Тень и ночь

XII. Опустошение

Страх за судьбу Сомбры, напряжённость политической обстановки и молчаливое, но явное осуждение старших аликорнов медленно сводили Луну с ума. Она перестала быть похожей на саму себя настолько, что приобщилась к суевериям, больше подходившим смертным, но это говорило лишь о том, что она отчаянно стремится помочь своему другу, не подав вида, что это происходит.

Словно король гиппогрифов мог читать мысли, Луна контролировала свой разум, не допуская ни единой мысли о Сомбре. Словно он мог делать это и на расстоянии, она перестала думать о единороге и дома, и стоит ли говорить, что её безумие оказалось загнано ещё глубже. Селестия, чувствуя боль младшей сестры, стремилась оградить её от всех новостей, отвлечь и хотя бы ложью убедить, что её вины нет, что ей нужно успокоиться и просто подождать. Гиппогрифы не живут вечно, со смертью их короля его указ утратит силу. Но тот ждать был не настроен, поэтому, когда угроза войны стала столь явной, что бросила тень на тела кристальных пони, Луна снова ринулась по снам.

Она искала не Сомбру, но любого похожего на него единорога. Король, разумеется, не имел ни единого представления о том, как выглядит убийца его сына, но это сходство нужно было самой Луне. Она думала об этом последние два года, переживая внутренние истерики и ненавидя себя всей душой за свою идею, но все сроки подходили к концу, а выхода лучше так и не нашлось.

Караванщики. Вот кто видел больше всего пони благодаря своим странствиям по дальним землям. Сознательно они не запоминали большинство встреченных, но подсознание бережно хранило каждое лицо, и Луне было об этом известно лучше многих. На самом деле пони не забывали ничего, никого, никогда, и аликорночка пользовалась этим вовсю, перескакивая изо сна в сон через обличья и отпечатки, через любые воспоминания и мысли. Она делала это так одержимо, что в какой-то момент её астральное тело раздвоилось, и клоны помчались в разных направлениях, но Луна и не думала что-либо менять, исправлять или даже задумываться над таким пугающим и странным явлением. Ведь так было быстрее.

Аликорночка наконец-то отыскала красноглазого серого единорога с чёрной гривой, и единственным его отличием от Сомбры, помимо причёски и метки, был нормальный рост. Не медля, чтобы не начать колебаться, задумываться над этичностью этого поступка и грызть себя из-за попрания всех законов совести и морали, Луна погрузилась в его подсознание. Языки кошмаров мягко расшатали черепные швы и проникли в стрекочущую импульсами мозговую массу, насаждая всё, что было нужно злоупотребившей своей властью аликорночке, вылизывая дочиста стенки черепа и оставляя налёт сумасшествия, заставивший беднягу думать, что он совершил то, чего на самом деле не совершал.

Луна возненавидела себя всей душой. Она часто улетала в морозную пустошь, где выла раненой волчицей, и её полный раскаяния и самоуничтожения крик впитывался метелью, уносясь в тёмные небеса. И снова от её пронзённого горечью расколотого существа ускользало, что кричит она двумя разными голосами, вступавшими друг с другом в яростные дебаты. Кому было бы лучше, если бы Сомбра погиб? Вернуло бы это к жизни покойного принца, есть ли вообще ритуал обмена одной смерти на другую? Но почему в играх богов должен пострадать смертный, который даже не подозревает об их страшных делах? Вправду ли разрушается путь смертных, стоит бессмертному поставить на него своё копыто? Неужели пони были правы в своём страхе перед аликорнами, раз они и вправду могут так легко перекроить их сознание в своих низменных, трусливых, эгоистичных интересах?

Она прервала свои душераздирающие стенания, завидев медленно приближавшуюся к ней пони. Льдистой расцветки фигура преодолела шквал ударов снежных плетей удивительно резко, представ перед Луной во всей красе: это была сама Зима. Она смотрела на разом прекратившую истерику и даже испугавшуюся аликорночку безразличными бледными глазами, чей прищур добавлял им холодной презрительности. Их белки, казалось, состояли из бушующей пурги; то же колючее трепещущее полотно выткало её хвост и гриву. Луна моментально замёрзла ещё сильнее, особенно при взгляде на рог и крылья Зимы, бывшие не чем иным, как чистым льдом, а когда полубожественная аликорница низко наклонилась к ней, и вовсе застучала зубами.

