Моя борьба

Глава 1. Книга в зелёной обложке

Наконец, я увидел её. Книга с выцветшим корешком цвета хаки, на котором было написано: “Повесть о настоящем пегасе”. Она стояла на самой верхней полке и фута на три правее меня. Я изо всех сил потянулся за книгой. Стремянка скрипнула. Растянувшись на пределе возможностей, до дрожи в ногах, я смог подцепить корешок книги краешком копыта. Довольный своей маленькой победой, я попытался достать повесть, наклонился ещё чуть-чуть и потерял равновесие. Я аккуратно скорректировал распределение нагрузки на тело взмахом крыла, схватил заветную книгу покрепче и потянул.

Я потерял равновесие. Жгучая обида и неверие резануло мою душу. Я никак не мог привыкнуть к тому, что я перестал быть пегасом. Впервые в жизни я почувствовал страх высоты, который сжал сердце и переместил его в задние копыта. Паршивое чувство. Стремянка жалобно скрипнула, а я, крепко схватив книгу, камнем полетел вниз и упал прямо на журнальный столик, сломав его. Этот удар выбил из меня весь дух, так что я судорожно раскрыл рот, пытаясь сделать вдох, но сделать это у меня не получалось. Зрение моё затуманилось, в голове ноюще гудело, в ушах звенело, а где-то на боку я чувствовал новенький ушиб. Я уже не раз падал или врезался в препятствия, так что ничего страшного — дышать я смогу уже через несколько секунд, а все синяки и ушибы пройдут. Но… просто упасть вниз — такое со мной было впервые.

Словно ставя жирную точку во всём этом происшествии, на меня упала стремянка, больно ударив меня по левой ноге, которой я закрыл своё лицо. Я столкнул стремянку с себя на пол. Лёжа в куче обломков, я мысленно возмутился: “Почему? Почему это происходит именно со мной?!”. Следом на меня напало несколько секунд апатии. Наконец, мне удалось успокоиться.

Я медленно встал на копыта, стоная от боли. Зрение прояснилось, а сквозь притихший звон в ушах я услышал шаги. Через секунду из-за ряда книжных полок показался очень обеспокоенный библиотекарь. Я состроил гримасу, которая, по задумке, была невинной улыбкой. Судя по лицу библиотекаря, она оказалась оскалом.

— Что случилось?! — встревожено спросила библиотекарь.

Никогда не понимал таких вопросов. Перед ней в окружении сломанных и упавших вещей валяется пони. Что случилось? Наверное, я решил переспать со стремянкой, а журнальный столик не выдержал силу любви.

Я повернул голову назад, осматривая то место, где должны были быть мои крылья.

— Вот чёрт, я же крылья дома забыл, — жалкая попытка обернуть всё в шутку.

Да, я шутил над своей проблемой. Некоторые психологи говорят, будто бы это является эскапизмом, попыткой спрятать глубокую душевную травму от всех, включая самого себя. Быть может, некоторые другие действительно становятся шутами лишь поэтому. Но я просто стараюсь продолжать жить. Не плакать же мне каждый раз, когда я обнаруживаю отсутствие крыльев? И жалость, жалость окружающих — она ужасна. Как сладкий яд, делает тебя слабым, уязвимым, размягчает твой внутренний стержень, отравляет сознание… и делает тебя поистине жалким. Но ведь жалеют чаще тех, кто сам себя жалеет, так что здоровая доля самоиронии это то, что меня спасёт.

За этим последовала слегка неловкая беседа, в которой библиотекарь выразила самое твёрдое намерение самой оплатить ущерб. Я не смог её переубедить, хоть и был упрям, как осёл. Дело в том, что она привела такой аргумент, который мне крыть было решительно нечем: в библиотеке нет никого главнее библиотекаря и её решение — закон. После такого сокрушительного поражения мне не оставалось ничего иного, кроме как помочь прибрать остатки крушения и пойти в свою каморку, изучать так тяжело доставшуюся мне повесть.

Но… что мне делать дальше, в будущем? Какой путь избрать? До этого момента я увлекался только двумя вещами: математикой и полётом. Не так давно они соединились в единое целое, в аэродинамику, изучение которой дало мне серьёзное улучшение техники полёта. Я даже стал уверенно держать такую скорость, с которой и в Вандерболты берут.

К сожалению, новый скоростной режим скрестился с привычными для меня тихоходными маневрами. Всего парочка откровенно глупых движений, вывихнутый или сломанный сустав, и вот я качусь по каменистому склону, тщательно размалывая каждую хрупкую косточку в своих крыльях, ведь прижать их к телу с этим вывихом уже не получилось.

А теперь меня ждал кризис выбора. Внутреннее, природное отвращение к земным делам давало о себе знать, но ведь и деньги сами себя не заработают (конечно, если вы не ростовщик). Казалось бы — родной Мэйнхэттен, город возможностей, где даже драконы находят, чем заняться. Но выбор всё равно тяжёлый.

Правда, сейчас я работал уборщиком в библиотеке. Но долго в этой скучной унылости я не вытерплю — тем более что только что я сломал казённое имущество и, если бы не альтруистический порыв библиотекаря, то я должен был бы возместить ущерб из своей зарплаты, которая была лишь чуть больше, чем мои крылья, хе-хе. С другой стороны, есть у этой работы и несомненные достоинства. Например, доступ к книгам.

Не то, чтобы мне нужна была дополнительная мотивация, но история о пегасе, который умудрился получить неизлечимую травму крыла и после этого взлетел, очевидно, была мне очень кстати. Пони всегда сбиваются в группы по интересам: полёты, магия-шмагия, копание в грязи, тяжёлая музыка, переодевание в книжных персонажей… А я увидел свою компанию в лице книги про другого инвалида. В конце концов, всегда интересно, как поступил бы другой пони в такой же ситуации.

Поморщившись от боли, я лёг на свою кушетку и положил перед собой книгу. На выцветшей от времени зелёной тканевой обложке была потёртая гравюра: весёлый пегас с короткой и взъерошенной от ветра гривой, одетый в тёплый высотный комбинезон. От него веяло спокойной уверенностью в своих силах.

Я открыл книгу. На первой же странице была ещё одна гравюра: всё тот же пегас, но теперь уже в боевом шлеме с плюмажем. С копьём в копытах налетел он на гигантского грифона. Тот был в латах и с моргенштерном в лапе. Копьё, ударившись о прочные латы, обломилось, как спичка. Моргенштерн же с лёгкостью сломал крыло герою книги. Я вздрогнул, представив себя на месте того пегаса. И тут же вздрогнул второй раз: я понял, что боль эмпатическая оказалась ещё и фантомной.

При желтоватом свете настольной лампы я принялся читать. Первые несколько абзацев удивили меня: в них автор от лица белки рассказывал о каких-то птицах. Однако всё быстро прояснилось и началось повествование о настоящем пегасе.

Книга захватила меня, увлекла и полностью поглотила. Я и не заметил, как кончились солёные крекеры и чай, как наступила ночь. Покрасневшие и слипающиеся от сонливости глаза доставляли лишь мелкое неудобство. Шаг за шагом передо мной разворачивалась сперва драма зазнавшегося и возжелавшего славы гордеца, а затем долгий и упорный путь калеки назад, в небеса.

Что сильно меня удивило — так это то, что пегас был Сталлионградцем. Раньше я думал, что это город только земных пони, но на страницах книги жили и работали представители всех трёх рас. Например, врач, который был приставлен к герою, оказался единорогом.

Погрузившись в раздумья, я даже не заметил, как заснул.

Глава 2. Газетная передовица

Обед я проспал, что, если внимательно взглянуть на мой бюджет, было не так уж и плохо (а работал я по вечерам). Превозмогая зевоту, сделал зарядку, сгоняя сонливость. Умылся. Завтраком для меня послужили холодные вчерашние бобы. От нечего делать вышел подышать свежим воздухом.

Бетонные джунгли, увешанные цветами рекламы и кипящие жизнью. Какой-то жеребёнок в кепке и клетчатом шарфе бегал с кучей газет и вопил: “Сенсация! Сенсация! В Сталлионграде взлетел паровой аэроплан!”. Я встал, словно молнией поражённый. Комми совершили настоящее чудо, заставив взлететь аэроплан с паровым движителем? В возбуждении я кинулся к мелкому, сунул ему деньги и буквально вырвал у него газету.

