Улица Дружбы 34

I

Пассажирский экипаж остановился перед студенческим общежитием, находящимся в тридцать четвёртом доме по улице Дружбы. Дверца открылась, и на разноцветные плитки дорожки ступила белая единорожка с меткой в виде хрустальной звёздочки. Просто уложенная грива, сапфировая ленточка из бутика “Карусель” и радостное удивление, светившееся в фиалковых глазах кобылки, выдавали провинциальное происхождение пони. И действительно, единорожка, которую, кстати говоря, звали Кристаллин, впервые приехала в Филлидельфию.

Кобылка, слегка нахмурившись, взглянула на светлое полуденное небо и направилась к дверям. Весёлое волнение, поселившееся в сердце Кристаллин ещё три дня назад, когда забавная понивильская почтальонка принесла отпечатанное на глянцевой бумаге извещение о зачислении в Филлидельфийский Колледж. Кристи тогда едва не затискала в объятиях почтальона, принёсшего радостную весть. А немного позже, когда вся семья новоиспечённой студентки уже расселась за праздничным столом, белая единорожка принимала поздравления и ловила гордые взгляды родителей.

Улыбнувшись воспоминаниям о радостном дне, Кристи вошла в прохладный вестибюль кампуса. Шестеро пони – приехавшие ранее соседи единорожки – повернулись к новенькой с приветливыми улыбками. Кристалин улыбнулась в ответ и поприветствовала остальных.

Подошло время сказать несколько слов о новых товарищах нашей героини. Наверное, столь разношёрстная, в прямом и переносном смысле, компания могла собраться лишь в кампусе факультета социологии дружбы. Комнату на первом этаже занимали двое жеребцов. Бежевый понь с меткой в виде песочных часов показался Кристи элегантным весельчаком и душой компании, не опускающимся, впрочем, до панибратства и бородатых шуток. Его сосед — красный жеребец с половинкой яблока на боку, несмотря на косматую гриву и по-деревенски широкие плечи, был немногословен, лишь иногда с забавной серьёзностью насупливал мордочку. “Наверное, он большой умник и под завязку наполнен всякими знаниями.” – Решила Кристи.

Делить комнату юной единорожке предстояло с белой пегаской, носящей на боку красный крестик пони-доктора, и лиловой земнопони с кьютимаркой, на которой были изображены клубника – любимая ягода Кристи – и гроздь винограда.

Другую комнату второго этажа занимали две кобылки с нечасто встречающимися разноцветными гривами. Одна – с добродушной мордочкой и меткой в виде трёх конфет – была одета в махровый халат и навевала мысли о домашнем уюте, свежей сдобе и золотистой карамели. Другая же, мятно-зелёная единорожка с Лирой на метке, окинула весёлым взглядом новенькую и, взяв зубами лежавшую на столе студенческую шапочку, подошла к Кристи. Положив копытце ей на холку, зелёная пони слегка набекрень нацепила головной убор на голову новенькой.

– Добро пожаловать в общагу! Я – Лира Хартстрингс. – Бойкая соседка приветливо улыбнулась и, не давая  Кристалин вставить ни слова, повела её знакомиться с остальными.

Под приветственный цокот копыт новых друзей Лира говорила без умолку.

– Вот это – Док. Вернее, Доктор Хувс. Его родители были большими шутниками и назвали его в честь знакомого доктора философии. – Кристи улыбнулась вслед за зелёной кобылкой. – Этот суровый здоровяк, жующий герань – Большой Макинтош. Ред Кросс – дипломированный медик и просто хорошая пони. Берри Панш – просто кладезь добродетели и трезвомыслия. Моя компаньонка – Бон Бон – чемпион общаги по перетягиванию одеяла. Иногда в виде бонуса спихивает меня с кровати. А как тебя зовут? – Фонтан красноречия Лиры наконец иссяк.

– Я – Кристалин, – сказала Кристи, – и я безмерно счастлива познакомиться с такими милыми и весёлыми пони!

Распаковав вещи, Кристи открыла окно и вдохнула пахнущий шиповником воздух августовской Филлидельфии. “Как здорово! – подумала единорожка, – Новый город, новые впечатления, новые друзья!”

Палисадники улицы Дружбы, засаженные кустами белого и розового шиповника, сообщали городу едва уловимый неповторимый аромат. Понивиль пах летом – яблоками, зимой – нагретым мёдом с корицей и рассыпчатым снегом. Кристалин вновь вспомнила дом.

“Подумать только! – Говорила мама, кладя в седельную сумку Кристи карандаши, тетради для конспектов и завёрнутый в непромокаемую бумагу пирог. – Наша малышка стала совсем взрослой. Едет учиться. Домой будет приезжать лишь на выходные.”

Отец смешно пошевелил усами и проговорил, глядя дочери прямо в глаза: “Студенческая жизнь весёлая, но не забывай про учёбу. Жизнь вдали от родителей полна соблазнами.” Но Кристи знала, что суровость отцовского голоса напускная, и отец безмерно рад за неё.

Стук в дверь отвлёк кобылку от приятных воспоминаний.

II

Ночной город погасил фонари. От реки поднялся ещё пахнущий августовской осокой туман. В студенческом общежитии на улице Дружбы при свете луны не спали двое кобылок. Бежевая пони, по самые ушки завёрнутая в пушистый клетчатый плед, пила ароматный кофе из большой чашки и завороженно слушала подругу. Мятно-зелёная единорожка пела под печально зовущий перебор гитары.

Если можешь, ответь, что такое луна:
Светлый ангел, пришедший из детского сна,
Чёрных тварей безумия белый оскал,
Отраженье лица в коридоре зеркал.
Не сломить, не забыть притяженья луны.
В полнолунье приходят тревожные сны.
Это шелест, ползущий в слабеющий мозг.
Это крики сгорающих заживо звёзд.

Сладко спи под тёплым одеялом.
Проскользнула память над провалом.
Проскользнули сны ручьём незримым.
Проскользнула жизнь сегодня мимо.

От закатной крови до сияния дня
Мы выходим из мрака твой сон охранять,
Согреваем подвалы ледовых пещер,
Загоняем во тьму подсознанья химер.
Сны твои ураган стороной обойдёт,
Не распустится в сердце игольчатый лёд.
Не войти в светлый круг порождениям тьмы.
Чистый сон не разрушить кошмаром немым.

Сладко спи под тёплым одеялом.
Проскользнула память над провалом.
Проскользнули сны ручьём незримым.
Проскользнула жизнь сегодня мимо.

Мы – солдаты на страже хрустальной мечты,
Легион у границ ледяной пустоты.
Никому не позволим очнуться от сна.
Пусть над спящими вечно сияет луна.
Пусть чернее сгущается вечная тьма.
Не прорваться в реальность беспечным умам.
Спи, пока не увидишь в круженьи миров
Невесомую смерть – самый сладкий из снов.

– Ну как тебе, Бон? – Лира отложила гитару.

– Классно… – Восхищенно ответила Бон Бон, – только… Твои песни такие невесёлые.

– Ну, сестрёнка, пони любят грустные мелодии. Поделиться радостью очень и очень трудно. Поделиться печалью – легко. Для многих юных жеребцов и кобылок рок-музыка стала неиссякаемым источником взятой взаймы печали и даже агрессии. Но так было не всегда.

– Но почему так, Лира? – Бежевая пони печально взглянула на подругу.

– Не знаю, малышка… Но долго так не будет продолжаться. Не долго музыке суждено быть путеводной звездой. Когда завершились Тёмные Века, мир узнал десятки талантливых живописцев, рождённых новым временем. Потом были Золотой и Серебряный Века поэзии. Сейчас каждый юный пони мечтает стать рок-звездой, а гитара делает облик любого романтичным и загадочным. Может быть, кумирами следующих поколений станут скульпторы или кондитеры. – Лира, улыбнувшись, взглянула на подругу.

– Что же тогда будешь делать ты? – Бон Бон совершенно не уловила нить рассуждений единорожки и поддерживала разговор лишь из вежливости.

– Не знаю. Но, надеюсь, это будет ещё очень и очень нескоро.

Бежевая земнопони откинула уголок одеяла и, взяв лампу, пошла умываться перед сном. Лира ещё какое-то время смотрела на силуэты ночных деревьев за окном и мысли её блуждали в тех запретных для прозаиков сферах, где нота обрастает созвучиями и похожие на расчёску аккорды затем застревают в струнах нотного стана. Затем зелёная пони забралась под одеяло. Когда Бон Бон вернулась в комнату, постель уже была нагрета теплом подруги.

Гитаристка подоткнула подушку под бежевое ушко соседки и, подняв колпак лампы, дунула на фитиль. Когда комнату окутал мрак, Бон Бон прижалась к Лире и тяжело вздохнула.

– О чём ты грустишь, малышка? – зелёная пони обняла подругу и голова кондитерши прижалась к груди Лиры.

– Знаешь, я давно хотела спросить тебя… Но я боялась вопроса, я боялась ответа на вопрос… Ты знаешь, что такое любовь? – Если бы шёпот Бон Бон не колыхал так жарко волоски в ушке мятно-зелёной единорожки, если бы её глаза так доверчиво и трогательно не смотрели сквозь полумрак комнаты, Лира, вероятно, отшутилась бы, ответила какой-нибудь фразой, оброненной Хувсом. Но августовская ночь, особое тепло, какое бывает, когда под одеялом оказываются двое пони и серебряная луна, заглядывающая в окно, заставили единорожку сказать серьёзно.

– Мы – ты можешь называть нас романтиками, стихоплётами, терзателями гитарных струн – бьёмся над этим вопросом многие поколения.

– Мы? Я думала, каждый поэт – гордый одиночка…

– Глупенькая… Каждый складывающий в строфы строчки с одинаковыми окончаниями, даже если и не признаёт этого, является частью огромной массы, знает своих предшественников в поэтическом ремесле и куёт свой неповторимый стиль, чтобы оставить литературных потомков. Ни в каком тайном обществе не встретишь ты столь обширный “табель о рангах”. Гений, посредственность, талант, владыка дум – таких определений сотни. Каким бы ни считал себя поэт ярким и неповторимым, в этой создаваемой веками иерархии для его таланта или бездарности уже есть клеймо. Мы – сплошная серая масса индивидуальностей, обычные пони, говорящие нормальными словами. Но в каждом из нас живёт другое “я” – странный отщепенец, говорящий в рифму. Но всё воинство романтиков так и не смогло ответить на заданный тобой вопрос, малышка. Жизнь, сестрёнка, должна продолжаться. Продолжение рода может быть инстинктивным, а может сопровождаться пошлыми фразами о следе на земле и стакане воды, поданном в старости. Всё это сопровождается приятными бонусами – душевными томлениями и слиянием тел. И всё это для того, чтобы мир вновь не превратился в холодную каменную пустыню. Любовь – вот то, ради чего бьются сердца пони и дрожат мембраны примитивных амёб. Это бессмертие.

Бон Бон не мигая смотрела на серый в ночной мгле потолок.

– У тебя есть Хувс. А я… А у меня никого никогда не было… – Бежевая пони прижалась щекой к груди Лиры и считала удары её сердца. Горячая слеза кондитерши затерялась в зелёной шёрстке.

– Глупенькая… – Единорожка улыбнулась сквозь слёзы. – У тебя есть я.

Сквозь пелену слёз Бон Бон следила за мерцающей в окне маленькой звёздочкой. Лира нырнула под одеяло и её мордочка оказалась между бежевых бёдер. С наигранной несмелостью единорожка провела языком по тёплым сморщенным полоскам ткани, обрамлявшим розовую щелочку между задних ног подруги. Сердце Бон Бон сладко забилось, но неопытность юной пони не позволяла ей ответить на ласки Лиры. Зелёный носик раздвинул уже упругие от прилива крови половые губы кондитерши. Наконец-то гитаристка вдохнула не корицу и карамель – приобретённый запах бежевой кобылки, но телесный и настоящий аромат готовой к слиянию плоти. Лира  осторожно выпустила воздух через ноздри в сокровенное место подруги и провела краями копыт по округлым бёдрам. Хвост Бон Бон задрожал. Зелёная кобылка чувствовала, как о кожу переносицы тёрся свисающий между розовыми полосками горящей похотью плоти бутон, средоточие чувственных наслаждений. Осторожно, чтобы не ронять заполнившую рот слюну, музыкантша высунула язык и принялась блуждать им во влажной горячей пещере. Бон Бон лишь потягивалась, когда очередной электрический разряд наслаждения пробегал по телу.

Одеяло было сброшено, Лира впилась в горевшие от постыдных ласк соски кондитерши, зелёная шёрстка на груди единорожки торчала иголками от стекающего на неё любовного сока. Язык зелёной пони раз за разом проходил по стрелкам и самым кромкам копыт Бон Бон. Бежевая пони смогла лишь жарко вздохнуть, когда левое заднее копытце оказалось во рту единорожки.

Радость и жар стыда боролись в душе бежевой кобылки когда, распластавшись под стоящей на четвереньках подругой, приникшей к её сокровенному месту и ловя губами измазанные влагой похоти мятно-зелёные с розовой полосой райские врата. Потом был бесконечный поцелуй, и мордочка Лиры пахла телом Бон Бон, и губы Бон Бон были солоны от похоти Лиры, и луна восхищённо взирала на ложе любви, которой никогда не познать жеребцам. А когда объятые магическим светом со стола вспорхнули перья и ринулись к влажным и зовущим вагинам подруг, Бон Бон поняла, что это была лучшая ночь на свете.

– У тебя есть я, глупенькая! У нас есть Дружба. – шептала Лира в бежевое ухо.

III

Прядая ушами и довольно фырча, Хувс стоял под упругими струями воды. Когда дверь открылась, в ванной стало немного холоднее, и часть клубящегося от горячей воды пара осела мелкими капельками на кафеле. Лира подошла к душевой кабинке и ткнулась носом в мокрый бок Хувса.

– Привет, котя! – Док наклонился и слегка прикусил мятно-зелёное ушко музыкантши.

– Как тебе Кристи? – Лира поставила передние копытца на эмалированный край и, жмурясь от удовольствия, провела губами по шее Хувса. – Как тебе новенькая, мой мокрый особенный пони?

–  Это я-то мокрый? – Док игриво вскинул брови, а затем, внезапно охватив подругу передними ногами, перенёс её под струи воды. Губы жеребца скользнули под мокрые пряди Лиры.

– У кобылок есть две дурные привычки. – Голос Дока перешёл в жаркий шёпот, едва различимый за шумом падающих капель. – Рассказывать о своих бывших особенных пони и спрашивать о других кобылках. – Жеребец обхватил ногами бока подруги и двое влюблённых соприкоснулись губами. Нежная кожа над ноздрями – самое чувствительное место у пони. Лира медленно выдохнула и подставила мордочку под тёплые струи душа, ощущая знакомое скольжение чего-то горячего и упругого по внутренней поверхности бедра. Капли воды и эта настойчивая, влажная и горячая упругость, едва касавшаяся самого сокровенного места Лиры, сводили музыкантшу с ума. Мятно-зелёная единорожка почувствовала, что ещё мгновение ласк и она не выдержит, её разорвёт на тысячи золотистых звёзд переполняющая призывно изогнувшееся тело похоть.

