My little crysis
Глава 2
А мне не привыкать сидеть в камере, было дело. Вместо наручников на мне кандалы, да я вообще могу их с легкостью сломать, но голова болит неимоверно. Так а где мой шлем? А! Вот он, рядом со мной валяется. Итак, что я помню с недавних событий: хорошо поохотился на цефов, хорошо пробрался к их башне, хорошо прикончил тех невидимых уродов-цефов, потом вошел в их башню, хорошенько подгорел, поговорил с Пророком, которого зовут Лоуренс Барнс, потом я поселил его в своей голове, дальше из жопы появилась дыра, которая меня засосала, а дальше как в тумане. Надеваем шлем, ну вот, такой крутой, как и был.
«Максимум силы»
Резко дернуть руки в стороны, и мои руки свободны, подошел к двери – бац! двери нет, впечаталась в стену, и я свободен. Пророк, ты тут?
«Ну привет, герой. Чего надобно»
— Слухай, а я где?
«В коридоре»
— Да ну на хрен! А по подробнее!
«Да черт его, в замке каком-то. Тихо! Слышишь?»
— Нет, я ничего не слышу, ну конечно я, мать твою, слышу. Я повернулся и снова потерял сознание. — Ох, опять...
Ну и где я? Хрен его знает, а на стенке стекло. Ясно, камера допроса. Дверь комнаты открылась, и сюда вошел конь в золотой броне. Я вот все думаю, а не ковыряются у меня сейчас цефы в мозгах. Ха-ха-ха, че это я, они у меня уже там давно поселились!
— Ну, говори кто ты, откуда, как ты попал в сад?
Он че, серьезно думает, что я проболтаюсь, флаг тебе в руки или копыта, или что у тебя там. Ну ладно расскажу.
— Меня окрестили Алькатрасом. Ну и ляд с ним. Имя свое еще помню. Я хоть и мертвец, но из ума не выжил, хотя нет, выжил. Все помню: имя, звание, личный номер. Только что мне с них? Тот, кого они обозначали, умер. А меня опрашиваешь ты — мельчайшая сошка из всех мельчайших сошек. Ты небось возомнил, что тебе оказали гребаное великое доверие? Думаешь если ты зашел сюда и сможешь вытянуть из меня что-то, то ты, мать твою, великий герой-доброволец? Врешь. И я это хорошо вижу. Ты вспотел, проводимость кожи подскочила на пятнадцать процентов, глазки забегали на двадцать четыре процента скорее. Про голосовые гармоники можно и не упоминать. Тебе кажется, что ты говоришь сурово и спокойно, но поверь мне: на верхних частотах визжишь, будто перепуганная девчонка. Теперь я могу все это узнать, еле глянув на тебя. И это не из-за прибамбасов, я не с тактического дисплея читаю циферки, это теперь во мне. Просто знаю, и все. Я теперь много чего знаю, чего человеку знать не положено. Но ты не бойся. Честное слово, не стоит. Знаешь, если б я хотел тебя прикончить, ты б и за порог ступить не успел.
Пока я выговаривался в комнату зашли большие такие лошади, у которых есть рог и крылья, и грива ихняя развевается, как на ветру. Величественно выглядят, но мне посрать. Я снова обратил внимание на того, который в златой броне, он поклонился. Так, я не понял, это что, местная власть? Не, я не в Чернобыле, если бы я был бы в Чернобыле, то дисплей выдал бы мне уровень радиации, но тут нет радиации, а если я не в Чернобыле, то где же, вашу мать? Сдох? Да нет, жизненные показатели в норме.
— Кланяйся, неблагодарный! — сказал мне упырь в броне.
— Слушай сюда, крылатый, не смей мне указывать, иначе я оторву твои крылья и засуну их тебе в одно заднее место.
Белая и черная начали ко мне подходить, если бы не шлем, то они увидели бы мою морду, а она сейчас не в лучшем состоянии.
