Влекомые роком

Глава 1

1

Есть на свете тихий и сонный городок Ревень, затерявшийся в дальней провинции Тернецкого княжества. Его можно было бы назвать приграничным, если бы до условной границы с Ярборгским княжеством, проходящей по пикам одного из отрогов Краевого хребта, не было вёрст этак тридцать пять по прямой. Поэтому приграничной всё-таки следует называть крепость с забавным названием Тёрка, которая высится среди диких скал в пятнадцати верстах к востоку. Этот древний форпост возвышается молчаливым напоминанием о временах вольных княжеств и их горячих властителей.

И если с восточным рубежом всё более или менее понятно, то на севере чёткой границы нет вообще: Краевой хребет переходит в почти безжизненное Последнее нагорье, которое соединяется с сухой мёртвой Пустошью. Насколько далеко тянется Пустошь, никто достоверно не знает. Пересекать её пешком и летать над ней смертельно опасно, поэтому сведения о её протяжённости на запад очень противоречивы и не заслуживают доверия. Западный океан, яростно грызущий материк, также опасен настолько, что ни один сорвиголова не решится путешествовать туда морем.

Воздушный путь – тоже тщета: пегасы, потерявшие в тех суровых краях нескольких соплеменников, говорили о ветрах невероятной силы, которые заносят из Пустоши неведомый яд, смертельный для любого пони. В итоге на всех известных картах сияет девственной белизной гигантское анонимное пятно, о котором в наш просвещённый век даже «большеголовые» больше строят теории на песке или безбожно врут, чем могут похвастаться достоверными знаниями. Даже само обозначение «Пустошь» в высшей степени условно и присвоено ввиду немалой схожести тех пустынных земель с выжженными магией пространствами, чьё описание дано в церковном Каноне.

Северо-западные земли Тернецкого княжества, длинным кудлатым хвостом протянувшиеся по северному берегу Островного моря, упираются в омываемый волнами длинный «язык» Пустоши, который отделяет Империю от карликовых государств по ту сторону упомянутого скалистого полуострова. Ещё дальше, за множеством узких бухт, островков и мелей, линия суши сворачивает на северо-запад; несколько обширных архипелагов у берегов издавна были и остаются гнёздами контрабандистов. А на север и запад от островов – царство сумасшедших ветров и странных, необъяснимых, но непременно губительных явлений, какие не всегда возможно счесть погодными.

Прилегающие к бесплодным землям с востока мелкие княжества и карликовые королевства, чьи спесивые властители кичатся своей во многом мнимой независимостью от Империи, очерчивают неровную границу с Пустошью примерно на тысячу вёрст к северу. Дальше, после полосы опустошённых нечистью земель шириною в полтораста с лишком вёрст, лежит край болот и редколесья – места таинственные, полные магических аномалий, странных растений и зверья, но известные больше по непроверенным россказням. Тянутся эти земли вёрст на пятьсот – пятьсот пятьдесят. Ещё севернее раскинулась тундра – необъятные плоские пространства, исчерченные медленными студёными реками, изредка поднимающиеся невеликими сопками или мёрзлыми буграми. Немного известно о тех краях, но, как водится, слухов ходит множество – больше про ушедшие в стылую землю доисторические города, клады и смертельные аномалии. Непременно вспоминают и Драконов, живших там в доисторические времена, но только затем, чтобы наплести с три короба разных небылиц.

Лорд-шаманы дружественного Империи бореального объединения племён Согжей, считающие равнины до границы с Пустошью своими владениями, отсчитывают восточный рубеж по тундре ещё на четыреста с гаком вёрст к северу, до кромки ледяного щита. Стылые просторы хранят в мерзлоте немало древних тайн, но редко вызывают интерес даже у самых падких на диковинки учёных: эпохальные находки в тех краях случаются редко, а прячутся от пытливого взгляда не хуже рекнитов; мерзлота порой выписывает творит ловушки и путает дорогу столь искусно, будто обладает разумом или подчиняется воле криоманта – редчайшего среди магов воды кудесника. да ещё поди сыщи желающего терпеть налёты охочей до крови мошкары или внезапные бураны – сообразно времени года, при том, что мы не берём во внимание зиму, во время которой замирает всякая тамошняя жизнь, лишь только море укрывающего тундру обманчиво неподвижного снега и бешеная воздушная стихия готовы в любую минуту свиться в экстатическом танце на две-три декады без перерыва под заунывный посвист ветров. Коротким северным летом также не много находится охотников ковыряться в мёрзлых болотах, постоянно рискуя угодить в блуждающее заколдованное пятно, которое способно обмануть компас, а пони может заморочить до потери рассудка.

Верстах в семидесяти к северо-западу от Ревеня, на краю нагорья, как говорят, расположены какие-то копи, но что там добывают, доподлинно неизвестно: то ли минералы для взрывного промысла, то ли редкие самоцветы, то ли сверхчистый кварц для вычислителей или магических накопителей, а может быть, что-то совершенно секретное, о чём вслух не говорят. Но тайные службы в Любяце по-прежнему бдят, а пегасы летают на копи с завидным постоянством и частенько останавливаются в Ревене, из-за чего тучный мэр из земных Карбыш каждый раз млеет от удовольствия, спесиво надувается, словно его «тёзка», и тяжело рысит привечать гостя. Пускай пегас – всего лишь неказистый жеребчишко-посыльный, но и этого довольно нашему градоначальнику, чтобы чувствовать свою приобщённость к делам сильных мира сего. А если крылатый запозднится и останется ночевать, то его непременно «нафаршируют» разносолами и «заполируют» наливками столь основательно, что бедолага поутру без «попутного» шкалика, а то и двух-трёх, и в воздух-то подняться не сможет. Да и тогда полетит он низко и неровно, как стриж перед грозой. Впрочем, градоначальнику до сих пор не удалось вытянуть из крылатых посыльных и полунамёка на то, что же всё-таки добывают в тех далёких шахтах.

Едва только путник, впервые прибывший в Ревень, войдёт в город со стороны Любяцкого тракта (так чаще всего и бывает), он обязательно задержит свой взгляд на одноимённых белокаменных воротах, чей вид по сей день внушает уважение к мастерству резчиков по камню. Выстроены они были по прихоти первого здешнего градоначальника в пору, когда шахтное дело в окрестностях расширилось до небывалого размаха, а Любяц почти одновременно с этим сделался важным купеческим городом и вырос по значимости до волостного центра. И без того никогда не пустовавший, тракт в одночасье оживился настолько, что постепенно обзавёлся всеми атрибутами торных имперских дорог. Путь расширили, сырые обочины и другие трудные участки где-то замостили крепкими гатями, где-то отсыпали крупной щебёнкой; поставили верстовые столбы, устроили несколько постоялых дворов, иные – с увеселениями известного сорта. Когда-то была при тракте даже целая артель дорожников, чьи обязанности состояли в слежении за состоянием колей, рытье отводных канав и ремонте непроходимых отрезков пути во время больших распутиц, помощи усталым возницам дилижансов и других полезных делах. Недлинная пролегла дорога – каких-то семьдесят пять вёрст до Любяца и оттуда ещё шестьдесят с небольшим до Тернеца, – однако все признаки тысячевёрстных полуденных большаков были при ней.

Но минули века, напитанные смутными годами, как мочало водой, и незаметно выщербили резной белокаменный фасад, унесли куда-то вросшие в землю толстенные воротины из морёного дуба – знать, туда же, куда пропала невеликая городская стена, добавили строению сутулой грузноты и грязноватой седины... Недавно – всего каких-то два десятка лет тому назад – угас Любяц, а с ним – и оживление на приходящемся ему тёзкой тракте. Ужасный подарок Судьбы лишний раз означил недолговечность земного бытия...

