её колоссального опыта было по плечу провести в Сталлионграде более разумную и удачную политику; может статься. Но — и Шайнинг, в конце концов, это почувствовал — события последних дней затронули в душе всеведущей самодержицы такие струны, о которых она сама успела позабыть. И подобное сложно переоценить. Даже сильнейшие мира сего умеют чувствовать.

Всё ясно. Пропустив через себя каждое до последнего событие, он закопается в исторические трактаты так, что только хвост торчать будет. Он разузнает всё о Сталлионе, разузнает всё о Селестии, и, возможно, решится на невозможное: потребует у Её Величества всей правды о прошлом.

Остаётся надеяться, что путём долгой и упорной работы над собой, над подчинёнными, над соотечественниками, удастся сделать так, чтобы никто, чувствуя себя осколком прошлого, не стрелялся.

«Верной дорогой гарцуете, товарищи. — Шайнинг оправился. — И джентльпони».

Он, Шайнинг Армор, готов вступить в новую эпоху, в которой Эквестрия столкнётся с настоящими противоречиями. Так уж они устроены, настоящие противоречия, что зачастую идут бок о бок. Взять хотя бы его самого. Норовистый принц — исполнительный стражник. Один из самых сановных пони Кантерлота — отпрыск захудалого дворянского рода. Глупо думать, что подобные расхождения незначительны, но их, всё-таки, можно счесть легковесными. Главнейшее и величайшее: он — верный сын своего королевства, который разглядел в иноземной культуре, чуждом мировоззрении и пони-неприятеле частичку себя. Наверное, именно так видят друг в друге собственное отражение два брата, которых разлучили ещё до рождения.

В конце концов, как говорил Аристроттль, отчизной для благородной души служит целая Вселенная.

Колесницы, кружа над самыми крышами, «топтались на месте», словно медведь перед сном. В путанице узких улочек легко было сбиться с толку, а великолепные золочёные шпили веками внушали, с одной стороны, восхищение, а с другой — и опаску всему летучему транспорту.

Шайнинг вздрогнул и вскинул голову. Отошли в сторонку дымчатые тучи, и, шепнув тихое, ненавязчивое «прощай», последний летний дождичек смолк. Зато из чистой, бездонной вышины — словно отделились от неба сами звёзды — вывел протяжную трель журавлиный, по-гвардейски стройный клин. Величаво взмахивая крыльями, белые птицы плыли на зимовку в тропики Эль Ламы, и переливы их голосов показались Шайнингу последним аккордом «Плача по Булату».

Возможно, спустя долгие десятилетия, когда с вендиго будет покончено, когда зима отодвинется на самый полюс, журавли впервые совьют гнёзда на крышах поднятых из развалин сталлионградских изб. Тогда северные пони, услыхав песню птичьей стаи, смолкнут, поминая невольную жертву новой эпохи. Вздохнув, они опрокинут в себя стаканчик-другой доброй наливки из развесистой клюквы, чтобы прогнать тоску и встряхнуться. Ведь впереди их будет ждать день тяжёлого, но — мирного строительства. А Поньский-Рысаков, если будет жив, замрёт, как громом поражённый, и, отбросив в сторону молоток, помчится выводить финальные ноты…

Надо же. Неделю назад разум Шайнинга дал бы мыслям подобного калибра от ворот поворот.

Шайнинга тряхнуло. Колёса стукнулись о мостовую и прокатились вперёд, поднимая тихий салют водяных брызг. Выжатые без остатка, от холки до хвоста гвардейцы приземлились плохо — но кто их осудит?..

С полминуты всепони молчали. Лишь сопение гвардейцев, снявших шлемы и утирающих пот, да торопливый перестук копыт (зеваки уже на подходе) тревожили безмолвие. Немного погодя сюда слетится вся журналистская братия, и лягали они, что на дворе три часа ночи.

— Благодарю вас, друзья, — Селестия окинула колесницы взглядом. Слова Её Величества стали едва ли не первыми за путешествие домой. — Я не вправе вас ограничивать. Рассказывайте всё, что сочтёте нужным; но прислушивайтесь не только к голосу совести и чувству меры, но и друг к другу. Ведь все мы — очевидцы трагических событий, а потому вполне равны. До свидания, — она кивнула. — Ваши поступки не оценить официальными наградами, экипаж миссис Сталлионец. Я знаю, вы это понимаете сами.

