Те, кто говорит спасибо

Те, кто говорит спасибо

Кажется, лучи солнца сами наполнились водой, полный месяц непрерывно льющейся с затянутого тучами неба, и теперь стекают вниз с покатой крыши и капают на грядки, где цветут водянистые азалии. Дальше, за тем заборчиком, доски которого сгнили почти до самого основания, на дорожке верещат жеребята-одногодки, которым как-то удалось перекинуть свой мячик через трехметровый забор соседского особняка. Не знаю, что они здесь делают, ведь футбольные ворота, которые стояли тут, видимо, с самого рождения принцесс, давно сгнили и шторм сорвал их и занес в местный пруд еще в феврале. Дальше, начинаясь у этого пруда и протекая через прорытую под дорогой канаву, бежит ручей. Это не такой маленький ручеек, по которому ранней весной можно прошлепать несколько шагов, а сапоги потом будут в грязи до самого голенища, но и не такой большой, чтобы летом в округе стоял вой ревущих жеребят, случайно забросивших туда свой мячик. Искрясь и переливаясь так сильно, что иногда кажется, что вместо веток и камней на его дне лежат клады пиратских сокровищ, он перетекает через соседский участок, где на него в самую первую очередь водит посмотреть своих гостей жеманный старый пегас, хозяин того особняка, течет мимо остановившейся на время дождей стройки громадного универмага и несет свои воды дальше, в пустые и наполненные солнцем луга, раскинувшиеся под слепяще-голубым, искрящимся небом.

А у меня раскалывается голова.

Я бы еще мог вынести всхлипывания жеребят, которых, видимо, все-таки научили, что громко кричать на улице неприлично, мог бы перетерпеть лучи солнца, капающие прямо на грядки и пока что не заглядывающие в мое окно, мог бы перенести вид радостных азалий, голубого неба и шатающегося заборчика. Но слепящий глаза ручей для меня невыносим. Он точно смеется надо мной, глядит на меня во все свои сверкающие глазки, то и дело вспыхивающие на глади воды, и кричит мне в самое ухо, что уж он-то знает, почему я сижу дома, почему у меня раскалывается голова и почему старый пегас, в это время обычно возящийся в своих грядках, даже и не думает показывать нос на улице.

Это я знаю, что на самом деле он сейчас сидит в своей гостиной, хлещет сидр, строит грустную, ничего не выражающую физиономию, какая обычно бывает у мертвецов, и ждет, пока я не приду и не скажу ему спасибо. Но иначе моя мать — а вместе с ней и весь город — будет думать, что это я виноват в том, что он так и не выйдет сегодня из дома и что корни его роз вылезут из рыхлой, пропитавшейся водой земли и засохнут, а не его дешевое самодовольство и высокомерие.

Это произошло ровно два дня назад, в его гараже-мастерской, где вечерами он вырезает из дерева фигурки грифонов. Не знаю, почему он так любил этих страшных, мнящих о себе невесть что пернатых, но любил он их до такой степени, что после обозревания сверкающего ручья он следом вел своих гостей прямиком в гараж. Возможно, это было как-то связано с его работой — он был профессором истории, вел лекции по древней эре, когда, по его словам, не было ни войн, ни сражений, ни бюрократии, ни завышенных цен на семена роз. Это было, видите ли, из-за того, что грифоны, существа по определению прекрасные, находились тогда у власти и не гнались за неведомой роскошью, ради которой, как он считает, нынешние принцессы, тратят чуть ли не половину городской казны. Вот ведь сумасшедший старик — каждый знает, что до принцесс был Дискорд, а до Дискорда были какие-то дикие рыцари, которые только и занимались тем, что убивали друг друга из-за блестящих медалей.