– Давай! – Вскрикнула она. Крик оборвался, когда меч вошёл в свои ножны. Дальше было только привычное удивление огромной конской стати её особенного пони, были стоны – сначала медленные, потом жалобные, затем всё быстрее и быстрее.

Хувс зарычал, подобно мантикоре и всей силой молодых мышц прижал Лиру к кафельной стене. Продолжая ласкать губами ушки и скулы своей особенной пони, Док вытащил Лиру из душевой. “Будь хорошей кобылкой” – прошептал Хувс, когда Лира опёрлась передними копытцами о край кабинки. С грубостью хищника, дрожа от нетерпения, жеребец задрал бирюзовый с белой полосой хвост любимой и вновь вошёл в упругое от прилившей крови сокровенное место единорожки.

Когда всё закончилось, Лира потёрлась щекой о живот Хувса и повторила вопрос.

– Так что ты думаешь о Кристи?

– Она не стоит твоих подков, солнышко. – Док зарылся мордочкой в гриву подруги

IV

Кристалин вернулась с прогулки по городу поздним вечером, когда затейливые филлидельфийские фонари заливали улицы волшебным светом. Улица Дружбы уже погрузилась в сон, лишь в комнате, которую единорожка делила с Кросс и Берри сквозь спущенные шторы рыжел огонёк ночника.

“Здорово! Будет с кем перекинуться парой словечек перед сном”, – подумала Кристи. Душа пони была полна радостных впечатлений, а плёнка фотоаппарата –  снимков, на которых улыбались чашечками цветов кусты шиповника и блестели водной гладью знаменитые филлидельфийские озёра. Единорожка вошла в тёмный вестибюль. Высокий ворс ковра ласкал шёрстку над копытцами Кристи. Улыбаясь собственным мыслям, белая единорожка поднялась на второй этаж. Её тонкие ноздри дрогнули, когда Кристи почуяла странный запах, струящийся из-под двери её комнаты.

Запах был не столько неприятен, сколько будил в душе смутные воспоминания. Единорожке отчего-то подумалось, что это запах беды. Не какой-то глобальной или даже просто значимой беды, скорее какой-то мелкой и неизбежной неприятности. Пони вспомнила: примерно так пахли сентябрьские костры, в которых горели опавшие листья. Для Кристи, когда она была ещё маленькой кобылкой, это означало скорое приближение поры скучных дождей и раскисших тропинок.

– Так пахнут горящие листья… – Единорожка не заметила, как произнесла эту фразу вслух.

– Так пахнет молодость. – Отозвалась из-за двери Ред Кросс. – Входи, кстати.

Комната подруг была наполнена клубами сизого дыма. Огонёк лампы привлёк насекомых и на стенах плясали причудливые тени. Берри Панш, навалившись грудью на стол и вытянув передние ноги вдоль тела, остекленело уставилась на батарею зелёных бутылок с ячменным колоском на этикетках. Заметив Кристи, земнопони ухмыльнулась уголком рта. Белая пегаска сидела на постели Кристалин, болтая ногой.

Единорожка оглядела полутёмную комнату, чувствуя, как брови от удивления лезут под самую чёлку.

– Что… Что здесь происходит? – Кристи вопросительно переводила взгляд с Кросс на Панш и обратно.

– У нас здесь маленькая пижамная вечеринка. – Пегаска подняла на подругу глаза. Зрачки Кросс сжались в страшные чёрные точки, голос был бесцветен.

– Присоединяйся к нам, поиграем в “пририсуй пони…”, то есть “приколи пони хвост”. – Берри глупо хихикнула и ухватила губами пробку ближайшей бутылки. Кристи не успела опомниться, как уже сидела за столом напротив лиловой земнопони, а пегаска странным бормочущим голосом нашёптывала ей в ухо плоские остроты, перемежающиеся предложением выпить.

Кристи была примерной кобылкой и очень любила своих родителей. В старших классах школы отец, смешно шевельнув усами и подмигнув дочери, на семейных праздниках, бывало, наливал ей бокал сидра, но не более. Поэтому о выжигающем рецепторы вкусе пшеничной или ячменной, не говоря уже о сбивающих с ног перцовых настойках, белая единорожка знала лишь понаслышке.

Но Кросс вдруг потёрлась носом о щёку Кристи и привела совершенно несокрушимый аргумент:

– Не думала, что вы там в Понивиле такие тёмные. Это же часть студенческого братства. Это ради Дружбы.

Единорожка не нашлась, что ответить. Давным-давно бабушка рассказывала ей о том, что у каждого маленького пони есть два советника. Над правым ухом парит белый пегас, над левым — машет стрекозиными крыльями чейнджлинг. Наверное, когда Кристи взяла наполненную прозрачной жидкостью кружку, пони-хранитель заплакал, а оборотень оскалился.

“Ну, от одного раза ничего не будет”, – сказала про себя единорожка, чтобы успокоить бешено бьющееся сердце.

Напиток – Кристи была милой и жизнерадостной кобылкой, не знавшей слова “бухло” – обжёг гортань и шаровой молнией рухнул куда-то в желудок. Глаза наполнились слезами, дыхание перехватило.

– На, запей! А лучше – закуси. – Берри протянула обгрызенную морковку. – Ты не поверишь, какие чудеса поняши могут творить при помощи морковки! – Земнопони вновь хихикнула.

Кристалин отрешённо жевала морковку. Когда первый шок прошёл, пони с удивлением почувствовала, что странное тепло медленно овладевает телом, делая его лёгким и звенящим. Кристи потянулась за кружкой, но копытце цокнуло по столу в паре дюймов от намеченной цели. Удивившись, что собственная передняя нога её не слушается, единорожка воспользовалась магией. Внезапно, в голове зажглась мысль, показавшаяся пони невероятно забавной. Остановив движение охваченной магическим полем посудины примерно в ярде на своей головой, Кристи влила в распахнутый рот вторую порцию ячменной, а затем грохнула кружку об стол. Последовал восхищённый возглас подруг и одобрительный цокот копыт.

Впоследствии, Кристи не вспомнила, о чём говорили в тот вечер. Хрустя морковкой и заглатывая новые порции обжигающей жидкости, она с воодушевлением отмечала растущую раскованность и невероятное остроумие подруг. Почти каждая фраза вызывала безудержный взрыв смеха.

Когда Кристи в очередной раз открыла зажмуренные из-за резкого вкуса ячменной глаза, она увидела, что Кросс возится с курительной трубкой, неуклюже чиркая спичкой о коробок. В трубке зашевелился алый огонёк и пегаска медленной, словно с опаской, выдохнула струю серого дыма. В этот раз запах сгорающих странных трав не показался Кристалин отталкивающим. Закусив чубук, она сделала щедрый глоток дыма и задержала дыхание. Смолистая горечь наполнила лёгкие единорожки, превратив полутёмную комнату с тревожно горящей лампой в волшебную страну, где тело не слушается приказов разума, а попавшие в поле зрения предметы движутся вслед за поворотом головы.

Взглянув на то место, где несколько глотков дыма назад находилась Кросс, Кристалин невольно вздрогнула. У дальнего края стола ширилась непроницаемая пелена цвета плесени, даже издали ассоциирующаяся со смертью. Вдруг, на сером фоне стали расцветать огненные цветы на длинных стеблях. Их лепестки были столь прекрасны, что душу Кристи наполнило ликование. Ушки Кристалин чутко вздрагивали, ловя странную музыку, похожую на звук сорвавшейся со стены гитары. Через неравные промежутки времени музыка прерывалась паузами ватной тишины. Единорожка не удивилась, когда раздвигая алые стебли цветов, словно белый тигр через бамбуковую рощу, к ней подошла Ред Кросс.

Не удивилась Кристи и тогда, когда пегаска, бросив несколько банальных слов об одиночестве, коснулась губами её губ. Жар, объявший юную пони вслед за прикосновением, румянцем проступил на щеках и сбил дыхание. Горячие губы Кросс уже спускались от скул и шеи к животу. Мягко повалив Кристи на ковёр, пегаска, что-то мурлыча себе под нос, принялась слегка прихватывать зубами вставшие торчком соски Кристалин. Ощущения, завладевшие единорожкой, были настолько новы для неё и настолько наполняли её гибкое тело радостью, что она могла лишь извиваться на ковре и коротко постанывать. Кросс прильнула всем телом к лежащей на спине Кристи и посмотрела ей прямо в глаза. Пока Кросс словно рисовала самыми краешками копыт затейливые узоры на внутренней поверхности бёдер единорожки, та не смела даже пошевелиться. Обездвиженная собственным счастливым исступлением, она стала неподвижна, как муравей в золотистом янтаре. Взглянув в голубые глаза пегаски, Кристи увидела там страсть и где-то в самой глубине отражение юной кобылки – своё собственное отражение, скрытое животной похотью, словно стеной огня. Розовые бесшёрстные полоски Кросс и Кристи соприкоснулись и единорожка вдруг почувствовала укол стыда. Стыд породил острое чувство отвращения. Кристи посмотрела на валяющуюся в луже алкоголя Берри, затем на дёргающуюся на фоне тёмного потолка Кросс. Пегаска закатила глаза, нить слюны стекала по её подбородку. Кристи вдруг ощутила, что шёрстка внизу её живота насквозь пропиталась липкой влагой чужой похоти, чужим мускусным запахом.

“Мамочки!” – Подумала единорожка. – “Это всё не со мной!”

Хрипло выдохнув, кобылка сбросила с себя обезумевшую медсестру и вскочила на ноги. Посмотрев вниз, Кристи едва не взвыла от страха. Казалось, до пола было огромное расстояние, как будто кобылка стояла на крыше многоэтажного дома. Не какие-то абстрактные мили, а вполне реальные тридцать-сорок футов, достаточные для того, чтобы умереть, сорвавшись с такой высоты.

Кристи представила себе это падение, удар о землю, ломающий кости и разрывающий мышцы и последующие несколько секунд сплошного страдания, пока мозг навсегда не отключится от болевого шока. Одурманенное травами сознание кобылки не подсказало ей абсурдность боязни падения с высоты собственного роста. Поскуливая от страха, Кристи рванулась прочь из комнаты. Единственной мыслью было поскорее забиться куда-нибудь, прижаться к плоскости и забыться.

Доктор, нашедший утром юную кобылку под журнальным столиком, была настолько удивлён, что даже не выдал ни одной дежурной шутки об особенностях вечеринок с Ред Кросс и Берри Панш.

V

Звездопад той ночью был действительно красив. Биг Макинтош бродил по спящему парку и размышлял о том, отчего некоторые звёзды не желают держаться на своих местах и падают вниз. На седой от вечерней росы осоке за Биг Маком оставался тёмный след, а красная шерсть жеребца совсем промокла. Сосед Биг Мака, Хувс, бывало, задавался вопросом, что в этом может быть приятного, каждый вечер по уши влезать в покрытую ледяной росой траву, но что в этом понимает какой-то избалованный горожанин? Макинтош вспоминал детство, проведённое на ферме, закат над яблоневыми рощами, когда солнце само становится зрелым яблоком. Вспоминал речные камешки, скользящие под копытами, когда переходишь вброд небольшую речушку. И сладкую ломоту в ногах после работы в саду, и звезду, глядящую в окошко сеновала.

Да, тогда в детстве, когда копытца Мака ещё не знали дурацких тяжёлых башмаков, яблоневый сад казался целым миром. А теперь он уже статный понь и учится в колледже в чужом городе, где траву упрятали под булыжную мостовую, а неба не видно из-за фонарей.

Уже почти дойдя до двери комнаты, Биг Мак едва не был опрокинут кубарем скатившейся по лестнице белой кобылкой. Понь с удивлением наблюдал, как новенькая, пробежав несколько кругов по тёмному холлу, юркнула под стол.

Чуткие ноздри жеребца дрогнули. Понь уловил ни с чем не сравнимый запах кобылки, готовой подставить загривок под страстный укус, а бёдра – под мощные чресла жеребца.

С приходом отрочества понь всё чаще представлял, как и когда это случится с ним впервые. Иногда он мечтал о тихом семейном счастье, иногда просто представлял, как его большой покрытый у основания вельветовой шерстью ключ входит в трепещущую нежную скважину под бесстыдно задранным хвостом. Но теперь, когда он увидел дикую и прекрасную Кристалин, разгорячённую любовными утехами, с растрёпанной гривой, душу Биг Мака наполнило совершенно новое чувство. Скулы свело предвкушением поцелуя. Смотря на мгновенно уснувшую единорожку, понь молча стоял, словно раздвоившись.

Одна часть Макинтоша чувствовала жаркую волну робости, растущую в груди. Другая часть слушала голос его стати, напрягшейся и увеличившейся до внушительных размеров. Чтобы не разнести в щепки столик и не покрыть Кристалин тут же в холле, понь юркнул в свою комнату, привалившись к обратной стороне двери, чтобы восстановить дыхание.

Сердце бешено колотилось. Закрыв глаза, жеребец вновь увидел Кристи. Изгиб шеи, точёные, покрытые нежной шерстью ноги, изящный круп, который до боли захотелось сжать бёдрами. Красный понь почувствовал, что ещё минута томления и он тронется умом.

Биг Мак посмотрел на пустую кровать соседа. “Агась”, – подумал понь, что означало: “Дружище опять ночует со своей чокнутой музыкантшей”. Медленными шагами, вздрагивая, когда напрягшийся жезл стегал по нижним рёбрам, Биг Мак подошёл к кровати и стащил матрац на пол. Подтащив матрац на квадрат льющегося в окно лунного света, понь соорудил нечто вроде яблочного рулета. Ухмыльнувшись своей придумке, Биг Мак обхватил сооружение передними ногами и закипевшее в жеребце желание наконец-то нашло выход.

Высунув язык от усердия и упёршись задними ногами в пол, понь раз за разом вгонял напряжённый член в недра скрученного матраца. Биг Мак стискивал объект своей похоти, как стискивал бы рёбра Кристи, входил стремительно, как входил бы в её ещё не знавшее любви лоно. Даже белый лунный свет заставлял жеребца думать о шёрстке возлюбленной, а вместо скрипа половиц понь представлял жаркие крики кобылки, находящейся в полной власти самца. Задыхаясь от напряжения, почти обезумев от видений и пота, застилающего глаза, Биг Мак выпустил тугую горячую струю и обессиленно повалился прямо на матрац. Бешено колотившееся сердце постепенно успокаивалось. Понь раскатал матрац обратно и водрузил его на кровать влажной стороной вниз. Небрежно – как многие молодые жеребцы – набросив поверх постельное бельё, фермер забрался под одеяло.

Теперь, когда закончился бунт восставшей плоти, красный понь представил совсем другую Кристалин. Её улыбка была чиста и невинна, как капли росы в чашечке лилии, грива подобна белой кипени на яблонях, а в глазах жили весёлые звёздочки.

“Она прекрасна. Я сделаю всё, чтобы поселиться в её сердце”. Улыбнувшись своим мыслям, жеребец уснул.