Появись в этот миг какой-нибудь папарацци побойчее, он бы получил бесценные снимки, — если только фотография способна такое выразить — на которых Принцесса Селестия приоткрыла форточку в изнанку тысячелетней души. Но репортёры запоздали. Буквально на минуту. Вскоре Её Величество уже была наготове, со своей чудесной улыбкой, способной обнадёжить, вдохновить, а подчас и осчастливить.

— За мной, бравые вы мои и родные, не будь я Перинкс, крупогрызы, — негромко сказал Перкинс. — Иначе нам придётся наглядно показывать жёлтой прессе, что мы все тут не пинали яблочки, отрабатывая в училище каменную морду лица.

— Гм, дыа... — выдохнул Кластер Бицепс и с опаской оглянулся. Подобно тому, как воробьи сперва наваливаются чирикающим ворохом перьев на самую лакомую подачку, журналисты обступили Принцессу.

— Так точно, вендиго меня раздери, — донёсся снизу бормочущий шёпот Чаффи.

Выйдя вперёд, Шайнинг окинул доверенную ему опору престола. Северные вьюги начисто выветрили из гвардейцев душок благодушия, который нет-нет да проступал сквозь напускную суровость, отточенную на занятиях; теперь в глазах птенцов Солнечной Гвардии горела ровным пламенем невозмутимость. Утомлённая. Неколебимая. И у каждого — своя.

Может статься, теперь эквестрийские гвардейцы отдалённо походят на старинных богатырей Господина Великого Хуфгорода. Но только отдалённо.

И Шайнинг улыбнулся. Забавно получилось. Либо его какой-то правильный Дискорд дёрнул, либо и впрямь у него есть командирское чутьё. Он ведь почти не задумывался, кого брать, а показали себя орлами каждый до последнего гвардеец.

Обнадёживает, как ни посмотри.

— Пошли, — сказал Шайнинг.

И они пошли. Несколько репортёрш, больше похожих на квохчущих куропаток, первыми учуяли ретировку ударных частей, и, сломя голову, бросились вослед — однако положение, как всегда, спас Перкинс. Тихим, безмятежным посвистом. Слова сами заструились в мозгу:

Слава Рэдкоуту-герою

Победитель был врагам!

Слава Рэдкоуту-герою

Победитель был врагам!

Победитель был врагам —

Слава Гвардии сынам!

И решительно — но по-заговорщицки робко, подобно тому, как Шайнинг крался на кончиках копыт к двери избы, намереваясь, да покрепче, вдарить по ожидаемому неприятелю — насвистывали теперь гвардейцы старинную маршевую песнь. Куропатки трижды ходили на приступ шагающей крепости, их численность росла и росла; однако неизменно они наталкивались на выдержку, стойкость, хладнокровие и глухую оборону. Наконец, в четвёртый раз Чаффи слегка клацнул зубами на главную репортёршу, и эти рыбы-прилипалы, поняв, что ловить здесь нечего, покатились назад. Шайнинг мысленно пожелал успеха Принцессе и экипажу миссис Сталлионец. Только бы они уже оттуда ушли.

Уже во дворце, перед входом в свой кабинет, Шайнинг обернулся к Перкинсу:

— Послушай, Перкинс, — сказал он.

Ответом Шайнингу был лукавый сержантский прищур, в котором, как и всегда, читалось всё многообразие чувств, только доступных смертному существу.

— Как ты тогда открыл дверь? Я отлично помню, что запирался крепко-накрепко.

«О, Нелли» — прочитал на лице Перкинса Шайнинг и улыбнулся.

— Был у меня один случай, — подмигнул Перкинс. — Позвали меня как-то в училище, тренировать гвардейскую братию (правда, если хотите знать, я оттуда ушёл два дня спустя. Не понравилось). Я тогда был всего-то навсего сержант-бригадиром третьего класса, не будь я Перекинс. В первую же ночь обхожу я, стало быть, дозорные пункты, и вижу, как какой-то желторотик, назначенный караульным, бессовестно храпит, прислонившись к стенке. Подошёл я к нему, оглядел со всех сторон — по всему видно, новенький, свеженький. Ну, думаю, Дискорд с тобой. Пожалею мальца. Завернул за угол, стукнул первостатейно по стене копытами, и тихонько убрался восвояси. Конечно, не будь я Пекринс, желторотик проснулся, не на шутку испугался — поискал, откуда звук шёл, но не тут-то было. А ведь я его, может, от старины Шрапнелла спас! Вот как, сир. Уверен, тот желторотик до последнего мгновения был уверен, что не спит, а стоит, как заправский сторожевой пёс, и отчаянно бдит. — Перкинс ухмыльнулся. — Обманчиво это всё, сами понимаете.