В тот день косоглазый почтальон, которого я видел только раза три за всю свою жизнь, перепутал номера домов и оставил под нашей дверью прямоугольный сверток, перевязанный красный подарочной лентой. В прилагавшейся записке было сказано, что нашего соседа поздравляет его мама, кобыла, которой по моим прикидкам было лет под сто, а то и больше. Я уже решил запрятаться со свертком в чулан и посмотреть, что это за подарок — ведь какая же разница, в самом деле — он и без того знает, что мама его любит, а в свертке наверняка картина, на которую бы в другом случае смотрели какие-нибудь богатеи. Но меня, уже начавшего возиться со скрученными уголками упаковки, нашла мать, залезшая в чулан за банкой черничного варенья. Она потребовала рассказать, что все это значит, а потом, когда я признался, что решил только одним глазком посмотреть, что это такое, тут же разозлилась и немедленно велела отнести подарок получателю. Она всегда боялась богатых, кем бы они ни были, всегда старалась угодить в первую очередь заходящим в наш дом гостям, а не своему сыну или хотя бы самой себе. За это я ее временами ненавидел.

Я отправился под дождь, а когда добежал до крыльца особняка вдруг заметил, что все-таки успел надорвать один слой бумаги. Если он увидит меня, что-то лопочущего и стыдливо отводящего глаза, протягивающего сверток, а потом заметит порванную бумагу, то, конечно же, все поймет. Я не знал, как он на это отреагирует — я редко перекидывался с ним чем-нибудь большим, чем «доброе утро» — поэтому решил как-нибудь пропихнуть посылку в дом, не привлекая внимания его владельца.

Самым верным способом я посчитал затолкнуть сверток под неплотно закрытую поднимающуюся на ручном механизме дверь гаража. Я точно могу сказать, что такие двери — идеальный вариант для воров-домушников, желающих причаститься к миру элиты городской сферы образования и захватить с собой несколько сувениров на память, поскольку как бы сильно ни налегать на рычаг, между последней створкой опустившейся двери и гранитом всегда остается пара незаметных с первого взгляда сантиметров, через которые можно просунуть фомку. Старый пегас либо был слишком глупый, либо был слишком хорошего мнения или о производителях гаражных дверей или о местных горожанах, поскольку щель в его гараже была такая, что я не только смог протолкнуть туда сверток, но еще и просунуть голову и оглядеть помещение.

Под потолком гаража горела навесная лампочка, из-за чего я поначалу испугался, что старик сейчас здесь работает и просто куда-то вышел. Но защелкнутый замок ржавой обрешечённой двери, разделявшей гараж и какое-то другое помещение дома, дал мне понять, что его тут нет — через вырезанный кусок двери можно было разглядеть закрытые засовы замка. Старик, вместо того чтобы купить новый, уже, наверное, раз десять переделывал старый, то вырезая, то ставя обратно.

По одной стороне комнаты тянулись полки, уставленные книгами, причем в таком количестве, прочесть которое мне показалось невозможным даже будь у меня в запасе две сотни лет. Толстенные пыльные тома стояли друг на друге до самого потолка и в три ряда тянулись от двери до противоположной стенки. Тут были и справочники, и энциклопедии, и стопки папок с исписанными листками, и книги на других языках, и много, очень много другого. В шкафчике моего дома стояло только две тонюсенькие книжонки — «Приключения Фара Фойера» и кого-то еще, про забавы жеребят из нищих семей. Они были такие нудные, такие слезливые, что я едва ли осилил половину первой. Я ненавидел эти «радости нищей жизни», это преклонение перед пони, которые были богаче тебя. Конечно, главные герои там творили много чего назло высшим кругам, но того, кем они оставались, это так и не меняло. До сих пор тошнит от этого. А потом учителя мне говорят, что я необразованный, потому что мало читаю. Попробовали бы для начала сами пожить пару лет в домике с разваливающимся забором, тошным, каждое утро слепящим глаза ручьем, и богатым особняком с грядками полными ярко-красных роз по соседству, пока книг у тебя всего две штуки, и даже те учат, что я обязан быть рад такому положению дел. Просто тошно.