Если вообразить себя пегасом и мысленно взмыть над городом с его окрестностями в тот утренний час, когда рачительные хозяева и хозяйки давно на ногах, непоседливые жеребята уже налажены в школу, заспанные лавочники, позёвывая, отпирают лари и раскладывают по лоткам свои товары, дюжие жеребцы-ломовики тянут по улицам телеги, груженные чем угодно – от бочек с сидром или водой до ящиков с ранними овощами, а те немногие засони, кто может себе позволить нежиться в постели до столь позднего времени, уже начинают сладко ворочаться перед неизбежным пробуждением, – так вот, если в этот час окинуть острым внимательным взглядом окрестности, можно составить исчерпывающее впечатление о пони, населяющих наш уютный городок и прилегающие веси. Впрочем, высматривать всех подряд – дело долгое и скучное, и уж тем более неинтересно уделять внимание жителям пыльного и грязного рабочего посёлка к северу от города, расположившегося у широкого зева шахты серебряного рудника среди терриконов пустой породы, поэтому… тпру, стоять! Как ни соблазнительна идея сперва рассказать о здешних власть предержащих, но это слишком избитый приём. Оставим-ка мы сих набольших «на сладкое» – не без умысла, само собой, – да пустимся сперва обозревать окрестности Ревеня и знакомиться с некоторыми его обитателями, не забывая про экскурсы в историю города.

С запада и частью с юга город на много вёрст окружают поля и сады, переходящие ещё дальше к югу в широкую пойму Стремницы. Почти все леса в этих краях давно сведены, только стоят кое-где «духовы боры» – обширные и малые. Поднаторевшие в науках «большеголовые» и по сей день не уговорились между собой, какая из множества теорий о происхождении этих лесов наиболее правдоподобна. Очевидно лишь то, как разительно отличаются «духовы боры» от привычных лесов. В полном согласии с поговоркой, там и трава зеленее, и небо голубее, и пони… нет, не пони, конечно, а звери – крепче, здоровее, матёрее, чем в обычных лесах. Над ними неизменно стоит «звериный лорд» – существо в каждом бору разное, а в остальном – таинственное, изменчивое, своенравное. Корчевать эти заповедные рощи себе дороже: бестелесные сущности, завладевшие тамошними деревьями и животными, и без того не слишком предсказуемые, в развоплощённом состоянии способны натворить бед не меньше, чем крупная стая вендиго. Поговаривают, что в них хозяйничают рекниты и мелкая нечисть из Тартара, которой легче всего просочиться через границу между мирами. Безбоязненно в такие рощи могут заходить разве что ведьмы из земных и сильные маги; простые пони, конечно, вольны рисковать, но им следует уповать только на своё везение.

Жители старинных – почти ровесников городу – окрестных деревень, маленьких сёл и хуторов собирают с полей обильные урожаи пшеницы, овса, ячменя, гороха, фасоли, картофеля, льна и множества других культур. Степенные, гостеприимные, хлебосольные и знающие себе цену жители окрестных селений – завсегдатаи всех тернецких ярмарок. Яблочные и вишнёвые сады из года в год наделяют пони отличными сборами, креплёные сидры и ягодные вина из этих краёв неизменно наполняют княжеские погреба; жалуют их и в имперской столице. Хутора стоят крепкие, зажиточные, владеют ими большие семьи-кланы, веками копившие уникальные приёмы земледелия. Помощь агромагов этим пони почти не нужна – им хватает уймы секретов на все случаи жизни и способности «говорить с землёй». Многие селения имеют собственные гербы, пожалованные тернецкими князьями больше трёхсот лет назад, во времена раздробленности и столетнего «Худого Мира» меж сопредельными княжествами, когда молодецкие налёты приграничной стражи с целью «постращать сивокопытников» происходили с частотой, достойной куда лучшего применения, и частенько приводили к разорению хуторов, вынуждая жителей возводить укрепления и готовить против разухабистых налётчиков неприятности в виде засек, ловчих ям, капканов и других ловушек. Секреты многих из них подсказали хитрые в этом ремесле ингату. Случаи особо героического противодействия врагам не остались без внимания. Надо сказать, что сами князья в те времена меж собой уже не враждовали и даже напротив – стремились породниться, но их помыслы многие годы никак не влияли на полудикие обычаи, царившие среди горячих пони из приграничных гарнизонов. Имперский архистратег тех времён Сколбур Невозмутимый (к слову, тоже уроженец этих мест), славившийся своими прямыми, как копейное древко, и циничными, словно улыбка бывалого сержанта, сентенциями на любой предмет, написал по этому поводу в своих мемуарах: «Приграничные рейды держат армию в форме, не давая ей заплыть жиром. Меня иногда спрашивают о судьбе пострадавших поселян. Отвечу так: демоны с ними! Кобылы новых нарожают». Однако не стоит поминать в присутствии здешних пони этого их земляка и его опрометчивые слова: уж на что местные степенны и невозмутимы, но ответ их наверняка выразится в насквозь непечатных словах.

Севернее города располагаются серебряные копи, к которым лепится рабочий посёлок. Пони там заметно отличаются от сытых городских обывателей: привлечённые обещанием лучшей доли из разных уголков княжества и зачастую разочаровавшиеся в грёзах о светлом будущем, они не жалуют пони из других общин и не скрывают презрения к «городским дармоедам», не имеющим, по их мнению, ни малейшего представления о том, что такое настоящий труд. Посёлок – постоянная «головная боль» городничего, особенно весной, когда рабочие-холостяки перестают замечать усталость, ощущая непреодолимое желание «выпустить пар» после очередной шестнадцатичасовой смены. Пожалуй, здешние работяги питают своеобразное уважение только к представителям немалой общины ингату, живущих к северо-западу от шахтного посёлка, у кромки обширного Медвежьего бора; впрочем, уважение это в основном зиждется на постоянной практике взаимного членовредительства, где «клыкастые» во время частых забав «стенка на стенку» неизменно дают немалую фору своим соперникам.

Ингату обосновались близ города пять веков назад вскоре после того, как представители этой уникальной расы впервые появилась в границах Империи. Учёные по сей день не могут прийти к единому мнению, справедливо ли относить их к пони. Внешне ингату почти не отличаются от обычных земных пони, разве что немного крупнее и, подобно всегда светло-серым коренным жителям болотистой дельты Руаны, почти не имеют вариаций масти – она всегда вороная за крайне редкими исключениями. Но главное их отличие состоит в том, что ингату – плотоядные. В силу этого они заметно отличаются от пони повадками, телосложением, формой черепа, наличием клыков и силой прикуса. Происхождение их народа – тайна за семью печатями даже для них самих: катаклизмы, сопровождавшие их появление в пределах Империи, затронули как память пришельцев, так и тончайший ментальный мир, прогнав из него всякие следы, по которым было бы возможно что-то понять. Союзы ингату и пони бесплодны и осуждаемы обществом, но изредка случаются.

Польза городу со стороны общины очевидна: ингату – отличные охотники, скорняки и кожевники. Они разводят домашнюю птицу, попутно снабжая пони пухом и перьями. Они не владеют никакой магией, даже простейшие интуитивные способности, присущие некоторым земным пони, чужды им; однако они непревзойдённые бойцы, и это высоко ценится в имперской армии. В пределах общины ингату всегда образцовый порядок, а сами они за крайне редким исключением предельно невозмутимы и болезненно честны, поэтому половина городовых в Ревене из «клыкастых». И всё же, несмотря на свои таланты, ингату подвержены двум слабостям: они очень азартны и не всегда способны сдерживать себя во время бурных застолий.