На передовице была фотокарточка: угловатый аэроплан с пыхтящим паровым котлом летит. Летит! В самой статье было сказано, что комми весьма самоуверенно заявляют о невероятных перспективах этой своей новой сумасшедшей техники. Но журналист весьма справедливо отметил и то, что любые нужды в воздухоплавании с лихвой перекрываются пегасами и дирижаблями.

До этой самой минуты я и сам иногда думал о том, чтобы пойти матросом на дирижабль. Но чем он отличается от корабля морского, кроме покоряемой им стихии? Ничего общего с вольным полётом пегаса. Но аэроплан… аэроплан — совсем другое дело. Если комми не врут, если перспективы у этой машины действительно есть — то здесь, в Мэйнхэттене, мне больше делать нечего.

С горящими глазами я влетел в свою каморку, уложил весь свой нехитрый скарб в перемётные сумки, закинул их на себя и галопом понёсся на железнодорожный вокзал. Оказалось, правда, что ближайший поезд будет только следующим утром. Я купил билет, бережно спрятал его в самое надёжное место в моих сумках и стал сгорать от нетерпения.

Мне хотелось отправиться в путь прямо сейчас — хоть пешком, лишь бы не ждать ни минутой более. Скорее бы! Время замедлилось и почти остановило свой ход. Я стал нервно ходить по кругу. Когда мне показалось, что прошёл уже целый час, стрелка вокзальных часов едва сдвинулась минуты на три.

Я издал внутренний вопль разочарования и остановился. Несколько злобных, тяжёлых вдохов остудили мой пыл и дали мне возможность думать рационально. Результатом этих раздумий стала мысль о том, что до Сталлионграда несколько дней пути (из-за туристических остановок повсюду), в поезде еда будет дорогой, а потому было бы неплохо закупиться провизией заранее. Сказано — сделано, и вот, сумки были тщательно забиты консервированными бобами.

До вечера ещё оставалось время, не говоря уже об отъезде, так что я решил сперва попрощаться с друзьями и родителями. Конечно, я не мог обойти всех лично — не успел бы, но зайти к старому приятелю неподалёку, а родителям отправить письмо я мог. Если честно, то я вполне успевал сделать и наоборот, но знал, что родители меня не отпустят. Гиперопека. Они до сих пор не знают даже о моей травме, иначе лежал бы я дома и ел через трубочку.

Двадцать седьмой этаж небоскрёба на девятой авеню. А вот и тёмно-синяя, с серебристыми пятнами, дверь в комнату моего приятеля. Тук-тук-тук! Спустя пару минут раздался шум и ругань идущего по завалам пони и дверь открылась.

— Сколько лет, сколько зим! Привет романтикам ночи! — поприветствовал я тёмно-синего, с лохматой серебряной гривой единорога, и протянул ему копыто.

— Клянусь Ализахадскими шлюхами! Рад видеть тебя, Бронко! — крепко цокнув своим копытом в моё копыто, он ответил, упомянув очередных загадочных персонажей, не иначе как из очередной его книги.

— О чём на этот раз пишешь? — поинтересовался я, с трудом пробираясь в его комнату через горы мусора. Квикнайт закрыл дверь и шёл следом.

— Про древние свитки, — он поймал мой недоумевающий взгляд. — Короче, представь, что вся история, прошлая и будущая, уже записана! Мир злых и добрых богов, героев и подвигов, самых разных рас! Советник короля, могущественный маг, заключает сделку со злыми богами и предаёт своего властелина, а потом… — Он прервал свою воодушевлённую речь на полуслове и стал внимательно, прикусив язык, меня разглядывать, — слушай, а ты разве не был пегасом?

Ему я тоже ещё ничего не успел, да и не хотел говорить: я был почти уверен, что он станет писать книгу и про меня.

— Бывало и такое, — с усмешкой ответил я и указал на пару шрамов.

— Как это случилось? Ты сбежал с фабрики радуги? — самым серьёзным тоном спросил он.

— Что? — растерялся я.

— Так у вас же, в смысле, у пегасов, слабаков отправляют на переработку в радугу. Ты что, не знал? — от такого заявления я даже слегка растерялся и разозлился.

— По-твоему, я был слабаком? Ну спасибо, побери тебя Дискорд.

— У меня знакомых пегасов особо и нет, не с чем сравнивать, — ворчливо ответил он.

— Да ладно бы сравнения, —  я принял его оправдание, — но ты что, правда веришь во все эти страшилки для жеребят?

— Верю ли я? Наверное. Но разве это не правда?

— Эээ, нет?

— Почему?

— В смысле — “почему”?

— Ну, в прямом, чувак. Ты же сейчас без крыльев, хотя ещё недавно был с ними, — поразил он меня своей наблюдательностью. Однако ход его мыслей оставался для меня неясным.

— И что?

— Значит тебе их кто-то оторвал, а кто это мог сделать, кроме работников фабрики радуги? — его невозмутимости позавидовали бы и лучшие политики.

— Я. — Постарался не отставать от него я.

— Ты? — от удивления у него почти упала челюсть.

— Да, я, — если бы это не было фигурой речи, то его челюсть в самом деле отвалилась бы!

— Зачем? — подобрав с пола свою челюсть, он провёл решительный контрудар.

— Ну, так получилось, знаешь ли, — парировал я.

— Значит, ты сам себе их оторвал на фабрике радуги? Вот это самопожертвование! — он неисправим!

— …ты неисправим. Понимаешь, я сначала летел, а потом упал, на землю. И летел я не на фабрике радуги, а на улице, окей? И когда я упал, то всё сломалось, совсем. Бррр! — фантомная боль заставила меня вздрогнуть.

— Оу. Неловко вышло, — он смутился, поняв, наконец-то, в чём дело. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то ещё, но, не найдя нужных слов, сел, повернул голову набок и стал пристально, не мигая, на меня смотреть.

— Да не то слово. Хотя я сам виноват. Глупость дичайшую сделал — идиотский кульбит, едва ли не на субзвуке, — с самоуничижающей горечью заметил я.

Некоторые время мы молчали. Затем он спросил:

— А чем ты сейчас собираешься заниматься?

Я подошёл к нему вплотную, поднял его на ноги и взял за плечо. Свободной ногой сделал размашистый, неопределённый жест и с улыбкой от уха до уха провозгласил:

— Я уеду жить в Сталлионград!

Несколько мгновений он впитывал эту новую неожиданную информацию, а затем зеркально повторил мои движения и жесты:

— Друг мой, да ведь ты сошёл с ума не меньше, чем Принц Безумия!

— Почему? — я был застан врасплох такой реакцией и нахмурился, бросая на товарища полные неодобрительного недоумения взгляды.

— Это ведь комми, красная чума, что строит параспрайтовые козни, вендиго их побери! — снисходительно начал он и тут же добавил, — а ещё, что ты собрался там делать?

Я задумался над тем, как ответить. Мне не хотелось показывать себя излишне самоуверенным и претенциозным. С другой стороны, пафосное начало моей речи взывало к продолжению в том же духе. Поэтому я, сам того не ожидая, продекламировал:

— Летать! — и тут же, не дав Квикнайту времени на ответ и глупые вопросы, вручил ему свою газету.

В течение нескольких секунд выражение его лица менялось чаще, чем билось моё радостное сердце: это был и шок, и недоверие, и удивление, и скептицизм, и презрение, и даже восторг, а закончил читать он с пламенем ярого увлечения в глазах.

— В бездну свитки, я с тобой! — азартно воскликнул он, словно пьяный игрок, поставивший на красное свой дом, будучи абсолютно уверенным в своём выигрыше.

Глава 3. Путь до Сталлионграда

Начнём с того, что сначала Квикнайт едва не стал Квиклайфом, а затем сделал наше купе главным туристическим объектом всего паровоза. Впрочем, на самом деле я начну чуть раньше, с момента незадолго до прибытия этого огнедышащего чудища на станцию. 