На другой стороне гаража были только разорванные пальто и куртки, перемазанные черной грязью, поэтому я направился сразу к большому деревянному столу, приставленному к передней стене. Над ним висел небольшой стеклянный шкафчик, и все его полки были уставлены деревянными фигурками грифонов. Маленькие, большие, со сложенными крыльями, с распахнутыми, выпрямившиеся прямо или изогнувшись, они стояли там и почему-то были повернуты именно ко мне. Мне показалось, что на меня глядят даже те, которые были дальше всех. Но больше всего меня потрясла фигурка, стоявшая на столе. Стеклянная, прозрачная как вода того несчастного ручья фигурка, на которой была выделана статная грифониха. Я сразу понял, что это именно грифониха — раскосые глаза, острый клюв, томный взгляд, хвост, изящно обвившийся вокруг тела — это была «она». Это странно, потому что грифонов я в своей жизни видел еще реже, чем того почтальона, но все эти черты придавали фигурке такую изящность, такое великолепие, что я сразу же влюбился в это невиданное существо. Не удержавшись, я схватил фигурку в копыта и принялся оглядывать, осматривать со всех сторон. Дышать стало трудно, сердце заколотилось. Я глядел в ее смеющиеся раскосые глаза, отворачивался, разглядывал крылья, очертания стеклянных перьев, крепкие когти, а когда снова решался посмотреть на лицо, ее глаза снова смеялись надо мной, и я снова отворачивался. Меня что-то захватило, что-то унесло, я больше не был в заваленном книгами и деревянными стружками гараже особняка, которого ненавидел. Я был в другом месте, меня обуревали другие чувства, странные, чужие, прекрасные и страшные. Сердце колотилось как сумасшедшее, во рту пересохло, а глаза начало жечь от того, что я так долго не мигая глядел на красивую инопланетянку. Я даже не услышал, как скрипнули засовы замка, как зацокали копыта, переступавшие через порог. Очнулся я только тогда, когда над моим ухом кто-то заверещал: «Что такое?»

Старый пегас схватил меня за плечо. Наверное, увидь я за собой василиска, я бы и то не так сильно перепугался. Я закричал и ухватился за его копыто, стараясь вырваться, забыв, что до сих пор держу сокровище. Фигурка выскользнула из моих копыт, пролетела пару метров и шлепнулась на стопку книг. Книги, державшиеся друг на друге только на одном честном слове, зашатались; фигурка свалилась ниже, на следующую стопку, с нее еще ниже, теперь на кучу сложенных папок с чертежами. Старик с открытым ртом смотрел на нее, чуть ослабив хватку. Я вывернулся из-под его копыта и кинулся было к двери гаража, как вдруг вспомнил о том, где был и что чувствовал несколько секунд назад, и оглянулся. Фигурка покачнулась на самой вершине стопки, соскользнула вниз, в полете пару раз перевернулась вокруг себя и, наконец, упала на пол. Раздался звон. Крылья красавицы-грифонихи, на которые приземлилась фигурка, разбились на сотню маленьких стеклянных крошек, грудь треснула и голова с раскосыми глазами отлетела в сторону.

Мы вдвоем со стариком смотрели на осколки, оставшиеся от прекрасного ангела. Пегас очнулся первым; он в два счета подскочил ко мне, схватил за копыто и дернул так сильно, что у меня в глазах вспыхнули тысяча светлячков, секунду спустя превратившиеся в глаза погибшего ангела, чуть ли не унесшего меня в другой мир. И перед тем, как, вопя от боли, грохнуться на пол, я почему-то подумал, что старик когда-то тоже там был.

Потом началось выяснение отношений. Поняв, что наедине с ним я не скажу ни слова, старик повел меня к моей матери — кажется, он знал, где живет каждый из нашего городка. Мать встретила нас таким взглядом, который описывался в той самой книжке про Фара Фойера — он значил, что наказание для меня еще нет, но когда оно найдется, то обычная в таких случаях уборка грядок мне покажется манной небесной. Она ведь даже не знала, что именно я натворил! Но увидев профессора тут же решила, что он прав. Кажется, реши он, что мне стоит прямо тут же отрубить голову, она немедля бросилась бы за топором. Как же я ненавидел себя за то, что боялся мать. Как же ненавидел мать за то, что она боялась старого пегаса.