С десяток лет тому назад специально приглашённые геоманты вывели русло своенравной речки Глинки в сторону от гряды холмов, тем самым позволив рабочим расширить копи, не опасаясь дождевых и сезонных паводков. Но маги не сошлись в цене с местным начальством, оттого с тех пор новое ложе реки пролегает прямиком через посёлок со всеми вытекающими последствиями. Грязная от намытой глины и отходов кожевенных промыслов ингату речушка выходит из берегов по пять-шесть раз в год, подтопляя рабочий посёлок. Бурление мутных вод каждый раз порождает волны гнева среди рабочих и их семей, что вызывает регулярную головную боль у власть предержащих. Городничий в таких случаях хмуро переглядывается с мэром, а мэр привычно косится в сторону храма – у немолодого настоятеля снова будет «весёленький вечерок» с изгнанием стайки вендиго, когда утихнут стихийные беспорядки.

Многие провинциальные городки предстают по-своему уникальными общностями пони. Любой из них – словно мозаика, сложенная из разномастных элементов: среди цветной смальты можно встретить как простые стекляшки, так и драгоценные камни; последние часто таятся в тени или под наслоениями грязи и не стремятся бросаться в глаза; но внимательный наблюдатель порой способен сделать для себя множество неожиданных открытий, бросив на узор всего лишь мимолётный взгляд. Такой город – будто срез луговой почвы, вскрытый плугом кропотливого землероба: цветы – редкие и обычные – демонстрируют фасад и венец сложного живого плетения; их корни пронизывают прочный дёрн общинных и личных интересов, крепко-накрепко связанных меж собою. Здесь сосуществуют растения-эфемеры – заезжие пони, а также могучие многолетники, мощными корневищами достигающие самых глубоких водоносных горизонтов – это коренные семьи, нерушимые устои порядка, живое олицетворение гласных и негласных установлений, что проникли в плоть и кровь обывателей, сделав их существование наиболее благодатным лишь в составе такой многообразной общности. Город подобен заповедному лесу, который с большой неохотой открывает настойчивому исследователю свои тайны и сокровища: запутанные тенета родственных уз, похожие на хитросплетения паутины кругопряда; прихотливый узор дружеских, деловых и идейных связей, схожий с лабиринтом лесных троп; оборотные стороны повседневности – словно редкие грибы, скрытые под спудом бурелома, таящиеся в уголках, коих почти не достигает солнечный свет. Но среди непуганых его обитателей нет-нет – да мелькнёт лесной дух или «звериный лорд», этакий воплощённый «гений» заповедного уголка, способный сотрясти до основания любые устои, буде ему захочется нарушить пределы своей безвестной вотчины и показаться миру во всей красе.

За свою семивековую историю Ревень в разное время породил удивительно много для такого небольшого города деятелей государственного масштаба, среди которых – имперский канцлер при царствовании императрицы Флавии, лорд-маршал Империи, полдюжины полных генералов – сплошь боевых, таких, кто «солдатам ближе отца» и без счёту тысяцких или, как ныне говорят, полковников. Когда случилась «осиная смута» 1617 года, ознаменовавшаяся «точечными», словно нанесёнными осиным жалом, выпадами заговорщиков против главных персон государства, несколько сотников из Ревеня, оказавшиеся на аудиенции у Императора, предотвратили покушение на венценосца и обороняли того ценой собственных жизней от двух десятков убийц, пока не подоспела помощь. Не следует забывать двоих тернецких губернаторов тех времён, когда губернским начальником мог стать незнатный единорог, а также нескольких видных деятелей науки и искусства, обласканных при императорском дворе. И, конечно, отчего не быть среди уроженцев Ревеня какому-нибудь знаменитому магу!

На некотором отдалении от города вершину одного из холмов венчает башня отставного лорд-мага Ниходима Долгожителя. Кто-то спросит: «Как отставного? Это ведь пожизненный титул!» И будет прав только отчасти. Не сказать, что этот пони был как-то по-особому удачлив или щедро наделён талантами, но за свою долгую жизнь ему удалось сделаться исключением из нескольких гласных и негласных установлений, а заодно, похоже, ещё и «обмануть» мать-природу, хотя последнее явилось чистейшей прихотью Судьбы.

Примерно двести пятьдесят лет тому назад (точнее скажут лишь архивные записи) в одной незнатной семье единорогов родился серебристо-вороной жеребёнок, которого нарекли Ниходимом в честь мученика седьмого века. К двадцати годам он перелинял в изжёлта-каурую масть. И снова кто-то может удивлённо вопросить: «Линька во взрослую масть в двадцатилетнем возрасте?» Да, именно так. Говорить этот пони начал только в четыре года, метку – песочные часы с закупоренной горловиной – получил в пятнадцать, а зрелости достиг только к двадцати с небольшим годам. Задолго до обретения метки в жеребёнке заметили сильные способности к магии, и несколько лет спустя Коронный Университет принял в свои ряды самого юного студента за всю свою историю – во всяком случае, если судить по его внешнему виду.

Разменяв первую сотню лет, маг-долгожитель не слишком выделялся из массы своих коллег, разве что имел в своём багаже в несколько раз больше научных работ по теоретической и прикладной мантике, чем любой другой единорог, изучавший это направление. Незнатное происхождение долго закрывало ему путь к признанию его научных заслуг. Вмешался случай. Ниходим издавал ежегодный бюллетень, посвящённый новым веяниям в прогностических методиках, в котором публиковался календарь важнейших событийных тенденций в Империи на ближайший год. Очередной номер этого издания попался на глаза тогдашнему командору Ордена Солнца Кустоду. По какой-то причине он очень серьёзно отнёсся к одному из предсказаний, касавшихся возможного демонического прорыва в одной из южных провинций страны, и отдал приказ быть готовыми к подобному ходу событий. Прогноз сбылся, благодаря чему прорыв удалось остановить почти без потерь. С тех пор Ниходиму начали заказывать подробные предсказания по разным темам и персоналиям. Часто требовались долгосрочные прогнозы, рассчитанные на много лет вперёд. После неудавшегося покушения на тогдашнего Императора, чья возможность также была предусмотрена Ниходимом, его некоторое время донимал Тайный Кабинет, но вскоре из «высших сфер» явилось приглашение стать одним из придворных магов. Несколько лет спустя, после того, как во время апофеоза гражданской войны на юго-востоке Империи потерпело неудачу вторжение неугомонных кочевников из царства Лиам, Ниходим, чьи прорицания всячески способствовали победе, занял место лорд-мага и обрёл титул дворянина, положенный любому сановнику высшего ранга.

