Моя борьба

Глава 4. Сталлионград

Квикнайт обменялся контактами со своим новым другом. Или я должен сказать товарищем? Это же Сталлионград! Хотя, товарищ и друг — слегка разные понятия. Товарищ — тот, с кем у вас общее дело, интересы, взгляды, а друг — нечто более личное. Я не лингвист, простите. В общем, Квикнайт обменялся контактами со своим новым знакомым, мы вышли из вагона, распрощались со Старшиной и отправились на поиски… нет, ещё не аэроплана: сейчас наши планы были куда скромнее, и заключались они в поисках выхода из сверх-вокзала.

Дать толпе увлечь себя — казалось хорошим планом по поиску выхода. В конце концов, куда могут идти все новоприбывшие, кроме как наружу? Такова была моя безупречная с точки зрения логики теория “О поиске выхода из мест, где выхода не видно, при помощи потоковых путей множества других пони”. Реальность оказалась подлее, чем я думал. Сперва мы плыли в сторону буфета, потом встречный поток понёс нас в сторону перрона, где стоял не наш паровоз, что легко было понять по его номеру. Выходящий из него поток захватил и потащил нас на середину зала, где мы были подхвачены странствующим домом престарелых и очень медленно, но верно куда-то продвигались. Спустя некоторое время я заметил выход и побежал к нему. Очередной поток бывших или будущих пассажиров мой порыв не оценил и потащил нас с Квитом ещё куда-то. Внезапно оказалось, что они тоже вывели нас к выходу, и даже протащили по какой-то улице добрых пять сотен футов. Вырваться мы смогли только на перекрёстке. 

Я завертел головой, пытаясь увидеть, запомнить и осознать каждую деталь. Почувствовать каждый запах. Услышать каждый звук. 

Сталлионград оказался… странным. 

Честно говоря, въезд в город выглядел гораздо внушительнее. Но под прикрытием громад вокзала, гостиниц и, вероятно, заводов, стояли не небоскрёбы моего родного города, а трёхэтажные дома. Они были массивнее, ширше, объёмнее Мэйнхэттэнских зданий, но много ниже. Это место давило на меня своим размахом. Вдоль дорог росли целые рощицы деревьев. Деревья были всюду. Широченные стены домов были разрисованы на любой вкус: от абстрактного кубизма, до пейзажей и портретов. И никакой рекламы. По крайней мере, так мне показалось в первые три минуты осмотра города. Потом я понял, что Мэйнхэттэн высоко задрал планку: реклама здесь всё же была. Одна вывеска привлекла моё внимание:

“Эй, купи! 

СИДР — высший сорт!

(ВГРС НАРКОМПИЩПРОМ СТАЛГЛАВПИВО)”

Я стал задумчиво искать глазами, где же мне купить их сидр, и случайно перевёл взгляд на торец соседнего дома. На нём обнаружился трёхэтажный плакат, на котором синяя единорожка, используя магию и микроскоп, что-то делала с пшеничным колоском:

“СОЮЗ НАУКИ И МАГИИ — 
ЗАЛОГ ВЫСОКИХ УРОЖАЕВ!”

Ещё на этом плакате был стих, который я не запомнил, а Квит старательно записал в свою Тетрадь Идей. Мы переглянулись. 

— Так… что мы будем делать дальше? — озвучил мои мысли он. 

— Следовать моему безупречному плану, конечно, — ответил я с обворожительной улыбкой. 

Квикнайт поправил воображаемые очки, задрал голову и преувеличенно-менторским тоном ответил: 

— Вы только посмотрите! Мистер Айрон Бронко узнал, что значит слово “план”? 

— Товарищ. Я — товарищ Айрон Бронко. Не забывайте, товарищ Квикнайт, где мы сейчас находимся, — поправил его я, с трудом сдерживая смех, — Так вот, товарищ Квикнайт, мой план состоит в следующем… 

Я сурово прокашлялся и приосанился, после чего повернулся в сторону и обратился к первому попавшемуся жеребцу:

— Товарищ, не подскажете, как пройти к аэроплану? 