Шайнинг сморгнул и открыл рот. Перкинс посерьёзнел.

— А что до всего этого… — он долго и тяжело вздохнул. — До Булата, до остального... Нам что, поням служивым? Сенца щипок, да сидра глоток. Такова уж наша гвардейская доля. Да, как известно, по приказу и земной пони полетит, не будь я Перкинс; однако нам всем надо постараться, чтобы во главе никогда не встал тот, кто посчитает земных пони летучими, а пегасов — колдучими, — Перкинс откозырял, брякнув накопытниками. — Всего хорошего, сир.

И Перекинс (бесшумно!) чеканя шаг, направился прочь. Спустя несколько секунд он прошёл мимо окна, и, напоследок подставив сержантское седло свету, растаял не то в лунном сиянии, не то во мгле коридора. Он, серый пони в золотой сбруе.

Шайнинг тряхнул головой, и тут же тряхнул головой вновь. Только теперь он вспомнил, как уснул на своём первом дежурстве, как услышал громкий стук и проснулся, точно огорошенный ведром холодного пота; как, не помня себя от ужаса, рыскал кругом — но в конце концов успокоился и решил, что померещилось. Буквально через пять минут заявился сержант-майор Шрапнелл, глянул на курсанта Шайнинг Армора и, фыркнув, удалился: уже тогда Шайнинг сумел различить в нём отдалённую нотку того, что сам Шрапнелл называл «уважением»…

В ту ночь — такую же лунную осеннюю ночь, как эта — Шайнинг Армор поверил в свои силы.

---

Чтобы шагнуть вперёд, надо крепко стоять на остальных копытах.

Принцесса Селестия смотрела в окно покоев. В Кантерлотском Саду опадала золотая яблоня, а с ней вместе убегали в небытие часы изобилия, расцвета и благоденствия Эквестрии. Золотой Век. Скорее всего, так будут называть эпоху правления Селестии грядущие поколения. Она имеет право на это надеяться. В прежние столетия кругом разваливались и трещали по швам империи, а Эквестрия стояла...

Грядёт великая депрессия. Нашествие вендиго. Сражения. Ледниковый период, который продлится ещё неизвестно сколько.

От размышлений Принцессу оторвал мелодичный покрик. Феломина уже переродилась из пепла, и теперь, казалось, стала краше прежнего: хотя Селестия прекрасно знала, что Феломина, «умерев», останется прежней. А Эквестрия — нет.

Государство — это я. Такой принцип Селестия исповедовала всю жизнь, и всегда, когда она его нарушала, случалось нечто вроде предательства Сансет Шиммер. Да. Скоро, — подумать только! — Селестии не станет, а государство жило, живо и будет жить. И пойдёт в прекрасное далёко вопреки всему.

Сердце Селестии сжалось. Там, на Сенной Площади, она впервые за долгие века поступилась очевидной пользой во имя собственных симпатий: то, от чего её в своё время предостерегал Сталлион, она сделала в отношении его самого. А, казалось бы, кто, как не тысячелетняя сущность, имеет право решать, что правильно, а что нет?..

Селестия и Волга до последнего, в отчаянии, пытались удержать Сталлиона. Эксперимент оказался на редкость удачен: сыграло не только то, что Сталлионград и Сталлион — вещи неразделимые, но и то, что и Генсек и Принцесса имели со Сталлионом старинную, но всё ещё крепкую эмоциональную связь. И хотя они приходили в ужас от его слов, им было слишком тяжело с ним расставаться навсегда. Они столького не успели обсудить.

И это, наверное, правильно. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Не только Товарищ Сталлион отжил свой век: отпрыгались и Селестия, и Волга. Они все — прошлогодний снег.

Может быть, оно к лучшему, что призрак Сталлионизма, как бы грозно это ни звучало, покоится с миром. Всему своё время, но это не значит, что сталлионградцы забудут его заслуги.

Принцесса вздрогнула. В двери покоев стучали. Тем самым, деловитым, стуком, которого Селестия за десять столетий наслушалась от тысяч пони, с которым сжилась, который стал привычен, как цокот собственных копыт.

— Прошу, Стелс, входите.

Нортроп Стелс вошёл — такой же, как всегда. И Селестия знала, что пока она жива, разведчик не сменит привычек.