Под благосклонным патронажем Ниходима мантическая наука в Империи развилась настолько, что выделилась в равноправную с прочими направлениями магии дисциплину. Изучение её основ сделалось частью обязательного курса обучения магов-универсалов. Пробыв столетие подле трона, лорд-маг подал в отставку, чем нарушил негласную традицию пожизненности этого титула, и удалился в родной Ревень для дальнейшего изучения разных ветвей психомантии и развития теоретической базы основанного им самим направления – эсхатомантии. Сейчас, в свои двести пятьдесят лет, маг выглядит на сорок с небольшим, имеет двух наложниц и окружён подрастающими жеребятами, но ни один из них не проявил себя каким-либо выдающимся талантом. О других его детях горожанам ничего не известно. Ниходим не сторонится городского общества: он появляется на празднествах и иногда радует земляков интересными зрелищными трюками, по мере возможности помогает жителям рабочего посёлка во время наводнений. Он также выступает попечителем благотворительных начинаний мэрии. Но всё же многие пони в его присутствии ощущают странное неудобство и дуновение безотчётного страха: долговязая длиннорогая фигура притягивает к себе взоры, но в пристальном, исподлобья, взгляде мага-долгожителя всегда чудится слепой, холодный, ничего не выражающий прищур Вечности.

Самое высокое место в городе – Храмовая площадь. Храм, а вернее – полноправный собор с пятью приделами и ложей для хористов, как предписывает традиция, расположен немного в стороне: он возвышается в сотне саженей от площади, за аллеей из высоких тополей, и отмечает вершину крупнейшего из насчитываемых по традиции семи городских холмов. Остальные постройки и фонтан в центре площади были выстроены много позже собора, когда город переживал рост после расширения шахтных выработок. С трёх других сторон расположились здания мэрии, полицейской управы и лучшей в городе, а заодно и самой дорогой гостиницы под названием «Золотой грифон». Впрочем, те из состоятельных проезжих пони, кто знает город чуть лучше, предпочитают расположенное в полуверсте от площади постоялое заведение «Бурридан и сено», чей шеф-повар славен далеко за пределами Ревеня – всё благодаря редкому таланту отмерять ингредиенты сложных яств с точностью до сотой доли унции, таким образом имея возможность угодить любому гурманскому вкусу.

Фонтан чистят и включают только по государственным праздникам вроде Дня Коронации, всё остальное время он постепенно заполняется разным сором, птичьими гнёздами и помётом. Широкую гофрированную чашу венчает творение здешнего скульптора-самоучки – статуя ныне здравствующего Императора чуть больше натуральной величины. Отлитый в ноздреватой бронзе при всех регалиях вздыбленный венценосец коротконог, немного угловат и слегка косоглаз, но глядит орлом, даже грифоном! Столичный цензор, лет двенадцать тому назад специально прибывший для инспектирования этого образчика провинциального творчества, смог тогда уловить явное портретное сходство – во всяком случае, при взгляде на профиль с правой стороны, хорошенько прищурившись. Он помялся для виду и после долгих возлияний в компании хлебосольного градоначальника всё-таки одобрил статую. Не последнюю роль в принятии решения сыграл украшенные сусальным золотом рог, перевязь и регалии Императора. Болтают также, что и в сумке цензора звенело кое-что не менее блестящее.

А вот и дородный мэр собственной персоной: остановился у порога своей рабочей резиденции и что-то выговаривает своей безотказной помощнице на все копыта и рог Мелиссе. Он ещё толком не отдышался, взбираясь на холм, поэтому пыхтит и раздувает круглые, будто у кобылы на сносях, коричневые бока; мясистые бёдра с изображениями пузатого холщового мешка блестят на солнце от пота. Мелисса слушает, немного наклонив голову и кося на мэра лиловым глазом; несколько архивных папок, висящих рядом с ней, вздрагивают каждый раз, когда градоначальник повышает голос. Дослушав, она громко фыркает, встряхивая фиолетовой чёлкой с несколькими голубыми прядями, поворачивается к мэру меткой-абаком на светло-розовой шерсти и гордо шествует ко входу в здание. Карбыш провожает её взглядом, потом стоит ещё минуты три, понурив голову, и наконец, в сердцах сплюнув на пыльные камни мостовой, нехотя идёт следом. Говорят, он в неё давно и безнадёжно влюблён.

Через несколько минут по площади раздаётся тяжкий топот: к мэрии несётся старшина общины ингату Монзай. Он чернильно-чёрной тенью проносится мимо фонтана, сбавляя ход и останавливаясь у самого порога здания. Старшина огромен и видом страшен: ростом, наверное, как тернецкий князь, но ещё крепче и массивнее. У ингату длинные грива и хвост, чей толстый блестящий волос вьётся от природы. Испытующий взгляд глубоко посаженных чёрных глаз и вид утрашающих клыков вполне способны пригвоздить к месту свежего пони, сковав того первобытным страхом. Некоторые матери пугают Монзаем своих непослушных жеребят. Ингату потрясает головой и оглушительно чихает от поднятой копытами пыли. От этого разносится гулкое эхо, стёкла в окнах вторят ему тончайшим звоном. Монзай подходит к крыльцу и, положив на рычажок мохнатую бабку, осторожно растворяет дверь. Со стороны он похож на жеребёнка, сунувшегося в игрушечный домик или собачью конуру.

В Ревене замощены только Храмовая площадь и улица Благоденствия (бывший Глинкин взвоз), которая круто спускается к излучине норовистой речушки Глинки, катящей свои жёлто-коричневые воды ещё вёрст тридцать до места впадения в Стремницу. Пони приносят на копытах достаточно песка и грязи, особенно в ненастные дни, чтобы здешний уборщик не скучал ни минуты. Но коротконогий дворник всё равно находит время для праздных разговоров. Он подкатывает свою тележку к входу в полицейскую управу, останавливается и начинает о чём-то лениво болтать со скучающим у своей будки дежурным полицейским. Скрипит дверь – оба с опаской оглядываются. Но это всего лишь ссыльный Эрион, обязанный каждую декаду являться в управу. В этот раз он пришёл на пару дней раньше: накануне городничему прислали нарочным какие-то предписания и циркуляры. Начальник полиции Бугрис – жеребец головастый и сыскное дело знает отлично, однако и он то и дело жалуется, что теряется во всех этих канцелярских закорючках, будто в чаще лесной. Потому и зовёт мэтра… то есть, ссыльного, а тот умён, как сто демонов: всё по полочкам разложит, самое главное в отдельный лист запишет, да так доступно, что любой младший чин поймёт.

Никто толком не знает, откуда вообще он взялся, Эрион этот, и за что сослан, даже городничий: в княжеском повелении нет ни подробностей, ни малейших намёков. Одни говорят, что ссыльный – чуть ли не государственный изменник, но «отмазался», потому что благородный. Другим по душе слух, что он политический, да непростой, а закоренелый, хотя по виду не скажешь. Однако всем известна поговорка про «тихий омут»… Ещё болтают, что он якобы какой-то неопределённо дальний родственник Толмиру Неистовому, а может быть, один из незаконнорожденных сыновей его деда – старый князь был резв до прекрасного полу…

Прихрамывая, ссыльный спускается по улице. Его путь лежит мимо длинного ряда из фасадов строгих ухоженных зданий, где располагаются конторы казённых учреждений и самых богатых частных предприятий. Силуэт Эриона прихотливо отражается в больших стёклах: струится через их неровности, сжимается и расширяется в тёмной прозрачной глубине, приплясывает, изображая веселье, забавно искажается и лукаво подмигивает с гладких переменчивых «холстов», будто писаных известными модернистами. Магазины уступают место всяким фасадам учреждений, коих немало: фискальная канцелярия, имперский нотариус, конторы агромагов, сновидцев, дорожных надзирателей, земельная управа, затем – долгий, забранный коваными решётками фасад здания Имперского банка, за ним – ростовщическая контора «Манюр, Мист и сыновья». Представительство Тайного Кабинета, занявшее особняк, далеко стоящий от других построек, подмигивает оконными стёклами с другой стороны улицы, давая понять, что пони обученные внимательно наблюдают за всеми, кто шатается неподалёку. Немного дальше, где мостовая становится более пологой, начинаются широкие витрины самых дорогих магазинов, чьи хозяева облюбовали лучшую часть главной городской улицы. Прерванное зеркальное представление возобновляется. Декорациями служат витрины, где красуются шикарные наряды, драгоценности, дорогая мебель и антикварные безделушки – товар, куда сильнее боящийся выйти из моды, нежели испортиться…

Ссыльный шагает дальше, минует ряд магазинчиков и лавочек попроще, и вскоре приближается к шумному рынку, что расположился по левое плечо на обширном пустыре рядом с рекой. Дальнейший путь ведёт на другой берег, но до моста неблизко, поэтому пони спускается к броду и, полминуты поборовшись с быстрым течением, пересекает неглубокий поток.