— Мы знаем, что Ваш шлем снимается, пожалуйста, снимите его, чтобы мы знаели с кем имеем честь говорить, — произнесла белая. Хорошо, я его сниму, но чур не пугаться. Я снял его, нос заболел, как и все остальное.
— Ну, довольны? И даже не просите меня снимать этот комбинезон.
— Почему?
— Да потому что только благодаря ему я хожу, дышу и говорю с вами. Я вообще удивляюсь, как я еще жив? Хребет переломан в трех местах, разодрана бедренная артерия, в легких крови больше, чем воздуха, а это еще не весь список.
— Как же ты еще жив? — удивленно спросил крылатый.
— Получаю от нанокостюма полной дозой антитела, автокаталитический фибриноген и дюжину разных искусственных остеобластов, чтоб мои кости поскорее срослись. Вот как люди продвинулись в технологиях!
— Кто Вы? — спросила черная.
— Мое имя Алькатрас, служу в морской пехоте, США, 23 года.
— Расскажи нам о себе.
— О себе? Это займет очень много времени.
— Если это так, то позволь мне просмотреть твою память. Если там будет что-то лично, то мы сохраним все в секрете.
— Я не знаю как вы собираетесь копаться в моей башке, но валяйте. Но сразу предупреждают, что там есть сцены двадцать один плюс! Белоснежка подошла ко мне в плотную, ее рог засветился, и мы вернулись тогда, когда все началось...
Нас загнали под воду, как только перекрыли все ТВ. Именно как только, так сразу: Чино смотрел себе «Бокс с подменными телами», и тут — оп! Пошел сигнал экстренного сообщения, и через минуту «МакроНет» уже вовсю трезвонила о страшном взрыве в Нью-Йорке, а еще через две с хвостом минуты мы уже несемся как угорелые под воду. У причала вынырнула «меч-рыба», танки еще не продула, а мы уже штабелями в нутро. Едва люк успели завинтить, и снова вниз.
Пристегнулись. По всей субмарине грохочет и скрежещет. «Меч-рыба» — она, по сути, жестянка для перевозки десанта, посудина с мощным движком и парой-тройкой ракетных шахт, чтоб совсем уж голыми себя не чувствовать перед шакалами противолодочными. У «меч-рыбы» есть обычные для подлодок средства маскировки, чтоб прошмыгнуть незамеченной, — но на этот раз их не включили. Куда бы мы ни двигали, видимо, шишек жаба душит — жалкие шесть процентов мощности на маскировку потратить.
Потом началась обычная нудная чересполосица: то несемся как угорелые, то ждем неизвестно чего. И тянется такое восемнадцать гребаных часов. Никто ни хрена не говорит, и «ни хрена» эти меняются час от часу. Сперва собираемся пристать к огромной надувной медузе, подвешенной в мезопелагическом слое; хотят подержать вояк в сохранности, пока не понадобятся. Думаю, ничего, там хоть места хватает, можно отдохнуть малость от жестянки, но нет, снова тащимся к берегу. А потом кружим и кружим в какой-то богом забытой яме, твою в бога душу мать, кружим и кружим. Парни хотят подавить массу, но шеф раздал обычный шестичасовой набор стимуляторов, все подвинтились на гамма-аминобутирате, трицикликах и супернефрине — от этой гадости потом две недели суставы ломит. У меня в заплечнике фляжка с текилой, для медицинских целей, конечно, я и приложился, чтоб стресс унять. Предложил народу — никто не хочет. Говорят, плохо оно смешивается с нейротропными. Дристуны.
