Шанс
Глава семнадцатая. Начало нашего конца
Когда она проснулась, было светло и ярко. Запах лекарств щекотал нос, казался привычным; они поступали через маленькие трубочки, тянущиеся от лица к неизвестному аппарату под кроватью. Боли не было, лишь слабость и желание как можно скорее заснуть обратно.
Сделать этого не дали: какая-то пони во всём белом вскочила со стула и подошла к ней, кладя копыто на лоб.
— Как себя чувствуете?
Аликорн раскрыла глаза пошире и увидела стены. Кристальные, белые, слепяще-блестящие. Матовые блики от них били по глазам, а дрогнувшее копыто ощутило неприятное присутствие иглы в вене. Принцесса завертела головой, стараясь сориентироваться, но копыто медсестры помешало ей резко двигаться.
— Успокойтесь, с вами всё в порядке. Вы в Кристальной Империи, в больнице. Больше вам ничего не угрожает.
— Где?.. — хриплым от молчания голосом просипела Флёрри, но она её перебила.
— Вашего отца уже извещают. Скоро он будет здесь. Он всё время был рядом, но сегодня решил отдохнуть. Как только он придет, вас тут же оповестят.
— А Шадоу? — аликорн зарделась, но потом добавила: — Мой брат тоже был здесь?
Лицо приятной на вид кобылки резко стало осуждающим.
— Поверьте, на вашем месте я бы беспокоилась о нём меньше всего. Отдыхайте, я принесу вам поесть.
Как только за дверью скрылся блестящий желтый хвост, Флёрри села на кровати. Почему эта пони так резко отозвалась о Шадоу? Разве он сделал что-то плохое для неё? Нагрубил что ли? Но это ведь не повод так говорить…
Аликорн не задумываясь скинула одеяло и замерла, глядя на всё, что находилось ниже поясницы.
Теперь, кажется, она понимала, почему о брате так высказались.
Тело, начиная от пупка и заканчивая репицей хвоста, было замотано бинтами, выпускающими наружу лишь хвост, двухцветной градиентной волной падающий с кровати на пол. Отсутствующие кьюти-марки тоже были скрыты пористыми лентами, сквозь которые едва-едва просвечивала шерсть.
Двинув ногами, она чуть не согнулась от боли; низ живота будто полоснуло ножом. Кое-как сдерживая болезненный стон, она легла обратно, подушку сминая. Это… Это то, что сделал с ней Шадоу? То, из-за чего она потеряла сознание?
Флёрри помнила только свой безумный вопль и испуганные глаза Шадоу. Неизвестно почему, висящий над ними сталактит начал падать, а Шадоу… Он был в ней, когда это произошло. И его глаза начали стекленеть.
Потом яркой вспышкой сверкнула боль, отдаваясь в животе. А после — темнота, в которую падаешь с головой; которая притягивает тебя, оплетая плечи и ноги скользкими лентами, пахнущих гнилью и фиалками. Воздуха нет, а в лёгкие вливается чёрная вода, такая плотная, что даже закашляться не выходит, а открыть глаза невозможно и вовсе. И спасением остается лишь сон.
Флёрри видела сны, но не помнила их. Сплошные цветные пятна, оттенки и спектры. Перед глазами постоянно плавали какие-то круги, окутанные дымкой, а слух искажался, говоря голосами тех, кого она любила, то, что они никогда бы не сказали. Мама кричала на неё, проклинала и взывала к лордам Тартара, отец плакал, что-то бормоча, а Шадоу гнал аликорна прочь. Слова-ножи впивались в её душу, заставляя ту истекать кровью, корчиться в муках. Они во всём винили её, но Флёрри не понимала, что она сделала. Она чувствовала себя виноватой, но не знала, за что должна винить себя.
Воспоминания прервала всё та же медсестра, подошедшая к ней с небольшим подносом. На нем стояла тарелка овсянки с черникой и медом и апельсиновый сок. Пони помогла ей аккуратно сесть, развернула ножки подноса, поставив его так, чтобы Флёрри было удобно есть, и кивнула.
— Ешьте, ваше высочество. Ваш отец уже в пути.
— Что со мной было? — голос получился на удивление дрожащим, взволнованным. Флёрри смотрела на кобылку, стараясь не упустить ни единое подрагивание мышц лица, ни один отведенный взгляд. Пони замешкалась, а затем, осторожно отодвинув поднос от её копыт, спросила:
— Вы уверены, что готовы принять всю правду, ваше высочество?
Принцесса лишь кивнула, затаив дыхание.