Скромное жилище ссыльного примыкает к лабиринту лачуг в самой бедной части города – Болотной Слободке. Болотин на той стороне сохранилось немного, но место продолжает оставаться довольно сырым и во всех отношениях низменным. Старый одноэтажный домишко лепится к откосу почти у кромки реки; в пору паводков вода подступает к самому его крыльцу. Если повернуть голову налево и прищуриться, отсюда можно разглядеть высокую крышу моего дома. До него и ломбарда моего отца совсем недалеко – только перейти реку, наискосок пересечь рынок и миновать несколько дворов. Путь этот недлинен и вполне безопасен для жеребёнка-четырёхлетки, поэтому больше года тому назад с согласия родителей я начал бегать к дяде Эриону за знаниями, чем и занимаюсь по сей день. За это время я порядком вырос, набрался отрывочных знаний из разных областей магии и давно решил, что любые опасения ко мне больше не относятся.

А вот и я сам – бегу к броду той же дорогой, что и ссыльный, снимая на ходу сумки с учебниками. Сегодня в школе был последний урок перед летними каникулами, на котором мы получили задания для самостоятельного изучения. Впрочем, понятие «каникулы» в наших краях – предмет расплывчатый: нас отпускают за пару декад до наступления календарного лета, чтобы земные жеребята могли присоединиться к родственникам в сборе первого урожая; занимаются этим, разумеется, далеко не все, однако отдых от учения – всё равно отдых, сколь бы он ни был трудовым. Недаром школьные занятия называют «классной работой»: хоть она и классная, но всё-таки работа. Перерыв в учении заканчивается после второй страды и следующего за ней осеннего празднества – Дня Урожая.

Меня распирает от желания пересечь брод, держа сумки в воздухе, но в последний момент я отказываюсь от этой мысли и швыряю их магией на противоположный берег. Мутная вода норовит снести меня вниз по течению, как утлое судёнышко, но я борюсь, невольно глотаю брызги и в итоге намокаю до самой макушки. Держать концентрацию в таких условиях мне пока не под силу, хоть я уже большой: мне почти пять с половиной лет, я – единорог и владею телекинезом, а ещё стараюсь произносить оба этих слова с мимолётной гордостью в голосе, ведь кроме меня в классе единорогов нет!

Тревожит только отсутствие метки; почти все мои сверстники обзавелись ими ещё в прошлом году, а я всё ещё брожу «пустобёдрым». Это одно из многих поименований в моей богатой коллекции обидных и не слишком прозвищ, среди которых есть такие: «коротышка», «полурожик», «недорог», «зелёнка», «лунатик». Только «рогатые» мои клички незаметно стали пропадать из речи одноклассников после того, как, научившись «левитационному письму», я однажды шутки и интересу ради попытался поднять в воздух одного из своих нагловатых сверстников, а у меня это, пусть и с трудом, но получилось, хотя опешивший жеребёнок несколько секунд болтал ногами всего лишь в паре-тройке вершков от земли. Вряд ли в тот момент я осознал впечатление, произведённое этим «упражнением», но окружающие, похоже, извлекли для себя необходимый урок.

Кто, как не ссыльный Эрион, может научить меня-единорога магии единорогов?

Я не сразу понял, что означает это казённое слово с горьковатым привкусом – «ссыльный»; сперва оно почему-то вызывало в моей памяти воспоминания о долгой дороге в предгорное зимовье отцова двоюродного брата Прайла, у которого мы гостили позапрошлой зимой на свадьбе. Я помнил морозный воздух, тихий заснеженный лес, плотный наст с острыми краями по сторонам тропинки, которую прокладывал в целине громадный пони, тащивший за собой длинную толстую лесину на дрова. В застольных разговорах прозвучало слово «ссыльный», но мне не удалось понять, к кому оно относилось. Узнав, что ссылка – не что иное, как замена тюрьмы или каторги, я забросал Эриона вопросами, однако он не захотел отвечать на них и только сказал, что со временем, когда я подрасту, то узнаю всё в подробностях, если буду нуждаться в этом знании. Мне пришлось проглотить всегдашнюю отговорку взрослых и задавить в себе обиду, поскольку мной владело желание узнать все магические приёмы единорогов.

Обычно я стараюсь быть выше недомолвок и снисходительного ко мне отношения: у меня есть большая тайна, в которую пока не посвящён никто из близких пони. Но об этом расскажу чуть позже. А вообще, нас, единорогов, в Ревене совсем мало: не больше полутора сотен, считая управленцев в рабочем посёлке. Однажды, когда я произнёс при Эрионе почёрпнутое в книжке слово «элита», он как-то совсем не весело хохотнул и буркнул, нарочито коверкая первое слово: «Илита – по хребтине бита!»

В школе за мной прочно закрепилась кличка «лунатик», а наша наставница Оливия оценивала меня как «способного», «хваткого до знаний», «мечтательного» и «немного медлительного». Двух последних эпитетов я удостоился благодаря моей «тайне». С того самого момента, когда мне впервые удалось более или менее ясно оформить в слова те явления, что были доступны моему жеребячьему восприятию, я лишь однажды попробовал рассказать родственникам о «линиях в небе и вообще везде», усвоил их странное отношение к этим словам, выдержал немало прикосновений губ к моему лбу – не жар ли у малыша? – и перестал говорить об этом с кем бы то ни было. Намёками порасспросив всех знакомых пони, я понял, что владею каким-то особенным даром и теперь могу, хоть до поры и не стану, заявлять, что обладаю настоящей Тайной – немалым достоянием для трёхгодовалого жеребёнка. Впоследствии стало понятно, что дар мой чрезвычайно редок и больше того – уникален. Мир моими глазами виделся и видится с необычным фоновым узором – фибрами реальности. Словно прозрачная ткань, эти волокна пронизывают всю неживую природу вокруг меня: они всего плотней и детальнее в твёрдых предметах, текучи и изменчивы в воде, стремительны и неуловимы в огненной стихии; они видятся эфемерными тающими «лоскутами» в воздухе и исполинскими призрачными канатами в недостижимой небесной вышине. Они слабо переливаются всеми цветами радуги, а по резким изменениям в этой гамме я постепенно научился определять, сколь благоприятным для меня будет течение ближайших событий в любом из стихийных доменов, хотя добытые таким способом «знания» сродни неточным астрологическим предсказаниям. Насыщение фибр чёрными и багровыми оттенками может сулить неприятности мне или кому-то из окружающих меня пони. Если с косной природой всё достаточно просто, то живые существа видятся мешаниной разноцветных жилок, пульсирующих каждая в своём ритме, от которых рябит в глазах. Поэтому я редко фокусирую «особый взгляд» на своих собратьях: обычное зрение показывает мне лишь слабо очерченный рисунок, к чьему наложению поверх действительности я давно привык. Детальное видение фибр требует особой фокусировки зрения, но не следует спрашивать, как у меня это выходит – я и сам не знаю. Выходит – и всё.