VI

Кристалин ещё никогда не просыпалась в таком ужасном самочувствии. Простыня под ней была пропитана потом, в пересохшем горле ощущалось странное неудобство, вероятно, это были волосы из гривы Кросс. Когда кобылка попыталась оторваться от подушки, в голове словно взорвался фейерверк. Желудок рванулся к горлу. Безвольно рухнув обратно, Кристи вспомнила порывистые ласки, тени, плясавшие по стенам и чьи-то ноги, между которыми она испуганно прижалась к полу. Нет, не ноги, всего лишь ножки стола в холле. Холодок от мысли, что невменяемым состоянием юной студентки воспользовался один из соседей-жеребцов, отхлынул от сердца.

Как Кристи очутилась в постели, если отключилась под столом, единорожка подумать не успела, поскольку перед мордочкой появился стакан воды в котором с шипением крутилась большая белая таблетка, окружённая облачком пузырьков. Насыщенная газом вода уняла сухость в горле и прогнала боль. Кристи подумала, что это, пожалуй, самое лучшее, что она пробовала за свою жизнь.

Когда через несколько минут последствия вчерашней вечеринки выветрились, единорожка наконец-то осознала, что не только лежит в чужой постели, но и не одна в этой комнате. Румянец залил её щёки, покраснели даже ушки. Сидящий напротив Хувс улыбнулся: “Она такая забавная. После ночного угара стесняться, что кто-то видел её спящей”. Понь приветливо поздоровался.

– Привет… Док. – Имя далось Кристи с трудом. Ещё ни разу с ней не случалось, что у её постели склонялся понь, в глазах которого плясали бы лукавые огоньки. В этом было что-то волнующее и единорожка представила статного коричневого жеребца рядом с собой под одеялом. А утром, как в книжках, он принесёт ей ароматного кофе. Кристи едва сдержала себя, чтобы не потянуться в сладкой истоме.

– А я молодец, я кофе сварил. Будешь? – Хувс улыбнулся, слегка поджав губы и прищурившись.

“Вот оно!” – с радостным замиранием сердца подумала Кристи.

Через некоторое время Кристалин сидела за столом, время от времени поглядывая на Доктора поверх клубящегося над кружкой пара.

– Иду я себе, значит, иду. Вдруг, смотрю – под столом кобылка лежит. Вот штука-то, думаю, одно дело монетку найти на дороге или чью-нибудь подкову. Но чтобы все четыре подковы, а в придачу ещё такую замечательную поняшку! – Хувс с улыбкой посмотрел на Кристи. “А ведь она и впрямь красива!”

“Такой весёлый. И так трогательно обо мне позаботился! А какой у него замечательный голос”, – Кристи чувствовала, что в груди растёт теплота и желание слушать этот милый голос всю оставшуюся жизнь.

– Ну, я за креслами посмотрел, не завалялись ли ещё где кобылки. А потом принёс тебя сюда.

Хувс говорил, пересыпая речь шутками и всякими забавными случаями из собственного прошлого. Он не флиртовал. Как пони, наделённый природным обаянием и интересный рассказчик, он не мог даже осмыслить идею флирта, с натянутыми улыбками, надуманными поводами и неловким молчанием. Просто единорожка понравилась Хувсу. Перерастёт ли симпатия во что-то большее, Док не задумывался, как не задумывался об этом при первых встречах с Лирой и прежними кобылками, сражёнными его красноречием и обходительностью. На прощание Хувс пригласил Кристалин на прогулку по вечернему городу.

VII

Следующий день был днём начала занятий в колледже. Поэтому, прежде чем встретиться с Хувсом, Кристи аккуратно сложила на уголке стола тетради для конспектов. Объятые магической аурой, поверх легли карандаши и перья.

Полная радостных ожиданий, единорожка посмотрела на часы. Времени до встречи с Доком оставалось ровно столько, чтобы успеть расчесать гриву и хвост, подправить ресницы и пройтись мелкой щёткой по шёрстке, подчеркнув изгиб шеи и привлекательность бёдер. Впервые жеребец пригласил белую кобылку на свидание. Кристи весело проскакала несколько кругов по комнате и выбежала на крыльцо кампуса. Последний день лета был наполнен янтарным солнцем и ароматом шиповника. Кристалин задорно взглянула на кусты диких роз. “Лучший день на свете! Начало новой жизни!” – Радость переполняла кобылку. – “Родители будут просто счастливы, когда узнают о моём весёлом и надёжном особенном пони!”

Хувс ждал единорожку под старой рябиной. Кристи сразу заметила лежавший на скамейке букет, оригинально сочетавший переплетение ветвей шиповника с пестротой рябиновых гроздей.

– Это тебе! – После обмена приветствиями Док протянул букет Кристи. – Я слышал, на первом свидании положено дарить розы. Но розы – это банально. Рябина с шиповником гораздо лучше!

Единорожка шла, удерживая букет магией, сердце её сладостно трепетало.

– Да, гораздо лучше. Опять же, чай можно заварить. Ну, не хмурься, я пошутил. – Продолжал Доктор. – Хотя, я знаю одну пони, которая пошла попить чайку в Вечнодикий Лес и превратилась в камень… О чём это я? Ах, да. Комплименты я плести не умею. Сейчас я просто констатирую факт. Никогда прежде я не встречал такой милой кобылки! – Доктор улыбнулся, внутренне гордясь тем, что совершенно не солгал.

Продолжая беседовать подобным образом, вернее говорил по большей части только понь, Кристи слушала его приоткрыв в восхищении рот, двое пони зашли на дальнюю тенистую улочку. Изумрудные лужайки и аккуратно выбеленные домики напомнили кобылке родной Понивиль.

Положив букет рядом с собой, Кристи прилегла на мягкую траву. Хувс тут же расположился рядом и единорожка ощутила тепло его тела. Кобылка чувствовала странный трепет, разливавшийся от ушек до кончика хвоста. На секунду Кристи, неотрывно смотревшая на Доктора, испугалась, что сейчас тот скажет что-то не то, сморозит какую-нибудь глупость или неудачно повернёт голову – и очарование вечера будет навсегда разрушено. И она больше не будет готова пойти за ним на самый край света, где небеса смыкаются с землёй, а облако можно тронуть копытцем.

Внезапно её взгляд встретился со взглядом Хувса. Замолчавший, как только почувствовал пристальное внимание, коричневый понь внезапно заговорил.

– Ты знаешь, Кристи, а ведь я жил всё это время лишь в ожидании тебя. – Док смущённо улыбнулся. – Земля вертелась и звёзды шли по небу ради нашей с тобой встречи.

– Да, любимый. – Кристи удивилась, как естественно прозвучало это слово. – Только сейчас я поняла, как одинока была прежде. Одинока – в любой толпе. Я… – Пони замялась, не в силах сказать главных слов своей жизни.

– Люблю тебя. – Продолжил за неё Хувс. – Мне светло с тобой. – Единорожка затрепетала от его исполненного чувств голоса.

Кристи грациозно повернулась на спину, раскинув ноги именно так, чтобы жеребец подумал о её хрупкости и невинности. Док уже оказался сверху и кобылка чувствовала на шее его горячее дыхание. Ловко действуя пересохшим от страсти языком, жеребец стянул с пони сапфировую ленточку.

– Знаешь, Кристи, если бы я описывал любовную сцену двоих пони, я бы вывел на передний план лёгкий диалог между возлюбленными. Парой штрихов набросал бы расстилающийся вокруг них пейзаж. Почему ты молчишь?

Юная кобылка не могла ничего ответить, потому что напряжённый жезл Хувса уже тёрся о её сокровенное место, а язык Хувса играл с шёрсткой между ушком и скулой. Проведя навершием члена по розовой полоске кожи под животом Кристи в очередной раз, понь почувствовал горячую влагу готовой к слиянию кобылки. Когда он вошёл, Кристи не вскрикнула, но внезапно прижалась губами к его губам и запустила язык ему в рот так далеко, как только могла.

В эти безумные минуты Док терял врождённое красноречие. Были лишь поступательные движения вперёд и назад, было сопротивление внутренних мышц Кристи, был протяжный стон, когда жезл жеребца изверг настолько обильную и упругую струю, что значительная часть семени брызнула на траву.

Хувс и Кристи вернулась в кампус уже когда Луна вывела своё звёздное воинство на потемневший небосвод. В эту ночь Доктор много думал и всё не мог сомкнуть глаз. Первым осенним утром, не обращая внимания на предрассветный холодок, пони сел в разноцветный понивильский экспресс и уехал домой, наплевав на день начала занятий. Когда Хувс закрывал глаза, он видел мятно-зелёную единорожку, с забавной сосредоточенностью перебирающую гитарные струны.

VIII

Первый учебный день в колледже стал для Кристи настоящим праздником, ярким и суматошным, освещаемым мечтами о близком счастье с её самым лучшим на свете особенным пони. Улыбка не сходила с мордочки Кристалин, когда она представляла, как её мама и папа, тая от умиления, будут возиться с внуками и как она будет лепить с любимым снеговика в пахнущем корицей и хрустящим снегом Понивиле.

Да, первый день первого курса. Не много есть моментов жизни, к которым память возвращается, когда всё чаще приходит мысль о том, что неумолимое время скоро смахнёт меня вместе со всеми трогательными или, наоборот, неприятными воспоминаниями в наспех вырытую яму…

Первый день первого курса. Гомон университетских коридоров, амфитеатры аудиторий. Пока монетки не легли на глаза, а рот не забит могильной землёй, я буду вспоминать этот день. Тому, кто учился в другом городе, не нужно объяснять, что это за чувство. А тому, кто не имел в жизни такого опыта, всё равно меня не понять.

Когда Кристи вернулась в общежитие, то невольно поразилась свисающей с потолка разноцветной мишуре. Тут же в холл высыпали старшекурсники. Бон Бон смущённо трогала копытцем большой клоунский нос, никак не хотевший держаться на бежевой мордочке. Лира размахивала флажком с эмблемой колледжа. Двое безумных соседок Кристи – Кросс и Панш – тут же, забыв о прошлых трениях, засыпали единорожку вопросами о первом дне учёбы. Молчаливый здоровяк Биг Макинтош дудел в дудку. Кристи настороженно огляделась и почувствовала булавочный укол в левом подреберье. Её самого весёлого, самого нежного и самого страстного особенного пони не было среди этой цветной суматохи. Лира, как всегда, взяла инициативу в свои копытца и под её руководством весёлая толпа друзей расселась на кухне за обеденным столом. Вечеринка в честь дня учёбы началась под взметнувшиеся к потолку пружинки серпантина и стук кружек с сидром. Кристи сидела рядом с Лирой, смеялась в ответ на шутки вместе со всеми и прихлёбывала ароматный напиток, присланный роднёй красного поня. Вероятно, белая пони не улыбалась бы так открыто и беспечно, если бы, входя в кухню, смогла увидеть на полированной двери отражение мордочки Лиры. Немигающие глаза и стянутые в линию губы Хартстрингс могли означать лишь одно: она знает всё.

IX

В смятении чувств Хувс подходил к своему дому на Дубовой улице. Сестра, неподвижно лежавшая на скамейке и смотревшая на проплывающие по утреннему небу облака, встрепенулась, услышав знакомые шаги. Понь посмотрел в доверчивые раскосые глаза и взъерошил её соломенную гриву.

– Привет, Дёрпи! – Сестра, как всегда, ничего не ответила, лишь хихикнула и взмахнула серыми крыльями. “Она радуется, когда видит меня. Она грустит, когда меня долго нет рядом. Она реагирует на звук имени. Как долго её разум сможет продержаться от распада?”

Когда в семействе Хувсов родился долгожданный второй ребёнок, родители души не чаяли в маленькой серой пегаске. Док, тогда ещё большеглазый жеребёнок без кьютимарки, готов был расшибиться, чтобы стать самым лучшим братом на свете. Он делился с ней всеми секретами, всюду таскал за собой, радуясь, когда слышал её заливистый смех. Всякий, кто задавал маленькому Хувсу вопрос, почему глаза его сестры смотрят в разные стороны, получал отпор. Если спрашивал взрослый пони, он получал ответ являющийся достойным образцом детского красноречия, порой граничащего с жестокостью. Сверстники просто получали прямой удар в нос.

Со временем Док стал задаваться вопросом: отчего приходящий к ним детский доктор, вежливый и приветливый пони, постоянно приносивший брату с сестрой яблочной пастилы, покидает их дом на Дубовой улице нахмурившись. Часто Хувс видел, что мать с грустью смотрит на играющую в детской Дёрпи. Однажды Док открыто спросил родителей о причине грусти.

– Понимаешь, сынок… – Сказал отец, пристально глядя Хувсу-младшему в глаза. – Наша малышка – она немножко не такая, как все…

– Какая “не такая”? – Док просто вскипел. Иногда в двенадцать лет проявляются отзвуки тех бурь, что будут сотрясать диалоги отца и сына в шестнадцать, а у кого-то и до тридцати.

Дрожа от негодования, жеребёнок вбежал в детскую и, прижав к груди недоумевающую сестру, поклялся ей, что никогда-никогда никому не даст её в обиду.

Нет, Дёрпи не была умственно отсталой. Она была прекрасной помощницей, охотно участвовала в играх, напевая себе под нос какую-нибудь песенку на лишь ей понятном языке. Когда Док рассказывал ей о подростковых радостях и горестях, она внимательно слушала брата, склонив голову немного на бок. Лишь иногда проявлялись странные симптомы. Дёрпи могла несколько часов кряду просидеть, уставившись в стену или, внезапно оскалившись, наброситься на какого-нибудь гостя, чья улыбка, вероятно, казалась маленькой серой пегаске слишком приторной и неискренней. Дёрпи до невозможности любила шоколадные маффины и Док всегда привозил ей гостинец, когда приезжал домой с медицинских курсов. И сейчас Хувс нёс в седельной сумке пакет с ароматным лакомством.

После смерти родителей только маленькая соломенногривая Дёрпи могла разбить камень, придавивший сердце Доктора.

Хувс отогнал горестные воспоминания и стал смотреть на сестру, разливающую чай по чашкам и мурлычущую свою неизменную песенку. Док отпил из чашки и вздохнул. Серое копытце пегаски коснулось его лежащей на скатерти передней ноги, как бы призывая к разговору. Хувс улыбнулся сестре и начал.

– Понимаешь, сестрёнка… Есть кобылка – она милая, естественная и весёлая. Она обязательно понравится тебе. Её зовут Кристалин…

– Дёрп. – Сказала Дёрпи, радостно шевельнув ушами и улыбнувшись.

Все сюжеты, встречающиеся в  странной нескончаемой повести под названием Жизнь, по сути сводятся к четырём вариантам. Осада города. Возвращение домой. Гибель Божества. И четвёртый сюжет – предательство друга.

– Так вот, Дёрпи. Тогда я понял, что предал свою подругу Лиру. И я не знаю, что я скажу и как взгляну в её янтарные глаза.

– Дёрп. – Сказала пегаска и сочувственно протянула Хувсу маффин.

X

За мили от дома Хувсов в Филлидельфии в доме номер тридцать четыре по улице Дружбы в студенческом кампусе продолжалось веселье. Есть что-то гротескное в безалкогольных студенческих посиделках, подходящих к тому рубежу, когда все только и ждут, когда весело хлопнет пробка и можно будет подставить гривы под налетающую волну угарного цунами.