— Во время полового акта ваш партнёр каким-то образом повредил ваши внутренние репродуктивные органы, вызвав обильное кровотечение. Из-за этого вы потеряли сознание от болевого шока, а затем начали истекать кровью. Ваш брат и отец вовремя доставили вас в больницу, но это мало помогло. Вы были сильно ослаблены, а внутренние раны продолжали кровоточить, даже когда врачи их зашили. Вы пролежали без памяти около недели, принцесса.
Флёрри показалось, что внутри неё что-то оборвалось.
— Но не волнуйтесь, с вами и вашими будущими детками всё будет в порядке, — медсестра ласково положила ей копыто на плечо. — Ваша наставница подсказала нашим врачам правильный метод вашего лечения и вы, хвала Селестии, очнулись.
Дальнейшие слова пролетали мимо ушей. Аликорн сидела на кровати, не понимая смысла сказанного, а в глазах туманной пленкой встали слёзы. Какое-то неведомое чувство, зловонное и отвратительное, нашептывало ей гадости, говорило, что Шадоу её не любит, что он предал её, бросил здесь, в больнице, оставил её одну, вернул обратно в Империю. Они же хотели сбежать, сбежать и быть счастливыми, а он… а он…
— А вот и ваш отец! — кобылка кивнула вошедшему принцу и отстранилась. — Добрый день, ваше высочество. Я вас оставлю, если что — зовите.
Дождавшись, пока пони уйдет, Шайнинг Армор подошел к дочери, тихо положил копыто на её. Флёрри сидела, как в воду опущенная, свесив мордочку, и слёзы из глаз её бежали медленно, вязко.
— Ты как, сердечко моё?..
— Нормально.
Не выдержав, принцесса развернулась к отцу и обхватила его копытами, сжимая в объятиях, молча всхлипывая и утыкаясь ему в шерсть. Единорог, встав на задние копыта, мягко обхватил её плечи поверх крыльев своим копытом, мордочкой потираясь о её гриву, успокаивая.
— Всё хорошо, Флёрри. Всё в порядке, главное — ты пришла в себя.
Флёрри молчала сначала. А потом спросила:
— Где Шадоу?
Шайнинг Армор вздохнул, закрыв глаза на мгновение. Открыв их, он с как можно большей лаской взглянул на дочурку.
— Твой брат не смог прийти, сердечко моё. У него… некоторые проблемы. О! — он зажег рог; заструилось малиновое пламя, и из седельной сумки вылетела потрёпанная и замусоленная улитка. — Я принёс тебе твою Вамми. Врачи говорят, что тебя ещё не скоро выпишут, и я подумал…
— Спасибо, — сухо ответила Флёрри, мрачно глядя на игрушку детства, опустившуюся на кровать. Потасканная, с одним оторванным глазом, улитка представляла собой жалкое зрелище. Может, она когда-то её любила, но вот только ей был год, а теперь…
Комната погрузилась в неловкое молчание, прерываемое только всхлипами, и то редкими. Отец стоял возле её постели, переводя глаза с неё на игрушку, но, поняв, что его затея провалилась, незаметно кивнул и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Лишь мотнул головой и сказал:
— Отдыхай. Тебе надо набираться сил. Я ещё зайду.
С несвойственным ей равнодушием Флёрри кивнула и улеглась на подушки, слушая скрип двери и матрасных пружин. Лёгким движением копытца улитка была сбита, свалена на пол. Но от этого так грустно сделалось на душе. Невыносимо. Аликорн с каким-то затравленным взглядом, словно прося прощенья, проводила исчезающую под ближайшей тумбочкой игрушку. Показалось в этот момент, что какой-то кусочек детства у неё отобрали, разбили вдребезги, и не склеишь, не соберёшь обратно.
Светлый ангел в ней умер, оставив после себя лишь пару шрамов и упавшие перья, реющие на ветру.
Он хотел убить себя.
Черногривый единорог сидел за столом, упершись в него локтями и положив на копыта голову, а прямо перед ним стоял изысканный кубок с отделкой из темных аметистов. Издалека они казались чёрными и бездонными. Словно всасывали окружающее пространство, забирая всю радость, всё счастье, оставляя лишь леденящий душу холод и звуки. Шепот. Чей-то тысячелетний шепот, шелестящий, говорящий на тысячи языках. Глухой, пугающий и неизвестный.
Он сам положил туда яд.
Вино. В кубке всего лишь вино. Жеребец знал, что это ложь. В кубке его смерть — долгая и мучительная, но он должен принять её. Он обязан это сделать. Ради той, кого любит. Он отравил её, так пусть будет называться отравителем по праву, по делу.