Но дрожащий рот был внезапно запечатан поцелуем.

Поначалу Луне казалось, что все нервные окончания, живущие в её теле, и все импульсы, огненно кричащие на них, воспалились докрасна, а затем стремительно начали белеть от жара, но вдруг подёрнулись инеем вместо истеричного писка раскалённой стали. Смертельный холод потёк по жилам аликорночки, замораживая её мышцы в стальные жгуты и притупляя любые понийские чувства практически до полной чёрствости. Когда Зима оторвалась от посиневших губ и величественно, с грацией, которой наделяют богов, удалилась в снежную черноту урагана, её сверхъестественный холод окутал Луне само сердце.

Только этот лёд удержал смятенный рассудок от окончательного распада. Только этот лёд, когда наперерез готовым схлестнуться в битве армиям гиппогрифов и кристальных пони бросился одурманенный ею лже-Сомбра с криками о признании и раскаянии, позволил аликорночке бесстрастно сыграть свою роль и вынести приговор. Король гиппогрифов не желал верить единорогу до тех пор, пока тот в красках не описал все травмы покойного, внушённые Луной его несчастному разуму. Война была предотвращена, поскольку все думали, что виновник наказан, но Аниме Кастоди не составило труда догадаться о том, что сделала её сестра на самом деле.

— Ты считаешь, что любовь даёт тебе право сметать всё и всех на своём пути?! — кричала аликорница в страшной ярости, когда все вернулись домой, и она оказалась с Луной наедине.

— Разве же не должны мы бороться за неё?

— Должны, — прорычала Анима, — но самостоятельно, не подставляя никого под удар, тем более — смертных! Вместо вечной жизни им даровано счастье; ты оборвала не жизнь этого пони, а его возможность быть счастливым! Кем он был? Кого любил сам? О чём мечтал? Были ли у него жеребята, которые теперь остались сиротами? Знала ли ты хотя бы его имя?!

— А велика ли разница? — холодно приподняла бровь Луна, глядя Аниме прямо в глаза. Этот взгляд куда-то прогнал злобу, теперь она уступала место мерзкому, сковывающему тело ужасу. Ужасу за то, что стало с Луной.

Она никогда не была излишне милосердна, и её доброту нельзя было поставить рядом с сострадательностью Селестии. Но она никогда не позволяла себе подобного цинизма, так что такая скупая реакция озадачила Аниму, заставив в растерянности повторить:

— Велика ли?

— Да, именно. Велика ли? Позволь, я напомню тебе две вещи. Первая — мы здесь говорим о политике. Не поступи я так — началась бы война. Несколько тысяч загубленных жизней. Я обошлась всего одной. Это как играть в шахматы — иногда приходится жертвовать пешкой, чтобы выиграть партию.

Анима Кастоди нахмурилась, не веря своим ушам — так спокойно и холодно звучал голос той, кого она любила не меньше родной сестры. А Луна меж тем продолжала:

— Вторая — вспомни, как смертные относятся к таким, как я и ты. Они же убивают нас, Анима! В жеребячестве, сотнями, проламывают головы, топят, затаптывают! Нас, способных менять само мироздание!

— И, осознав эту способность, ты тут же решила пустить её в ход? — рявкнула королева. — Ты возомнила себя богиней, Луна? Поверила, что, имея крылья и рог, можешь делать всё, что тебе заблагорассудится? Этот пони даже не был твоим подданным! Он не обязан был отдавать за тебя жизнь!

— Свою жизнь я отдала бы сама, не колеблясь! — выпалила аликорночка, и на зал накатила тишина. По виску одного из стражников у трона распахнувшей бордовые крылья Анимы медленно сползла капля пота.