“Сегодня или никогда!” – ожесточённо думал Биг Макинтош. – “Сегодня или никогда!”

“Как он мог! Мой милый, честный, весёлый Док! Как он мог предать меня!?” – Лира держалась изо всех сил, чтобы переполняющая сердце злая боль не скатилась слезами по щекам.

“Хорош строить из себя приличных маленьких кобылок!” – Думала Берри.

– Спой что-нибудь. – Бон Бон с улыбкой потёрлась носом о щёку Лиры.

Кристалин вся обратилась в слух. Она, конечно, знала, что зелёная единорожка играет на гитаре, но что та ещё и пишет песни, было для первокурсницы новостью. Ведь наличие гитары в комнате не сделает пони рок-звездой, так же, как лежащее на столе перо не превратит в гениального литератора.

Лира взяла инструмент и при помощи магии немного подстроила колки. Манера игры зелёной единорожки была своеобразна. Некоторые струны кобылка заставляла звучать, слегка касаясь их копытцем. Другие пели, объятые магическим светом. Мелодия была простой и, быть может, излишне печальной для студенческого праздника.

Лира запела и Кристи неожиданно для себя удивилась, каким проникновенным и печальным может быть голос болтливой и немного чокнутой гитаристки.

Неужели, нам выдал билет
Кто даёт одинаковость лицам,
Кто надежды живительный свет
Погасил одноразовым шприцем?

Упокоятся завтра в гробах
Кто сегодня покоится в зыбке.
Мы уходим с улыбкой в зубах.
Смерть у нас не отнимет улыбки…

– Заткнись, тварь! – Ред Кросс вскочила из-за стола, опрокинув табурет. – Что ты вообще понимаешь в этом?!

Со сдавленным всхлипом Кросс выбежала прочь.

Кристи передёрнуло, когда она вспомнила недавнюю ночь, пронизанную смолистым дымом. Лира раздражённо отбросила гитару в кресло. Бон Бон и Макинтош удивлённо окидывали взглядом празднично украшенную кухню, в которой веяло февральским льдом. Берри исподлобья поглядела на четвёрку друзей и принялась молча выставлять на стол бутылки пшеничной.

У испорченных вечеринок есть давно сложившийся свод правил. Когда наступает момент, в который гостям лучше всего разойтись – с лицемерными улыбками или с искренней злобой на мордочках – разойтись и не видеться несколько дней, святой долг всех пони – не заметить этого момента и делать вид, что ничего не произошло.

Поэтому прозрачная жидкость полилась в стоящие на столе кружки. На правах единственного жеребца на розливе был Биг Мак. Себе понь налил сидра. Когда лиловая земнопони попыталась убрать накрывшее кружку красное копыто Макинтоша, тот решительно сказал: “Не-а!”, что должно было означать: “Мне ещё сегодня в любви признаваться. И вообще, она горькая!”

Один из пунктов помянутого уже “Свода правил испорченных вечеринок” гласит, что если один из присутствующих отказался пить, целью всех остальных, смыслом всей жизни на этот вечер должно стать решение проблемы, как влить в этого неверного максимальный объём спиртного. Поэтому, через некоторое время подвыпивший фермер осоловелыми глазами оглядывал примолкших кобылок, перебрасывающихся сухими фразами. Через некоторое время Бон Бон фыркнула и покинула кухню. Едва Кристи хотела последовать за благоразумной кондитершей, её окликнула Лира.

Единорожки вышли в тёмный холл. На кухне кто-то включил музыкальный центр и стены кампуса стали ритмично сотрясаться от глухих стадионных басов. Фальшивые хрусталики люстры тихонько позвякивали в такт музыки. Лира заглянула в глаза Кристалин.

Когда две юные кобылки выясняют отношения по поводу жеребца, события могут пойти по одному из двух сценариев. Они могут избрать манеру поведения, почерпнутую из книжек и кинематографа. Это банально и такие истории описаны тысячи раз. Но они могут избрать свой неповторимый сценарий и тогда целая дивизия мудрецов под началом Стар Свирла Бородатого не сможет предугадать, что каждая выкинет в следующий момент.

Лира оглядела Кристалин. На секунду гитаристке померещилось, как Хувс покусывает эти чуткие белые ушки, касается губами этого чуть вздёрнутого носика, как мощные коричневые чресла её особенного пони бьются о белый круп… А эта проклятая ведьма стонет, как похотливое животное и ёрзает под Хувсом, ломая стебли травы.

“А ведь это я должна стонать, как похотливое животное и ёрзать…” – в смятении подумала Лира, – “Я… я ничем не отличаюсь от этой глупой девчонки!”

Так и не сказав сопернице ни слова, мятно-зелёная пони, рыдая, бросилась прочь. Глубоко потрясённая, Кристи смотрела ей вслед. Жалость маленьким тёплым котёнком шевельнулась в сердце единорожки.

В кухне Биг Маку, наконец, надоело слушать грохот, доносящийся из колонок и глядеть на подпрыгивающие на столе кружки. Понь спихнул с себя Берри, безуспешно пытавшуюся попасть языком ему в ухо, и отправился искать Кристалин.

Лира в душевой, сдерживая всхлипы, промывала ледяной водой покрасневшие от слёз глаза.

Самая необычная сцена разыгрывалась на втором этаже. Стелясь по ковру, словно солдат под шквальным огнём противника, Кросс медленно подползала к валявшейся под столом очередной склянке с прозрачным раствором. Бодрый бит, доносившийся из кухни, отчасти гасился межкомнатными перегородками и доходил до ушей пегаски какофонией ударов. Ворс ковра, словно щупальца актиний, хватал ноги пони, а с тёмного потолка готово было вот-вот спикировать нечто чёрное и страшное, чему нет названия.

Наконец, Кросс прижала копытцем вожделенную склянку. Жгут привычно затянулся на передней ноге. Тонкая игла не менее привычно вошла под кожу. Счастье охватило Кросс, подобно волне морского прибоя. Лишь для неё светило солнце. Лишь ей пели птицы, рыбы и морские звёзды. Одна Кросс так и осталась лежать в песке, блаженно улыбаясь облакам. Другая Кросс вновь впрыснула себе растворимого счастья через полую иглу.

Красный понь поднялся по лестнице на второй этаж и попытался вспомнить, в которой из комнат живёт Кристи. Лёгкое зелёное копытце тронуло его бок. Биг Мак повернул голову и удивлённо поглядел на стоящую рядом гитаристку.

– О, мой большой и сильный самец… – Проговорила Лира томным шёпотом и посмотрела на жеребца слегка прищуренными глазами. Вернее, слегка шевельнулись лишь нижние веки единорожки. Вернее, понь бы и сам не смог описать этот взгляд. Но когда хвост Лиры как бы непроизвольно дрогнул и слегка приподнялся, Биг Маку даже показалось, что хмель выветрился из головы, хотя это и было абсолютной неправдой. Фермер почувствовал знакомую тяжесть между задних ног. Музыка продолжала греметь.

Осыпая наивного жеребца банальными комплиментами, совершенно выходящими уже за границы приличий, Лира увлекла Макинтоша вниз под лестницу.

“Пусть предатель поймёт, что я теперь не его особая пони!” – запальчиво повторяла про себя музыкантша, касаясь губами навершия члена и с удивлением отмечая, что тот продолжает выдвигаться, подобно телескопу, хотя, казалось, куда уж дальше.

Лира высунула язык и провела им по основанию жезла. Лишь когда огромная стать Биг Мака до половины вошла в рот зелёной пони, Лира втянула язык и жезл любви прошёл глубоко в глотку. Понь встал на задние ноги и упёрся передними в стену, хрипло дыша, а Лира исполняла свою маленькую месть Хувсу. Внезапно, Биг Мак залихватски прижал голову единорожки к своему паху, войдя ещё более глубоко. Слёзы брызнули из янтарных глаз и пони непроизвольно дёрнулась, чтобы не задохнуться. Музыкантша почувствовала, как в пищевод излилось горячее густое семя. Затем она стонала и вскрикивала, прижатая мускулистым красным телом к стене, носом к носу со своим новым любовником. Затем она повалилась на пол и всё это время жеребец не прекращал насаживать её на свой окаменевший от похоти орган. Дёргаясь в невероятном экстазе, Лира лишь зажмуривала глаза, когда выдернутый из сокровенных ножен ствол Биг Мака выстреливал ей в мордочку тугой агрессивной струёй, чтобы затем влететь в раскрытый воплем сладострастия рот мятно-зелёной пони.

Когда всё было закончено, Лира, восстанавливая дыхание, приводила в порядок растрёпанную гриву и хвост.

“Как это меня угораздило?” – удивлённо думал фермер.

– Знаешь, любимый… – Единорожка прильнула к уху жеребца.

“Любимый?! Насколько легко кобылки бросаются такими словами!” – Шерсть на спине Мака встала торчком.

Когда Лира призналась, что занялась любовью с ним лишь из мести бывшему особенному пони, внутри Биг Макинтоша что-то оборвалось. Палимый разрастающимся внутри пламенем, жеребец уже занёс копыто для хлёсткого удара по зелёной мордочке предательницы. Лира лишь хрипела, прижатая к полу весом мускулистого тела. Зелёные глаза жеребца, сверкавшие праведной злобой, уже видели единорожку, висящей вверх ногами и извивающейся под ударами проволочных хлыстов.

Внезапно, бешеная ярость сменилась в душе красного поня на совсем детскую – а кем, если не большим наивным жеребёнком был Биг Мак – обиду.

– Ты… ты… Как ты могла? – Понь отпрянул от ожидавшей ударов и нового слияния музыкантши.

Ты, ставший свидетелем моего внутреннего монолога, вспомни свои детские обиды, замешай их на алкоголе и выпей до дна. Тогда ты поймёшь, какой груз рухнул на несчастного Макинтоша.

– Ради этой течной сучки я предал свою маленькую белую принцессу, чьи глаза – как утренние звёзды… – Биг Мак судорожно плескал в кружку жгучий алкоголь, переступая ногами в опасной близости от носа рухнувшей на пол Берри.

Сколько способен выпить здоровый молодой жеребец, чьи сила и выносливость составят честь кантерлотскому гвардейцу? Мне не ведомо, но последняя кружка, разумеется, будет лишней.

Потом был безумный бег по пустынным улицам ночной Филлидельфии. Была разбитая витрина магазина, в которой осколки стекла скалились, словно зубы мантикоры.

Очнулся Макинтош на холодной охапке соломы в полицейском участке.

XI

В эту ночь Кросс приснилась пустота… 

Огромная пустота без качеств. Хотя, даже обладай она качествами, их некому было бы воспринимать: её не было в этом сне или же она  полностью растворилась в страшной пустоте. А пустота была повсюду: снаружи пустоты и внутри пустоты… Возможно, тебе, кем бы ты ни был, покажутся скучными эти разглагольствования о пустоте в пустоте. Но если ты уж каким-то неизвестным мне способом стал свидетелем моего внутреннего монолога, то будь добр выслушать его. Потому что главное наступило потом. Пустота ожила мириадами нитей, как бы множество нежных грибных гиф сомкнулись одномоментно в пространстве. Сомкнулись и образовали тончайшую мембрану меж пустотой внутренней и пустотой наружней. Это событие придало пустоте некую стабильность. Однако когда упомянутая выше мембрана начала мелко подрагивать, Кросс пришлось совершить мысленное усилие, для того, чтобы обнаружить источник колебаний. Усилие, от которого пустота забугрилась канатами напряженных мышц.

Сунув копытца под одеяло,  пегаска извлекла оттуда комнату общежития, в которой на кровати лежала она сама, а ветка шиповника скреблась в окно, нарушая сон. Именно этот звук заставлял колебаться мембрану в её пустоте. Возмутительное вмешательство в чужие сны!

Ред Кросс вынырнула из свинцовых пучин кошмарного сна посреди жаркой, как пустыня, постели. Подождав, пока узоры на обоях прекратят хаотичную пляску, белая пегаска сползла на ковёр. Где-то в седельной сумке ещё осталось немного растворимого счастья. Мысль стёрлась, не успев оформиться в слова и Кросс стала кружить по комнате, уже не осознавая, что ищет. Ступая как можно тише, чтобы не разбудить зарывшуюся под одеяло Берри, пегаска выдвигала ящики стола, перемещала книги в шкафу, постепенно теряя представление не только о разыскиваемых пузырьках с морфием, но и о значении слова “поиск”. Кросс заглянула под кровать. Сумрак и хлопья пыли напомнили  что-то. Острое чувство дежа вю возникло внезапно.

Кросс лежала на спине, озадаченно глядя снизу на доски кровати. Замкнутое пространство, низкий дощатый потолок прямо перед мордочкой. “Когда такое могло со мной происходить?” – подумала пегаска. В следующий миг Кросс представила, что над этими досками несколько футов глинистой земли и сколько ни колоти копытами в гробовую крышку, никто не услышит и не придёт на помощь.

Хрипя от ужаса и начинающегося удушья, пони выскочила из-под кровати. Когда дыхание восстановилось, Кросс покосилась на груду одеял, под которыми, предположительно, пребывала в беспокойном алкогольном сне Берри Панш. Сейчас Кросс отдёрнет одеяло, а там… Сердце пегаски снова нырнуло в ледяную прорубь. А там жуткое, покрытое бурой коростой чудовище. Распахнутая пасть, полная зубов – даже на нёбе и языке зубы – несётся на Кросс.

“Пожалуй, не стоит трогать одеяло”.

Даже инъекция четырёх-процентного раствора не помогла докторше придти в нормальное расположение духа. Солнце больше не светило пегаске, мир перестал петь и звенеть. Игла  снова вошла под кожу сквозь перепутанность белоснежных шерстинок. Кросс сидела на кровати, полуприкрыв глаза и едва заметно покачиваясь.

“О, Селестия! За что мне всё это? За что я обречена на бесконечное повторение одного и того же дня?”

Давно знакомые предметы стояли на своих местах. Те же пони будут выходить снова и снова из одних и тех же дверей. Каждое утро будет вновь и вновь порождать день, как две капли воды похожий на предыдущий.

“Две капли воды, четыре капли воды, восемь капель воды…” – мысли метались в голове Кросс. – “Одна белая снежинка на двадцать пять капель воды”. Пони вновь потянулась к шприцу. Бурое облачко крови сквозь иглу юркнуло в морфиновый раствор. Кросс судорожно думала о том, как разорвать круг, как спастись от бесконечного повторения одного и того же дня. В том, что начавшийся с колеблющейся в пустоте мембраны день был всего лишь раз за разом повторяющимся представлением безумного кукольного театра, Ред Кросс уже не сомневалась.

Кристалин вошла в комнату, расчёсывая мокрую от водных процедур гриву и приветливо поздоровалась. “В который раз? В сотый? В тысячный?” Сначала пегаска попыталась притвориться спящей, однако её прыжок на кровать и натягивание одеяла на нос произошли лишь в воображении Кросс. В реальности, по крайней мере, на том её плане, который воспринимают нормальные пони, не прикладывающиеся через каждые четверть часа к морфиновому роднику, Кросс осталась сидеть на кровати.