Стелс окинул взглядом покои и увидел на стене винтовочную пищаль конструкции Калашина со штыком-бердышом, которую Принцесса повесила по прибытии. Уголки его губ мягко дёрнулись вверх.

 — Какая любопытная вещица, Ваше Величество. Можно изучить?

Селестия не отказала ему в этом удовольствии. Когда Нортроп, покрутил в копытах винтовку и, слегка присвистнув, повесил её обратно, Принцесса сказала:

— У меня для вас новое поручение, Стелс.

Нортроп приосанился и склонил голову.

— Удвой наблюдение за Кристальной Империей. Похоже, она вернётся раньше, чем мы предполагали.

— Будут ещё распоряжения, Ваше Величество?

Селестия улыбнулась.

— Пока что — нет.

Стелс, кивнув, вышел. Он предпочитал не задавать лишних вопросов: и пускай ему было страшно интересно услышать от Её Величества хоть что-то об этой поездке, он держал себя в копытах. Принцесса сама расскажет всё, что сочтёт нужным для дела.

Когда закрылась дверь, Селестия взглянула на карту мира, что висела на стене. Что ж. Скоро будет исправлена и официальная карта.

Взяв карандаш, она поставила выше Кристальных Гор звёздочку, и написала: Сталлионград. Ниже и правее она изобразила шестерёнку и озаглавила: Кристальная Империя. Потом она соединила их линией и, начертив треугольник, сделала его вершиной Кантерлот.

«Так-то, — вздохнула она. — Только сплав всех трёх идеологий спасёт мир. Свобода. Идея. Прогресс. Как жалко, что я уже слишком стара, чтобы понять, как подобное сочетание может работать».

Держи пёрышки по ветру, Селестия. Всё будет хорошо.

Она ухмыльнулась про себя. И ведь забавное дело — какую, всё-таки, важную роль играет в этом треугольнике Шайнинг Армор, опора престола. Уже потом, после всех тех событий, Будёнич рассказал ей про дуэль; и Принцесса не удивилась. Она знала, что была слишком поглощена собственными мыслями, чтобы проследить за Шайнингом до конца, увы. Хотя… в конце концов, всё могло бы обернуться вполне благополучно. Могло бы.

Зато теперь, пережив всё это, он станет безупречным наместником, который сможет и захочет наладить со Сталлионградом более тесный контакт. Его главные испытания ещё впереди.

Селестии представились Эквестрийские Игры в Сталлионграде. С медвежонком в виде символа. Да…

— Ну что, сестра? В гостях хорошо, а дома лучше?

Принцесса обернулась. Луна, тёмная лошадка, одна на всём свете могла по-настоящему застать Селестию врасплох, и частенько этим пользовалась.

Селестия вспомнила прежнюю Луну, что жила тысячу с лишком лет назад, которая осталась в Замке Сестёр. Прекрасная, чернявая, с гривой великолепной, как сам звездопад. И она — Селестия. Просто миловидная, молоденькая кобылка с амбицией. И их метки, которые предвещали им будущее в Палате Архимагов и работу с небесными телами...

Сёстры обнялись, прикрыв друг дружку крыльями.

— Ну что? Солнце вставало по расписанию?

— Да, — ответила не без гордости Луна. — Точно в срок.

Селестия гордилась своей сестрой. Пробыв десять столетий в небытии, она быстро сумела прийти в себя и теперь неутомимо постигала науку дел государственных. Всё-таки, может статься, это было правильно — что пришла Найтмер Мун. Луна, будучи за пределами земли, нисколько не постарела, и теперь будет править ещё тысячу лет. И это прекрасно. А уж с её даром приходить в сновидения простых пони...

Неужели Элементы Гармонии и породили Найтмер Мун?.. С такой целью?

— Присаживайся, сестра, и слушай.

Луна устроилась на пуфике. Селестия притулилась рядом.

— Ты ведь помнишь Сталлиона, Луна? Да. Так вот, милая сестра… Сталлионград —

Она рассказывала долго, в подробностях, а сама думала, делая пометки на полях. А что если развернуть кампанию по религизации? Возрождение старых традиций? Чтобы все снова целовали Всеблагой и Мудрейшей Принцессе копыта? Вернуться во времена Палаты Архимагов и кардиналов-властолюбцев?..