И вот сидим мы, пристегнутые, увинченные, на стенку лезем. И тут снова заскрежетало, ночной свет включился, кроваво-красный, как в азиатском некросалоне, где длинноволновым подсвечивают, чтоб трупы красивее выглядели. Искусственных разумов не требуется, чтобы вычислить: в Нью-Йорк идем, но шеф и того не говорит. Дескать, на месте нам всё и про всё скажут. Вот и сидим, окомбинезоненные, локтями пихаемся да гадаем, байки травим, чтоб ожидание скрасить. То вирусы синтетические, то ядерные заряды в туннелях, то заговор в центральном командовании. Левенворта опять понесло, у него крыша на роликах, говорит, мол, вентеровские биоморфы взбунтовались, устроили сущий «Скайнет». И не слушает, недоумок, что ему полкоманды твердит: вентеровские лаборатории черт-те знает где, в Калифорнии, и если нас на войну с репликантами отправляют, так не проще ли было нас по воздуху перебросить, а не гонять субмарину через гребаный Северо-Западный проход?
Кажется, Левенфорт и сам-то не верит в свой гон, но ему нравится подзуживать. Если только я снова научусь скучать, то буду скучать по этому засранцу.
Из переднего люка доносятся обрывки разговоров. Кажется, еще самое малое шесть субмарин собралось, операция под командованием какого-то полковника Барклая — никогда о нем не слышал. И упс! — что за новость, идем по Истривер к Манхэттену. Но вдруг уже не идем, оторвались от группы и направились к Бэттери-парку. Шеф говорит, мол, встретиться кое с кем надо втихую, спасти. Не понятно, то ли пробалтывается, то ли из пальца высасывает.
Народ снова принялся дико гнать, гадая, а Чино — вот же ушлый! — начал ставки принимать на этот гон, прямо вот так вот, в подлодке, а я сижу, и в голове у меня вертится одно…
В общем, все лезут с теориями, Чино принимает ставки, уже восемнадцать часов прошло, и самое малое десять из них я писаю кипятком. Парчман думает: у меня похмелье, а я сижу и чувствую, что между мною и целой Атлантикой жалких семь сантиметров биостали, и плевать мне, что про сталь эту пишут. Она всего лишь паутина, выдавленная из брюха генетически модифицированного паука. Думаете, ей удастся вечно выдерживать целый океан?
По-моему, это и была единственная верная моя догадка во всем предыдущем и последующем дерьме.
Я только сейчас заметил, что я и та белоснежка стоим и наблюдаем за всем этим до того как я съехал с катушек, а до этого буквально пара минут. Она молчит и я этому даже рад, хоть немного, но рад.
Наконец в наушниках голос: время пришло, седлайте, ребятки. А затем мы слышим эдакое «памм-м», будто щелбан по корпусу. Не как от сонара, во всяком случае, нашего сонара, а один удар, аж корпус загудел. Все замолчали на секунду, потом Берендт огляделся и спрашивает: «Кто-нибудь это слышал?»
И тут нас грохают в борт.
Никакой тревоги, никаких сигналов — гигащелбан, грохот, и подлодка кренится на правый борт. И времени заорать нету, разве только выдохнуть: «Мать твою!» Корпус раскрывается, будто гигант приложился к нам консервным ножом, дальний край отсека просто сминается в бумагу. Берендту спину переломило, словно спичку, прям на глазах становится куклой тряпичной, а после балка или лонжерон, какая-то там хрень выдирается из передней переборки и плющит Бьюдри, как жука.
Мы летим вниз, палуба задралась под немыслимым углом, от носа хлещет вода, чертова жестянка скрежещет и воет, будто горбатый кит. О, вот теперь включилась тревога — или это орут все? Вокруг кровища. Если кто-то думает, что ее в красном свете не заметишь? Так нет, она прям по глазам бьет, на вид черная, плотная, блестящая. Вода уже не просто хлещет, она бежит приливной волной, будто разжижившийся пол вознамерился расплющить нас о потолок. Только теперь потолок — это стена, а крыша — задняя переборка, и…
На хрен «и». Субмарина утонула, и точка. Зачем детали-то? Ты что, документалку снимать собрался? Утонула, к чертям собачьим.
Баста.