“Разорвать круг. Остановить представление. Разорвать круг!” – мысли продолжали крутиться в голове Кросс всё время, пока она вела какой-то ничего не значащий разговор с единорожкой. Внезапно догадка озарила сознание пегаски. Кросс не позволила ни единому мускулу мордочки дрогнуть, продолжая выслушивать глупый трёп Кристалин о красоте филлидельфийских роз и сентябрьского звёздного неба. Но решение проблемы, избавление от проклятия повторения этого дня вновь и вновь уже пришло. Спасение было подобно дуге сварочного аппарата. Оно порывисто осветила измученный мозг, оранжевые капли расплавленного металла грузно упали и взорвались с тихим хлопком, коснувшись пола.

“Представление можно остановить, сломав одну из кукол, устранив одного из героев”. Кросс от радости едва не подскочила на постели. Почему она не дошла до этой мысли сто, двести повторений назад?

Стараясь не выдать нетерпения, Кросс осторожно, стараясь не коснуться разбросанных на столе предметов, взяла нож для чистки перьев. Кристи входила в комнату и выходила, непрестанно говоря какие-то слова. Но белая пегаска уже не слушала.

Повязывая на шею ленту, единорожка довольно удачно изогнула шею. “Вот оно!” – в сознании Кросс на повторе крутился звук удара и капустный скрип ножа, входящего в тело под нижней челюстью. Сквозь полосы чистого спектра, заполнившие комнату и стенающие, словно разрушаемый ударами молотов орган, пони двинулась к стоящей в амбразуре окна Кристалин.

Рукоять ножа обжигала холодом, хотя и должна была нагреться теплом тела. Кросс представляла сцену убийства и перешла во власть дрожи: это уже было с ними.

Безымянный автор нашёл в своей пьесе место и для сжавшей нож Кросс и для страха, отравляющего взгляд Кристалин. Нашёл место для тела кобылки, в предсмертных конвульсиях пытающегося удержать отлетающую душу.

Белая пегаска почувствовала взгляд. Некто, огромный, как планета, смотрел на пони сверху. Кросс мысленно пообещала ему, неизвестному, что завяжет со всей хернёй, которую принимала прежде. И с белым раствором, и с чёрным.

Пегаска зашла по правый бок от кристи и широко, до ломоты в суставе, замахнулась ножом.

XII

Умывшись холодной водой, вдоволь наплескав на зеркало и на кафельный пол, словно маленький непослушный жеребёнок, Кристи вернулась в комнату. Соседки пребывали в обычных, означающих окончание ночных бдений, позах. Берри мирно сопела под одеялом. Задние копытца, разумеется, на подушке, хвост свешивается через изголовье. Кросс медленно раскачивалась, сидя на постели. Кристи украдкой улыбнулась. С тех пор, как её соседки поняли, что представления о весёлых вечеринках у них не совпадают, белая пегаска и лиловая земнопони оставили попытки пригласить первокурсницу в путешествие по мирам, выстроенным из алкалоидных радикалов и гидроксильных групп. Кросс и Берри в обычной жизни были хорошими подругами и единорожку не беспокоило, как они проводят ночи. “Тем более, – думала Кристи, – я сама уже стала плохой девочкой, узнавшей безумные удары чресел о круп”. При этой мысли студентка поводила ушами и напрягла мышцы бёдер.

Захватив с кухни тарелку овсяного печенья и весело болтая ни о чём с поднимающейся по лестнице Бон Бон, Кристи вернулась в комнату.

– Представляешь, Кросс, я сегодня проснулась рано-рано! А когда проснулась, то увидела в ещё тёмном предрассветном небе две летящих вместе звезды! Это было так здорово! Я сразу же загадала желание. Ты знаешь, Кросс, когда я училась в школе, я никогда не видела столько падающих звёзд.

Пегаска приветливо улыбнулась и подумала: “Ну разумеется. Послушная кобылка ложится спать без четверти девять и встаёт в пол-восьмого. Так можно проспать не только все звёзды, но и светопреставление”.

– Да, Кросс! – Единорожка задорно улыбнулась. – Я недавно открыла, что у каждого города Эквестрии есть свой неповторимый аромат! – Дальше последовала тирада о шиповнике и яблоках, которую мы не имеем ни желания, ни сил воспроизводить ещё раз.

–Сталлионград, вероятно, пахнет железной окалиной. Как ты думаешь, Кросс, чем пахнет столица Кристальной Империи?

– Я думаю, она пахнет зубной пастой.

Кристи засмеялась и, подойдя к окну, принялась повязывать на шее ленту. Слишком поздно юная кобылка заметила едва уловимое движение на окраине взгляда. Боль пронзила тело и отхлынула волной дурноты, возникшей от начинающейся кровопотери. Нож с костяной рукояткой вошёл под правую лопатку. От раны разливался по телу арктический холод. Как бы в противовес ему, снаружи стало горячо от сбегающей на ковёр струи крови. но это лишь вычурные эпитеты, а на самом деле была только боль и испуг от неправильности происходящего, овладевающий всеми, кто встретил смерть внезапно.

Лёжа в травматологии, с содроганием представляя, как ржавое железо разрезает прозрачно-белую хрящевую ткань, или уже пристраивая лежащий на взведённой тетиве арбалетный болт под нижней челюстью, в надежде спастись от ушестерённого пульпита, я часто думал, почему боль назвали таким бесцветным и невыразительным словом. Слово для боли должно быть похоже на вой голодного пса, на истошный крик: “Это не может случиться со мной!!!”

Кристалин с ножом в спине дёргалась на ковре, обильно заливая кремовый ворс багровыми брызгами. Взгляд старался ухватиться хоть за что-нибудь, за любую мелкую и трогательную. деталь, которая позволила бы удержаться в мире живых. Но глаза Кристалин ловили лишь золотистый узор, который каждый может увидеть, надавив на сомкнутые веки. Кристи вспоминала, как давным-давно, ещё совсем маленькой кобылкой, скакала по летнему полю, срывая золотые одуванчики. Ласковое летнее солнце, улыбки родителей и время от времени попадавшийся среди золотого великолепия тускло-алый глазок дикой гвоздики. Внезапно воспоминания детства стали неким подобием кинохроники от третьего лица. Ощущения стали чужими.

“Я не могу умереть! Я ещё и не жила толком!”

Воспоминания умирающей Кристи стали старой фотографией, сквозь которую янтарно просвечивало солнце сентябрьской Филлидельфии. Солнце пылало всё ярче, пока не поглотило весь мир, весь трогательный и яростный мир, провожавший в последнюю пустоту милую и смешную белую единорожку. Потом был свет. И была тьма. Потом не было ничего.

XIII

Каждое новое утро обманчиво обещает каждому пони неповторимый и светлый день. Утром не принято вспоминать о том, что этот день может оказаться пасмурным и холодным или затянуться на целых пол года, как это бывает у границ Кристальной Империи в дальнем Заполярье.

Новый день принёс Берри Панш головокружение и навязчивую тошноту. Лиловая пони покосилась на выглядывающие из-за кровати белые ноги Кристалин и сползла со своего пропахшего похмельным потом ложа. Берри вытащила бутылку и наплескала в стакан пшеничной на щедрые две трети. Стараясь не вдохнуть резкий запах, пони выпила и зажмурилась. Не сказать, чтобы ей стало легче, но неприятные симптомы отступили. Давным-давно, сотни стаканов назад, Берри встречала каждый новый день улыбкой. Рядом в тёплой постели сопел её особенный пони, на кухне кофейная мельница ожидала свежих зёрен, в буфете были расставлены милые безделушки. Теперь особенный пони ушёл, ушёл навсегда, а все эти фарфоровые кролики и собаки вылетели в мусорный бак вместе с подаренными им открытками, став безвинными жертвами мести покинутой кобылки. Берри попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жуткой и, увянув, потянула за собой нижние веки.

– Привет, Кристи! Ещё один день остатка нашей жизни! – Но подруга не отозвалась. – Сделать тебе сандвич? – Панш подошла к окну и уже оттуда увидела причину неразговорчивости соседки.

Белая единорожка ничком распласталась на бежевом ковре. Под лопаткой торчал нож. Остекленевшие глаза уставились на чёрные пятна засохшей крови. Можно было бы сказать, что в глазах Кристи отражалось сентябрьское солнце, но это было бы неправдой. Чаще всего глаза мертвеца стараются закрыть, положить на них монеты, набросить белую простыню и, как правило, никто не успевает заметить, что застыло в глазах умершего не своей смертью. Потом тело зароют, словно стыдясь своего бессилия перед последним из врагов и пытаются ломать комедию до новой ямы и новой наброшенной на мордочку простыни.

Все эти мысли не пронеслись в голове Берри. Она смогла издать лишь сдавленный хрип и упасть на труп Кристи. Когда вернувшийся из Понивиля Хувс поднялся в комнату своей возлюбленной, поня встретила ощетинившаяся слипшимися от крови шерстинками Берри. Кобылка металась по комнате, звеня осколками бутылок, шипя и размахивая ножом. Когда Док увидел лежащую на полу Кристалин, сиявшее в окне солнце стало для него чёрным.

XIV

Мешок на голову Берри накинули прямо перед воротами воспитательной колонии. Едва живая от страха кобылка послушно двинулась вперёд, как только прозвучал приказ и шею кольнуло остриё арбалетного болта.

Путь из ласкового и весёлого мира сам по себе оставлял в памяти преступника неизгладимый след. Сзади – смерть на взведённой тетиве, дрожащей от желания выстрелить. Впереди – полная неизвестность. По бокам – и это самое страшное – рвутся с поводков жуткие мохнатые псы. Специально обученные, они не лаяли на заключённого, лишь душно, со свистом хрипели, вставай на задние лапы и почти дотягиваясь до узника оскаленными пастями. В полуобмороке от ужаса, ничего не видя, Берри на негнущихся ногах брела всё вперёд и вперёд, чувствуя на ногах и шее горячее звериное дыхание. Едва сдерживаясь от бьющегося в горле крика, кобылка, наконец, ступила в ледяную грязь тюремного двора.

Стражники в брезентовых балахонах и респираторных масках безмолвно наблюдали за идущей среди оскаленных псов лиловой кобылкой. Лишь один из всех арбалетчиков следил за жутким зрелищем прибытия новой воспитанницы со смесью тоски и горького изумления. Киник Стэй, молодой жеребец с коротко остриженными, как подобает по Уставу, гривой и хвостом и шерстью цвета бледной поганки, на которой довольно нелепо смотрелась метка в виде сердца, заклеенного пластырем, вспомнил всё. Как таковой свадьбы у них с Берри не было. Не было тортика и весёлых гостей. Никто не бросал букет. Просто поехали на такси и оставили автографы в толстой книге под дежурные улыбки чиновницы отдела регистрации брака.

Это Берри в конце тоже припомнила Стэю. Через несколько месяцев в книге регистрации появилась роспись уже бывших супругов.

“Ну и дела…”

Киник поднял левую ногу, чтобы почесать нос. Копыто ткнулось в окуляр маски.

XV

Начался дождь и жгучая боль в разодранной хомутом шее несколько утихла. Берри медленно брела по серой равнине, с трудом выдирая ноги из ледяной грязи. Скосив глаза, лиловая пони видела всё ту же пустошь, прорезаемую чёрными скалами, чахлые кусты и редкие шеренги жеребцов и кобылок, чья шерстка, собравшая грязно-зелёную грязь и тину и болотную ржавчину, совсем уже утратила свои жизнерадостные цвета.

В одной из таких шеренг медленно тащилась впряженная в тяжёлый плуг Берри. Серое вязкое месиво под лемехом отваливалось на две стороны со скользким шорохом. Время от времени плуг цеплялся за какую-нибудь болотную корягу и лиловая пони, чтобы высвободить его, зарывалась в грязь едва не по самую подпругу, трепеща от страха оттого что к ней уже приближаются укрытые брезентовыми плащами фигуры надзирателей.

Дождь постепенно затих и долина начала заполняться сернистыми испарениями. На редких кочках то тут, то там виднелись подушки мха и пушистые, словно покрытые налётом плесени, чахлые кустики. Желудок сводили голодные спазмы, но сорвать зубами такой кустик не позволяла стянувшая челюсти уздечка. Берри шла всё вперёд и  вперёд, поскольку упряжь и оглобли не позволяли даже повернуть голову. Серое поле под больным водянистым небом представилось лиловой пони бесконечным. Она и не знала, что в Эквестрии существуют подобные места. Теперь же казалось, что величественный Кантерлот, зелёная Филлидельфия и пряничный Понивиль были лишь иллюзией. Единственно верной реальностью был этот серый, грязный и промозглый ад, где несколько чудовищ в прорезиненных дождевиках заставляют убийц и насильников, когда-то отнявших чью-то радость, испить до дна чашу собственных страданий. “Но я ведь никого не убивала!” – мысленный вопль Берри окрасился вопросительной нотой.

Промозглый ветер пронизывал отощавшее за несколько дней тело Берри до самых костей. Скосив глаза вправо и влево и не заметив поблизости надзирателей, пони из последних сил ткнулась мордочкой в мутную лужу утолить жажду. Уздечка мешала разжать даже уголок губ, чтобы хоть сквозь зубы сцедить немного пахнущей тиной и сероводородом жидкости. По щеке Берри сбежала слезинка.

Прошёл еще один день бессмысленного труда. По каменистой тропинке бывшая студентка брела, провожаемая взведёнными арбалетами, к баракам, где содержались пони, преступившие самую последнюю черту, пони убивавшие с особой жестокостью или удовлетворившие похоть с жеребёнком. Через несколько дней перевоспитания Берри не отличалась внешне от прочих заключённых, с ног до головы измазанных зловонной торфяной грязью и самих забывших о своей масти и своей метке. Грива студентки обвисла и перепуталась, рёбра и кости таза остро торчали под кожей. Лишь глаза Берри ещё светились жизнью, в отличие от бесцветных глаз окружающих её пони, но надолго ли?

Наступает такой момент, когда голод перестаёт приносить исключительно физические страдания. Тело тогда перестаёт слушаться, а разумом овладевает лишь одна мысль. Пройдя ещё несколько шагов, ноги Берри одномоментно подкосились. “Вот и всё”, – подумала пони отрешённо. Сил не оставалось даже на жалость к самой себе и заключённая лишь наблюдала за перешагивающими через неё чужими ногами, грязными и исцарапанными.

Когда колонна конвоируемых прошла, слева от Берри оказался один из охранников. Понь склонился над упавшей, и кобылка увидела в окулярах респираторной маски отражение своей стянутой строгой уздечкой мордочки. Не способная проговорить ни слова, Берри издала тонкий стон и с мольбой посмотрела на надзирателя, попытавшись воплотить в этом взгляде всю силу своего беззвучного вопля о помощи.

– Убийца! Ты ещё смеешь надеяться на милосердие?! – Если бы не скрывавшая физиономию маска, солдат, вероятно, плюнул бы заключённой в глаза. – А каково было пони, которую ты прирезала? Она мертва. Ты понимаешь, грязная скотина, мертва! Играла, училась в школе, радовала родителей, радовалась солнышку и первой любви!