Старик, однако, сказал только, что благодарен нам за то, что мы решились свершить такое благое дело в такую плохую погоду. Мать недоверчиво на него посмотрела, но вспомнив, что богатые по определению умнее и справедливее всех остальных, сию же секунду разулыбалась и быстро поскакала на кухню, твердя, что просто обязана напоить такого важного гостя самым лучшим чаем.

Отнекиваясь, профессор подождал, пока она скроется за дверью, а потом схватил меня за подбородок, притянул к своим глазам и просипел:

— Я ничего ей не скажу, но только если ты в тот же самый день, когда кончатся дожди, явишься ко мне домой и скажешь спасибо.

— Вот еще, — не подумав вставил я и тут же зажмурился. Пегас прищурил глаза.

— Явишься, — утвердительно прошептал он. — Иначе я расскажу не только ей, но и всему городу, и тебя уже будут обвинять в краже.

Может быть, я все-таки глупый маленький жеребенок, но даже в тот момент, когда он глядел в мои глаза и имел все основания, а самое главное — доказательства, против меня, я решил, что он врет. Что он только хочет унизить меня, посмеяться надо мной. Но тут что-то странное сверкнуло в уголке его глаз, такое, отчего выражение его лица вдруг поменялось. Я согласился. Я даже не знаю почему, ведь я точно помню, что мне было все равно, что случится с матерью или со мной. Но я согласился.

Пегас выпрямился, поглядел на меня, поджав губы, потом в ответ на щебетание матери ответил, что ему нужно срочно доделать одно дело, распахнул дверь и вышел из дома.

И вот, когда я спустя два дня сижу здесь, у окна, с раскалывающейся от бессонных ночей головой, а глаза мне слепит нестерпимое сияние переливающегося и бегущего вперед ручейка, я понимаю, что сверкнуло в его глазу… но тут мысль, словно разбившийся ангел, раскалывается на тысячу несвязанных друг с другом идей и видений, и теперь я уже не помню, что это было. Я помню только, как он кричал, как выворачивал мне копыто, как легко и радостно ходил по своему участку, показывая гостям ручей. И я снова его ненавижу.

Крыльцо его дома большое и каменное. По краям крыши в корзинках висят розы, аромат которых повсюду. Голова моя болит так, что меня едва ли не выворачивает от этого запаха.

Я стучу в дверь. Никого не слышно. Ни голоса, ни цоканья копыт, ни взмахов крыльев. Я жду еще немного, потом прикладываюсь лбом к уже нагревшемуся от солнца железу и снова стучу. Проходит минута, прежде чем я различаю нетвердую, запинающуюся походку старого пегаса. Теперь от нее не осталось ни следа того пижонства, теперь он идет не как будто вытянутый по струнке командир королевских войск, а как мой отец, когда несколько лет назад ему сообщили, что из-за сломанного копыта он больше не сможет работать ни на одной стройке и что лучший для него вариант — уехать за город, найти там какую-нибудь ферму и устроиться носильщиком яблок. До того самого дня, когда его нашли в канаве, где он, перепив сидра, захлебнулся поднявшейся водой, он ходил точно так же.

Пегас открывает мне дверь. Лицо его осунулось, щеки впали. Он закрывает копытом свет и пытается разглядеть меня. Это ему наконец удается. Он несколько секунд смотрит на меня удивленным взглядом, затем прикрывает глаза и что-то бубнит. Я не слышу, что это. Крылья его мокрые, перья на них встопорщились. Кажется он только что был в душе.

Пегас тяжело вздыхает и на миг, на один только миг его лицо становится таким грустным, таким убитым, что я не хочу говорить ему спасибо так, как хотел несколько минут назад. Он кашляет, махает мне копытом и говорит:

— Иди домой, я ничего не скажу.

Он говорит это из последних сил, как говорят это те взрослые пони, которых увольняют и сыновья которых потом находят их стоящими на табуретке с обвязанной вокруг шеи веревкой. Голова очень болит. Я не знаю, что думать.

— Я хочу сказать вам спасибо, — говорю я. Он молчит, смотрит куда-то вниз, сквозь меня, потом разворачивается и медленно плетется обратно, забыв закрыть за собой дверь.