В город стальных машин и характеров держали путь не только мы. Перрон был запружен жаждущими узреть красную чуму изнутри. Здесь были старики, которые путешествовали от нечего делать, осуществляя свои юношеские мечты повидать мир. Вокруг них бабочками порхала молодёжь. Серьёзного вида пони средних лет были похожи на старые плакаты: такие же торжественно-невозмутимые. Вскоре вся эта идиллия была нарушена воинственным кличем пара под барабанную дробь колёс. 

Ещё через несколько мгновений в здание вокзала с металлическим визгом вкатилось стальное чудовище, извергая дым и целуя рельсы носовым отвалом, будто спящий на своих сокровищах дракон. Квикнайт восторженно пританцовывал на краешках копыт, переполняемый эмоциями: казалось, что сейчас он начнёт писать детектив про таинственное убийство в поезде. Скрип становился всё выше и выше, пока не оборвался на пике. Паровоз остановился.

Начался хаос. Все бегали от локомотива к окончанию паровоза, и от окончания паровоза к его локомотиву, с удивительной резвостью таская на себе внушительного вида чемоданы и проверяя свои билеты у каждого встреченного члена поездной бригады. В конце концов пассажиры справились с паникой и заняли места согласно купленным (и дюжину раз перепроверенным) билетам, разложили вещи и начали входить в ритм поездной жизни. 

Я уселся на диванчик поближе к окну, мой друг — рядом со мной. Напротив нас сидел единорог. Немолодой, но всё ещё крепкий ветеран, весь покрытый шрамами и медалями. Он сидел, неподвижно уставившись в точку на две тысячи ярдов позади нас. Рядом с ним развалился красивый молодой земнопони сиреневого цвета. Он был одет в серую кепку с козырьком и клетчатый плед, который был обмотан вокруг его могучей шеи, на манер шарфа. Весь его багаж составлял странный, сложный и ажурный бронзовый диск, покрытый таинственными символами и насечками. Этот жеребец быстро огляделся вокруг. Он задержал взгляд на Квикнайте и лицо его сразу сделалось решительным и одухотворённым. 

— Товарищ! — не произведя ожидаемого эффекта на Квикнайта, жеребец помахал перед его лицом копытом, — Т-т-това… Да что ж такое-то! Товарищ, вы обязаны купить эту астролябию! Вам, только вам я уступлю её всего за сорок два битса! Замечательная астролябия, меряет всё, что угодно! 

Лицо моего друга сделалось отнюдь не воодушевлённым: его оторвали от продумывания тонких сюжетных ходов. Кажется, сейчас он набирал себе в книгу персонажей из числа пассажиров нашего вагона. Он скептически нахмурил брови, решительно не понимая, что происходит. 

— Зачем мне эта астролябия? — растерянно спросил он. 

— Вы меня поражаете! Как так можно говорить про астролябию? Это же полезнейший в хозяйстве инструмент. В ней триста шестьдесят градусов! Вот у вас есть чайник? У меня есть. Знаете, вода закипает при ста градусах. А астролябия — это как вскипятить воду три раза и ещё чуть больше половины! Всего сорок два битса! — распалившись, он театрально вскинул голову и замолчал. — Впрочем, нет. Я не могу так поступить со столь родственными душами. Эта астролябия в точности как ваша тонкая, изящная натура. Тридцать четыре битса. Ни слова больше, друг мой, берите! Почти даром, моё последнее предложение! 

С этими словами жулик силой сунул моему другу свою астролябию и сумел-таки получить в ответ тридцать четыре битса, которые тут же исчезли в недрах его пледа-шарфа. Квикнайт повернулся ко мне и коротко, почти обречённо спросил: 

— Ты умеешь этим пользоваться? 

Я повертел винтажный инструмент в копытах, разглядывая его то так, то эдак, но разгадать его секрет так и не смог. Я сказал Квиту единственное, что пришло мне в голову: 

— Этим углы можно измерять, судя по всему. 

— А-а-а…, — понимающе протянул он, — теперь-то мне всё ясно. 

Он принялся задумчиво перебирать копытами астролябию. Насколько я мог судить, Квит пытался встроить её в сюжет своего детектива. Даже я не в силах предсказать, чем бы всё это могло закончиться, если бы по вагону не покатилась тележка со сладостями. Кобылка в маске идеальной услужливости медленно шла, останавливаясь у каждого диванчика и с вежливой улыбкой титанового цвета и титановой же прочности предлагала пассажирам патриотичные сладости. Вероятно, вы сейчас задались вопросом: “Как сладости вообще могут быть патриотичными? Они же… Ну, съедобные и сладкие. Сладости же“. 

Боюсь, что отвечать мне придётся издалека. Давным-давно, когда наш божественный тандем был ещё молодым, очень молодым, случился конфликт с грифонами. Дело шло к кровавой и жестокой войне, но тут вмешался случай и тайная слабость короля грифонов. Великий и Могучий Шоколадный эклер. Нет, это не имя и даже не прозвище. Это шоколадный эклер. Эклеры, если быть точным, во множественном числе. В итоге были довольны пони, были довольны грифоны, а больше всех были довольны кондитеры, которым поступил самый большой за всю историю выпечки шоколадных эклеров заказ на производство этого миротворческого лакомства. 

Теперь, когда вы поняли, в чём заключается патриотичность шоколадных эклеров, я скажу, что в тележке для сладостей они были. Кроме того, там были: сосательные рога всех четырёх принцесс в натуральную величину (молочно-ванильный у Селестии, клубничный у Кадензы, лавандовый у Искорки и совершенно неожиданный вкус корицы у рога Луны), флаги Эквестрии из пастилы (интересно, как они их раскрашивают?), яблочный сидр с Яблочных акров (безалкогольный!), радужные рулеты с голубой начинкой (выпендрёжница), напитки со вкусами рогов принцесс (извращенцы!), шоколадный мусс “Сомбра” с лепестками лаванды и мяты (жестоко, не находите?), шоколадное молоко “Мистер Ди.” с пучком свалявшейся сахарной ваты в комплекте (все пучки разного размера) и Дискорд знает что ещё. Во рту у меня случилось сущее наводнение, только успевай откачивать. 

Квикнайт немедленно купил себе рог Луны — кто бы сомневался! — после чего, медленно посасывая покупку, впал в ступор. Я, в свою очередь, демонстративно достал банку с бобами и стал, пересиливая отвращение, их есть. На самом деле я люблю бобы. Но дело в том, что в купленной мною банке посреди океана мутного рассола плавала стайка больных и немощных, с позволения сказать, бобов, совершенно не способствующая здоровому аппетиту. Когда я, наконец, покончил с бедным первичным бульоном и огляделся по сторонам, то заметил, что жулик исчез, точно как сиреневый ветер в клетчатом пледе, а Квит продолжал сидеть в ступоре. Последнее мне показалось очень подозрительным. Вдруг мой застывший гений медленно зашевелился — так оттаивают после заморозки хладнокровные лягушки. Ещё больше сходства с квакуньями дали ему его выпученные глаза и невнятное “ква!”. 

Со стороны можно было подумать, что он подавился, но я наблюдал за ним в его естественной среде обитания достаточно долго, чтобы с уверенность заявить: у него в очередной раз сломалось мировоззрение. Может и не всё целиком, но некоторая его часть уж точно треснула, охнула и трахнулась оземь. 

Он уверенно потянулся к своей сумке, достал оттуда толстую тетрадь в мягкой обложке, заточенный карандаш и начал твёрдо что-то писать каллиграфическим почерком. Я заглянул в его записи. 

— “Селестины пышные булочки”? А как же “Убийство в Сталлионградском экспрессе”? 

Квит дёрнул ухом и рассеянно бросил:

— Что? 

Это было не недоумённое “что” с широко открытыми глазами, которым выражают своё полное непонимания ситуации и которое переводится как “какого сена?..”. Это было и не вопросительное “что”, за которым ждут полного и содержательного ответа. Это было также и не высокомерное краткое “что”, с поднятыми от отвращения верхней губой и носом, означающее “Что, простите? Грязь на моих копытах научилась говорить?”. Нет. Это было “что” увлечённого делом пони, “что”, которое означает лишь “меня кто-то потревожил? Что случилось? Я горю?”. 