Красное пламя обхватило тонкую гранёную ножку, подняв сосуд в воздух. Он боится; по щеке стекает слеза, но не ужаса, а горя. Смысла жить дальше нет. Он стоит на краю пути и готов войти в бесконечную реку, что несет души дальше в потоки. Её называют рекой времён. Жаль только, что его время так скоро подошло к концу.
Пригубив, единорог зажмурился и вздрогнул, услышав внутренний голос. Она плакала, молила его это не делать. Но он лишь стиснул зубы, а затем залпом опрокинул жидкость, готовясь к смерти.
Казалось, горло сдавило тисками. Дышать было невозможно; он молотил по нему копытами, кашлял, выгибался в агонии. Жеребец упал на пол, ударившись виском о грань квадратного стола, и заскреб копытами по полу. Горло и лёгкие жгло драконьим пламенем. Теперь он понял, почему этот яд так называется. Ты будто горишь заживо, только изнутри, задыхаясь от дыма, а тело твоё пронзает боль, выворачивая суставы, заставляя кровь кипеть…
Глаза затуманились, или из ноздрей и вправду пошел дым? Он стиснул зубы в последний раз, отпуская сознание, позволяя ему наконец умереть и попросить у неё прощения. Какой теперь смысл что-то решать, когда-то, чего он хотел больше всего на свете, то, чего он не мог дождаться, умерло у него на копытах? К чему был целый год счастья, кружившего, пьянившего, заставлявшего улыбаться и дарить нежность, если оно закончилось такой грязью?
Зря он это сделал. Зря отпустил.
Глаза покрыла мутно-красная плёнка, а движения стали скованными. Валяющиеся на полу аметисты, чёрные, как пустынные зёвы Тартара, отражали его в себе, постепенно поглощая, утягивая реальность. Он моргнул. Слишком медленно. Кристальные веки не могут моргать быстро…
Единорог надеялся, что он умрёт. Что он заслужит прощение. Что ему больше не будет так больно. Но природа дала о себе знать.
Если бы он только не пустил сознание на самотёк! Если бы он только заставил себя подавить рефлексы и умереть!
Единорог молниеносно встал на ноги, глядя на тающие в остатках вина камни. Бордовые лужи на ковре шипели, а подняв голову, он понял. Яд подействовал. Но не так, как он ожидал.
В виде кристального пони он покрывался красной чешуей, гибкой, как драконья, с небольшими пластинами на боках и спине, помогающими быстро и ловко передвигаться. Мир всегда виделся сквозь красную плёнку, мешавшую всё с кровью, которую он никогда не видел на своих копытах, хотя проливал её достаточно.
Но не теперь.
Его облик изменился. Чёрные, блестящие, словно покрытые дёгтем, ноги и бока обросли шипами, шея и копыта до колен покрылись серебряной броней, которую он после никогда не снимет, до прихода двух сестёр. Из точеных, словно вырезанных искусным лобзиком глаз плыли фиолетовые языки пламени, перетекающие в тени, клубившиеся за его спиной. Светящиеся склеры, ядовито-зелёные, как аура чейнджлингов, пускали блики на чёрный кристалл, переливающиеся на каждом выступе, каждой грани. И лишь озлобленные, полные ненависти к себе и другим, красные глаза, — единственное, что осталось прежнего, — сверлили пространство. Будь у них сила, они бы поджигали всё, что могли, рушили, кромсали, ломали, крушили, рубили, резали…
«Я даже умереть не могу, — подумал единорог, с размаху опуская копыто на стол. Нога прорезала воздух как нож — масло, и оставила на столешнице глубокую трещину. Буквально чрез секунду он на куски развалился, пылью жеребца осыпав. — И всё из-за проклятой природы. Она погибла из-за неё! Если бы мой сын не кристаллизировался, она была бы жива… Если бы я не был таким, она была бы жива… Кристалла…»
Чёрная, как ночь, ненависть захлестнула его сердце. Яростной вспышкой полыхнул гнев, заставив жеребца встать на дыбы, запрокинуть голову и заржать, выпуская пламя из ноздрей. Удар копыт пришелся по остаткам стола, превращая его в пыль, в прах, а заползающая в сердце тьма скользкими щупальцами окутала душу, затмила глаза, одурманила.
«Я уничтожу каждого кристального пони на этой земле. Никто больше не пострадает от маленьких жеребят, разрывающих чрево своим матерям. О, теперь я понимаю, за что отец так ненавидел меня! „Ты разорвал свою мать на куски! — кричал он в бешенстве. — Ты, маленький паршивец, погубил мою любовь!“ Как я его понимаю! Только он винил во всем меня, но я не буду винить сына. Это моя вина. Я отравил её, отравил её своим семенем, но больше я такого не допущу. Никто больше не пострадает от этой генетической холеры! Я не позволю!»