О своей невиновности Берри кричала и трибуналу и во время отправки сюда, в лагерь для перевоспитания. Кобылка всхлипнула и попыталась подняться.

– Эй, смотри-ка, – голос второго охранника, проходя через маску, становился таким же монотонным, – да она совсем разучилась стоять прямо!

Стражники подхватили Берри и поволокли к баракам. Рассвет кобылка встретила в тесной камере, обессиленно царапая передними копытцами каменную стену. Встать на четыре конечности не позволял стальной ошейник на свисающей с потолка цепи. Когда несчастная Берри проваливалась в короткое забытье, сталь впивалась в шею. Скуля от боли и удушья пони каждый раз вынуждена была напрягать все силы, чтобы не удавиться. Задние ноги от многочасового стояния свела судорога, глаза, лишённые сна, саднили. У ног Берри, словно жестокая усмешка, лежала охапка соломы – её сегодняшний обед. Даже если бы цепь была не столь коротка и кобылка смогла дотянуться до этой непрезентабельной еды, пользы это не принесло бы никакой, поскольку уздечка как и прежде стягивала челюсти.

Поминутно вскидываясь, чтобы не остаться навсегда висеть в этом зловонном подвале, почти обезумев от боли в ногах и страха удушения, Берри взглянула на розовую полоску рассвета. Где-то бесконечно далеко, в другой светлой и беззаботной жизни, стоящая на галерее дворца Селестия приветствует рождение нового дня и восходящее солнце приветствует Принцессу.

Стукнул дверной засов и в камеру втолкнули тощего поня, покрытого серой грязью, как и все заключённые. Новый сосед растянулся на холодных камнях пола и мгновенно провалился в беспамятство. Перемена обстановки придала Берри сил.

Через некоторое время, издав глухой хрип, понь открыл воспалённые глаза. Заметив соседку, жеребец склонил голову и прищурился. За следующие четверть часа Берри узнала, что её собрат по несчастью из Троттингема (“А ты откуда сестрёнка? А, ну да, прости”) и что кобылка напоминала ему одну давно знакомую пони.

– Ты знаешь, такая же худенькая. Я души в ней не чаял, ревновал к каждому столбу. А в один из вечеров я просто взял нож и прирезал её. А потом ещё двоих. Да… такие дела, сестрёнка... – Глухой голос сокамерника совершенно потерялся в идущем из лёгких хрипе.

Берри в страхе попыталась отстраниться от бывшего убийцы. Понь продолжал медленно выдавливать из себя слова. Студентка могла в ответ лишь шевелить бровями и жмуриться. Ей изрядно надоел словоохотливый понь, его хрипящий голос и уставленный в пустоту взгляд гноящихся глаз. Однако узница понимала, что если бы не этот старик (Старик ли? Берри не была уверена, что этот обтянутый шкурой скелет не является её ровесником), она давно уже лишилась сознания и ошейник пережал ей сонные артерии.

– Да, сестрёнка… Видишь эту копну у твоих ног? Было время, когда я без тени сомнений начал бы щёлкать в ней зубами. И меня не остановила бы мысль о том, что рядом подвешена на цепи маленькая несчастная пони, так же как и я полуживая от голода, но лишённая возможности утолить его даже этим дрянным гнилым сеном.

Неспособная кивнуть, Берри лишь двинула веками.

– Да, сестрёнка… Горе и боль сближают, как бы нелепо это ни звучало. Мы не смогли стать друзьями в радостном мире Солнечной Пони. Мы обрели душу и страдающее сердце лишь в этом промозглом болотном аду… – Понь надолго замолчал и уставился в пол перед своим носом. Берри вдруг испугалась, что он умер.

– Если бы ты знала, сестрёнка, как я люблю жизнь. Как цепляюсь я за ту пытку, которая сейчас составляет всё моё существование. Но я готов отдать её, готов позволить зажарить себя живьём за одну возможность избавить тебя от этих цепей… Перевоспитание достигло цели… – Понь криво усмехнулся и вновь замолк. Глубоко вздохнув, он подполх ближе к студентке и продолжил.

– Знаешь, Фейрил… – Берри не удивилась, что собеседник назвал её чужим именем, именем давно мёртвой кобылки, – есть способ сбежать из этого ада… Через несколько дней у тебя будет выходной… Да, я называю это “выходной”. Ты пойдёшь гулять по центральному парку… – Берри удивлённо уставилась на сокамерника. – Да. Ты пойдёшь гулять по парку и тогда нужен всего лишь один рывок, одно крохотное, по сравнению с твоими нынешними страданиями, усилие. и ты прыгнешь в самоходный экипаж, управляемый твоим другом… – Лающий кашель сотряс худое грязное тело.

– Есть лишь одна маленькая проблемка, Фейрил… Одна маленькая долбаная проблемка… С той стороны у нас нет ни одного друга, который сидел бы в кабине экипажа… – Голова поня упала на камни и вывалившийся из оскаленного предсмертной судорогой рта язык коснулся грязного пола. Берри с замершим сердцем посмотрела в остекленелые глаза.

Когда стражники, расторопность которых не позволяла усомниться в том, что за происходящим в камере велось непрестанное наблюдение, снимали земнопони с цепи, Берри рыдала и сдавленно выла сквозь стиснутые кожанным ремешком челюсти.

XVI

Итак, Кристалин, юная белая единорожка с меткой в виде хрустальной звёздочки, стояла среди надгробий, почти скрывшись в тени раскидистых клёнов. В мире ничего не изменилось. Днём улицы Филлидельфии наполнялись маленькими разноцветными пони, спешащими по своим делам. Из кондитерских так же призывно пахло шоколадом и ягодным джемом. Магазины готового платья зазывали модниц своим ассортиментом. Мамы перед сном читали сказки доверчиво слушающим малышам.

Было лишь одно отличие, которого не заметили абсолютное большинство подданных Селестии. Кристалин была мертва, и резные кленовые листья пожаром просвечивали сквозь её прозрачное тело. Единорожка стояла среди каменных плит невидимая ни для кого и смотрела на то, как Судьба прядёт последнюю нить, связывавшую Кристи с этим погожим сентябрьским днём. У края могилы собралась небольшая толпа пони, горько дисгармонирующая своим разноцветием с тоской, разлитой повсюду. Закрытый гроб уже спустили в яму на полосах ткани, а Кристи всё никак не могла поверить, что там, под дубовой крышкой – она.

Разум отказывался понимать случившееся. Кристи в очередной раз поблагодарла Богиню за то, что самые горькие дни, последовавшие за извещением о смерти, она провела где-то не здесь. Она и сама не помнила – где. Кристи не видела, как отец поседел за одну бессонную ночь, не слышала не прекращающегося несколько дней воя матери, и всей фантазии единорожки не хватило бы на эти горькие картины.

“Как же так?” – подумала единорожка, чьё сердце разрывалось от жалости к группке залитых слезами родственников. “Просто взять и оборвать мою жизнь? И десяток родных сердец бросит в холод от известия “Нашу хрустальную звёздочку убили”. И мама с папой… Кто был настолько подл, чтобы причинить им такое чёрное горе?”

Стук комьев земли вывел Кристи из раздумий.  Никто из так называемых друзей не явился на кладбище. Чувствуя, как горячие слёзы бегут по щекам, Кристалин бесшумно помчалась к дому номер тридцать четыре на улице Дружбы. Пока призрачная единорожка бежала, встречный ветер высушил её воображаемые слёзы. Кристи немного удивилась, что место, где её настигла смерть, не вызвало в душе совершенно никаких эмоций. Никого из развесёлой студенческой компании не было. Кампус создавал вид уже несколько дней покинутого здания.

“Ну да, ну да. На время расследования всех призвали вернуться на места жительства. А затем двери кампуса с такой дурной славой заколотят навсегда”. Кристалин окинула взглядом свои вещи. До жара в сердце ей захотелось ухватить свой полосатый саквояж, чтобы через некоторое время выскочить с ним на понивильском перроне, упасть в объятия обрадованных приездом дочки родителей и, смеясь, слушать забавные истории о том, что произошло в городе, пока она училась.

“Нет, ничего не выйдет. Я умерла”. Единорожка подошла к зеркалу и ничего не изменилось на зеркальной глади.

– Я умерла, – проговорила Кристалин каким-то другим голосом.

Держу пари, что каждому из нас за жизнь не раз – в детских играх ли, или в минуту душевного смятения – довелось сказать эту кажущуюся такой простой фразу: “Я умер”, “Я умерла”. Сейчас голос Кристи не был таким, каким бывает в описанных выше случаях. Этот голос и эти интонации принадлежали пони, которая действительно больше не была живой.

– Что ж, теперь остаётся отдать моим маленьким пони маленький должок. Если бы единорожка отражалась в зеркале, оно бы отразило бы сейчас ехидный и жуткий оскал, крайне чужеродно смотревшийся на милой белой мордочке. – Я иду искать…

Кристи – или та, что прежде была ею – неслышно покинула комнату.

Над свежей могилой белой единорожки стояла пятёрка молодых пони. Хувс, Биг Мак, Лира, Бон Бон и Ред Кросс в молчании смотрели на земляной холмик. Так же в молчании, забыв перед оскаленной мордой смерти о взаимных раздорах, собравшись у кладбищенских ворот, они прошли к новой могиле. Невысокий холмик укроют рыжие и алые кленовые листья. Затем будут мягкие зимние снега. По весне из последнего пристанища милой и наивной кобылки потянутся к солнцу стебли подснежников, белых, словно её шёрстка…

Мятно-зелёная единорожка всхлипнула и прижалась к Хувсу, и тот не оттолкнул её.

XVII

Киник Стэй, грязно-голубой понь с коротко стриженными гривой и хвостом отложил в сторону пятнисто-голубую форменную кепку и постучал копытом по стенке телеприёмника. Сидящий напротив поджарый серый жеребец с меткой в виде шестерёнки, невзначай коснулся короткой бороды и уставился на экран проникновенным взглядом тёмных глаз. Нёрди Пик – а это был именно он – был немало удивлён, что его друг Стэй, обычно через фразу пересыпающий речь смешными и условно смешными остротами, сегодня немногословен.

Киник разлил в кружки ячменную и друзья выпили.

– За встречу!

Даже здесь жеребец не вставил коронной фразы, что мол, делаем успехи, и обычно тост “За встречу!” приходил на ум после третьей-четвёртой порции спиртного.

“Что ж, сейчас обо всём расскажет”, – решил Нёрди.

На экране вяло текло очередное ток-шоу. Мило улыбающаяся кобылка говорила, обращаясь к зрительному залу:

“Ну вот. Если в зале есть кто-нибудь в свитере… Да, мисс Рэрити, пожалуйста, пройдите вот сюда…”

Киник отвлёкся от доливания в кружки напитка и тоже поглядел на экран.

“Вот так. Не беспокойтесь, свитер мы вам потом вернём…” Затем был металлический щелчок ножниц и вопль ужаса пони-модельера. Рэрити грохнулась в обморок, по студии забегали пони с криками: “Остановите съёмку! Остановите съёмку!”

– Ой, давай лучше музыку послушаем… – Смущённо проговорил Киник и переключил канал.

– Ты знаешь, я ведь жду не дождусь, когда по ТВ покажут новый сезон о приключениях Элементов Гармонии. Согласись, неплохо ведь снято для официального кино!

– Ну, я конечно понимаю, – ответил Нёрди, – сериал учит пони дружбе и всё такое… Разъясняет какие-то ситуации в отношениях…

Серый пони уже привык, что друг всегда начинает издалека. Но в этот раз Киник начал совсем уж из дальних далей.

– Может быть, подданным Принцессы было бы интересно посмотреть кино не только про “отряд спасения Эквестрии” под предводительством Твайлайт Спаркл…

– Её Превосходительства Твайлайт Спаркл. – Киник Стэй кощунственно улыбнулся. – Теперь ведь каждая библиотекарша может управлять государством.

– Ну… Ведь героический аспект Твай, Рэйнбоу, Пинки и остальных показан всего лишь трижды. В остальном, они – обычные пони, такие же как мы…

– Ага, к Принцессе запросто на чай заходят… Бы бы сериал о простых земных пони, вот как мы с тобой…

Осушив несколько бутылок и беседуя подобным образом, двое пони проводили вместе очередной вечер. Осторожно поставив на стол кружку, Киник внезапно проговорил, попытавшись придать голосу нотки лёгкого удивления:

– Ты представляешь, что учудила на днях моя бывшая особенная пони?

– Э-э-э… Она развелась с тобой?

– Вообще-то да, но этот момент был в наших отношениях наименее болезненным. Недавно она загремела в правительственную колонию за убийство, совершённое с особой жестокостью.

Нёрди Пик удивлённо молчал. Иногда внезапные фразы Киника или его немного странные поступки заставляли серого пони ощущать себя героем кинокартины – нет, не той, о простых земных пони, которую он упоминал выше, но какого-то гротескного и абсурдного фильма, в котором следствия не порождаются причинами, а актёры вдруг посреди действия вразнобой бросают: “Катитесь в задницу со своим сценарием!” Вероятно, таким и был мир, в котором жил Киник Стэй.

– Так вот, Берри, конечно, проявила себя последние дни нашей недолгой семейной жизни, как конченая психопатка. Но убить она не смогла бы никогда. Я то её знаю, как облупленную. Как говорится, даже голой видал. Сейчас я расскажу о воспитательной колонии. – Улыбка сползла с мордочки Стэя.

“Слава Селестии, что не о теории литературы”, – подумал Нёрди.

Во время монологов Киник становился совсем уж невозможным. Бормочущий баритон, иногда окрашивающийся скрипучими нотками и монотонная с внезапными изломами интонация сами по себе делали Стэя ужасным собеседником.

Кроме того, при том, что на первый взгляд Киник казался пони, не охотно расстающимся со словами, он был до крайнего предела словоохотлив.

Нёрди приготовился слушать.

– В прежние времена перед тюрьмой не стояла задача перевоспитания оступившихся пони. Государству просто был нужен приличный предлог, чтобы отправить кого-нибудь дробить камни или мостить дороги. В современной Эквестрии всё, разумеется, не так. Задача наших воспитательных колоний – исправление преступника. Если пони встал на путь чёрного зла, если опустился настолько, что лишил другого пони жизни, лишил его неотъемлемого права наслаждаться каждый день нашим светлым и добрым миром, вся мощь Империи должна обрушиться на подлую тварь. Тяжёлый и бессмысленный труд, физические страдания – на самом деле, это лишь малая расплата за вечную пустоту, на которую убийца обрёк свою жертву и за те страдания, которые он причинил его родным и друзьям. Но государство не мстит. Голод, холод и боль должны содрать с сердца коросту, мешающую быть неравнодушным к чужолму горю. Преступивший закон пони должен осознать, что этот мир слишком светел и чист, чтобы кто угодно по своему произволу мог решить: другой не достоин этого счастья быть живым. – Киник остановился и отхлебнул из кружки.