И каждый сам за себя. Я чуть вдохнуть успел, а океан уже над головой плещется, я ныряю, распихивая приятелей и куски тел, перетрусил до смерти, не вижу ничего, кроме кровавого света в отсеке да голубеньких огоньков сгорающей электроники. Субмарина еще стонет и кряхтит вокруг меня, сворачивается, будто лист бумаги, в комок. Слава богу, криков под водой не слышно, но металл о металл точно в мозгу скрежещет. Мы выбрались через передний люк, вокруг по-прежнему чернота, красным отсвечивает, голубым, и видна зияющая длинная дыра в боку, сине-черная расщелина, сочащаяся пузырями.
Протискиваюсь наружу, задираю голову — там бледный далекий свет. Гляжу вниз: мимо скользит огромная глыба металла, распоротая в хлам, испускающая потоки воздуха. Где-то там нос уже ткнулся в дно, оттуда поднимается, клубясь, облако черной грязи, охватывая лодку, будто живая и очень голодная, заждавшаяся тварь.
Но я думаю только об одном: поскорей бы выбраться на поверхность.
Стоит заметить: там, в глубине, никакого вам выпендрючего геройства! Нет, ну я не против, но только если на мне реутилизатор дыхания, и не на один жалкий вдох при тридцати метрах до поверхности. Нет, может, я бы и стал геройствовать, если б не тот случай пятнадцать лет назад. К черту, вот вам прямо и просто: я не стал отыскивать застрявших, вытаскивать раненых на горбу. Я даже и не думал про это. Просто на моем пути помехи, одни твердые и с острыми краями, другие мягкие и пушистые, но я демократ до мозга костей, мне наплевать и на тех и на других, я распихиваю их с полным равнодушием. Мне снова восемь лет, я умираю, я знаю нутром, каково оно, умирать. Если честно, то я воды боюсь до чертиков. Ну я никому не говорил, но считал, что начальству известно. Я-то справлялся нормально, даже третье место взял на морском заплыве в прошлом году. Но когда мне было восемь, я чуть не утонул. И вроде как прицепилось ко мне. Не, бросьте, начальство обязано про такое знать. Тестов куча, мозги по полочкам раскладывают — должны ж были вычислить. Ну, я так думаю.
Только не это, ради бога, только не это снова!
И вот я изо всех сил толкаю себя наверх. У меня даже ума не хватило ласты подхватить, я просто бью по воде парой нелепых обезьяньих лап и знаю только: вон там посветлее, а в другой стороне — темнее, и грудь мою распирает, вот-вот взорвусь, будто целый отсек воздуха заглотнул. Я и в самом деле едва не взрываюсь, с эмболией шутки плохи, но наконец вспоминаю: последний-то вдох я сделал под давлением, и чем ближе я к поверхности, тем страшней меня давит изнутри. Потому открываю рот. Открываю, и выблевываю мой драгоценный воздух в океан, и барахтаюсь как могу, стараясь поспеть за пузырьками, и молюсь, чтоб воздух из меня выходил быстрей, чем изнутри распирает. Трепыхаюсь, загребаю, пихаю воду под себя, и вдруг свет над головой становится неоднородным, зеленоватое сияние рассыпается на лучи, и они танцуют, клянусь Господом, они танцуют! Вдруг над моей головой — потолок, корчащееся зеркало, будто ртуть, и я проламываюсь сквозь него и, кажется, могу заглотить сразу все это чертово небо, и я так рад, что живой, охрененно рад.
Клал я с вот таким прибором и на Берендта, и на Чино, и даже на старину Левенворта, повернутого на всемирном заговоре. Я так рад остаться в живых, что не сразу замечаю, в каком кошмаре оказался…
Мы с ней оказались на берегу города и просто наблюдали за происходящим, которое шло по сюжету. Она смотрела на меня, я это знал, но не подавал вида. Она снова обратила взор на эту картину. Мне-то было похрен.
Я родился заново посреди ночи. Еще с дюжину наших всплыли и озираются по сторонам, пока я глотаю небо. Я прихожу в себя, а на поверхность выскакивают еще несколько, будто чертики из коробочки. Повсюду нефть, ее лужи испятнали воду.