— Конечно, — тихо улыбнулась королева, элегантно садясь на место. — Ты сделала это не ради себя, а чтобы спасти Сомбру. Но это совсем не делает тебе чести. Ты пошла на поводу у своего подросткового эгоизма и перепутала, кого на самом деле нужно защищать. Сомбра бессмертен.

— Он не может умереть только от времени, — упрямо сверкнула глазами Луна. — А казнь от лап гиппогрифов его убить в состоянии! И да, я пошла на поводу у своего подросткового эгоизма, но можно подумать, что ты не пошла бы!

— О чём ты говоришь?

— Что бы случилось с твоей душой, не стань вдруг Дженезиса? — решительно пошагала к королеве аликорночка. — Как смогла бы ты созерцать вечность без того, кто мог бы разделить её с тобой? После какого по счёту умершего друга ты лишилась бы рассудка, не имея никого, за кого могло бы схватиться сердце?

Анима Кастоди выпрямилась, стискивая зубы. Луна продолжала:

— Ты права, мы бессмертны, и мы выше смертных страстей. Но «выше» не значит «чужды»! Это лишь значит, что нам непременно мало будет того, что испытывают простые пони. Мало власти, мало любви, мало ненависти, но мало в том виде, в каком это есть у них, потому что оно ограничено рождением и смертью. Тебе повезло встретить Дженезиса, и ты знаешь, что ни за что не откажешься от него и что будешь держаться за него любой ценой. Почему же ты думаешь, что я смогу поступить по-другому с Сомброй, с единорогом, с которым душевное и телесное смешивается в такой совершенной манере, какой не достичь ни одному смертному? Будет стоить моё горе и одиночество жизни, которая и так рано или поздно оборвалась бы? И, что самое главное, не является ли эта смерть оправданной альтернативой кровопролитной войне?

Аликорночка замолчала, в ожидании вердикта вкладывая все силы в то, чтобы у неё не дрожали колени. Наконец глаза королевы вдруг прищурились, а губы выгнулись в ироничной ухмылке:

— Ты и впрямь достойная ученица. Пони правы, говоря, что любовь — светлое чувство… но всегда забывают о тьме, что высветляет его так ослепительно. Из гордости и солидарности я спущу твою афёру тебе с копыт, но ты будешь наказана за самоуправство.

— Как?

— И когда, — мурлыкнула Анима. — Но я не отвечу. Ожидание и страх будут тебе дополнительной расплатой за содеянное. Ты можешь идти.

Луна больше не чувствовала ни ожидания, ни страха. Она не ощущала даже радости за то, что спасла Сомбру, потому что поцелуй Зимы как будто заморозил все её чувства.

Выяснилось также, что она больше не чувствует холода, но когда группа шебутных жеребят покинула безопасность купола и заблудилась в морозной пустоши, и Луна отправилась искать их вместе с жителями, стало понятно, что низкие температуры по-прежнему способны причинять ей ущерб, причём более опасный, чем прежде. Так и не заметив, что её перья склеила колкая масса снега и льда, аликорночка рухнула на землю и не подавала сигналов тревоги сквозь вечную метель до тех пор, пока не смогла пошевелить ни единым мускулом: все мышцы окоченели до состояния ледяной статуи, а она даже не чувствовала этого.

— После поцелуя Лета я тоже не замечала, что жарко, — рассказывала Селестия, неустанно укутывая упрямо избегающую тепла спасённую сестру пледами и подливая в её чашу горячий ягодный пунш. — Но солнечных ударов мне удавалось избежать.

— Интересно, что будет, если кого-нибудь поцелует Весна.

— Хм… не будет замечать цветения?

— Прощай, пыльцовая хворь*! — наигранно-радостно воскликнула Луна, и сёстры рассмеялись. — И через сколько у тебя прошла эта… невосприимчивость к жаре?

Селестия ненадолго задумалась, поглаживая бирюзовую полосу в своей шёлковой розовой гриве, а затем мягко улыбнулась:

— Знаешь, по-моему, не прошла.