Шадоу вздрогнул. Тиканье часов равномерно плыло по комнате, наполняя её уютом и некой таинственностью. Сердце билось в груди, как пойманная птица трепыхается в силках, а глаза, привыкающие к темноте, болели.
Чиркнула спичка, и единорог на секунду увидел лицо наставницы. Она закурила и потушила уголёк, и теперь только тлеющий табак в трубке давал понять, где находится пони.
— Вы увидели что-то ещё, принц Шадоу?
Единорог поморщился и зажмурился. Выдохнув так, что воздух бил в гортань, и вырывался тихий рык, он кивнул.
— Король пытался покончить с жизнью.
— Разве? — Халсиен мотнула головой; трубка качнулась вправо. — И что же, у него получилось?
— Нет, — Шадоу на ощупь сел на круп, пытаясь вглядеться в темноту. — Что это был за яд? Он содержался в драгоценных камнях?..
— Драконье пламя, — чиркнула ещё одна спичка, и в комнате появился маленький огонёк одинокой свечи, горящей синим пламенем. — Очень изысканный яд. Растворяется в напитке бесследно, невидим ни для экспертиз, ни для магического следа. Ящеры, видите ли, знают толк в драгоценностях, мой принц. То, что для пони, яков, зебр и грифонов является предметом роскоши, для драконов — банальная еда. И, — кобылица усмехнулась, и её лицо в темноте выглядело жутко, — как это бывает в каждом обществе с четкой иерархией, кому-то не понравился тот, кто стоит выше его по статусу. Драконы любят аметисты, принц Шадоу, а чёрные аметисты даже для нас редкость. Подавать их как десерт к ужину считалось верхом роскоши. Пока один из великих лордов не умер, вкусив один из камней. Книги говорят, его смерть была долгой и мучительной. Он задыхался, плакал, бил лапами и крыльями, царапался, а под конец своей никчемной жизни его заплывшие жиром глазки лопнули, как два слишком сильно надутых шарика.
Шадоу поежился, прогоняя по спине мурашки, и решил перевести тему.
— В виде кристалла он двигался гораздо быстрее. Да и выглядел…аккуратнее.
— Его величество был весьма искусен в обращении своей второй ипостаси, — с каким-то благоговейным почтением сказала Халсиен. — Каждый раз, как вы превращаетесь в кристалл, вы учитесь контролировать своё тело. К слову, король Сомбра редко когда обращался полностью; он, по большей мере, контролировал лишь передние копыта, превращая их в смертоносные клинки или секиры. Полное кристаллизирование лишало его магической поддержки. Если вы будете прикладывать больше усилий, вы постепенно научитесь менять форму вашего тела. Ходили слухи, что самые искусные кристальные пони могли менять его до уровня других существ. Слышали о кристальных драконах?
— Нет, — Шадоу покачал головой, скидывая задние ноги на пол. — Хотите сказать, я смогу превращаться в дракона?
— Я говорила о самых древних и искусных, — сухо повторила Халсиен, поджав губы. — Такого мастерства они достигали лишь к тысячам лет. Вы, мой принц, вряд ли сможете научиться хотя бы восьмой части всего того, что заложено в вас.
Единорог насупился, но показывать этого не стал. Кобылица приблизилась, пуская клуб дыма ему в лицо.
— Но, поверьте мне, и одной восьмой будет достаточно, чтобы завершить начатое.
Её глаза оказались неожиданно близко, и Шадоу даже показалось, что он чувствует прикосновение её губ. Это ощущение продлилось лишь мгновение, после чего она исчезла в темноте.
— На сегодня вам хватит воспоминаний. Я слышала, ваша сестра пришла в себя. Не хотите навестить её?
— Нет, — Шадоу осторожно слез с диванчика, на котором сидел, и, ориентируясь по памяти, дошел до двери. — У меня есть… кое-какие дела.
— Как знаете, принц, — проскрипела пони. — Как знаете…
Единорог вышел за дверь, а синий огонёк потух, погрузив комнату и стоящих в ней пони во тьму. Стелющиеся по полу тени клубились, формируясь в бледный образ, следовавший за Халсиен по пятам.
— Я очень надеюсь, что мальчишка сможет справиться с этим, — сказала она вдруг вслух. — Не хотелось бы, чтобы он решил повторить собственные подвиги в его новой жизни. Иначе будет очень-очень жаль…