Товарищ на секунду задумался, потёр подбородок, оглянулся, посмотрел на Квита, хмыкнул и сказал: 

— Да, конечно. Идите туда, потом сверните налево, оттуда тулите до восьмиугольного газетного киоска, не бойтесь, его вы точно не пропустите, и там спросите — у них карты есть. 

Едва жеребец отвернулся, как мой друг толкнул меня в плечо:

— А ведь я почти поверил! Ну что, пошли? 

— А что ж ещё нам остаётся? — вздохнул я, тоскливо провожая взглядом рекламу сидра высшего сорта, пока мы отправлялись на поиски восьмиугольного газетного киоска с картой. 

Из-за угла выскочил красно-синий мяч и врезался в дерево. Следом выбежал жеребёнок, быстро установил мяч поудобнее и пнул его в сторону своих друзей. Мяч бумкнул, взлетел по кривой спирали, и с дребезгом исчез в окне. Следом исчез жеребёнок.

Как и любой другой чужой город, Сталлионград вызывал борьбу между двумя равнозначными ощущениями, первое из которых говорит о том, что здесь всё не так, как у нас на родине, а второе о том, что здесь всё почти такое же, как и у нас на родине. Но всё же, было нечто такое, что смущало меня в этом городе. Что-то неуловимое. Я силился обнаружить и понять эту неправильность, но не мог. И дело было не в плакатах, земнопонской архитектуре, лесопосадках и пролетающих над головой дирижаблях размером со сталлионградский дом. Я всматривался в прохожих, пытаясь найти объяснение в выражениях их лиц, в особенностях походки. 

Но первый ответ спустился с небес. Я, как бывший пегас телесно, но не духовно, обратил внимание именно на своих собратьев. Они летали, и их было не меньше, чем в Мэйнхэттене, но летали они над самыми крышами. Видимо, из-за пролегающих над городом маршрутов дирижаблей. Это было интересным наблюдением, но неправильным оно не казалось. Я ещё раз окинул взглядом небо: собирался дождь. Но где погодные бригады? Где они, вендиго их побери?! Их что, гроза вообще не никак заботит? А как же земнопони? Я ещё раз обратил своё внимание на прохожих: у них были зонтики. И тут до меня дошло: они не управляют погодой! Природа здесь сама себе хозяйка, совсем как в Вечносвободном лесу!

Я радовался своему маленькому открытию, и тут же поделился им с Квитом. В ответ он назвал меня слепым идиотом, и с ехидной улыбкой сказал, что я сейчас сам всё пойму. Сначала я ничего не понял, но когда радость первооткрывателя поутихла, я снова почувствовал неправильность. Я судорожно пытался уловить то, что по мнению моего друга было очевидностью. Дошло до того, что я стал разглядывать асфальт. Но загадка не разрешалась. Это как слово, которое вертится на кончике языка, но в шесть раз хуже. В полном отчаянии я обратился за разгадкой к своему поэту. 

— Суета! — неуместно-торжественным тоном провозгласил он. 

Я уставился на него. Суета? Но тут нет никакой… Осознание молнией ударило мне в голову. Я поделился им с Квитом. Он не назвал меня идиотом в ответ, поэтому я поделюсь своим вторым открытием и с вами. 

В Мэйнхэттэне суета сует. Каждый пони спешит сделать дела, выпить по пути кофе, на ходу заесть его сенобургером. Мой родной город построен и живёт благодаря суете. Он — её материальное воплощение. 

В книгах про Сталлионград всё являет собой полную противоположность Мэйнхэттэна. Даже если кто-то спешит, если ситуация накалена до предела — нет суеты. Всё происходит как в старых фильмах, как-то мягко, даже если грубо. Он — её антипод. 

А настоящий Сталлионград стоял и жил где-то посередине между книжным Сталлионградом и настоящим Мэйнхэттэном. Здесь не было той безумной, бессмысленной и почти панической сумятицы, но и лубочной пасторалью город также не являлся. 