…«Испытание рекой» венчается падением в быстрый поток недалеко от берега. На короткие мгновения вода захлёстывает меня до макушки. Я делаю судорожный вдох, невольно глотаю воду и спешу выскочить на берег, приговаривая: «Заодно и помылся!» Со стороны мой облик комичен: маленький серьёзный жеребёнок зелёной, словно кленовая листва, масти, выбирается из воды, вытягивает шею, прикрывает глаза и самозабвенно отряхивается, потом озирается в поисках своих пожитков, сверкает коротким рогом, поднимая их в воздух, и в итоге несётся со всех ног к ближайшему дому, что стоит недалеко от берега. На ходу маленький пони спотыкается, отчего сумки в воздухе проделывают сложный кульбит, но удерживаются; жеребёнок заливисто смеётся и ускоряет свой бег. Мокрая пепельная грива развевается на ветру.

Я взбегаю на крыльцо и стучусь в дверь. Из глубины дома раздаётся приглушённое: «Входите!» Переключив часть внимания на дверь, пытаюсь открыть её телекинезом. Сумки в воздухе мелко трясутся и норовят упасть. Я шумно выдыхаю и вынужденно протягиваю ногу к дверной ручке. Потренировались – и хватит.

Короткий коридорчик скрывается в полутьме, только у самой входной двери из окошка слева в крохотную прихожую пробиваются косые солнечные лучи, в которых причудливо роятся пылинки. Слабые запахи прелого дерева и старых книг тонут в мощном аромате овощного рагу. Желудок откликается на вкусный запах требовательным урчанием. Я заворачиваю направо, в маленькую кухоньку. Здесь царит тётя Рисса. В очаге под чугунной плитой трепещет бездымное пламя, от кастрюли с широкими ручками распространяются вкусные ароматы, висящие тут и там кухонные принадлежности легонько покачиваются в струях горячего воздуха. На столе уже возвышается свежий каравай, рядом с ним – глиняная солонка в форме чаши, которую обнимают двое забавных рекнитов; у одного из них отбит усик. Неглубокие пустые тарелки ждут своего часа под присмотром стеклянного графина с морсом. Рисса, большая, весёлая, пахнущая ароматной зеленью и мёдом, да и сама цвета клеверного мёда, оборачивается ко мне, движением головы отбрасывает со лба непослушную прядь и говорит с улыбкой:

– Вовремя ты, Скуффи! Сейчас как раз на стол соберу.

– Здравствуйте, тётя Рисса! Да я на минутку к дяде Эриону, а то меня дома ждут…

– Опять отказываешься? – она качает головой. – Ну, в кого ты такой упрямый? Возьми хоть огурчик.

Я позволяю себя уговорить, а в благодарность подхватываю с полки две кружки и аккуратно переправляю их по воздуху на стол. Рисса благодарит меня и просит через пять минут позвать хозяина к столу. Я покидаю кухню и иду вглубь дома. Скрипят рассохшиеся половицы, хрустит во рту крепкий огурец. Я дожёвываю сочную мякоть и проскальзываю в приоткрытую дверь.

– Свеча! Огонь! Дуплетом! – когда раздаётся команда, я, не раздумывая, фокусирую взгляд на огарке в полутёмной нише, вызываю из памяти нужную фигуру и творю заклятье. Вспыхнувшее пламя сразу охватывает покосившийся столбик свечи и продолжает расти, пока его чадящие языки не расплёскиваются по верху ниши. Я удивлённо замираю и только заворожёно смотрю, как огонь быстро пожирает оплывающий восковой холмик. Проносится сквознячок, задувая пламя, а из глубины комнаты слышится одобрительный стук копыта по дереву.

– Молодчина, малыш! – в голосе говорящего звучит лёгкое удивление.

Эрион улыбается мне из глубины комнаты, стоя вполоборота рядом с пюпитром, на который падает полоска света от щели в плотных занавесках. Окутанная полумраком комната забита книжными стеллажами, у их подножия высятся стопки томов, которым не нашлось места на полках.

– Чего не потушил сразу? Углей мне тут наделал…

– Как-то не догадался. Простите.

– Ладно, пустяки. Уровень «аер» ты освоил в совершенстве, так что пора нам как следует браться за «бельх». Медитировал, как я тебя просил?

– Да, наставник.

– Какие-нибудь чёткие картины видел?

– Ёлки в снегу, вверх и вниз торчали. Но всё туманится.

– Как интересно ты это видишь… «Дуплет» тебе ясно представляется?.. Хотя о чём это я? Уже имел удовольствие наблюдать результат. Медитируй дальше, а летом попробуем «триплет».

– Я принёс книжки, наставник.

– Хорошо, Скуф. Положи их там, – он указывает в дальний угол, – и возьми «Кодекс Пегасус».

Я оставляю принесённые книги и беру новую. На обложке, обтянутой плотной полинявшей материей, заметно выцветшее изображение облачка и зигзага радужной молнии под ним.

– Нас отпустили на каникулы, – говорю я, пряча книгу в сумку, – и задали большой доклад по естествознанию. А ещё тётя Рисса зовёт вас обедать.

– Спасибо, Скуф, – Эрион идёт к двери. – С докладом я тебе немного помогу. Пойдём поедим.

Я сразу «вспоминаю», что меня ждут дома, и спешу к входной двери, боясь, что меня снова начнут уговаривать. На бегу прощаюсь с тётей Риссой, которая вышла из кухни позвать Эриона, краем глаза замечая, как он подходит к ней и тянется для поцелуя, а она с улыбкой подставляет щёку, и выскакиваю в яркое сияние солнечного дня, наполненного пением птиц, журчанием воды и приглушённым шумом, доносящимся со стороны рынка на том берегу реки.

Я скачу песчаным берегом по направлению к мосту, сворачиваю на извилистую дорогу, уходящую вглубь низменности, и, немного пропетляв, стучу копытами по дощатому настилу, уложенному на прочные каменные опоры. С моста хорошо видна вся рыночная площадь, чьи неопрятные задворки, заросшие пышным бурьяном и забитые мусором, обрывистыми склонами спускаются к самой воде. Я миную ворота и срезаю путь наискосок через торговые ряды; облизываясь, на полном скаку проношусь мимо вкусно пахнущих лотков с овощами и разной другой снедью, протискиваюсь в узкие проёмы между загородками, ныряю под прилавки, собирая липкую паутину, выскакиваю из полутьмы в залитую солнцем коловерть толпящихся пони и несусь дальше, лавируя между неспешно шествующими взрослыми. Яркие флажки под крышами ларьков сливаются в разноцветные полосы, ветерок посвистывает в ушах; я скачу, упиваясь свободой от забот и собственной ловкостью. Едва избегаю столкновения с огромной, чёрной, как ночь, кобылой ингату, но это не моя заслуга: она неимоверно быстро, с кошачьей грацией отклоняется на полшага в сторону, пропуская меня, совершенно ошалевшего от радости.