– Но мы не варвары. – Уже спокойным голосом продолжил понь. – Лишение преступника всех благ нашей светлой беззаботной жизни – не главный метод перевоспитания. Раз в неделю или две – зависит от тяжести злодеяния – заключенному предоставляют возможность вспомнить, что он отнял у жертвы и чего лишился сам. В одно воистину прекрасное утро он просыпается в чистой мягкой постели. У кровати стоят домашние тапочки, шёрстка и грива наконец-то отмыты после недели каторжных работ. Играет лёгкая музыка, возможно, пахнет свежесваренным кофе – над этим работают наши психологи. Милый домашний уют, всякие вкусности на обед, спа-процедуры, затем – весёлая вечеринка. Ну, разумеется, всё это проходит так, чтобы заключённый постоянно помнил о том, что сладкая жизнь очень скоро закончится и его вернут в холодный и грязный барак. От такого “контрастного душа” любой, даже самый конченый злодей, навсегда заречётся возвращаться на неправедный путь.

Нёрди ошеломлённо глядел на друга. Киник продолжил.

– В следующее воскресенье, когда Берри с группой других заключённых отправится играть в городском парке, у неё будет шанс сбежать.

– Сбежать из воспитательной колонии?! Тебе не кажется, что эта затея – самая глупая авантюра, которая приходила в голову пони? А как же стрелки в кустах?

– Сбежать из городского парка. А в кустах затаится скромный голубой понь, который ещё не настолько сбрендил, чтобы пальнуть по своей бывшей особенной пони…

– В этот день на охране будешь ты?

– Да, я до ужаса люблю заступать в караул по воскресеньям.

– А что требуется от меня? – Нёрди с интересом поглядел на Стэя.

– Через подставное лицо я найму в другом городе самоходный экипаж и ты будешь ждать Берри у ворот парка. Ты согласен помочь, Нёрди? – Серый понь удивлённо посмотрел на Киника, который никогда прежде не называл никого по имени.

– Да, я готов. – Решительно ответил Нёрди. Абсурдный кинофильм продолжался. “Идите вы в жопу со своим сценарием!”

Жеребцы выпили ещё по кружке. Из телеприёмника понеслись аккорды механического пианино. Раздался изменённый вокодером голос.

I can’t remember

What happened in september…

Друзья молча досмотрели видеоклип до конца.

– Как ты думаешь, почему тема конца света так популярна?

– Сейчас я расскажу тебе историю. – Киник вновь разлил ячменную по кружкам. – Давным-давно, во время колонизации нашего Дикого Запада, вооружённые стычки на Фронтире были обычным делом. Некий пони спасается от погони. Не столь важно, скачет он от бандитов или наоборот, от отряда местного шерифа. Нашего беглеца ловят и он оказывается на виселице. Романтика Дикого Запада, ничего не поделаешь… Но это ещё не конец истории. Верёвка обрывается, несчастному удаётся спастись бегством. Пережив уйму опасных приключений, наш пони становится шерифом в небольшом городке, находит свою половинку в этом мире, в его доме бегают весёлые жеребята. – Стэй в несколько глотков осушил кружку. – Но и это ещё не конец истории. Однажды утром он вдруг приходит в себя на виселице, как двадцать лет назад. Верёвка не оборвалась. Все приключения, свадьба и мирная семейная жизнь – были лишь порождениями агонизирующего сознания. На этот раз – конец.

Так вот, друг мой, ядерный апокалипсис уже прошёл по планете. Весь наш мирок, вся беззаботная и красочная жизнь – лишь в нашем отмирающем мозгу. Этот балаган может закончиться в любое мгновение.

Нёрди представил друга, страшными деревянными движениями умирающего от лучевой болезни пытающегося разгрести заваленный выход из убежища и бессильно обращающего к клочку неба выжженные вспышкой глаза. Чтобы отогнать жуткое видение, Нёрди Пик решил переменить тему.

– Скажи, а ты решил спасти Берри потому что… Потому что любишь её?

– Ну, как тебе сказать… Незадолго до того, как мы навсегда разошлись, она как-то прижалась ко мне в наивной и тщетной попытке сохранить семью, разрушенную её же капризами. И она не почувствовала моего тепла. Тогда Берри сказала, что здесь, – Киник показал куда-то в область сердца, – у меня ничего нет…

– А ты? – Нёрди в очередной раз задумался, что заставило нежно любящих жеребца и кобылку превратиться в лютых врагов, осыпавших друг друга на прощание потоком грязной брани и истеричных проклятий.

– А я ответил, что у меня ничего не было здесь, – Киник коснулся виска, – когда женился на ней…

Друзья вновь ударили кружками.

– А что у тебя там? – Нёрди коснулся серой груди.

– Там у меня крутилась в пустоте глыба окаменелого льда.

– А теперь? – Нёрди печально взглянул на друга.

– А теперь глыба перестала даже вертеться.

Уточнив детали предстоящего спасения Берри, серый понь засобирался домой. Предстоял долгий путь по улицам ночной Филлидельфии.

XVIII

Раненая осколком камня стрелка перестала саднить.

Вот уже около суток была тупая сосущая боль. С замиранием сердца Берри иногда задерживала порезанную ногу в воздухе, но рассмотреть рану мешала серая торфяная грязь. Кобылка потеряла счёт дням, все картинки прежней жизни смыл холодный слепой дождь, постоянно идущий над лагерем. Бывшая студентка забыла имена и лица. Лишь иногда, упав ничком в грязную лужу, она поднимала ещё живые глаза к свинцовому небу и молила Богиню развеять кошмар, уничтожить надсмотрщиков, разорвать их на куски и бросить в негасимый огонь. От голода и бессильной злобы Берри, беззвучно рыдая, ожидала подхода стражников и новых ударов по ногам и спине.

В одну из ночей заключённая лежала на бугристом каменном полу одиночки и рассматривала полустёртую надпись на плесневелой штукатурке: “Дружба – это магия”. Холод мешал уснуть, хотя Берри помнила, что давным-давно – час назад – спать хотелось до тошноты.

Когда пони закрыла глаза, она почувствовала, как её подхватила полоса тёплого течения. Жуткая камера исчезла, Берри понеслась на горячем ветре назад в Филлидельфию и легла в чистую постель, и двери спальни открылись, и вошёл…

Кобылка не поверила своим глазам. Под чёрные своды подвала вошёл её бывший особенный пони. Глаза Киника смотрели устало и отрешённо, нос был сморщен от неприятного запаха.

Сердце Берри шевельнулось и, подобно посаженной в клетку птице, ударилось о рёбра. Пони сделала усилие и подалась вперёд, волоча раненую ногу. Сейчас кобылка услышит так любимый ею бархатный баритон Стэя, он обнимет её и уйдут холод и боль.

Жеребец заговорил резким бесцветным голосом, тем самым голосом, которым комментировал ежевечерние новости, которым в один и погожих майских дней объявил о том, что не любит её, милую и заботливую Берри, и никогда не любил.

Даже тех обрывков памяти, которые не смыл дождь и не скололи кинжалы ледяного ветра, хватило, чтобы вызвать у кобылки слёзы. Потом её бывший особенный пони дал обстоятельные инструкции побега. “К воротам парка подъедет самоходный экипаж. У тебя будет ровно минута, чтобы пробежать по главной аллее и запрыгнуть в него. Та тебя будет ждать мой друг. Помнишь, ты всё хотела пригласить его к нам и показать занавески с ромашками, висящие на нашей кухне”.

Мир в глазах Берри затуманился слезами, когда она вспомнила их небольшую кухоньку в съемном доме, в обустройство которого лиловая пони вложила столько труда. И все милые маленькие мелочи, которыми полна жизнь молодой кобылки, с первых дней семейной жизни решившей окружить супруга нежностью и лаской. Берри вспомнила тот недолгий период, когда Киник встречал её с радостной улыбкой и рассказывал какие-нибудь забавные истории. Она не вспомнила, как не меньше дюжины раз собирала то свои, то его вещи, как кричала, что не хочет иметь от него детей, и как Стэй притискивал её бьющуюся в истерике к кровати, чтобы она хотя бы слегка успокоилась, прежде чем бежать ночевать к родителям, а потом, чтобы успокоить нервы, закуривал прямо в комнате.

Берри знала, что этого всего не было, так просто не могло быть. Затем она говорила с любимым о том, как они заживут на тихой зелёной ферме, где их никто не найдёт. Стэй обещал высказывать ей все свои проблемы, а не держать их в себе и ездить с отцом Берри на рыбалку. Панш разрешила своему особому пони курить на лоджии и время от времени навещать друзей.

Запущенная гангрена на фоне общего физического и нервного истощения зачастую играет с сознанием злые шутки. Киник Стэй покинул камеру пол-часа назад и все разговоры о зелёной ферме и рыбалке проходили лишь в воображении кобылки.

Когда Берри попыталась пошевелить раненой ногой, та не послушалась, но из места над опухшими тканями по телу метнулась молния нестерпимой боли. Заключённая провалилась в мёртвую черноту.

XIX

Квартиру, которую снимала Ред Кросс, нельзя было назвать уютным гнёздышком. Беспорядок усиливался, когда хозяйка металась среди вещей в поисках очередного пузырька или шприца. Сторонний наблюдатель (если бы такой оказался в жилище одинокой пони) мог бы отпустить немало острот по поводу пирамиды пустых тарелок с остатками прошлых обедов и ужинов или свисающих с люстры чулок. Но саму Кросс сейчас больше всего занимало большое сырое пятно на потолочной побелке. В середине пятно было как и положено серым, серый цвет переходил затем в зелёный. Иногда по утрам эта зелень радовала Кросс, как может обрадовать нормальную кобылку вид растений в горшочках на окне. Но идущая по краю пятна синяя каёмка портила весь вид. Студентке в который раз захотелось взять ведро красной краски и перечеркнуть пятно несколькими ломаными линиями. Уставившись на высунувшиеся из-под одеяла задние ноги, Кросс принялась размышлять, есть ои у неё дома красная краска.

– Какого сена я вообще здесь делаю? – Вслух удивилась пони.

По всем прикидкам выходило, что она, Кросс, должна была быть сейчас на другом конце Филлидельфии, в общежитии. Но в общежитии что-то случилось. Что-то нехорошее.

– Хм… Белая пегаска… Нет, белая пегаска – это я. Белая единорожка…

Кобылка вспомнила, что именно случилось в её комнате несколько дней назад. Ужас, овладевший пони почему-то отозвался в её рту кислотой незрелого крыжовника. Вскочив с кровати, Кросс прыгнула к столу, на котором призывно блестел стеклом и хромом шприц. Кто-то способен, что называется, “на автомате” приготовить завтрак, кто-то так же ведёт экипаж по бесконечному шоссе между двумя городами. Для кого-то обыденностью, не оставляющей следа на поверхности мозга и души, стало чтение книг.

Для Кросс обыденность – прячущийся под кожей кончик полой иглы и обманчивый свет, бегущий в крови пегаски и делающий её глаза хоть немного более живыми. После очередной инъекции жгут сполз с ноги и, как показалось пони, змеёй скользнул в тёмный угол.

Измятая постель, на которой валялась белая кобылка, стала большой лодкой, медленно плывущей по скрытой под густым невысоким туманом реке. Кросс почувствовала одиночество и щекочущую слабость между ног от желания разделить своё одиночество с другим пони.

Белое копытце пегаски скользнуло по вставшим торчком соскам. Кросс изогнулась в тщетной попытке ухватить их зубами или хотя бы дотронуться языком. Жуя край простыни, чтобы возглас неудачи не вырвался наружу, Кросс представляла, как лодка её постели вплывает под своды грота. Закрыв глаза, пегаска представила, как в наступившей кромешной тьме, полной шорохов летучих мышей и плеска волн, мохнатые мускулистые копыта стягивают её передние и задние ноги верёвками, зажимают рот. Ночные чудовища по одиночке и парами овладевают кобылкой. Один из мучителей властно перекинул кобылку через борт, держа за задние ноги. Мордочка Кросс окунулась в ледяной чёрный поток. Напряжённый член вошёл в трепещущее лоно. Тьма усиливалась слоем щекочущей распахнутые глаза воды. Мышцы матки судорожно сокращались, наверняка принося насильнику удовольствие, когда Кросс изо всех сил пыталась сдержаться, чтобы не вдохнуть воду в горящие от удушья лёгкие. Сделать глоток пахнущего сыростью воздуха удавалось, лишь когда один из демонов за гриву выдёргивал голову Кросс на поверхность и стегал её по скулам и губам вытянувшейся до невероятной длины мужской статью. Струи горячего семени жгли окоченевшую от воды кожу, словно кипящее масло.

Внезапно тьму пещеры разбавило белое водянистое свечение. Насиловавшие пегаску призраки испарились, втянулись в подсознание. Кросс снова осталась в одиночестве на своей кровати. Оба передних копытца пони сунула во влажный горячий сумрак влагалища. Зубы впились ниже щиколотки в закинутую к самому ушку ногу. На край кровати присела белая, похожая на тень единорожка.

– Кристи? – Кросс почувствовала жар стыда, приходящего к каждому, кого застали за столь личным и не терпящим постороннего вмешательства занятием.

– Привет. – Голос Кристалин был бесцветен и сух. – Как же так. Сначала оттрахала. А потом убила.

Прозрачная тень оседлала распростёртую на спине пегаску. Кросс хотела возразить, что она не убивала. Но уверенности в обратном не было. На смену огню стыда пришёл полярный холод.

– А потом – убила. – Возникший на передней ноге Кристи коготь, похожий на хитиновую косу богомола, вошёл в правое подреберье пегаски.

Кросс печально смотрела, как её кровь бурым ручейком стекает в воды реки забвения.

Ред Кросс была одинока. Поэтому труп нашли лишь на второй день, когда терпение квартирной хозяйки лопнуло, и она пришла за обещанной платой.

XX

Берри открыла глаза и потянулась. В окно заглядывали окрашенные медью и багрянцем ветви клёнов. Где-то на улице слышался детский смех. Лиловая пони  огляделась. Вокруг не было ни единого намёка на холодный сырой подвал, надзирателей и тяжёлый плуг, который нужно тащить по холодной вязкой грязи. Была уютная со вкусом обставленная комната, ситцевая драпировки, гармонирующие с обивкой кресел, милые безделушки на каминной полке и висящая на стене фотография с которой улыбались родители Берри. Мать держала перевязанный розовой ленточкой свёрток, из которого выглядывала любопытная мордочка и маленькое ушко. Берри вздохнула. Кобылка лежала на хорошо взбитой перине под тёплым одеялом. Шёрстка заключённой блестела чистотой, грива была аккуратно расчёсана и больше не напоминала изваляный в грязи пучок пеньки. С дрожью пони заглянула под одеяло. Рана на ноге была аккуратно обработана и перевязана.

Берри вылезла из-под одеяла и принялась медленно кружить по комнате, никак не решаясь открыть ведущую в неизвестность дверь. Отчего-то кобылке казалось, что в лучшем случае там за дверью стоит стражник. Шерсть на спине встала дыбом, словно Берри услышала свист хлыста. В худшем случае за лакированным деревом скрыта кирпичная стена, и заключённой предстоит умереть в этой уютной комнате от истощения или шагнуть в окно. В дверь негромко постучали.

