Глава 1
Утро встречало редких прохожих перекатами боязливого грома. Под мерные удары нестареющего дождя, гроза и правда казалось испуганной – что есть она, сумма мгновенных вспышек, против этой водной громады зловонного потопа? Благо сейчас они были союзники, и можно было только изредка будоражить темные проулки, отдаваясь блеском в окнах и отзвуками в тысячах консервных банках этого квартала-помойки, на краю Триксвилля. Но там, за стенкой, при свете лампы, которой не очень-то и нравилась ее работа, а уж работа полицейских тем более, был совсем другой мир. Высушенный бюрократией и закрытыми делами, он намокал намного реже улицы. По крайней мере, если не брать кровь в расчет.
Круговая траектория и… Хрррясь! «Не помню! Не понмю! Епоийю!» С каждым последующим ударом крики становились истошнее, а стенки отделения, и без того маслянистые и неопрятные, красились случайными местами в багрово-красные тона. Черный пегас шумно вдыхал воздух, готовясь для очередного удара. Его жертва напоминала скорее узника каких-нибудь подземелий, чем просто очередного заплутавшего воришку или незадачливого карманника. Безвольно обвисшая на стуле, она лепетала одну и ту же фразу, повторяя время от времени немного громче, наверное, для пущей убедительности. Скрипнули подковы. Пегас привстал на передних копытах и ударил задней левой в челюсть рыжего земпнопони. «Йэйомню!» Шамканье становилось еще менее внятным, да и невысокая результативность побоев начинала надоедать. Я понюхал мешочек с травой, висевший у меня на шее, пытаясь успокоится. На меня грустно глядели искренние глаза избитого в полусмерть заключенного. Искренние не в сочувствии или желании помочь, а в своей боли, пронзившей каждую крапинку их карей мутноты.
— То есть все, что ты можешь сказать про тот вечер, это то, что ты нажрался в круп и ничего не помнишь? – я угрожающе вскинул копыто.
Крылья било мелкой дрожью, выпрямленные вверх уже около часа, они больше физически не могли находиться в таком положении. С другой стороны, я был так напряжен, что чувствовал пульсацию в каждом кончике, в каждом бескровном перышке, лишенном нервов, она умудрялась отдаваться болью утраты там, где просто нечему было чувствовать; грива тоже, чуть ли не шевелилась от негодования, негодования и леденеющей ненависти. В своем полувставшем положении мои конечности, наверное, выглядели ужасно, но мне было не до этого. Я повторно помотал увесистой подковой, с намотанной на нее тряпкой. – Пожалуй, сниму, а то она совсем промокла.
— Нет, нет, нешт! – отчаянно забился рыжий кусок мяса.
Танцующие в истерике копыта оттарабанили целый концерт, пока я приближался к нему, связанному на стуле. Грязная комната, с заколоченными окнами и закрытой дверью в правом дальнем углу, единственный источник света, готовый вот-вот потухнуть и кошмарное копыто – неудобная «стульная» поза, добавляла к этому еще и затекший круп. Так называемое вычитание – все элементы комфорта убирались по порядку, и снабжались парочкой живительных тумаков, для бодрости духа и красноты щек. Да, чего таить, я знал свое дело, и этот раз ничем не отличался от других. Ну, почти ничем. Этим «почти ничем» была моя племянница, лежавшая с сотрясением и сломанным крылом в ближайшей больнице, да пара переломанных ребер у допрашиваемого – возможно, я абсолютно случайно погорячился, по совершенно непонятным мне причинам.
— Слушай, а ты хороший парень, — завел я свою шарманку.
Дождь, которого мы оба не видели, но слышали, казалось, прислушивался к моему монологу. Капли стучали медленнее, отсчитывая и без того вялотекущие секунды. Наверное, они тоже хотели, чтобы их назвали хорошими парнями. Понь перебирал копытами, в попытке отползти куда подальше.
– Ты прекрасно понимаешь, что я не хочу тебя бить. Работа такая. А она ведь была моей племянницей.
Глаза земного забегали вдвое быстрей, он явно смекнул, что к чему. Судороги копыт усилились.
– Ты взял самый дешевый виски, — я старался отстукивать слова, чувствуя его все нарастающую тревогу, — пошел в самый дешевый бордель, — дождь исступленно вторил моим шагам, — и видя как избивают самую безобидную поняшу, — казалось, стены трясутся не от бури снаружи, а от его сумасшедше дергающихся глаз, — сделал самую мразотную вещь. Ничего.
Я остановился. – ТЫ ХОТЬ ЗНАЕШЬ, НЕДОЛОШАДЬ, ЧТО ЗА КАЖДУЮ БАБОЧКУ НА ЕЕ БОКАХ Я ТЕБЯ НА РОГ СЕЛЕСТИИ НАМОТАЮ, ПРЕДВАРИТЕЛЬНО ИМ ЖЕ ТЕБЯ ДОСТОИНСТВА ЛИШИВ?!
Косые молнии разрезали туман, который бело-серыми взбитыми сливками лежал на тортиках крыш домов. В одном из них сейчас на пол упала последняя ниточка дела, которое полиции предстояло раскрыть в ближайший уик энд. Не выдержав удара пепельного пегаса, «ниточка» гнусно воя распласталась по деревянному подгнившему полу. Треснувший стул и обрывки веревки, пропитанные кровью, валялись рядом, напоминая о не лучших методах допроса слуг правосудия в наше время. Пегас направился к выходу, проклиная весь преступный род до седьмого колена. Синющий рот недвижимой фигуры приоткрылся: «Отыезиеняабыальницу. Я саажу сёштозааю. Зекооавидеа ее. Зекооаеозаает». Обернувшийся крылатый удивленно посмотрел на пол. Он искренне не понимал, зачем молчать, чтобы в последний момент расколоться. Наверное, он просто никогда не бывал в состоянии, когда хочется просто выжить. Выжить любым способом.