У Луны, однако, нормальное восприятие температур вернулось через каких-то шесть лет. Обычно аликорны практически не замечают течение времени, но на этот раз всё было по-другому. Поцелуй Зимы словно был ядовитым, и его жертва со всей пришедшей вместе с отравой хладнокровностью ощущала перемены в себе. Медаль о двух сторонах. Подчиняясь вылизывающему сердце холоду, личность аликорночки медленно менялась до неузнаваемости, ориентируясь на бездушие и жестокость полубогини, что это помешательство породила, и Луна со всей ясностью ощущала эти метаморфозы, но не видела ровно никакого смысла им противостоять. Яд холодности паразитировал в её душе, отодвигая и замораживая всё, что только могло ему помешать. Аликорночка добровольно гнала прочь мысли о Сомбре, сначала убеждая себя, что, несмотря на казнь того несчастного единорога, страсти ещё не улеглись, а затем — попросту не желая ещё хоть что-либо чувствовать. И именно друг жеребячества вызывал в ней больше всего эмоций, чему необходимо было помешать.

Разум стал во главу угла. Лёд отрезал Луну и от способности испытывать эмоции, и от надобности в этом. Она не стала ни жёстче, ни злее — лишь равнодушнее, и ей это нравилось. С каждым месяцем становилось сложнее вызвать у неё улыбку или смех, она стала настоящим паладином в доспехах из отрешённости. Селестия смотрела на сестру печальным взглядом, но не могла грустить по-настоящему. Аликорница не понаслышке знала, зачем аликорны времён года одаряют других — Лето она сама встретила в час нужды, отчаяния и потерянности. Если Зима сделала с Луной именно это — значит, так оно и нужно. Так было легче провести время в разлуке с любимым, уберегая его от того внимания, какое может привлечь разве что отважно пересекающая Эквус и расхаживающая бок о бок с единорогом аликорночка.

Несколько раз она пыталась прийти к нему во сне, но у неё больше не получалось. То ли в каждую из попыток Сомбра бодрствовал, то ли душевные перемены уже не позволяли Луне оставаться кобылкой, что была так свободно вхожа в его мысли и сны…

Эффект поцелуя улетучивался, но не тратил зря ни единой секунды, захватывая разум своей жертвы. Он пользовался её согласием на решение подождать несколько лет для безопасности Сомбры, чтобы проникнуть в глубины сознания и заставить забыть единорога насовсем — тогда ни единое чувство не омрачит совершенный ум, холодный, расчётливый и невозмутимый в своей молчаливой благодетельности.

Разрыв между попытками связаться с ним прежними способами увеличивался от раза к разу.

Луна начала забывать.

Вечная её любовь, однако, всё ещё теплилась посреди холода, что пытался её заглушить, пусть аликорночка поразительно скоро и забыла, что значат все терзающие её чувства, смутные, как шустрые светлячки в сыром тумане. Образовавшуюся в душе щемящую пустоту Луна заполняла обучением.

Она жадно поглощала знания, с отличительной яростью набрасываясь на те, что всегда давались ей с большим трудом — магию и гуманитарные науки. На арене дралась так, будто всерьёз хотела нанести Аниме столько травм, чтобы та умерла от разрыва всех внутренних органов и переломов всех костей; королева едва успевала отбиваться, не находя времени ответить на атаки и поражаясь ярости, с которой Луна сражалась с ней на спаррингах. Тем страннее было смотреть на аликорночку потом, когда она садилась за музыкальные инструменты. Лишь их звуки теперь выражали то, что она на самом деле чувствовала под защитным мёрзлым панцирем: исполненные потаённой болью мелодии пробирали слушателей до костей, заставляя шкуру покрываться мурашками, а слёзы — ручьями литься из глаз, и тогда Луна начинала петь. Глубокое контральто взлетало под самые недостижимые потолочные своды дворца, отражаясь от кристальных стен. Музыка вводила каждого пони в резонанс с собой, и струны его души начинали дрожать, дополняя невыносимо прекрасную в своей печали песнь личными трагедиями. Случайные свидетели творчества аликорночки уходили с таких концертов опустошённые катарсисом, подобный которому вряд ли ещё встретится на их жизненном пути.