— За то, что вы не сказали мне, как меня ненавидите, — смелее начинаю я.

Он останавливается.

— За то, что ненавидите всех жеребят, — продолжаю я громче.

Солнце печет все сильнее, я уже еле стою на копытах.

— За то, что так весело ходите и показываете всем свой ручей и свой гараж.

Не знаю, почему я это сказал и что я хотел сказать на самом деле. Гараж был действительно его, но мне, честно говоря, было все равно. Я почти кричал.

Он снова вздыхает, в его горле что-то свистит. Пегас идет вперед, что-то жалобно бубня себе под нос.

— Спасибо вам! Спасибо за то, что нас ненавидите! И спасибо за ту фигурку!

Старик пропадает в сумраке дома.

Выкрикивая последнюю фразу я тянусь вперед, в прихожую его особняка. Она слишком маленькая, с обшарпанными стенами и грязными разводами на полу. Слева от двери стоит столик, на котором лежит целая куча бумажек с длинными числами. Рядом с каждым числом приписано слово «бит». Повсюду валяются разломанные фигурки и деревянная стружка.

Подняв голову, я замечаю картину, висящую на единственном гвозде. На ней молодой улыбающийся пегас и статная грифониха с раскосыми глазами. В глазах у меня все темнеет, я еле успеваю ухватиться за дверной косяк, потом выпрямляюсь, осторожно тру глаза копытом и ухожу прочь.

Шатаясь, я прохожу по вбитой струями воды в землю траве, по разрытой ливнем и согретой солнцем земле. Огибаю грядки, на которых лежат упавшие стебли красных роз. Когда был объявлен месяц ливней, его не было дома, поэтому, наверное, он не успел поставить над ними навес и розы попадали в первый же день.

Уже подходя к калитке, я замечаю белый мячик, лежащий в двух метрах от забора. До моих ушей долетает шепот жеребят-одногодок, собравшихся за калиткой.

Я несколько секунд смотрю на мяч, потом перевожу взгляд на до сих пор раскрытую дверь. В моей голове проскакивает та картина — молодой, подтянутый пегас рядом с красавицей грифонихой. И тут же — старик-профессор, который днем рассказывает свои лекции о прошлом, а вечером держит в копытах стеклянную статуэтку прекрасной инопланетянки, сидя рядом с кучей бумажек с длинными числами, рядом с которыми написано слово «бит».

И я, который кричит на них двоих и у которого так раскалывается голова.

Я медленно нагибаюсь, сгребаю копытами мячик, подхожу к калитке, открываю ее. Собравшиеся там жеребята тут же разбегаются во все стороны, но один из них, оглянувшись и заметив в моих копытах мяч, останавливается и недоверчиво смотрит.

— Ты там живешь? — спрашивает меня.

Я качаю головой и кидаю ему мяч. Мяч, не долетев, шлепается в лужу.

По яркому синему небу плывут редкие белые облака. Теперь пегасы из погодной команды не будут собирать дождей еще месяц, пока не кончится купальный сезон. Я поворачиваю за угол и, спотыкаясь, иду вперед, не замечая, что уже пропустил калитку своего дома. Когда до меня доходит, я поворачиваюсь назад. И мои глаза тут же слепит яркое сияние ручья, который вытекает из пруда рядом с нашим домом, бежит мимо соседского особняка со старым пегасом-хозяином, который еле сдержал слезы два дня назад и который теперь, скорее всего, сдержит их до самой своей смерти, пробегает мимо неоконченной стройки громадного универмага, где такая высокая текучка кадров и где никому не нужен работяга со сломанным копытом, и устремляется вперед, в пустые и залитые солнцем луга, не видя перед собой ни смерти, ни ненависти, не видя перед собой ничего кроме ясного синего неба, которому подмигивает каждый из то и дело появляющихся на его ясной водной глади сияющих глазок, словно говорящих ему спасибо за такую прекрасную жизнь.

С раскалывающейся головой и разбитым сердцем я падаю на дорогу и слезы, горячие слезы, раскаленные солнцем, текут из моих глаз.