Мгновенно поняв всё это и проникнувшись трепетным уважением к его общению с музой, я не стал повторять вопрос и отвлекать его, а вместо того решил прогуляться и, заодно, переброситься парой слов с кем-нибудь. 

“Кем-нибудь” оказался вспотевший джазкольт с дёргающимся веком: “У Вас, коллега по несчастью, случайно нет закурить? Нет? Вот же сено. А ведь здорово нас шарфастый обработал, как думаете?”.  

— Я стараюсь не думать, — честно ответил я и вытер лоб бабкой. 

В ответ я услышал нервный смешок. 

— Да уж. 

Некоторое время мы обменивались многозначительными взглядами, ловко балансируя на лезвии ножа, что сепарирует возвышенную тишину вселенского всепонимания и сочувствия от неловкой паузы. Внезапно наш двуединый баланс был грубо нарушен третьим, возможно, лишним. 

— Дайте, что ли, та… А, у вас тоже нету. Вот холера! 

Розовощёкий жеребец лихо потанцевал усами и вдруг озорно подмигнул мне. 

— Что, жеребчик, к нам собрался? Ха! Давай, давай, там, говорят, товарищ Холкин наконец-то запустил свою летучку паровую. Говорят, грандиозное было зрелище! Дым, пар, трах-бабах! Ухнуло оно, понимаешь, говорят. Водитель так удивился тому, что эта дискордова коробочка взлетела, что забыл про рычаги и сломал машину, ха! Хорошо, что он сам с движком не пострадали, н-да-а-а… Нету, что ли, табачку? Ай, ладно, бывайте! 

Балагур ушёл, напевая себе под нос про пчёл и кобылок. 

Мы с джазкольтом переглянулись. Его малиновая в крапинку бабочка сидела идеально ровно, несмотря на целых два урагана харизмы, прошедших прямо возле него. 

Я был готов нервно сказать “Добрый день!”, но этому не суждено было случиться: моё ухо уловило знакомый голос. 

— Кобылки и жеребцы! Минутку внимания! Кхе-кхе!

Это был Квикнайт. Не слезая с диванчика, он встал на дыбы и задекламировал:

Селестины пышные булочки!

Весь вагон обратил взор на моего друга, открыв рты от удивления. 

Селестины пышные булочки!

Взошли, как на дрожжах!

Не втиснет круп в узки улочки!

Отъела морду на тортах!

— Немедленно прекратите это безобразие, сэр! — почти чопорно уронил интеллигентного вида Мистер-в-Пенсне. 

— Нет, пусть продолжает! — решительно ответил ему какой-то Товарищ Инженер. 

— Ах вы богохульники несчастные, окаянная чума, шоб вам всем помёрзнуть! Хулиганы ополоумевшие! Да в наше время!.. 

Разгневанную бабку прервал тот самый балагур, пуская изо рта колечки табачного дыма — достал-таки! 

— Будет вам, матушка! 

В этот момент начались, как пишут в сухих официальных сводках, беспорядки. Бедный Квит! Его взгляд нашкодившего щеночка красноречиво говорил, что сам он решительно не ожидал такого взрывного эффекта. Мимо меня, кувыркаясь по параболе, пролетел бутерброд с черничным джемом, знаменуя собой присоединение к войне вагона-ресторана. 

Не сговариваясь, я и джазкольт приняли решение вместе прорываться к своим сквозь ураган любви и ненависти к Селестии. Словно рыбацкие лодочки, попавшие в шторм, мы ежесекундно рисковали потонуть в ловко кинутой кружке сидра или получить в лицо сбивающий с ног вопрос: “Ты на чьей стороне, жеребчик?”. К счастью, всё обошлось. Неподалёку от глаза бури, которым был мой друг, мы с Мистером-непоколебимая-бабочка разделились. 

Я подошёл к Квикнайту и похлопал его по плечу. 

— Ты влип. 

Ответить он не успел. С удивлением мы заметили, что у сидящего напротив нас ветерана точка фокусировки взгляда стала стремительно приближаться: две, полторы, тысяча ярдов… Он быстро огляделся, показав удивительную, почти совиную гибкость своей шеи. На его лице отразился тяжёлый мыслительный процесс, плавно перетекающий в ярость. 

— Это мой старшина. Нам конец, — прокричал мне в ухо кто-то, едва перекрывая окружающий шум. 

Старшина со свистом набрал пару кубометров воздуху в грудь и затрубил:

— ТИШИНА!!! 

Мир замер. Ни звука, только стучат метрономом колёса. Всё население вагона превратилось в сад статуй кокатриса, замерев в динамичных позах. Двигались только десятки глаз да вены на лбу у старшины. 

Пассажиры вновь заняли места согласно купленным билетам и продолжили спорить, но уже тихо, вполголоса. 

— Господин поэт, — строго начал старшина-ветеран, — что это за бунтарское безобразие?

— Сэр, ну вы видели эту тележку, видели, сэр? Да и про белый круп я не соврал, если верить фотографиям в газетах! Почему только все стали драться? Что я такого сказал?

— Вы, по их мнению, оскорбили божественного правителя нашей страны. 

— Но я!.. 

— Успокойтесь! Мне известно, что Селестия — не правитель, и что Вы не хотели оскорблять её. Я и сам был молодым и горячим поэтом, пока не пошёл на войну. 

И они с жаром принялись обсуждать всякие поэтические штуки. Два творца нашли друг-друга, и я чувствовал себя лишним среди всех этих четырёхстопных ямбов и трёхсложных амфибрахиев. 

Я вышел из ситуации, украв у Квита из сумки любовный роман и принявшись его читать. Я и не знал, что он такое читает… 

Удивительным образом поцелуй фестралки и простого фермера под алтарём совпал с появлением в окне мощной, возвышенной, воинственной — имперской — архитектуры Сталлионграда. Колонны, статуи, лепнина — захватывали дух. Монументальные здания, украшенные мозаиками, на которых изображены рабочие и колхозники, возвышались неприступными скалами. Вскоре паровоз въехал на вокзал, чей колоссальный размах произвёл сильнейшее впечатление даже на меня — бывшего пегаса! Казалось удивительным, что под высокими сводами нет облаков. Особенно учитывая то, сколько пара и дыма выдыхали здесь из своих уст множественные паровозы. Наш вагон медленно остановился. Мы прибыли.

Глава 4. Сталлионград

Квикнайт обменялся контактами со своим новым другом. Или я должен сказать товарищем? Это же Сталлионград! Хотя, товарищ и друг — слегка разные понятия. Товарищ — тот, с кем у вас общее дело, интересы, взгляды, а друг — нечто более личное. Я не лингвист, простите. В общем, Квикнайт обменялся контактами со своим новым знакомым, мы вышли из вагона, распрощались со Старшиной и отправились на поиски… нет, ещё не аэроплана: сейчас наши планы были куда скромнее, и заключались они в поисках выхода из сверх-вокзала.

Дать толпе увлечь себя — казалось хорошим планом по поиску выхода. В конце концов, куда могут идти все новоприбывшие, кроме как наружу? Такова была моя безупречная с точки зрения логики теория “О поиске выхода из мест, где выхода не видно, при помощи потоковых путей множества других пони”. Реальность оказалась подлее, чем я думал. Сперва мы плыли в сторону буфета, потом встречный поток понёс нас в сторону перрона, где стоял не наш паровоз, что легко было понять по его номеру. Выходящий из него поток захватил и потащил нас на середину зала, где мы были подхвачены странствующим домом престарелых и очень медленно, но верно куда-то продвигались. Спустя некоторое время я заметил выход и побежал к нему. Очередной поток бывших или будущих пассажиров мой порыв не оценил и потащил нас с Квитом ещё куда-то. Внезапно оказалось, что они тоже вывели нас к выходу, и даже протащили по какой-то улице добрых пять сотен футов. Вырваться мы смогли только на перекрёстке. 

Я завертел головой, пытаясь увидеть, запомнить и осознать каждую деталь. Почувствовать каждый запах. Услышать каждый звук. 

Сталлионград оказался… странным. 