Из газетного восьмиугольного ларька шёл дым. Мы подошли и заметили внутри бородатого жеребца, который блаженно курил длиннющую трубку пчелиной расцветки. Квит подошёл к окошку, из которого, как из духовки с подгоревшим печеньем, валил дым, и вежливо, я бы даже сказал витиевато, поинтересовался насчёт карты. Ответом ему послужило многозначительное пыхтение и новая порция дыма. Я отодвинул своего закашлявшего друга от окошка и взял дело под личный контроль. 

— Товарищ, карты есть?

— Вы что, не видите, ха-ха-ха, — он издал нечто среднее между снисходительным, ленивым смешком и протяжным выдохом, — что у меня, ха-ха-ха, перекур? 

— Да как увидишь? Тут хоть топор вешай! 

Он снова сделал долгий выдох, состоящий только из этих смешков. Дым резал глаза, и они заслезились. Я проморгался. 

— И долго мы тут висеть будем? — спросил я не то у бородача, не то у Квита, не то у себя самого. 

— Я уже докуриваю, ха-ха-ха, всего склянка осталась, ха-ха-ха. 

— Какая ещё склянка? 

— Моряки так полчаса называют, — услужливо пояснил Квит. Из будки послышались одобрительные смешки. 

— Вы что, издеваетесь? Я не собираюсь тут полчаса зависать! 

— Тогда улетай прочь, стрекозёл, ха-ха-ха… Иль спляши, ха-ха-ха, коль зависать не можешь, ха-ха-ха… Развелось тут всяких… 

На лицо бородача вновь опустилось такое блаженное спокойствие, что я бы решил, будто он курит план, если бы обильный дым не пах едкой махоркой. 

Я взорвался. Не знаю, почему, но это стало последней каплей в крошечном сосуде моего терпения. Терпеть не могу невозмутимого пренебрежения к своей работе. Одно дело — нагрубить, обсчитать, закрыться, в конце концов. Но при открытом ларьке, в рабочее время — курить! Курить, насмехаться над туристами и смеяться душным смехом на каждом, наверное, выдохе! 

— И улечу! Пф! Тоже мне, проблема! Пошли отсюда, Квит, сами найдём эту дискордову летучку паровую. Не такой уж это и большой город, в конце-концов. 

Я развернулся почти рывком, толкнул друга коленом и пошёл прочь. Уже в нескольких футах от ларька я смог вдохнуть полной грудью, а глаза, пережившие атаку махорочного дыма, теперь побаливали от избытка чистого воздуха. Квикнайт на пару мгновений отстал, но тут же, в полной растерянности, догнал меня. 

— Да что с тобой? — обеспокоено вопросил он. 

— Со мной?! — я напряг жевательные мышцы в почти зверином оскале. — Это с этим курильщиком, с этим городом, с этим миром — что с ними не так?! 

— Не горячись ты так, во имя Девяти! Всё нормально. У прохожих спросим, по городу погуляем, ты оглянись вокруг — какой чудесный день! 

Я оглянулся. Короткий всплеск гнева оставил после себя лишь стремительно испаряющуюся лужицу гадливого чувства. День был действительно прекрасным, особенно предстоящая гроза. Пока кто-то не счёл это сарказмом, поспешу уточнить, что мы оба любили грозу, причём, в отличие от многих, говорящих тоже самое, мы любили её гораздо ближе. 

Пока другие сидели по уютным домам, завернувшись в пледы и попивая горячий шоколад, мы упорно выходили навстречу косому ливню и сверкающему громыханию молний, насквозь промокали, замерзали, но по домам возвращались жутко довольными. Сейчас лёгкое беспокойство вызывало лишь то, что в Сталлионграде мы туристы, и не успели ещё обзавестись жильём, так что возвращаться будет некуда. 