Она не искала ни признания, ни славы, ни даже благодарности. Единственной её целью было лишь забыть о чём-то, что уже не было важным, кажется, очень давно. Луна доводила себя до истощения, думая, что ещё немного усилий, ещё немного работы — и эта пропасть в промёрзшем сердце тоже затянется прочной коркой наста. Идеальный комок отполированного льда, сияющего, как окружавшие её кристальные стены. Анима Кастоди гордилась её успехами, говоря, что аликорночка превзошла её саму в таком возрасте и похвально быстро нагнала даже Селестию, которая была старше и от природы сильнее и умнее. Селестия и Дженезис же тревожно переглядывались и хмурились тайком, беспокоясь за младшую сестру.

— Выглядит так, будто всё хорошо, — тихо делилась с наставником аликорница, — но я знаю, что это не Луна. Она молчит, но выглядит вполне счастливой, особенно беря новую высоту, но мне было спокойнее, когда она таранила купол в попытке безрассудно выбраться к Сомбре.

— Это словно уже не совсем Луна, — кивнул Дженезис.

Селестия с беспокойством заглянула брату в глаза:

— Мы можем как-нибудь поговорить с Зимой, чтобы узнать, как вернуть прежнюю Луну?

— Боюсь, что нет, — покачал головой аликорн. — Ты же помнишь, что Зима из всех погодных аликорнов — самая суровая, непредсказуемая и одинокая. Думаю, она и Луну поцеловала лишь для того, чтобы та своими криками больше не нарушала её уединение.

— Сомбра погубил её, сам того не зная, — разозлилась Селестия и ушла в окружавший дворец сад быстрым шагом, не дав королю ответить.

Случайно подслушавшая последнюю фразу этого разговора Луна лишь шевельнула ушами на смутно знакомое имя, значившее для неё не больше фамилии стражника у дверей её спальни, что лет через сорок сменится на другое. Но, говоря о годах, вслед за упомянутым «Сомбра» попросилась цифра в шесть десятков. Аликорночка не смогла объяснить ни это, ни то, что через пару недель решительно согласилась на миссию, едва услышав в её сути название «Эквус».

Он претерпел изменения за те шестьдесят лет, что Луна провела в Кристальном королевстве. Гибель Осени, о которой как о причине осенней беспомощности светил никто так и не узнал, стала точкой переворота в мирке трёх племён.

Способные двигать солнце и луну единороги моментально получили право требовать больше привилегий за меньшую цену. Конечно, нельзя сказать именно так, учитывая, что при подъёме и спуске светил как минимум один маг погибал от перегрузки, но предприимчивые рогатые стали использовать это на полную катушку. Теперь они могли получать различные блага не только за ювелирные изделия, одежду и прочие традиционные для себя товары, но и за смену дня и ночи при помощи магии. Если кто-то начинал противиться — достаточно было лишь на трое-четверо суток оставить солнце на небосклоне. Единорогам это самим доставляло массу неудобств, но они всё равно не мучились, как земнопони, при вечном свете дня не отдыхающие как следует после полевых трудов, или пегасы, которые жили на облаках, где и вовсе было светлее, а в некоторых местах ещё и жарче, чем на земле.

Осень стала называться рогатым произволом. Через тысячи лет, должно быть, жеребята будут наивно сравнивать оголённые ветви деревьев с рогами оленей или единорогов, захватившими аллеи и парки, и именно этим объяснять такое прозвище, но на деле это значило лишь то, что рогатые требовали за смену времён суток плату, от которой встали бы дыбом волосы у Креза. Все прекрасно понимали, что от единорогов не убудет не опускать солнце или, наоборот, луну, и всю осень. Они почти всегда жили богаче остальных племён, опережая их в развитии, а теперь ещё и стали грозной военной силой благодаря тому, что им пришлось первыми в кратчайшие сроки забыть о междоусобицах и объединиться для удобства нахождения достаточно сильных магов. К грубой силе единороги, тем не менее, прибегали крайне редко, предпочитая действовать под благовидным предлогом, разговаривая вкрадчиво, много улыбаясь и ещё больше думая. Может, они и могли двигать светила, но их магия пока что была ничем против добротно выкованного земными пони меча или невероятных боевых искусств пегасов, что уворачивались от любого заклинания.