Честно говоря, въезд в город выглядел гораздо внушительнее. Но под прикрытием громад вокзала, гостиниц и, вероятно, заводов, стояли не небоскрёбы моего родного города, а трёхэтажные дома. Они были массивнее, ширше, объёмнее Мэйнхэттэнских зданий, но много ниже. Это место давило на меня своим размахом. Вдоль дорог росли целые рощицы деревьев. Деревья были всюду. Широченные стены домов были разрисованы на любой вкус: от абстрактного кубизма, до пейзажей и портретов. И никакой рекламы. По крайней мере, так мне показалось в первые три минуты осмотра города. Потом я понял, что Мэйнхэттэн высоко задрал планку: реклама здесь всё же была. Одна вывеска привлекла моё внимание:

“Эй, купи! 

СИДР — высший сорт!

(ВГРС НАРКОМПИЩПРОМ СТАЛГЛАВПИВО)”

Я стал задумчиво искать глазами, где же мне купить их сидр, и случайно перевёл взгляд на торец соседнего дома. На нём обнаружился трёхэтажный плакат, на котором синяя единорожка, используя магию и микроскоп, что-то делала с пшеничным колоском:

“СОЮЗ НАУКИ И МАГИИ — 
ЗАЛОГ ВЫСОКИХ УРОЖАЕВ!”

Ещё на этом плакате был стих, который я не запомнил, а Квит старательно записал в свою Тетрадь Идей. Мы переглянулись. 

— Так… что мы будем делать дальше? — озвучил мои мысли он. 

— Следовать моему безупречному плану, конечно, — ответил я с обворожительной улыбкой. 

Квикнайт поправил воображаемые очки, задрал голову и преувеличенно-менторским тоном ответил: 

— Вы только посмотрите! Мистер Айрон Бронко узнал, что значит слово “план”? 

— Товарищ. Я — товарищ Айрон Бронко. Не забывайте, товарищ Квикнайт, где мы сейчас находимся, — поправил его я, с трудом сдерживая смех, — Так вот, товарищ Квикнайт, мой план состоит в следующем… 

Я сурово прокашлялся и приосанился, после чего повернулся в сторону и обратился к первому попавшемуся жеребцу:

— Товарищ, не подскажете, как пройти к аэроплану? 

Товарищ на секунду задумался, потёр подбородок, оглянулся, посмотрел на Квита, хмыкнул и сказал: 

— Да, конечно. Идите туда, потом сверните налево, оттуда тулите до восьмиугольного газетного киоска, не бойтесь, его вы точно не пропустите, и там спросите — у них карты есть. 

Едва жеребец отвернулся, как мой друг толкнул меня в плечо:

— А ведь я почти поверил! Ну что, пошли? 

— А что ж ещё нам остаётся? — вздохнул я, тоскливо провожая взглядом рекламу сидра высшего сорта, пока мы отправлялись на поиски восьмиугольного газетного киоска с картой. 

Из-за угла выскочил красно-синий мяч и врезался в дерево. Следом выбежал жеребёнок, быстро установил мяч поудобнее и пнул его в сторону своих друзей. Мяч бумкнул, взлетел по кривой спирали, и с дребезгом исчез в окне. Следом исчез жеребёнок.

Как и любой другой чужой город, Сталлионград вызывал борьбу между двумя равнозначными ощущениями, первое из которых говорит о том, что здесь всё не так, как у нас на родине, а второе о том, что здесь всё почти такое же, как и у нас на родине. Но всё же, было нечто такое, что смущало меня в этом городе. Что-то неуловимое. Я силился обнаружить и понять эту неправильность, но не мог. И дело было не в плакатах, земнопонской архитектуре, лесопосадках и пролетающих над головой дирижаблях размером со сталлионградский дом. Я всматривался в прохожих, пытаясь найти объяснение в выражениях их лиц, в особенностях походки. 

Но первый ответ спустился с небес. Я, как бывший пегас телесно, но не духовно, обратил внимание именно на своих собратьев. Они летали, и их было не меньше, чем в Мэйнхэттене, но летали они над самыми крышами. Видимо, из-за пролегающих над городом маршрутов дирижаблей. Это было интересным наблюдением, но неправильным оно не казалось. Я ещё раз окинул взглядом небо: собирался дождь. Но где погодные бригады? Где они, вендиго их побери?! Их что, гроза вообще не никак заботит? А как же земнопони? Я ещё раз обратил своё внимание на прохожих: у них были зонтики. И тут до меня дошло: они не управляют погодой! Природа здесь сама себе хозяйка, совсем как в Вечносвободном лесу!

Я радовался своему маленькому открытию, и тут же поделился им с Квитом. В ответ он назвал меня слепым идиотом, и с ехидной улыбкой сказал, что я сейчас сам всё пойму. Сначала я ничего не понял, но когда радость первооткрывателя поутихла, я снова почувствовал неправильность. Я судорожно пытался уловить то, что по мнению моего друга было очевидностью. Дошло до того, что я стал разглядывать асфальт. Но загадка не разрешалась. Это как слово, которое вертится на кончике языка, но в шесть раз хуже. В полном отчаянии я обратился за разгадкой к своему поэту. 

— Суета! — неуместно-торжественным тоном провозгласил он. 

Я уставился на него. Суета? Но тут нет никакой… Осознание молнией ударило мне в голову. Я поделился им с Квитом. Он не назвал меня идиотом в ответ, поэтому я поделюсь своим вторым открытием и с вами. 

В Мэйнхэттэне суета сует. Каждый пони спешит сделать дела, выпить по пути кофе, на ходу заесть его сенобургером. Мой родной город построен и живёт благодаря суете. Он — её материальное воплощение. 

В книгах про Сталлионград всё являет собой полную противоположность Мэйнхэттэна. Даже если кто-то спешит, если ситуация накалена до предела — нет суеты. Всё происходит как в старых фильмах, как-то мягко, даже если грубо. Он — её антипод. 

А настоящий Сталлионград стоял и жил где-то посередине между книжным Сталлионградом и настоящим Мэйнхэттэном. Здесь не было той безумной, бессмысленной и почти панической сумятицы, но и лубочной пасторалью город также не являлся. 

Из газетного восьмиугольного ларька шёл дым. Мы подошли и заметили внутри бородатого жеребца, который блаженно курил длиннющую трубку пчелиной расцветки. Квит подошёл к окошку, из которого, как из духовки с подгоревшим печеньем, валил дым, и вежливо, я бы даже сказал витиевато, поинтересовался насчёт карты. Ответом ему послужило многозначительное пыхтение и новая порция дыма. Я отодвинул своего закашлявшего друга от окошка и взял дело под личный контроль. 

— Товарищ, карты есть?

— Вы что, не видите, ха-ха-ха, — он издал нечто среднее между снисходительным, ленивым смешком и протяжным выдохом, — что у меня, ха-ха-ха, перекур? 

— Да как увидишь? Тут хоть топор вешай! 

Он снова сделал долгий выдох, состоящий только из этих смешков. Дым резал глаза, и они заслезились. Я проморгался. 

— И долго мы тут висеть будем? — спросил я не то у бородача, не то у Квита, не то у себя самого. 

— Я уже докуриваю, ха-ха-ха, всего склянка осталась, ха-ха-ха. 

— Какая ещё склянка? 

— Моряки так полчаса называют, — услужливо пояснил Квит. Из будки послышались одобрительные смешки. 

— Вы что, издеваетесь? Я не собираюсь тут полчаса зависать! 

— Тогда улетай прочь, стрекозёл, ха-ха-ха… Иль спляши, ха-ха-ха, коль зависать не можешь, ха-ха-ха… Развелось тут всяких… 

На лицо бородача вновь опустилось такое блаженное спокойствие, что я бы решил, будто он курит план, если бы обильный дым не пах едкой махоркой. 

Я взорвался. Не знаю, почему, но это стало последней каплей в крошечном сосуде моего терпения. Терпеть не могу невозмутимого пренебрежения к своей работе. Одно дело — нагрубить, обсчитать, закрыться, в конце концов. Но при открытом ларьке, в рабочее время — курить! Курить, насмехаться над туристами и смеяться душным смехом на каждом, наверное, выдохе! 