Нефть в воде, но пылает небо.
Нью-Йорк вокруг нас — огромная черная опухоль. Большинство домов без света, на десяток приходится от силы пара тех, где еще светятся окна. Однако света хватает: лунное сияние пробивается сквозь облака, и сами они отсвечивают оранжевым, будто электрокамин. Если это от пожарищ, то, должно быть, полыхают целые кварталы. Даже с воды виден пылающий жилой дом вдалеке. Смотрится таким маленьким, спичечный коробок с ползающими по нему светляками. Невдалеке от берега офисная башня накренилась и уперлась в соседний дом, черный дым поднимается из сотни мест. С воды не разобрать, откуда именно, но вот куда он поднимается, видно хорошо: огромное черное покрывало над головой, на вид такое тяжеленное. Кажется: упадет наземь — расплющит напрочь все, еще стоящее.
— Матерь божья! — восклицает кто-то. — Что здесь случилось?
Левенворт! Старина, выбрался, тебе повезло!
Я обернулся, стараясь разобрать, откуда голос, но рядом со мной плавает не Левенворт, а что-то не военное и явно неживое. Оно даже и на человека не слишком похоже: глядит серыми бесформенными наростами, торчащими из глазниц, со щек тянутся пучки переплетенных то ли вен, то ли сухожилий, приросших к плечам, и все это похоже на… ну… э-э…
Ну знаете эти огромные мощные мясорубки в супермаркетах? Туда сгружают остатки, обрезки, обломки костей, пихают в воронку наверху, а внизу решетка, и будущий гамбургер выползает оттуда пучком дряблых красных червей.
Так вот, оно выглядело вроде того.
Я вдруг замечаю: гавань вся усеяна этими раздутыми плавающими монстрами, половина тех, кого я принял за товарищей по оружию, — это обезображенные трупы гражданских. Я обед едва наружу не выметал, и думаю: может, все наши были правы одновременно? Может, это и синтевирусы, и ядерный удар, и заговор с переворотом, мать твою, ну отчего за компанию не подкинуть и девенвортовских сбрендивших биоморфов? Может, кто-то решил все сразу в дело пустить, чтобы уж гарантированно нас доконать?
Только сдается мне, это далеко не все, ох не все!
Тут кто-то завопил, я оборачиваюсь, ожидая увидеть новый кусок мертвечины и гнили, но вместо того вижу бурлящую от множества пузырей воду. Сперва думаю: это предсмертный вздох «меч-рыбы» со дна Гудзона, но вода все бурлит, и у меня вдруг мелькает проблеск надежды. Может, это наша субмарина пришла на помощь, кавалерия примчалась спасать несчастных поселенцев? Темная металлическая штуковина уже различима под поверхностью воды, снизу просачивается красный свет, а крошечная, забившаяся от страха в нору часть моего рассудка шепчет: не слишком-то оно похоже на рубку подлодки. Никогда таких не видел.
Оно поднимается над водой, и поднимается, и поднимается, и вот уже целиком вылезло, и все поднимается, эдакий небоскребище, вода по нему стекает реками, аж море внизу ходуном ходит. И по-прежнему ни хрена не разобрать, только две штуки круглые вроде гимнастических обручей (и размером с них же) пылают оранжевым огнем, а между ними — темень. Одно ясно: чем бы эта штука ни была, она не отсюда.
И не успела эта мысль как следует обжиться в моей голове, летучая хрень врубила прожектора и начала отстрел.