Мой стремительный бросок через рынок близится к заветной цели: уже видны распахнутые ворота, загороженные вставшей поперёк дороги огромной повозкой с горой бочек. Я не собираюсь сворачивать и хочу ловко проскочить под высокой телегой. Неожиданно рисунок фибр становится чётче обычного, быстро наливаясь чернотой. Я вижу, как повозка вздрагивает, одно её колесо слетает с оси и укатывается куда-то в сторону; под громкий скрип дерева она кренится и начинает расседаться. Отваливается бортовая доска, огромные бочки медленно поворачиваются и катятся на меня. Я уже в трёх-четырёх саженях от пришедшей в движение округлой горы, пора бы остановиться и прянуть куда-нибудь в сторону, а меж тем ноги сами собой несут меня вперёд – всё быстрее и быстрее. Отчаянно пригибаюсь и успеваю-таки проскользнуть в сузившееся пространство между рассыпающейся повозкой и утоптанной землёй; там ползу вперёд в едкой пыли, едва шевеля непослушными ногами. Скрипяще-грохочущий ужас, творящийся надо мной и позади меня, заставляет суматошно двигаться: я подметаю брюхом землю, затем вскакиваю от громового скрипа и со всего маху врезаюсь рогом в ходящие ходуном доски над головой. Тяжкий грохот заглушает мой визгливый крик боли, россыпь звёзд в глазах завивается радужным колесом, угнетая зрение. Совершенно ошалев, я почти вслепую вымётываюсь из-под трясущейся телеги на волю, кое-как собираю ноги, норовящие разъехаться в стороны, и пускаюсь в неровный вихляющийся бег, который сложно назвать галопом. Скачу дальше, не останавливаясь, не оглядываясь и не давая себе опомниться. Громыхание катящихся и лопающихся бочек, перемешанное с криками пони, быстро удаляется, пока не растворяется без следа в затихающем рыночном шуме. Уже видя перед собой ломбард отца, украшенный яркой расписной вывеской, я сбавляю ход и приседаю на предательски дрожащих ногах. Перед глазами всё плывёт, но фибры вновь чисты: зловещей черноты нет и в помине.

Звенит дверной колокольчик. Резкий звук бьёт меня по голове, перекрывая звон в ушах. Я вваливаюсь в помещение почти ползком. Отец, сидящий за конторкой, поднимает глаза от записей, мгновение удивлённо взирает на меня, потом быстро спрыгивает и подбегает ко мне. О случившемся я, всхлипыва и запинаясь, рассказываю громким шёпотом, потому что боюсь разреветься, если начну говорить в полный голос. Ведь большие жеребчики не плачут, словно маленькие сопливые кобылки.

Отец выглядит обеспокоенным: он озадаченно качает головой, говорит мне какие-то пустые успокаивающие слова и спешит сопроводить к заднему выходу во двор. Мы идём через полутёмный склад, где под самый потолок высятся полки, заставленные сотнями разных вещей. Он внимательно смотрит мне в глаза и подталкивает меня за порог, говоря, что придёт обедать через полчаса, и возвращается в ломбард. Кажется, он сказал мне не всё, что хотел, но я, немного успокоенный, выбрасываю из головы пустые догадки и бегу к дому через двор и обширный сад. На ветках яблонь много завязей – год обещает быть урожайным. Из облака густой зелени показывается дом: крепкий, двухэтажный, под крутой двускатной крышей красной черепицы, с широкой верандой, маленьким изящным балкончиком и резным коньком в форме оскаленной морды вендиго. В саду мелькает вороно-пегий силуэт Владена; брат замечает меня, выскакивает из-за деревьев и бежит «толкаться», крича: «Курс на таран!» Как повелось, я кувырком лечу на землю, а он бегает и топочет кругом меня, полный рвения повторить свой фокус – ему нравится изображать пикирующего пегаса. После пережитого я не настроен шутить и ловлю себя на том, что разозлён его выходкой сильнее обычного. Сосредоточившись, придаю крупу Владена способность недолго парить в воздухе и возношу брата на пару саженей вверх. Со злости я применяю сегодняшний «дуплет». Откат чувствительно клюёт в свод черепа, но заклинание выходит удивительно легко. Владен болтается вниз головой и негодующе вопрошает: «Скуффи, ты что делаешь?» От испуга он «пускает петуха», но его писклявые вопли льются музыкой для моих ушей. Он смешно дрыгает ляжками, отчего кажется, что крылья на его метке совершают короткие взмахи, готовясь оторваться от шкуры и зажить отдельной ветреной жизнью. Опомнившись, я опускаю его на землю, однако ноги у него всё равно подламываются, и он утыкается носом в траву. Я поднимаюсь и бегу в дом, каждую секунду ожидая, что старший брат бросится вдогонку и начнёт тычками «учить» младшего уму-разуму. Однако этого почему-то не происходит.

Я врываюсь в гулкую прохладу дома и направляюсь в кухонные «чертоги». Здесь много просторнее и богаче, чем в крохотной кухоньке Эриона. Пряные запахи собираются под потолком в почти материальное облачко, да и фибры в этом уголке дома выглядят немного по-иному: они переливаются пастельным перламутром. У плиты «колдует» мать, а рядом хлопочет моя сестра Ива, всем обликом и светло-лазурной шёрсткой – точная её копия, вернее, станет таковой, когда ещё чуть-чуть подрастет. Но в её неполные восемь лет сходство удивляет даже меня, а уж я-то на такие вещи всегда чихать хотел. Три веточки ивы с листиками на её бедре поразительно соответствует наречённому имени и повадкам: гибкостью Ива поспорит с любой молодой кобылкой ингату. Я рассказываю матери о намерениях отца прийти на обед и незаметно (во всяком случае, мне хочется так думать) утаскиваю со стола большую скибку хлеба. Мать оборачивается, качает головой точь-в-точь как отец и, видно, уловив что-то в интонациях моего голоса, спрашивает: «Скуффи, с тобой всё в порядке?» Шмыгнув носом, выпаливаю: «Да!» Не дожидаясь новых расспросов, убегаю и поднимаюсь по лестнице в свою комнатку на втором этаже.

Моя каморка очень мала. В другом доме она сошла бы за кладовку. Одна её стена образована скатом крыши, отчего комнатка кажется ещё теснее, но врезанное туда небольшое окошко пропускает достаточно света, делая её уютной и обжитой. Но самое главное – комната полностью моя! Я долго добивался, чтобы меня поселили в ней, и даже, скрепя сердце, пожертвовал своим местом в обширной детской, поэтому теперь она безраздельно принадлежит брату. Но зато у меня теперь есть уединённая келья, где я могу не бояться нежданных братниных проказ и практиковаться в ви́дении фибр вдали от посторонних глаз, не рискуя напугать домашних остановившимся взглядом своих стекленеющих во время глубокой медитации глаз.

Я дожёвываю хлеб и снимаю сумки, намереваясь забросить их в угол. Вспоминаю про «Кодекс Пегасус» и решаю сразу достать оттуда увесистый фолиант. К счастью, книга уцелела во время моих сегодняшних приключений. После недавних треволнений заклятье левитации даётся скверно: голова начинает кружиться, в глазах рябит, книга вихляется и норовит упасть, сообщая мне немалую свою тяжесть без помощи осязания. Я отправляю тяжеленный том по воздуху на столик, провожая его мутнеющим взглядом. Он громко падает на пол, а через мгновение приходит и моя очередь. Я теряю власть над телом и только миг-другой вижу, как ноги трясутся в странном припадке.