Я оставил дипломатическую миссию на своего друга, потому что моё внимание привлекла странная кобылка. Она явно была кирином — о которых я всю жизнь даже слышал лишь сказки, а недавно узнал из газет, что они и впрямь существуют. Странным её делало то, что на всех виденных мною фотокарточках кирины имели древесные цвета, а эта щеголяла бело-чёрным телом, лиственно-зелёной гривой и жёлто-коричневым шарфом. Берёзка, одним словом — пришло мне в голову. Интересно, что за дела у дочери девственных лесов в самом индустриальном (справедливости ради, ещё и очень зелёном) городе Эквестрии? 

— Красивая, — завороженно выдохнул Квит, провожая взглядом Берёзку. 

 Я промолчал — слова тут были совершенно излишни. 

Ещё пара мгновений — и нас можно было бы обвинять в том, что мы пялимся, но тут мой друже нашёл в себе силы отвести взгляд и кратко пересказал мне свою дипломатическую миссию. Квикнайт — удивительный пони! Он может бросить всё и сорваться в другой город ради вдохновляющей истории, а прибыв — разбудить своего, обычно крепко спящего, внутреннего взрослого и пойти, первым делом, искать жильё. Мы двинулись к гостинице, которая очень удобно расположилась на окраине города, возле искомой паровой летучки. 

Гостиница оказалась весьма интересной конструкции. Первые семь этажей выглядели совершенно обычно для этого города, но вот следующий этаж испытывал явный дефицит окон, и был при этом раза в два выше своих предшественников. А на его вершине, справа, устремлялась ввысь четырёхгранная причальная мачта с остеклённой обзорной площадкой в форме пончика. Эта каркасная башня была едва ли не выше самой гостиницы. Дирижабля на причале не было. 

С трудом опустив взгляд, я увидел гигантскую вывеску, вырезанную по силуэту дирижабля. На его сине-зелёном фанерном корпусе было написано крупными, чёрными, грубо кованными из железа буквами: 

“Гостиница графа Гимельштейна”

А на гондоле мелкими бронзовыми буковками было добавлено: 

“Дирижаблестроительный кооператив “Гимельштейн””

Это казалось казалось странным, но вывеска была единственным украшением фасада гостиницы. Даже дверь была… Дверью. Да, добротной деревянной дверью. Она была несколько больше обычных дверей, особенно в высоту. Но от неё разило простотой. В Мэйнхэттене большинство межкомнатных дверей были вычурной хохмой, по сравнению с этим куском неопределённой породы дерева. 

Я обратился к Квиту:

— Слушай, ты не чувствуешь в этом ди… 

— Дисгармонию? Ага. 

— Я хотел сказать диссонанс. Бетонная коробка, дешманская дверь, а над ней — вывеска-дирижабль, почти в натуральную величину, с буквами дорогой копытной работы. А на крыше — целый дискордов порт для дирижаблей! И написано то что на вывеске! Граф! Граф, дверь, порт! Как и зачем они всё это совместили?! 

— Ты меня спрашиваешь?

— Это был риторический вопрос, Квит. 

Не зная, чего ещё ждать от этого графа Гимельштейна, я смело зашёл внутрь. Не особо крупный зал имел деревянный пол, бумажные обои на стенах и кассу. Не регистрационную стойку, а самую обыкновенную кассу, прямо как на вокзале.

Кассиром была грифина. Что ж, после имени на вывеске, этого следовало ожидать. У нас, в Мэйнхэттене, не-пони стараются кучковаться вместе в кварталах и районах, так что в магазине с грифонским названием, продающим всякие грифонские штуки, продавцом обязательно будет грифон. Редкие исключения связаны с особыми талантами ксено. 

Грифоны, из-за врождённой жадности и воинственности, часто становятся крупными денежными воротилами, или уходят в криминал. Драконы, благодаря огнестойкости, становятся огнеборцами и активно решают проблемы, источником которых сами и являются. Подменыши… Не знаю, это же подменыши, так что, наверное, занимаются коммерческим шпионажем и проституцией. 