Но судорожно меняться пришлось и этим двум племенам.

Первое, что потребовали единороги за свою работу — именно еда, причём явно столько, сколько они не смогут съесть: умники строили амбары и сохраняли излишки на чёрный год. Племена земных пони забыли о своих резко ставших незначительными разногласиях в религии и территориальных спорах и объединились, чтобы лучше организовать работы по выращиванию, сбору и хранению урожая. Появились хорошо организованные дружины различных видов — нужно было охранять границы от возможного покушения единорогов и деревни от набегов грифонов, алмазных псов и прочих грабителей, у которых не хватало мозгов или способностей организовать безотказную систему, по которой почти без напряжения действовали рогатые. Земные не отставали от них, изобретая новые виды оружия и орудий, простейшие механизмы и улучшенные доспехи.

Пегасов при таком раскладе теперь вообще ничего не стоило вышвырнуть на обочину истории и дать умереть с голоду, потому что у них не было чего-либо настолько серьёзного для обмена, чтобы делиться пищей, остатки которой после обязательной дани единорогам и без того слишком скудны. Какие-то крылатые племена пробовали перейти на мясную диету, какие-то улетали в поисках лучших мест и не возвращались явно не из-за того, что сумели их найти, а третьи стали отчаянно соображать, как приспособиться к новым условиям. Ответ пришёл не сразу, но, найдя его, пегасы возликовали. Погода. После того, как солнце и луна стали замирать в небе на осеннее время, дождь тоже начал забредать на Эквус довольно редко. Пегасы могли двигать безобидные облачка, чтобы сооружать себе небесные жилища, витиевато украшая их благодаря лёгкости и лепкости стройматериала — почему бы не попробовать пригнать грозные грозовые тучи, чтобы обеспечить благоприятный график дождей для полей земных пони?

Совладать с чем-то, что непредсказуемо бьёт безумно опасными молниями, в лучшем случае оставляющими внешние ожоги, а в худшем — опаляющими внутренние органы и заставляющими погибать от их кровотечения, не получится так просто. Кьютимарки некоторых пони указывали на их родство со смертоносными зарядами, но это было либо символически, либо слишком мало для того, чтобы обуздать погодную стихию. Отсюда и пошли боевые искусства пегасов, их строгий милитаристический строй, лёгкая и гибкая броня, что позволяет маневрировать среди искрящих гибелью зигзагов, и не проводит электричество и магию — всё для того, чтобы суметь с минимальными потерями доставить фронт на нужное место. Очищенные от дождей белые облачные массивы доставлялись в воздушные деревни и либо растаскивались на стройматериалы, либо крыльями редких умельцев становились твёрдыми, как камень, и превращались в стены вокруг небесных поселений: грифоны были не прочь нажиться не только на земных пони.

Те оценили новинку, поскольку теперь можно было своими копытами обеспечить для посевов наиболее благоприятные условия. Урожай вырос достаточно, чтобы его можно было делить между всеми тремя племенами. Грандиозный праздник был устроен после того, как пегасы получали плату за свои труды, и этому стали случайными свидетелями единороги. Их жадные глаза увидели, сколько пищи уходит в чужие копыта, и они потребовали себе и эту долю. Земные пони и пегасы синхронно развернули против рогатых оружие, в очень сходных, несмотря на разницу культур и диалектов, выражениях разъяснив, куда тем следует идти, причём без дополнительного пайка. Единороги, решив, что пищи им и так хватит, а связываться с двумя неожиданно воинственными расами сразу будет себе дороже, отступили, а пегасы и земные пони на волне ликования и злорадства устроили большой пир и даже на короткое время заключили союз, не принесший, правда, ничего особенного — ни хорошего, ни плохого.