Всё вокруг наполняет густая чернота, и только края предметов слабо выделяются сероватыми набросками. Я с трудом закрываю глаза, но картина не меняется. Сквозь этот невозможный рисунок-негатив проступает повергающий в дрожь вид на причудливо выветренные скалы, парящие в вышине без всякой опоры. Так же свободно парю и я сам, ощущая знойное дыхание перегретого воздуха, но не в силах понять, материален ли я сам внутри этого сна. Сна? Своего тела я не вижу, повернуть взгляд не могу. Мне остаётся лишь смотреть перед собой. Косой огненно-красный горизонт подсвечен постоянными вспышками зарниц, громадное чужое светило, словно грязный мигающий фонарь, сонно подмигивает мне, медленно катясь над неровной границей между неверными пугающими отсветами среди теней-облаков и устрашающей тьмой. По мрачному лику солнца ползут полосы и разводы, косматые протуберанцы лениво шевелятся в короне цвета только что пролитой крови. Косяки рваных чёрных облаков бесцельно разлетаются по небосклону во все стороны, словно воздушные потоки в вышине поминутно меняют своё направление. Зловещее небо то и дело перечёркивают стремительные стаи крылатых и бескрылых существ, но кто они такие, нельзя понять из-за большого расстояния. Твердь, если она вообще существует, неразличима в озаряемой редкими огнями кромешной черноте внизу.

Тонкий силуэт рассекает воздух неподалёку, а когда существо замедляет свой полёт, я понимаю, что это вендиго. По виду он не во всём похож на изображение в демонологическом справочнике, который мне довелось недавно полистать, но обознаться невозможно. Он будто нарочно повисает на месте, пронзая меня неживым взглядом, и я получаю возможность рассмотреть это создание во всей красе его материальной (материальной ли?) формы. Демон по-своему красив: щёлки глазниц испускают красноватое сияние, заострённая к храпу костистая морда обтянута морщинистой безволосой кожей, на которой заметны чешуйчатые участки, длинная полупрозрачная грива развевается в обе стороны, словно крылья с диковинным оперением. Шкура вендиго кажется то серой, то бурой – в багряном свете я не могу определить это наверняка. Длинные тонкие ноги, безобразно утолщённые суставы, очень выпуклая грудь, широко расставленные плечи, рельефно выпирающие рёбра, длинные ости позвонков холки и спины, истончающееся к пояснице туловище, долгий и гибкий драконий хвост вместо задней части тела, оканчивающийся туманным иззубренным жалом – каждая черта внешности демона в отдельности не страшит меня, но весь облик вызывает необъяснимый ужас, который всё нарастает и нарастает, завывая ураганным ветром, запертым в теснине ущелья. Но нет – то свищут потоки воздуха меж невесомых скал. Я слышу – слышу ли? – невнятный шёпот, настойчивый и леденящий, временами обращающий траурно-багровый свет здешнего жуткого солнца в мешанину льдисто-синих, с прозеленью, отсветов. Короткое мгновение мир вокруг щетинится колючими студёными лучиками, но потом неизменно возвращается к прежнему кровавому сумраку, который постепенно сгущается в плотную мерцающую тьму, что идёт на смену солнцу, скользящему в зияющую трещину горизонта. Устрашающий шёпот вещает что-то яростное и властное, но я не могу вычленить ни одного знакомого слова; меня не оставляет чувство, что я способен понять эту речь, но сейчас просто-напросто не поспеваю в её осмыслении на один или два такта, отчего обычные слова обращаются в бессмыслицу. Вендиго смотрит на меня ещё несколько времени, выгибая длинную шею, затем оскаливает длинную щель пасти и срывается в стремительный полёт, мгновенно исчезая во мраке. Шёпот обрывается столь резко, что я не в состоянии вынести внезапности этой тишины и потому только рад настигающему меня беспамятству.


– …Не беспокойся, Слепень, он просто переволновался и сомлел от пережитого, – слышен отцов голос.

По звуку эха понимаю, что меня отнесли в гостиную. В голове ещё клубится лёгкий туман, и я не спешу открывать глаза. Зубы ноют так, словно я перетирал ими верёвку или кусок коры, во рту солоно от крови из закушенной губы. Я решаю послушать, о чём будут говорить при мне, не подавая знаков, что пришёл в себя. Главное сейчас – не позволять своим ушам шевелиться, а это ох как непросто!

– Хорошо, хорошо. Тебе как отцу виднее, спорить не буду. Но на твоём месте я бы всё равно сводил его к лекарю, – басит в ответ наш городовой.

– Ты хочешь о чём-то расспросить Скуффи? Могу привести его в чувство.

– Нет нужды. Картина произошедшего вроде бы и так ясна: неудачное стечение обстоятельств, маленькийй переполох на рынке, несколько ушибленных пони, ручеёк из сидра, чудом спасшийся жеребёнок…

– Но?..

– Но возница клянётся, что повозка была полностью исправна, когда он проверял её этим утром. И то верно: колесо просто так, ни с того ни с сего, не отваливается.

– Это, знаешь ли, ещё не повод предполагать невесть что.

– Да, Мартын, не повод. Однако интуиция редко тревожит меня без всякой причины. Бабуля Игнеда из «ведьминого ряда» раскидывала руны незадолго до происшествия – чего ей взбрело, не знаю, – и сказала, что ей трижды выпали три «зел», а это тройной «закатный сонм». В костяшки поигрываю и знаю, как редок такой случай… Ну, выпали, ну, подивились да забыли. Так ведь старая разошлась, словно её ужалили, болтала-болтала, как заведённая, напустила туману – у меня чуть уши в трубочку не свернулись… Одно только понял: какому-то магу суждено преодолеть три несчастья. Или не преодолеть. Или не магу, а просто единорогу… Нет, не несчастья, она как-то по-другому сказала… Вот! Испытания! Твой пострел мал ещё, на мага никак не тянет, хотя к ссыльному что ни день бегает чему-то там учиться. Вона – и метки нет пока. Да и вообще, вся эта ваша магия – чепуха одна, не верю я в неё!.. Короче говоря, ещё один чудной случай в мою копилку.

– Опять ты за своё? – смеётся отец. – Пойдём на веранду, пропустим по чарочке за везение Скуффи и за его здоровье.

– Только по маленькой, Мартын. Всё ж таки, я при исполнении… – отвечает Слепень с неловкостью.

– Так маринадами закусим – никто не почует!

Они топают прочь. Я ещё долго лежу с закрытыми глазами. Всё произошедшее в первый день каникул с трудом помещается у меня в голове: события разбились на отдельные картины, в которых едва теплится жизнь; они похожи на трюк «Отражение Мысли», какие часто показывают заезжие иллюзионисты. Я перебираю их в голове, точно воспоминания о пережитом во сне кошмаре: какие-то сцены отдалились и стали неразличимыми, иные скоротечные эпизоды растянулись и замкнулись на себя без всякого смысла, заставляя переживать их много-много раз. Когда меня настигает сон, я уже почти не верю в подлинность своих опасных приключений…

Несколькими декадами позже, когда летняя пора перевалит через зенит, по ночам меня будут донимать тревожные невнятные видения, а я, следуя пособиям по онейромантии, буду всеми силами стараться обуздать не поддающиеся усмирению сны. Ведьмины слова о «трёх испытаниях» ещё долго не перестанут будоражить ум, рождая один вопрос за другим. Глупые, дурацкие «три испытания» – неужели это всё-таки обо мне? Их нараставшая сложность, угрожавшая моей жизни – не шутка и не случайность? Наконец, испытуемый «маг» – я или не я? Чего ждали от меня – провала или триумфа? И зачем, для чего всё было затеяно? Безответные вопросы много дней не дадут мне покоя, превращая ночи в чуткое блуждание на границы яви и снов среди знаков и намёков, что не поддаются толкованию.