— И улечу! Пф! Тоже мне, проблема! Пошли отсюда, Квит, сами найдём эту дискордову летучку паровую. Не такой уж это и большой город, в конце-концов. 

Я развернулся почти рывком, толкнул друга коленом и пошёл прочь. Уже в нескольких футах от ларька я смог вдохнуть полной грудью, а глаза, пережившие атаку махорочного дыма, теперь побаливали от избытка чистого воздуха. Квикнайт на пару мгновений отстал, но тут же, в полной растерянности, догнал меня. 

— Да что с тобой? — обеспокоено вопросил он. 

— Со мной?! — я напряг жевательные мышцы в почти зверином оскале. — Это с этим курильщиком, с этим городом, с этим миром — что с ними не так?! 

— Не горячись ты так, во имя Девяти! Всё нормально. У прохожих спросим, по городу погуляем, ты оглянись вокруг — какой чудесный день! 

Я оглянулся. Короткий всплеск гнева оставил после себя лишь стремительно испаряющуюся лужицу гадливого чувства. День был действительно прекрасным, особенно предстоящая гроза. Пока кто-то не счёл это сарказмом, поспешу уточнить, что мы оба любили грозу, причём, в отличие от многих, говорящих тоже самое, мы любили её гораздо ближе. 

Пока другие сидели по уютным домам, завернувшись в пледы и попивая горячий шоколад, мы упорно выходили навстречу косому ливню и сверкающему громыханию молний, насквозь промокали, замерзали, но по домам возвращались жутко довольными. Сейчас лёгкое беспокойство вызывало лишь то, что в Сталлионграде мы туристы, и не успели ещё обзавестись жильём, так что возвращаться будет некуда. 

Я оставил дипломатическую миссию на своего друга, потому что моё внимание привлекла странная кобылка. Она явно была кирином — о которых я всю жизнь даже слышал лишь сказки, а недавно узнал из газет, что они и впрямь существуют. Странным её делало то, что на всех виденных мною фотокарточках кирины имели древесные цвета, а эта щеголяла бело-чёрным телом, лиственно-зелёной гривой и жёлто-коричневым шарфом. Берёзка, одним словом — пришло мне в голову. Интересно, что за дела у дочери девственных лесов в самом индустриальном (справедливости ради, ещё и очень зелёном) городе Эквестрии? 

— Красивая, — завороженно выдохнул Квит, провожая взглядом Берёзку. 

 Я промолчал — слова тут были совершенно излишни. 

Ещё пара мгновений — и нас можно было бы обвинять в том, что мы пялимся, но тут мой друже нашёл в себе силы отвести взгляд и кратко пересказал мне свою дипломатическую миссию. Квикнайт — удивительный пони! Он может бросить всё и сорваться в другой город ради вдохновляющей истории, а прибыв — разбудить своего, обычно крепко спящего, внутреннего взрослого и пойти, первым делом, искать жильё. Мы двинулись к гостинице, которая очень удобно расположилась на окраине города, возле искомой паровой летучки. 

Гостиница оказалась весьма интересной конструкции. Первые семь этажей выглядели совершенно обычно для этого города, но вот следующий этаж испытывал явный дефицит окон, и был при этом раза в два выше своих предшественников. А на его вершине, справа, устремлялась ввысь четырёхгранная причальная мачта с остеклённой обзорной площадкой в форме пончика. Эта каркасная башня была едва ли не выше самой гостиницы. Дирижабля на причале не было. 

С трудом опустив взгляд, я увидел гигантскую вывеску, вырезанную по силуэту дирижабля. На его сине-зелёном фанерном корпусе было написано крупными, чёрными, грубо кованными из железа буквами: 

“Гостиница графа Гимельштейна”

А на гондоле мелкими бронзовыми буковками было добавлено: 

“Дирижаблестроительный кооператив “Гимельштейн””

Это казалось казалось странным, но вывеска была единственным украшением фасада гостиницы. Даже дверь была… Дверью. Да, добротной деревянной дверью. Она была несколько больше обычных дверей, особенно в высоту. Но от неё разило простотой. В Мэйнхэттене большинство межкомнатных дверей были вычурной хохмой, по сравнению с этим куском неопределённой породы дерева. 

Я обратился к Квиту:

— Слушай, ты не чувствуешь в этом ди… 

— Дисгармонию? Ага. 

— Я хотел сказать диссонанс. Бетонная коробка, дешманская дверь, а над ней — вывеска-дирижабль, почти в натуральную величину, с буквами дорогой копытной работы. А на крыше — целый дискордов порт для дирижаблей! И написано то что на вывеске! Граф! Граф, дверь, порт! Как и зачем они всё это совместили?! 

— Ты меня спрашиваешь?

— Это был риторический вопрос, Квит. 

Не зная, чего ещё ждать от этого графа Гимельштейна, я смело зашёл внутрь. Не особо крупный зал имел деревянный пол, бумажные обои на стенах и кассу. Не регистрационную стойку, а самую обыкновенную кассу, прямо как на вокзале.

Кассиром была грифина. Что ж, после имени на вывеске, этого следовало ожидать. У нас, в Мэйнхэттене, не-пони стараются кучковаться вместе в кварталах и районах, так что в магазине с грифонским названием, продающим всякие грифонские штуки, продавцом обязательно будет грифон. Редкие исключения связаны с особыми талантами ксено. 

Грифоны, из-за врождённой жадности и воинственности, часто становятся крупными денежными воротилами, или уходят в криминал. Драконы, благодаря огнестойкости, становятся огнеборцами и активно решают проблемы, источником которых сами и являются. Подменыши… Не знаю, это же подменыши, так что, наверное, занимаются коммерческим шпионажем и проституцией. 

Грифина клёктнула. 

— Вы покупать будете? 

Выглядело это грубо и нахально, но, буду честен, речь грифонов почти всегда так выглядит, независимо от эмоций. Тяжело изображать эмоции твёрдым клювом вместо рта. 

— Что покупать? — почти невпопад спросил я. 

— Здравствуйте. Нам бы хотелось снять номер на двоих с раздельными кроватями на несколько дней, — Квит вновь начал изливать на бедных продавцов многократно избыточный поток слов. 

С удивительным спокойствием, в особенности для грифонов, ксено посмотрела на нас. 

— Мы сдаём комнаты и продаём билеты на дирижабли графа Гимельштейна, чей порт находится прямо на крыше, — с этими словами грифина подняла лапу и указала когтем в потолок.

Комнаты на верхних этажах были дорогими из-за близости к порту. Комнаты снизу были дорогими из-за близости к выходу. Комнаты посередине здания оказались самыми дешёвыми, одну из них мы и сняли. 

— Подъёмник там, — вновь указала когтистой лапой грифина в сторону второго, после выхода, прохода в этом зале. 

В кабине подъёмника было так много зеркал, что я едва не впал в полную дезориентацию. Семь больших, потёртых кнопок нам пришлось искать в тусклом, жёлтом свете единственной крохотной электрической лампочки. Когда я сделал наивную попытку вновь развернуться, чтобы внимательнее осмотреть кабину, то со звоном ударился носом о стекло: из-за зеркал кабина казалась гораздо больше, чем она была на самом деле. 

Номерные двери оказались более привычных для меня размеров, из чего я сделал вывод: узловые двери такие большие ради немаленьких габаритов работающих здесь грифонов, а в номерах живут только пони. 

В крохотной комнате стояла пара коек, одна двухдверная тумбочка между ними и небольшой столик рядом. На стене была записка, в которой говорилось, что душевые в дальнем от лифта конце коридора, а столовая — на первом этаже. 

Не буду утомлять вас описанием бытовых подробностей нашего заселения. Скажу лишь, что настроить тёплую воду здесь было так же трудно, как и везде, зато еда в столовой оказалась на удивление съедобной и дешёвой, пусть даже пришлось отстоять в небольшой очереди. Я бы даже сказал, они сотворили чудо: овсянка с сахаром, которую я никогда не любил, оказалась не только съедобной, но и вкусной! Не то чтобы очень, но достаточно. 

Ощущение неправильности всё не проходило. 