Когда вижу бегущую ко мне череду всплесков, рефлексы срабатывают как часы. Их и под водой слышно, это «твип-твип-твип» стрельбы очередями, вот оно громче, вот ослабло, когда погружаешься. Но только всплываешь хватануть воздуха, сыграть с курносой в чет-нечет, снова вовсю. Не поймешь, куда плыть, времени нет. Выскакиваешь, вдыхаешь, краем глаза подмечаешь, где над головой несется мелькающая дорожка трассеров. Оп, кто-то вскрикнул, проиграл свой раунд в чет-нечет, но ты уже снова под водой, надеясь не подгадать безносой, пока на берег не выберешься. Конечно, там не нырнешь, но, по крайней мере, земля под ногами. И можно спрятаться, а не болтаться на воде живой раскровяненной приманкой для акул.
Долой мозг, вся власть мозжечку, пусть мышцы решают сами, в какую сторону дернуться. Не пытайся думать, что перед тобой, это не по твоему уму, времени нету. Думай, что оно делает. А оно стреляет! Никаких тебе фазеров, лучей смерти, оно, мать его, стреляет! И никаких целевых суперкомпьютеров, а то ты был бы уже трупом. Оно расшвыривает гребаные пули, будто заказало обычный боезапас с обычного склада армии США.
Конечно, и обычный боезапас подходит прекрасно, когда мишень — безоружный гамбургер, нелепо бултыхающийся посреди бухты. Выныривая, я слышу крики, воздушный урод косит нас как траву.
Но я все кидаю кости, я в игре: дышу, ныряю, выныриваю, загребаю, дергаюсь влево, вправо — и летучий придурок меня не достал! Я добрался до берега и чуть не убился о кучу хлама, не заметил прибрежных камней, а торчащая у самой поверхности дреколина чуть не выбила мне глаз. Дно и камни скользкие, но ведь твердые! Ура! Карабкаюсь наверх и утыкаюсь в бетонную стену набережной. За долю секунды соображаю: без крючьев или перчаток-липучек никак не выбраться. Поскальзываюсь, валюсь навзничь, а из стены брызжет бетонная крошка, и я любуюсь на череду круглых выбоин там, где секунду назад была моя голова.
Я снова в воде, а прожектора в небе, поганые гляделки, так и шарят по бухте, выискивая мишени. Кто-то слева орет — мать честная, Левенворт, и не пришибло психа, вот же нашел место, где параноику самое раздолье. Он машет, показывает: неподалеку набережную разворотило, в парапете дыра в несколько метров. Он уже нырнул туда, я поспеваю следом. Ползем через небольшой такой каньончик ломаного бетона и спутанной драной арматуры, норовящей выпустить тебе кишки при каждом движении, будто рыбе. А в воздухе особая вонь — не масло и мазут с подлодки, не смрад от трупов и дерьма в бухте, а кислое такое, резкое. Аммиак — вокруг смердит аммиаком!
Наконец мы выбираемся к груде мусора, бывшей когда-то улицей, и прячемся под вздыбившимся пластом асфальта, похожим на детский шалаш. Но Глазки Небесные на месте не стоят, шарят, заходят сбоку — и мы у них как на ладони. Левенворт выскакивает и несется к ближайшему укрытию, старому развалившемуся дому метрах в пятидесяти, за автостоянкой. Я мчусь за ним, глаз от земли не отрываю, но помогает мало: все равно вижу, как Левенворт разлетается, будто шарик с водой, аккуратно перед моим носом. Пули сыплются градом, нас приятненько так превращают в фарш, а тупой голосок в моей голове все не заткнется, все твердит: «Ну, по крайней мере, Левенворт умер счастливым, прав оказался напоследок, пришельцы из космоса его ухайдокали, и…»
И тут — хрясь! Будто тяжелым, тупым приложили, потянуло за все тело — и я уже никуда не бегу. Ног не чувствую, лежу мордой в щебенке, вокруг кровища — моя, не иначе, я прям чувствую, как из меня хлещет.
Но боли нету. То ли хребет перебило, то ли шок, боль еще до мозгов не добралась. Хотя чувствую: ребятки, я подыхаю. Лежу и знаю: сейчас кончусь. И не больно совсем.