Это ведь так просто — в трудное время объединить всех под знаменем солнца или чего-нибудь в этом духе. Просто и, воистину, эффективно. Что-то подобное и сделал Сталлион: только если религия, основанная кардиналами, заключалась, по сути, в поклонении ей, Селестии, то идеология Сталлиона — это уклад жизни, товарищество и верность отчизне. Да. Эквестрийцам будет чему поучиться у сталлионградцев в голодные времена Ледникового Периода.

Селестия договорила. Луна, попрядывая ушами, подумала. И только минуту спустя обратила на Селестию беспокойный взгляд:

— Что ж… если так… получается, что и Сомбра должен уйти? Придётся ударить по нему Элементами?

Вздохнув, Селестия кивнула. Другого выхода у них не было. Их «Большая Четвёрка», СССЛ — Сталлион, Селестия, Сомбра, Луна, не соберётся уже никогда.

Луна ещё не знала о той сложной судьбе, которую ей уготовила сестра. Пусть сначала пообвыкнет. Для неё в новом мире и так слишком много потрясений.

Принцесса Ночи всегда будет слегка не от мира сего. Такова её участь, и — благословение. Хороший правитель обычно шагает в ногу со своими подданными, он чувствует их настроения, он на земле; Луна же летит высоко-высоко, и потому видит гораздо дальше любого существа на планете.

Сквозь тернии к звёздам. Уже очень скоро над Кристальной Империей загорится великолепное северное сияние.

Над ухом Селестии раздался знакомый мягкий звук — письмо от Спайка. Она взяла телекинезом лист, подмигнула сестре и прочитала вслух.

«Дорогая Принцесса Селестия. Я хочу поделиться с Вами своими мыслями.

Я ничему не научилась! Ха! Я была права сплошь и рядом!

Если не жалеть времени на то, чтобы делать свою работу на совесть, твои труды всё скажут за себя. Конечно, я могла бы рассказать что-нибудь про друзей, которые всегда поддержат в трудную минуту, на которых можно рассчитывать, что бы там ни было, но вообще-то… я и так это знала!

Ваша Верноподданная, Эпплджек».

Луна слушала внимательно, положив голову на копыта, и каждое слово отзывалось в её душе музыкой бесконечности. Она уже знала, что погожие деньки Эквестрии кончились.

---

«Осёл и мул застряли на необитаемом острове!..»

Именно так начинались тысячи и тысячи затёртых до дыр анекдотов; именно так, в очередной раз насмехаясь над прогрессионерами и консерваторами, однажды завёл своё выступление язвительный и эксцентричный сатирик Джордж Хорзлин.

Теперь Шайнинг, стоя перед дверьми покоев Кэйденс, не мог выбросить глупую фразу из головы. Нет, конечно, теперь это не про них, хоть было и про них. И жался и мялся, как тогда, слушая звуки клавесина, не потому же.

Теперь он был и ослом, и мулом.

Шайнинг чувствовал, как просыпается всё — страстишка к дешёвым эффектам, напыщенный гвардейский пафос, жеребячество, и даже желание покрасить солдатиков — и он дрожал от негодования, от изумления, словно от перьевого гриппа. Что это? Как это? Откуда это? Неужели Кантерлотский дворец — это рассадник пошлости? Или тут как-то замешана Кэйденс?

Подобное просто оскорбляет память Булата Кремлина. Оба они, кружа на месте, столкнувшись лбами, копили злобу; потом схлестнулись; и оба они, оправившись от боевого азарта, пережили хорошую нравственную взбучку. Что же стало итогом? Один покончил с собой, а другой, лягать, возвращается к прежним границам?!

Это не просто жестокая издёвка над беззаветной жертвой. Это ещё и жуткая, толстокожая, леденящая душу ленца заплывшей жиром души.

Булат погиб, и Шайнинг обязан за двоих работать, за двоих дарить любовь, за двоих исследовать и познавать. Нельзя расслабляться ни на минуту. Прежний сон наяву поджидает за углом, лишь бы, улучив момент, подмять жертву тёплой, прожорливой, дурманящей массой.

И — Селестия свидетель! — чтобы унять негодные мысли, Шайнинг, как и тогда, боднул лбом стенку, будто бы позабыв, что там Кэйденс. Отпрянув, Шайнинг прислушался: но в покоях царила тишина. Значит, снова обошлось.

Шайнинг выдохнул и потёр копытом лоб. Негодование, грозившее перерасти в бешенство, смолкло. Низкопробные желания тоже затаились.