С этого момента Кристальное королевство и перестало снисходительно воспринимать три расы как три вида играющих в племена дикарей-жеребят. Дженезис и Анима, наблюдая за событиями на Эквусе, справедливо полагали, что наблюдают за рождением новых государств: и у земных пони, и у пегасов, и у единорогов появлялись угодья с собственными именами и со сравнительно богатыми столицами, предпринимались попытки ввести общего вида деньги, организовывались армии, расслаивались на классы общества. Казалось, даже гармония между племенами была достигнута, но со временем недовольство земных пони стало медленно вырастать, стоило им дойти до мысли, что пегасы и единороги тратят свои силы, чтобы получить пищу, а они, земные пони, — чтобы отдать её. И что взамен?

Поэтому они стали постигать кораблестроение. Пони уже знали лодки, паромы, шаланды и прочие небольшие судна, использовавшиеся для переправы через реки и в рыболовецких целях, но всё существующее было недостаточно надёжным и большим, чтобы перевезти целый народ. Земные вознамерились переплыть океан в поисках новых плодородных земель, чтобы избавиться от единорожьего гнёта. Пегасы, конечно же, могли последовать за ними на крыльях, но насчёт такой компании кораблестроители не переживали: во-первых, с этой расой они вполне могут жить в справедливом симбиозе; во-вторых, у многих из них вообще не хватит сил осилить такой большой перелёт без возможности приземлиться для отдыха и сна, а это значит, что, прибыв на место назначения сильно прорежённым, племя пегасов может оказаться у племени земных пони в зависимости, и последних это более чем устраивало. А что насчёт единорогов — так каково им самим будет три месяца жить без еды под палящим солнцем или холодом луны?

— И земные пони, — заканчивал рассказ Дженезис, чертя дугу через изображённый на карте океан, — поплывут ровно через мировую брешь. Мы с Анимой обнаружили её ещё задолго до Кристального королевства. Эта брешь, грубо говоря, проходной двор между всеми измерениями, узловая развязка, находящаяся везде и нигде одновременно. Она объединяет все существующие вселенные: если наслоить одну на другую — именно в этом месте и будет находиться эта брешь. Беглый драконикус мог бы беспрепятственно просочиться к нам через неё, если бы мы с Анимой не запечатали её, но запечатали тем способом, который нам, неведающим, на тот момент казался самым хитрым: открыть замок может только существо, которое обладает только примитивнейшей магией. Сначала мы хотели сделать так, чтобы замок открывался существом, которое магией не обладает вообще, но догадались: первая же миграция каких-нибудь рыб — и брешь раскроется.

— А там проплывёт целая флотилия обладателей примитивной магии, — подняла брови Селестия, и Анима кивнула.

— Ваша миссия, — сказала она, — будет заключаться в том, чтобы заставить земных пони уплыть через другую сторону континента. Её сложность в том, что горный перевал, через который это можно будет сделать, находится во власти единорогов. Мы снабдим вас редкими рунами, меняющими расу на время. Луна отправится в Тайар, столицу земных пони. На Селестию же ложится задача уговорить единорогов разрешить тем проход через перевал в городе Мэйрлорд. Придумайте себе новые имена и легенды, чтобы расположить к себе жителей каждой страны и заслужить доверие вождя земных пони и княгини единорогов. На это мы даём вам неделю, подумайте обо всём, что вам для этого понадобится.

Сёстры кивнули и с поклоном покинули тронный зал. Селестия заметила, что Луна нахмурилась, как только повернулась к старшим аликорнам спиной.

— Что такое? — обеспокоилась она. — Мы можем поменяться, и в Хорниогию поедешь ты, если хочешь…

— Нет, — мрачно оборвала ту Луна. — Мне что-то не верится в тот замок, о котором говорил Дженезис. Как вообще работает эта магия? Есть куча способов обойти её, я сходу придумала как минимум четыре. Закрывать таким ненадёжным способом целую брешь — безумие. Он сказал, что они с Анимой сделали это по наивности, но… неужели нельзя сменить тип печати за такое количество веков? И они хотят сказать, что к нам никто не прорвался за это время?

Аликорница в ответ ненадолго задумалась, глядя на полированные полы у себя под шагающими копытами.

— Возможно, мы просто чего-то не знаем.

— Возможно, Дженезис и Анима хотят, чтобы так оно и оставалось.

Селестия недоумённо распахнула рот, но Луны рядом с ней в коридоре уже не было.