Грифина клёктнула. 

— Вы покупать будете? 

Выглядело это грубо и нахально, но, буду честен, речь грифонов почти всегда так выглядит, независимо от эмоций. Тяжело изображать эмоции твёрдым клювом вместо рта. 

— Что покупать? — почти невпопад спросил я. 

— Здравствуйте. Нам бы хотелось снять номер на двоих с раздельными кроватями на несколько дней, — Квит вновь начал изливать на бедных продавцов многократно избыточный поток слов. 

С удивительным спокойствием, в особенности для грифонов, ксено посмотрела на нас. 

— Мы сдаём комнаты и продаём билеты на дирижабли графа Гимельштейна, чей порт находится прямо на крыше, — с этими словами грифина подняла лапу и указала когтем в потолок.

Комнаты на верхних этажах были дорогими из-за близости к порту. Комнаты снизу были дорогими из-за близости к выходу. Комнаты посередине здания оказались самыми дешёвыми, одну из них мы и сняли. 

— Подъёмник там, — вновь указала когтистой лапой грифина в сторону второго, после выхода, прохода в этом зале. 

В кабине подъёмника было так много зеркал, что я едва не впал в полную дезориентацию. Семь больших, потёртых кнопок нам пришлось искать в тусклом, жёлтом свете единственной крохотной электрической лампочки. Когда я сделал наивную попытку вновь развернуться, чтобы внимательнее осмотреть кабину, то со звоном ударился носом о стекло: из-за зеркал кабина казалась гораздо больше, чем она была на самом деле. 

Номерные двери оказались более привычных для меня размеров, из чего я сделал вывод: узловые двери такие большие ради немаленьких габаритов работающих здесь грифонов, а в номерах живут только пони. 

В крохотной комнате стояла пара коек, одна двухдверная тумбочка между ними и небольшой столик рядом. На стене была записка, в которой говорилось, что душевые в дальнем от лифта конце коридора, а столовая — на первом этаже. 

Не буду утомлять вас описанием бытовых подробностей нашего заселения. Скажу лишь, что настроить тёплую воду здесь было так же трудно, как и везде, зато еда в столовой оказалась на удивление съедобной и дешёвой, пусть даже пришлось отстоять в небольшой очереди. Я бы даже сказал, они сотворили чудо: овсянка с сахаром, которую я никогда не любил, оказалась не только съедобной, но и вкусной! Не то чтобы очень, но достаточно. 

Ощущение неправильности всё не проходило. 

Подумав ещё немного, я обозвал Квита идиотом. Почему? Потому что суета! Эка невидаль, суеты тут меньше, чем в Мэйнхэттене! Мало ли других городов, самоцелью которых не является суета? Один только напыщенный Кантерлот чего стоит, самоцель которого — пугать всех вокруг своей под-облачной недоступностью как дворца, так и цен. 

Нет, всё не так. В смысле, про суету всё верно, но то, что вертелось на кончике языка, на самом деле звучало как “обманутые ожидания”. Не уверен, что в плохом смысле, но мои ожидания и реальность разошлись в разные стороны. 

Время клонилось к вечеру, а летучка паровая (ух и засела в голове эта фраза!) была где-то поблизости, так что мы решили всё же найти её перед сном. Компания, которая сделала этот аэроплан, должна была находиться где-то неподалёку, в небольшой бетонной коробке, к которой примыкал ангар и поле — так мне сказал Квит, а Квиту так сказал тот прохожий, с которым он вёл переговоры, пока я глазел на Берёзку. Над дверью должна висеть табличка с надписью “ОКБ”. ОКБ — это опытно-конструкторское бюро, место, где изобретают и разрабатывают всякие крутые штуки. В моём случае такой штукой был аэроплан. 

Нужное здание мы нашли быстро. Над скромной дверью рояльного цвета висела белая табличка с красной надписью: 

“ОКБ ЭВАТВсНКиДУ тов. Холкина“