Подумав ещё немного, я обозвал Квита идиотом. Почему? Потому что суета! Эка невидаль, суеты тут меньше, чем в Мэйнхэттене! Мало ли других городов, самоцелью которых не является суета? Один только напыщенный Кантерлот чего стоит, самоцель которого — пугать всех вокруг своей под-облачной недоступностью как дворца, так и цен. 

Нет, всё не так. В смысле, про суету всё верно, но то, что вертелось на кончике языка, на самом деле звучало как “обманутые ожидания”. Не уверен, что в плохом смысле, но мои ожидания и реальность разошлись в разные стороны. 

Время клонилось к вечеру, а летучка паровая (ух и засела в голове эта фраза!) была где-то поблизости, так что мы решили всё же найти её перед сном. Компания, которая сделала этот аэроплан, должна была находиться где-то неподалёку, в небольшой бетонной коробке, к которой примыкал ангар и поле — так мне сказал Квит, а Квиту так сказал тот прохожий, с которым он вёл переговоры, пока я глазел на Берёзку. Над дверью должна висеть табличка с надписью “ОКБ”. ОКБ — это опытно-конструкторское бюро, место, где изобретают и разрабатывают всякие крутые штуки. В моём случае такой штукой был аэроплан. 

Нужное здание мы нашли быстро. Над скромной дверью рояльного цвета висела белая табличка с красной надписью: 

“ОКБ ЭВАТВсНКиДУ тов. Холкина“

Глава 5. ОКБ-233 ЭВАТВсНКиДУ тов. Холкина

Непогода пробудила во мне поэта. Главное, чтобы Квит не прочёл следующий отрывок, а то мне точно не жить.

И разверзлись бурлящие злобой покрывала грозовой хмурости, и сверкнула белосветая, стремительная, как я сам, вспышка ослепительной молнии, что освещает каждую чёрточку, и превращает пасмурный день в гравюру мастера Гонтера Джэбэ, и неизвестно ещё, что из этого выглядит более настоящим: невероятные иллюстрации Джэбэ, или бритвенные иллюминации молний.

Так, или иначе, но гроза началась. В едином мне запылала битва двух противоположных желаний. Я жаждал леденящей бури, но я хотел войти в дверь под табличкой с невыговариваемой надписью “ОКБ-233 ЭВАТВсНКиДУ тов. Холкина“.

И если говорить о трезвом распределении приоритетов, то на стороне ливня был серьёзный перевес — такая погодка бывает не каждый день. А тов. Холкин никуда до завтра не улетит. Я надеюсь.

Потрясающий порыв ветра ударил мне в бок таким количеством тяжёлых дождинок, что я пошатнулся, а гудение в ушах стояло такое, что я едва расслышал, как вскрикнул гнущийся металл петель двери, чуть не вырванной с корнем дуновением стихии. Светанула молния, отпечатав у меня перед глазами образ грифона, кубарем вылетающего из ОКБ, так быстро, что я бы непременно с ним столкнулся, если бы не моя молниеносная реакция летуна в запасе. Раскатисто зарокотало где-то в отдалении, то приближаясь, то отдаляясь, и последний залп прошёлся прямиком над нами, оглушив каждое живое существо в округе. И всё это вместе сложилось бы в отличную рекламу фильма ужасов, окажись здесь поблизости кинооператоры.

Но вместо названия фильма, перед моими глазами пролетела метла, хоть и без ведьмы, зато с удивительной способностью к самонаведению на убегающих грифонов. Следом шум бури был пробит сразу двумя криками.

Первым крикнул убегающий, когда метла с глухим стуком ударила его прямо между лопаток. В такую пригожую погодку я, конечно, не мог расслышать удара, но был абсолютно уверен в том, что звук получился пугающим.

Второй боевой клич вылетел из прохода, едва опережая своего владельца-метлометателя: “Хальт! Верни, петух ты неощипанный!”. Вернуть он требовал, очевидно, большую плоскую коробку, которую этот “петух неощипанный” выронил после ранения.

Раненый, однако, оказался не так прост, и убежал под аккомпанемент грома и молний, не забыв захватить коробку и крикнуть напоследок весьма убедительное оправдание: “У меня разрешение от Скворечникова!”.

Второй грифон не стал преследовать первого. Было тому причиной разрешение от Скворечникова, или пожилой возраст, отложившийся в седине преследователя — так и останется загадкой, если только я не решусь взять на себя инициативу. Опять.

Внутрь я вошёл, чувствуя прилив благоговения перед творцами дивного нового мира. Дверь мы закрыли втроём с седым грифоном, и справились лишь чудом: так сильно было сопротивление ветра и погнутых петель. В помещении эйфория от грозы спала, и мне стало неуютно, мокро и холодно. Снаружи грохотало.

— А вы кто такие? — спросил вдруг грифон.

В глубине здания хлопнула жалкая пародия на настоящий гром. Грифон ворчливо защёлкал клювом. В дальнем коридоре зацокали.

Теперь, когда цель была настолько близка, что мы даже оказались внутри её, я заволновался. Путь сюда был быстрым, хоть и дальним. В дороге я старался не волноваться — и без того хватало забот… дорожных.

А теперь я заволновался, и стал похож на пьяного. Я залез в перемётную суму, достал оттуда газету с аэропланом, и вручил её грифону.

Я ожидал, что он непонимающе на неё посмотрит, небрежно развернёт и увидит передовицу. Его взор медленно и торжественно, будто лучи восходящего солнца, перейдёт с передовицы на меня. И тогда он обойдётся без пустых слов. Нет, и вправду, зачем нужны слова? Мы оба должны понимать, о чём идёт речь. Хватит медленного, осторожного кивка.

Вместо этого он посмотрел на меня, как на идиота, и спросил, что всё это значит.

Я объяснил ему за газету и попросил причастности к полётам.

“А, ну да” — подтвердил он, и послал меня в отдел кадров.

Мой друг остался донимать расспросами грифона.

Я же пошёл в отдел кадров. Я пару раз свернул, и оказался в нужном коридоре. Мне в лицо завоняло промзоной, сероводородом, машинным маслом, дымом и прочей гадостью. Я принюхался, и почувствовал ещё и больничный запах. Странная смесь.

В дальнем конце коридора дымящийся пони вылетел из правой двери, тут же исчезнув в двери левой.

В отдел кадров я вошёл с лёгкой дрожью в ногах.

Увиденное меня поразило.

За полированным столом был сухой, жилистый фестрал с хитрым прищуром и таинственной полуулыбкой. Он лежал на парусиновом пуфике и лениво ел вафли.

Я прилёг на гостевой пуфик.

— А-а-а… плохие у вас дела, товарищ.

— Хуже, чем раньше?

— Гораздо.

— Кошмар.

— Кошмар, — подтвердил он.

Молчаливая пауза.

— У вас тут коробку украли, — поделился я своим наблюдением.

— Так. — Поинтересовался он, но по его мимике было видно, что он уже всё знает.

— Так я не украду, — почти хвастливо констатировал я.

— Это хорошо, нам такие нужны, — фестрал потянулся к вафельнице.

Захрустела свежая вафля.

— Идите в кабинет напротив, Холкина там спросите.

Фестрал беззаботно перевёл взгляд на картину на стене.

На указанной мне двери под номером тринадцать было написано что-то о проектировании систем охлаждения.

Внутри сидела мускулистая единорожица — даже больше Квита! — и пустым взглядом буравила чертёжи.

Она была одна.

Жёлтый, яркий свет настольной лампы проявлял пар над гранёным стаканом чая.

У этой пони явно была неразрешимая проблема с чертежами, и мне было неловко отвлекать её. Кто знает — может она уже находится на верном пути к решению своих проблем!

Впрочем, любой, кто сталкивался с неразрешимой задачей, знает, что единорожица уже прошла фазу отчаяния, и теперь находится в фазе апатичного неверия. Мозг отказывается работать и уходит на забастовку. Решение никогда не придёт в то болото, в которое превратилась некогда полноводная река её мысли. Сидеть так можно час, можно сутки, можно дольше, но решение без встряски не придёт.

Поняв, что вторжение моё будет не злом, но благом, я решился и спросил про Холкина.