Но руками я еще двигать могу. Неподалеку кто-то орет — значит, не один я еще живой, не всех ухлопали. Переворачиваюсь на спину — а перед глазами дрожит, мушки плавают, все кровавым подернулось, но если уж мне кранты, так почему бы не взглянуть напоследок врагу в лицо. Вот он, огромней смерти, целый летучий Армагеддон, темный силуэт за слепящим светом, и я ничего не могу различить, но воображение услужливо рисует сотни дергающихся, выслеживающих стволов, ловящих цель, глядящих прямо на меня, мать твою, прямо в душу — и вдруг над головой эдакое «буумм!»
Я ощутил мурашки по коже, ха-ха, забавно. Я обратил внимание на снежку, у нее лицо было переполнено страхом. Она не могла это вынести, столько смертей, сразу ясно — она никогда ничего подобного не видела, ну что, а ведь я мог просто рассказать, но нет, она захотела увидеть все своими глазами. Возвращаемся у происходящему:
Небесные Глазки дергаются, будто промеж них отвесили хорошего пинка.
Мгновенно мелькает: «Ни хрена себе отдача». Но потом доходит: это ж в поганца ПОПАЛИ! Не знаю, кто у этой летучей махины вместо пилота, но и до него дошло, про меня сразу забыл, развернулся, отыскивая того парня, который осмелился дать сдачи.
И вот он стоит в перекрестье прожекторных лучей, как поп-звезда.
Похож на боевого робота: вроде циклопа, для лица места не осталось, полголовы — здоровенный кровавый глаз. Словно кто-то большую греческую статую ободрал до мышц и сухожилий, пучки мышц хорошо видны в прожекторном свете, цвета оружейной стали, глянцевые, маслянистые, обернутые вокруг торчащего там и сям скелета. Хребет хорошо заметен, высовывается, над плечами вроде черепа, костяшки пальцев, коленные чашечки и локти блестят хромом, но вряд ли это хром, им надо быть раз в тысячу крепче.
Клянусь, тогда мне показалось: он ростом метров десять! Идет по развалинам, точно голем какой, мать его, а в руке пушку держит, в одной руке, будто перышко, будто она сто грамм весит. Мышцы сокращаются, трутся друг о дружку при каждом шаге, на вид совсем живые — но я никогда не видел, чтоб живое так двигалось.
И кажется: колосс этот одним ударом сметет паршивый Армагеддон с неба.
Но не сметает. Летучий снова разворачивается, стреляет, попадает голему в грудь, и — клянусь, не вру! — этот ободранный Зевс остается на ногах! Качнулся назад, зашатался, без малого грохнулся навзничь, но не грохнулся же. Устоял, снова поднял пушку, теперь ее хорошо видно, вроде минигана, непомерная штука для простого смертного. Может, с беспилотника «таранис» содрал или еще откуда, но таскает он ее будто бумажный пистолетик, наставил и, о дивный звук! Волшебное пение, наверное, тысячи три выстрелов в минуту, лента свистит и летит, несется сквозь пулемет — прям телеграф тридцатого калибра.
— Это ты? — спросила она меня.
— Нет, вон я. Я указал пальцем на единственного выжившего солдата, который ржет на всем этим.
— Но как же? На том существе точно такой же костюм, как у тебя!
— Смотри внимательнее.
Я хохочу, как Джокер из «Бэтмена», ошалело радуюсь и забываю напрочь, что я при смерти. Вот мой ангелхранитель, вот Гавриил, вострубивший в трубу Судного дня, адский корабль дергается, качается, хочет удрать, но сейчас он в огне, блюет дымом, кренится на правый борт, кажется, уже и не может взять голема на мушку, палит наобум в ночь, полосует длинными очередями небо и море.
Наконец валится, и даже вовремя. Через две секунды пушка моего спасителя умолкает и крутится впустую.