Что ж. «Делай что должно, и будь что будет» — девиз, негодный для мыслящего существа, и тем паче негодный для облечённого ответственностью. Но иногда стоит делать исключения.

Шайнинг мягко постучал в двери.

Как ни крути, всё это — часть его самого, а часть себя может оказаться как опухолью, так и головой. Надо как следует приглядеться, прежде чем рубить сплеча.

Створки заскрипели прежде, чем Шайнинг успел стряхнуть остатки прежнего оцепенения. Блеснул в проёме, словно звёзды из-за туч, светлый пурпур глаз, пара копыт крепко-накрепко обвила шею, и к пока ещё холодным, обветренным губам приложились другие — свежие, взволнованные, жаркие, и показались Шайнингу обжигающими. Ещё никогда богатство и тонкое очарование вишнёвых духов так не ударяло ему в голову.

В перерывах между поцелуями он пытался вымолвить что-нибудь, но всякий раз терпел неудачу. И только когда Кэйденс, по-прежнему трясущаяся, уткнулась носом ему в грудь, у Шайнинга появилось время поразмыслить.

«Её Величество не отправляла никаких писем, что мы вернёмся сейчас же, — Шайнинг покрепче прижал свою кобыледи. — Значит, Ми Аморе всю ночь не спала, чувствуя приближение любимого, которому спасла жизнь».

И подобная манера мыслей не казалась Шайнингу бестолковой или небрежной. Не хотелось дать себе крепкую затрещину. А всё потому, что каждый имеет право на безобидную игру с возлюбленной, будь ты хоть стражник, хоть король, хоть пониссар.

Сердце Шайнинга съёжилось и заныло. Он вспомнил грохот выстрела, Копейку на Сенной Площади, её плотно сжатые губы и взгляд: «за что, Булат? За что?..»

Такого не должно повториться, не будь я Шайнинг. И к гидрам формальности — кто был и не был чьим мужем, кто кому приходился сыном, а кому нет.

— О, Шайни...

И Шайнинг не заметил, что уже Кэйденс держит его, что копыта под ним расползаются, что примерзают, тяжелея, веки. Перед глазами пронеслись: колесница, запряжённая медведем, частушка, за ним, как за Снежным Занавесом, силовое поле, Твайли… Три года скачи, никуда не доскачешь...

— Кэ… Кэйденс… — простонал Шайнинг, уже валясь на невесту. — Мы ведь так ни разу и не написали Твайлайт…

Да уж, красота. Романтика. Что ни слово, то Уайлдфлэнк с языка слетел.

Кэйденс не ответила. Пытаясь сохранить хотя бы каплю гвардейского достоинства — впрочем, безуспешно — Шайнинг мало-помалу обмяк, а потом, словно медведь, завалился набок. И впал в спячку; в долгую и сладкую спячку, после которой, впрочем, наступят трудовые будни, и будут новые силы, и будут новые победы.

С горем пополам Кэйденс освоилась с устройством седла и осторожно, стараясь не разбудить и ничего не испортить, разоблачила Шайнинга. После, чередуя телекинез и хрупкую силу кобыледи, она дотащила благородного рыцаря до кровати и, охнув от усилия, взвалила его наверх.

Отдышалась.

И сама легла рядом.

Она ещё долгое время — и сердце билось часто-часто — разглядывала ссадины и кровоподтёки, которые Шайнинг заработал на «дуэли». Попыталась коснуться их — Шайнинг сморщился. Вздохнула. Придвинулась поближе. Обняла. Прижалась.

Шайнинг больше не морщился.

— Мы обязательно ей напишем, — шепнула она на ухо. — Она получит извещение о нашей свадьбе. Это будет сюрприз, благородный сир Арморе Брилянте.

Шайнинг заворочался, а потом, издав горлом тихий стон, сказал:

— Редисочка моя… тельняшечка… — и ватными, сонными копытами обнял Кэйденс.

— Ты мне всё-превсё ещё успеешь рассказать, — сказала Кэйденс. — А теперь отдыхай. Прости, звезда, пора мне спать.

Она выдержала паузу. Закрыла глаза. Улыбнулась, когда Шайнинг дёрнул задним копытом. Теперь для него эта строчка — не пустой звук. Больше не будет никаких «с тобою я привык лягать ». Никогда-никогда.

Как же долго она предвкушала эту встречу.

Потёршись носом о его шерсть, Кэйденс вдохнула. И тихонько, с удовольствием, кашлянула.

Шайнинг Армор пах медведем.