В ответ она послала меня в десятый кабинет.

“Рядом” — подумал я, вышел в коридор, свернул направо, и стал искать заветную цифру “десять” слева.

“Ха-ха!” — ответил мне тот, кто развешивал номера. Напротив был кабинет четырнадцать — отдел кадров —  как и должно быть. А следом за ним шёл одиннадцатый и коридор. Напротив одиннадцатого был шестнадцатый.

Похоже, я начал сходить с ума, и мне ничего не осталось, кроме как вернуться к грифону и спросить у него. Оказалось, что десятый находится в самом конце коридора, через который мы зашли в это ОКБ.

Чем ближе, тем больше вони. Максимальной концентрации она достигла в ручейке дыма, вытекающем из предпоследней двери. А за последней дверью меня приветливо встретил пухлый чумазый единорожик ростом с меня и чаем в подстаканнике. Он отхлебнул, смотря на меня, и вопросительно подняв брови вверх.

— Холкин…

— А Холкин ушёл только что, за радиатор спрашивать у мастеров-ломастеров.

Увидев на моём лице немой вопрос, он тут же добавил:

— Да тут, справа сразу.

Я разочарованно вздохнул и вышел, услышав на прощание приглашение зайти на чай. Я пообещал, но не уверен, что он меня расслышал: в соседнем кабинете начали что-то ковать.

Судя по запахам и звукам, за нужной дверью работал и жил вспыльчивый, я бы даже сказал, легковоспламеняемый дракон.

Знаете, я бы удивился куда меньше, будь там в самом деле этот дракон. Вместо него я увидел двух единорогов в жёлтовато-коричневую полоску и с бурыми гривами.

С помощью трубки они пробивали в длинных узких пластинках дырки. На наковаленке была, судя по всему, первая, а рядом лежало ещё штук сто нетронутых. Я прокашлялся, чтобы обратить на себя внимание.

Они синхронно посмотрели на меня, и левый спросил, кто я, чёрт побери, такой, и что я тут, во имя солнечной кроны, делаю. По тембру я понял, что левый единорог — кобыла.

В ходе беседы, состоящей примерно из трёх реплик, включая вышеупомянутую вступительную, я был направлен в, цитирую, “любую из дверей напротив”.

Открыв дверь, я остолбенел.

На входе в ОКБ меня встретил грифон. Потом были единороги, фестрал и полосатые единороги-близнецы. Весьма странное сборище, не ОКБ, а цирк какой-то. И в огромном зале — собранном из нескольких соседних кабинетов — царил порядок, стояли кульманы, работали земнопони. Целое множество самых разнообразных пони: высокие и низкие, худые и полные, яркие и тёмные, жеребцы и кобылы. Объединяло их только то, что после проделанного пути я ожидал увидеть здесь кого угодно, включая морских пони в аквариуме, но только не простых земных пони.

Уверен, что многие пегасы, увидев всё это, рассмеялись бы: да что весь этот сброд знает про полёт, вендиго их побери! Полёт, сказали бы они, это есть чувственное и врождённое свойство поднебесных созданий, а потому понять и освоить, исследовать его тварям ползучим решительно невозможно.

Я же, в отличие от многих пегасов, нашёл в себе силы прочитать учебник по физике. В нём, конечно, не учитывалось множества тонкостей настоящего полёта, но грубые лётные модели классического крыла были расписаны. А для владения формулами и карандашом не обязательно иметь крылья.

К чему я это? Ах, да. Холкина среди них тоже не оказалось, и меня послали в другой конец здания, где был его личный кабинет.

Я подошёл к двери с чувством пустоты внутри. Я был почти уверен, что здесь его тоже нет, что он только что ушёл, не знаю, ловить молнию, например. Поэтому я боялся постучать. Ведь пока я этого не сделаю, он с равной вероятностью может быть или не быть внутри кабинета. Следовательно, он и есть, и его нету. Но когда я постучу, то точно узнаю, здесь ли он, или я вновь опоздал. Последнего я боялся, ведь стоял, после долгих поисков, в конце дня, перед его собственным кабинетом, что было несколько символично, подводило черту и ставило точку.

Я постучал. Мягкий голос сказал входить.

Пони внутри выглядел странно: тёмно-красная шёрстка, розовая короткая грива. Земнопони. Представился Холкином. Требовательно и мягко посмотрел на меня и спросил, кто я, и зачем его ищу.

— Айрон Бронко. Летать хочу, — я почему-то понял, что ему будет лучше всего отвечать лаконично и естественно.

— Айрон Бронко… — тихо повторил он, — что это значит?

— Я Мэйнхэттенец. Наши имена ни черта не значат.

Он кивнул и внимательно на меня посмотрел, задержав взгляд понятно где.

— Летать, значит, хотите?

Я хотел было ответить, но что-то в его взгляде дало мне понять, что он ещё не закончил мысль. И точно — после краткой паузы он сочувственно добавил:

— Понимаю.

Теперь мне уже нечего сказать, и я начинаю нетерпеливо буравить его взглядом, превращаюсь в слух.

— Значит, Вы прибыли сюда из самого Мэйнхэттена? Далёкий путь. Но я должен, обязан предупредить: испытания — это тяжёлый и непредсказуемо-опасный труд, который в любой момент может лишить тебя здоровья, а может и жизни.

— Опасности? — я усмехнулся, — так даже лучше! Здоровье? Да куда уж хуже!

Он сделал серьёзное выражение лица.

— Отнесись к этому со всей ответственностью, Бронко. Взвесь все за и против. Подумай. Если надумаешь — можешь завтра вернуться. Но у нас возникли некоторые затруднения, поэтому не жди, что полёт достанется тебе за красивые глаза и сразу — нет, боюсь, тебе придётся потрудиться.

Я поблагодарил его, и собирался было уже уходить, но Холкин вдруг поинтересовался о ждущем меня друге: мол, а он зачем приехал, неужели просто за компанию?

В ответ на моё безмерное удивление он со смешком ответил, что видел, как мы оба вошли, а потом друг мой остался ждать у входа и болтать со сторожем. Поняв, что Квит наверняка видел Холкина — а не заметить такую яркую личность весьма тяжело — я в очередной раз подивился легкомысленности своего друга, которому даже в голову не пришло сказать мне об этом, когда я несколько раз проходил мимо.

Я рассказал Холкину, что Квит — писатель, и что он приехал сюда, чтобы написать книгу о аэроплане. Холкин очень обрадовался, чем сильно удивил меня.

Оказалось, что им как раз не хватает хорошего репортёра, так что моему другу завтра тоже стоит зайти в ОК.

Это вызвало у меня подозрения: во-первых, я сказал, что Квит писатель, а не репортёр. И меня не провести — это разные профессии. Во-вторых, откуда он знает, что Квит — хорош в своём деле? И наконец, разве репортёр не должен приходить из газеты? Все эти вопросы мгновенно были адресованы Холкину.

Ответы оказались интереснее, чем я думал. Первые два вопроса он отмёл скопом: оказалось, что днём к нему зашёл его собственный армейский друг, который сегодня приехал на поезде из отпуска. Он же и рассказал ему про Квита. “Старшина!” — догадался я, и оказался совершенно прав.

Ответ на последний вопрос был банальнее: местный репортёр был, по выражению Холкина, не слишком компетентным в области авиатехники и паровых машин. Совсем не компетентен, если я правильно понял стальной блеск в глазах Холкина. Простительно для работника фотоаппарата и печатной машинки — он же не работал в этом ОКБ, в конце концов. Но он даже не пытался разобраться в предмете своей статьи! И более того: ходят слухи, что он тесно сотрудничает с Гимельштейнами.

Я пообещал передать это Квиту, поблагодарил Холкина и, попрощавшись, вышел. Судя по интонациям, с которыми Квит общался с грифоном, он успел забыть про меня, и, очевидно, уже знал об этом ОКБ почти всё. Я свалил на него предложение поработать местным репортёром, и мы вышли на улицу.

Мы вышли навстречу тьме, стихающему дождю и пронизывающему до костей ветру. Пахло озоном и мокрой землёй, пахло свежестью и чистотой. Это был запах… счастья.