Великий ужасный план

V

Что было мочи дёрнув за шнур, я завёл трактор. Мотор затарахтел, потом заурчал. Оттолкнувшись от подножки, я забрался в кабину, уселся и положил копыта на рычаги. Машина взревела и, покачиваясь, тронулась, выезжая из ангара. Из-за дикого шума я ничего не слышал, поэтому главный механик, стоявший у ворот мехдвора, даже не пытался мне что-то прокричать, а лишь кивнул, мол, всё хорошо. Я улыбнулся и дотронулся копытом до кепки на голове, благодаря его таким макаром. Трактор, мерно урча, ехал к ещё не распаханному участку целины. Март месяц даже на степном юге Сталлионградской Советской Республики был весьма морозен, сидушка остыла за ночь, и токмо тепло от работающего двигателя не давало мне дрожать. Хорошо, хоть изморози сёдня не было, зато откуда ни возьмись появился резкий ветерок.

Приехав на место, я тяжко вздохнул – на поле меня уже ждал дед Грайн. Терпеть не могу этого жеребца, пень старый, вечно ворчит, всем недоволен, ругает и Эквестрию и председателя нашего колхоза «Пламя Революции», трясёт седой бородой. У нас так заведено: один на тракторе пашет, другой смотрит, шобы было ровно, так вота этот гад отказывается пахать! Я первый раз дал слабину, а теперь токмо и делаю, шо штаны протираю, а дед Грайн расхаживает да бурчит, холера, шо не получается у него. Ага, как же! Трактор он прекрасно водит, сам видел. А вот пахать – ни в какую. Я на него председателю жаловался ужо, а тот лишь отговорился, мол, войди в положение, так да так. Ага, сам бы сел за трактор, да вошёл бы.

Но сёдня дед Грайн меня достал. Начался-то день нормально, я опустил плуг и стал вскрывать целину. Земля комьями пошла из-под лемехов, большие куски разбивались дисками, а потом ровнялись граблями. За трактором шли восемь ровнёхоньких борозд, куда вскоре посадят царицу полей – кукурузу. Хорошо! Вот так посмотришь, как труд спорится, как работа делается, растут яровые. Представишь, как летом вопьёшься зубами в сладкий кукурузный кочан, сваренный в солёной воде. А ещё и маслицем помазать сливочным, м-м-м! И как осенью комбайны уберут в закрома Родины несметное число жёлтых ядрышек.

– Эй! Эй! Стой! – закричали сзади.

– Ась? – я развернулся, дед Грайн махал мне копытами.

– Перерыв давай!

– Какой тебе перерыв, чай не за рычагами! Вот добью полосу, тогда.

Закончив работу, я заглушил трактор, слез с него и достал, лежащий в сумке бутерброд со щавелем. Уселся, привалился к колесу и стал жевать, глядя на вспаханное поле. Дед Грайн, кряхтя, бухнулся рядом, но завтракать не стал.

– Я тут подумал, – начал старик. – Подумал и решил, не нужно нам пахать целину.

Я чуть не подавился.

– Ты чего это несёшь?

– Неправильные вещи мы все творим. Нам с тобой нужно сейчас к председателю пойти и сказать, чтобы никто больше целину не поднимал и тракторами не пахал, от этого вред один.

– Да ты чево, дед Грайн? Тебе солнце голову напекло? Ты чё такие антиреволюционные речи ведёшь? Ты же Партии перечишь! Они к нам со всей любовью же! – моему возмущению не было предела.

– Не напекло, и ради общего блага я не меньше Партии забочусь. Поэтому говорю: нельзя так к земле относиться.

– Да что ты говоришь! Забо-о-очусь, – передразнил я его.

– А то и говорю! Потеряли мы связь с землёй, относимся к ней как хищники. Когда мы сами пахали, сами вот этими копытами рыхлили землицу, чувствовали её, заботились. Наша это земля была, любили мы её, а она нам сторицей отвечала. И еду, и смысл жизни она нам давала. И хлеб, и кров, и душевный покой. А сейчас тракторами, железками этими мёртвыми и хищными чужую землю потрошим.

– Да разве так прокормишь всех? Голодать шо ли из-за традиций твоих кулацких?

– Никогда мы не голодали, а ещё и остальных пони кормили, за троих еду растили. Это всё промышленность, поле общим сделали, оторвали земных пони от земли, вырвали с корнем, да распихали по заводам и фабрикам, а кого и в армию. На чужие места всё.

И как только я эту чепуху услышал, так и понял, что не может Грайн вот так всерьёз говорить. И тут же мне стало так смешно, как с детства не было. Я заржал во весь голос, схватившись за живот, и хохотал, пока слёзы на глаза не навернулись.

– Да ну тебя, дед Грайн. Шутки у тебя, – ухмылялся я. – Это и я так могу, нахмурюсь, отращу бороду и начну всякие умности болтать.

– Barba philosophum non facit.

– Да катись ты в лес, дед! – закричал я, до боли возмущённый его фразой и, внезапно поняв, шо он не шутил ни капли. – Прорва! Вот доем и поедем к председателю, сам ему всё скажешь, а я заявлю, шо больше с тобой поднимать целину не поеду, пусть кого угодно другого дадут, хоть алкаша, хоть ученика-бездаря. Всяко лучше будет.

Выплеснув гнев, я замолчал, тяжело сопя, а Грайн ничё не ответил. Я доедал бутерброд, глядя, как ветер поднимает и несёт пыль прочь от вспаханного поля.