А я отсмеялся навсегда. Мне и дышать-то тяжело. Но Гавриил меня слышит даже сквозь рев огня. Гавриил видит меня и приходит за мной сквозь дым и развалины, с миниганом, чьи стволы вращаются бешено, но уже бессильно, по инерции, неспособные глотать и выплевывать сталь. Гавриил наконец это замечает, равнодушно отшвыривает пушку прочь, становится на колени и смотрит на меня.
Я гляжу в ответ, в забрало цвета темной меди, блестящее, непроницаемое, на короткое металлическое рыло под ним, вроде как вделанный противогаз-респиратор, на жгуты серых мускулов на щеках. Мускулы держит металл вдоль края челюсти. Полосы металла смыкаются на месте, где положено быть рту, на манер жвал.
В общем, словно богомолу в морду смотришь. И он смотрит — молча.
Долго молчал. Чертовски долго. Я уже сам пытался заговорить, мол, «спасибо» и «хорошо пострелял» или хотя бы «мать твою», но не могу, сил нет даже на то, чтобы рот открыть. Наконец слышу электрическое жужжание и голос: «Похоже, ты — мой билет отсюда!»
Голем, ангел, циклоп, робот — не могу понять, кто он такой и что он такое. Может, брежу наяву? Может, у меня предсмертные галлюцинации?
С высоты теперешнего опыта скажу: может, и не совсем галлюцинации, но уж точно предсмертные.
— Ну что, хочешь дальше смотреть?
— Нет. Я... Я больше этого не вынесу, — сказала она со стекающими слезами на глазах.
— Тебе досталось самое легкое — ты наблюдала, смотрела за происходящим, а я принимал в этом участие — это я тот солдат, к которому подошел тот голем.
— Прости, я не хотела...
— Ладно, проехали. Кстати, как тебя зовут?
— Селестия.
— Хорошо, Селестия, давай уйдем отсюда, а то мне не очень приятно смотреть как я умираю и перерождаюсь.
— Хорошо.
Мы очнулись. Я сразу пришел в себя. Голова гудела, но я уже к этому привык, если хотите совет, не пейте много текилы, я серьезно. Не я один пришел в себя. Черненькая стояла подле белой, может родственники, похоже на то.
— Селестия, что ты имела ввиду под словом «мы»?
— Я видело то же, что и моя сестра. Честно сказать, я удивлена тому что ты выжил.
«Сестра? А с виду и не скажешь, я думал, что это ее дочь!»
— Если бы не этот нанокостюм, то я бы давно уже лежал в земле сырой. Ну так что, Селестия, может дадите мне свободу?
— Хорошо, но ты никому не причинить здесь вреда!
— Обижаете. Никого я тут не трону... если провоцировать не будут, тогда я за себя не отвечаю. Тут же на всю комнату прозвучал голос костюма:
— Все системы подключены. Эн-два работает в нормальном режиме параметров. Отмечаются небольшие структурные повреждения в межреберном пространстве и связях баллардовых топливных элементов, оценочное время ремонта нанокомбинезона — двадцать шесть минут. Оценочное время лечения оператора пока недоступно.
— Ерш твою медь! Да ну на хрен! Пизде-е-ец!
— Что это было? — спросил стражник.
— Костюм, мать твою! Это он сейчас говорил! Костюм выдал следующее:
— ДНК интегрирован. Оценочное время лечения — четыре минуты.
— Ура! Но это все равно ничего не меняет.
— В смысле? — спросила Селестия.
— Ну, все мои кости переломаны, хребет переломан, короче, я ходячий мертвец, нет, я еще живой, но если я его сниму, то мне кранты.
— Может мне получится помочь тебе с помощью лечебной магии?
— Пха-ха-ха-ха-ха-ха! Ох, черт. Мне даже смеяться больно. Будто сейчас все наружу вывалится. Ну давайте посмотрим на эту наркоманию.
Мы пошли не знаю куда, может в госпиталь. Шлем я естественно надел, мне кажется, или я в нем классно выгляжу? Кажется, что да. Вот бы еще про это видеоигру сделали, было бы вообще классно. Ну, посмотрим к чему это приведет...