– Доброе утро, мисс Панш! Позволите войти?

Не дожидаясь разрешения в комнату вошла малиновая пони-доктор с бело-фиолетовой гривой. Берри исподлобья посмотрела на приветливую улыбку и веснушчатые щёчки незваной гостьи. Гораздо больше заключённую заинтересовала тележка с едой, которую прикатила медсестра. Собрав волю в копытца, Берри решила, что напрыгнуть на салаты и тортики, отбросив в сторону ласково улыбающуюся кобылку – не лучший план. Ещё, чего доброго, решат, что она не перевоспиталась, опять впрягут в плуг и будут бить. Изобразив на мордочке самую милую и беззаботную улыбку, Берри проговорила:

– Доброе утро, миссис… Ох, не имела удовольствия познакомиться с вами прежде.

– Меня зовут Ред Харт. – Улыбка медсестры расцвела ещё ярче, а веснушки приобрели золотистый оттенок. – Как вы относитесь к лёгкому завтраку?

– О, да, почему бы и нет. Спасибо за заботу, миссис Харт!

– Всегда пожалуйста! Приятного аппетита! Позвоните в звонок, если вам что-нибудь понадобится. – Одарив заключённую открытой милой улыбкой, малиновая пони скрылась за дверью.

Едва это произошло, Берри стёрла с мордочки притворную беззаботность и с мрачной решительностью посмотрела на бесстыдно развалившуюся на тарелках еду. Лиловая кобылка не помнила, когда её кормили в последний раз. Было лишь воспоминание, что пару дней назад она всерьёз задумалась, не изловить ли на обед одну из снующих в подвале крыс.

Расправившись с едой, Берри принялась разрабатывать линию поведения. Во-первых, ни в коем случаем не вспоминать о том, что “выходной” закончится. Во-вторых, не выдавать тюремщикам своего напряжения. И действительно, нервы лиловой кобылки звенели, словно телеграфные провода от того, насколько эта милая и безмятежная комната контрастировала с бараком воспитательной колонии. Но нужно было дождаться вечера, и Берри вновь станет свободной.

Накинув найденный в шкафу махровый халат, кобылка отправилась принять ванну. Горячая вода, над которой встаёт словно айсберг мыльная пена, чистые полотенца, шеренга баночек и флаконов, выстроившихся перед зеркалом – прежде привычные мелочи заставляли сердце Берри трепетать. “Скоро я вернусь!” – сказала пони вышитым на полотенце котятам.

За обедом Ред Харт предложила Берри посетить спа-салон и затем сходить на выставку витражного искусства. Всю дорогу до спа-салона лиловая кобылка думала, сколько из разноцветной толпы филлидельфийцев являются переодетыми стражниками. Не эти ли беззаботные мордочки и весёлые глаза прятались за респираторными масками там, на торфяных болотах лагеря? Кто из встречных действительно живёт обычной жизнью, а кто, нацепив улыбку, с ужасом ожидает возвращения в тёмный кишащий крысами подвал?

Однако потом массаж, шоколадное обёртывание и идущий от печки в сауне ароматный пар помогли кобылке избавиться от мыслей о лагере.

Затем был долгий, доставивший немало забавных моментов, выбор платья для посещения выставки витраже. Ред Харт резвилась, как ребёнок, прикладывая то один, то другой наряд к Берри. Лиловая пони смеялась от души, зная, что этим вечером она сбежит из лагеря и весёлый праздник жизни с чистой одеждой, вкусной едой и плюшевыми медвежатами больше не закончится. А потом она увидит своего особенного пони и простит его за те галлюцинации, которые заслонили им обоим зрение в последний месяц семейной жизни. И Киник вновь будет таким же ласковым и страстным.

Через некоторое время Берри бродила в многоцветной толпе пони и любовалась на витражи. Когда кобылка подошла к огромному изображению сандвича – репродукции знаменитой картины из королевского дворца, то слышала чей-то как будто бы знакомый голос.

– Привет, Фейрил, – к Берри подошёл вишнёвого цвета понь в хорошо подогнанном фраке.

– Привет… – Панш со смесью страха и удивления уставилась на бывшего сокамерника. На мгновение кобылка вспомнила жуткую предсмертную гримасу, и пронизанный разноцветными лучами витражный зал сжался до тёмного каменного мешка.

– Хм… – Понь нахмурился. – Нет, я не умер. Инъекция камфоры под кожу и магия дружбы творят чудеса. У тебя, я вижу, тоже всё хорошо. По крайней мере, на этот день.

Берри заметила вернувшуюся из буфета Ред Харт и, скорчив извиняющуюся физиономию, отошла. До побега оставался всего лишь час. Целый час этих никому не нужных витражей и глупой болтовни спутницы.

Уже гуляя по парку, Берри уличила себя в том, что слишком часто оглядывается на центральные ворота. Малиновая медицинская пони подкатила к бывшей студентке большой разноцветный мяч и приветливо шевельнула ушами, приглашая к игре. Уже скоро. Лениво отталкиваясь левыми ногами, на карусели кружился вишнёвый жеребец, имени  которого Берри так и не смогла узнать. Отчего-то кобылке представлялось, как перевоспитавшийся преступник и Киник сидят вместе на  кухне, и стена ледяной неприязни, выросшая между охранником и бывшим заключённым, медленно, но неумолимо тает. “Что ж, после освобождения бедолага будет нуждаться в поддержке друзей. Почему бы ему не заглянуть к нам с Киником?”

К воротам парка подкатил механический экипаж. Ничего примечательного – не золочёное яблоко и не огромный кочан салата. Дверь приоткрылась, и из экипажа высунулся серый нос и острый клин бороды. В полумраке салона блеснули карие глаза. Уже скоро.

Сидящий за кустами Киник Стэй перевёл глаза с лепестков нависающего у самого носа цветка шиповника на взведённую тетиву арбалета. Дверь экипажа распахнулась, и лиловая кобылка помчалась по главной аллее.

Киник припал щекой к обитому каучуком прикладу своего оружия. Раньше запах нагретой резины приносил приятные воспоминания. Освещенная ласковым солнцем гаревая дорожка стадиона. И Киник, ещё совсем крохотный жеребец, идёт по ней рядом с дедушкой и о чём-то рассказывает ему. Но сейчас серо-синий понь почувствовал жгучую дурноту от мысли, что обязательно должен выстрелить. Стэю стало страшно.

В парке начался переполох. В разных направлениях забегали воспитатели, наблюдавшие за играющими заключёнными.

Берри, чувствуя, что сердце сейчас проломив рёбра, выскочит наружу, прыгнула в экипаж и забилась в угол. Машина понеслась, обгоняя ветер. Панш не успела заметить, как бросившийся вдогонку вишнёвый понь получил предназначенную ей пару арбалетных болтов. Тонкое гранёное железо двумя блеснувшими молниями вошло в шею и под лопатку. “Фейрил...” – тихо всхлипнул заключённый и рухнул под ноги набежавшим охранникам. Никакие камфора и никакая магия больше не могли его вернуть.

За кустом шиповника, повернувшись спиной к происходящему, сидел Киник Стэй. Форменная голубая кепка валялась в пыли, полный боли и ужаса взгляд уставлен на ещё дрожавшую тетиву арбалета.

Именно после этого побега ввели обязательные номера для всех механических экипажей Эквестрии.

XXI

Проскочив по улицам вечерней Филлидельфии, как игла, из ушка которой выскользнула нить, пронзает ткань, машина вынеслась на просёлок. Берри Панш приходила в себя. Нервная дрожь понемногу отпускала, сердце переставало метаться от хвоста к ушкам. Со смесью страха и любопытства лиловая кобылка поглядела на серого жеребца, управляющего экипажем. На секунду понь обернулся и изобразил на мордочке вымученную улыбку. Было заметно, что спасителю Берри тоже не по себе от всей этой затеи.

Загнав экипаж в багряно-золотую рощу осенних клёнов, Нёрди остановил пружину. Отсчитав ещё несколько тактов, мотор заглох.

– Ну вот, – сказал серый понь и беглецы выбрались наружу.

Последние лучи сентябрьского дня золотили пригорок, на котором стояли Нёрди и Берри. Всего два ряда клёнов отделяли их от расстилающегося у ног луга. Осенние цветы уже сомкнули лепестки в ожидании ночной росы, от реки тянуло сладковатым холодным запахом осоки.

– Привет! Ты и есть Нёрди Пик? Мой особенный пони много рассказывал о тебе… – Берри в ужасе подумала, что следующей фразой будет “Ты тоже в этом экипаже приехал?” Однако, эта мимолётная боязнь была такой смешной и не страшной по сравнению с ожиданием кнута и железной цепи, что кобылка наконец-то осознала, что свободна. Глаза бывшей студентки наполнились слезами.

– Да, мне Киник тоже о тебе рассказывал… Что такое? Почему ты плачешь? – Нёрди обернулся к лиловой пони.

– Я… Я не знаю… – Всхлипнула Берри. Ей хотелось рассказать обо всём. О холоде, о порезанной ноге, которую, оказывается, было так легко вылечить. О жутком звоне свисающей с потолка цепи. Но слова потерялись где-то там, в чёрных лагерных подвалах, в выстроенном палачами особняке с фотографией из семейного альбома на стене.

Пони лишь дрожа прижалась к своему спасителю. Нёрди положил ей на холку копыто. Некоторое время двое пони стояли в молчании, глядя на пролетающие в тёмном вечернем воздухе паутинки. Берри потёрлась щекой о шею жеребца. Нёрди, ощутивший прикосновение шелковистой шёрстки, почувствовал дрожь в задних ногах.

– Знаешь, – внезапно проговорила кобылка, – мне теперь всегда будет вспоминаться… А вдруг, все эти поняшки, гоняющиеся за мячиками и кружащиеся на каруселях, гуляющие по выставкам и посещающие спа – лишь такие же узники, каким была я? А на утро их заменят новой партией, а прежних снова долгие недели будут избивать и морить голодом? До следующего “выходного”?

– Хм… Ну, все не могут. Но теперь я уверен, что в толпе играющих пони всегда есть хотя бы один, на кого нацелены арбалеты тюремной стражи. Пожалуй, стоит спросить у твоего бывшего…

– Нет. Не надо о нём. – Кобылка прижала копытце к губам Нёрди. – Мне нужен кто-то, кто был бы всегда рядом… Чьё сердце билось бы вместе с моим до самого конца…

– И кто этот… – Начал было серый понь. Но фиалковые глаза Берри уже смотрели в умные карие глаза жеребца. Губы беглецов соединил долгий поцелуй, всё протяжение которого Нёрди чувствовал, как увеличивается его мужская стать. Не в силах противостоять ударившему в голову порыву страсти, жеребец повалил Берри в ещё тёплую от заходящего солнца траву. Призывно напрягшийся, заросший у основания серой шерстью член закачался над лиловой мордочкой.

Кобылка несколько раз провела по нему приоткрытыми губами, а затем высохшим от страсти языком. Когда пони взяла головку фаллоса в рот, Нёрди шумно выдохнул, и его переднее копыто скользнуло к розовой полоске, призывно проглянувшей из лиловой шёрстки. Серый понь в несколько приёмов вогнал до предела напряжённый орган в глотку Берри, одновременно касаясь кромкой копыта сокровенного места любовницы. Когда семя щедро излилось, Нёрди погрузил копыто во важное горячее влагалище полностью.

Лиловая пони сдавленно замычала и задрожала мелкой дрожью. Ещё несколько движений серого копыта и кобылка, зажмурив глаза, замотала головой, не выпуская изо рта обхваченный губами у основания жезл любви.

Затем член Нёрди медленно вытянулся из раскрытого в жарком стоне рта Берри и, оставив влажную горячую полосу от губ до вагины, вошёл в упругие райские врата. Чувствуя жар дошедшей до высшей степени исступления кобылки, Нёрди продолжил размеренные движения чресел, постепенно ускоряя темп. Понь совсем потерял контроль над собой, то обхватывая передними ногами узкие лиловые бёдра, то зажимая рот стонущей и взвизгивающей Берри. Мышцы влагалища напряглись, словно не хотели отпускать своё длинное напряжённое похотью счастье, даря жеребцу совершенно новые ощущения. Сорвав зубами листок соки, понь изогнул шею и провёл острой кромкой по стрелке заброшенной на холку задней ноги кобылки. Берри взвыла и забилась под Нёрди в приступе окончательной удовлетворённости. Воодушевлённый успехом, серый жеребец повторил свою шутку ещё несколько раз. И каждый раз пони отвечала ему счастливой дрожью сжавшегося влагалища. Когда всё завершилось, Берри могла лишь тяжело дышать и ждать, пока вся горячая влага из фаллоса любовника выстрелит сначала в неё, затем медленно стечёт по бёдрам и лодыжкам на траву.

Уже наступила ночь. При свете луны серый понь и лиловая кобылка лежали и молча смотрели друг другу в глаза. Нёрди зарылся носом в лиловую гриву и проговорил с неизъяснимой нежностью:

– Ну, теперь я просто обязан подарить тебе цветы.

– Знаешь, после развода я боялась, что мне больше никто не подарит цветов. Теперь не боюсь. – Ответила Берри. “Такой трогательный. А всего несколько минут назад – глаза горят, косматая грива бьётся по ветру. Вот-вот вырвется огонь из ноздрей.”

Нарвать цветов для любимой в ночном сентябрьском лесу? Нет ничего проще. Нёрди не упускал ни одной детали и ещё вечером заприметил заросли диких астр неподалёку. Кобылка провожала уходящего в прорезанную кленовыми стволами мглу жеребца. Она не заметила ползущее по зарослям папоротника белое фосфорическое свечение.

Когда Нёрди вернулся через несколько минут, букет диких астр выпал у него изо рта. Маленькое тело Берри с обоих боков пересекала пара жутких шрамов от рёбер до таза, из которых лились на траву целые ручьи крови. Лунный блик в последний раз дрогнул в глазах мечтавшей о счастье кобылки и взгляд перестал быть живым.

XXII

Мистер Дэш положил перед Хувсом несколько фотографий и внимательно проследил за реакцией Дока. На первой фотографии был изображён казавшийся недалёким здоровяк неприятного поганочного цвета. на другой – серый худой жеребец с умным печальным взглядом и клиновидной бородой. Вот – эта же парочка в какой-то лавке. До половины не попавший в кадр продавец через прилавок пододвигает к ним бутылки с ячменным колоском на ярлыках.

– Нет, вы знаете, впервые их вижу.

Радужногривый пони нахмурился.

– Мистер Хувс, я, конечно, не должен вам этого говорить, но другого выбора у меня нет. Следствие зашло в тупик. Единственное, что объединяло всех этих несчастных кобылок – Кристалин, Кросс, Берри – они жили в этой злосчастной общаге на улице Дружбы. У меня полоски местами поменялись, пока я думал о причинах убийств и пытался понять, кто же преступник. Но теперь открылось кое-что новое…

Хувс непонимающе взглянул на следователя.

– Имена Киник Стэй и Нёрди Пик говорят вам о чём-нибудь?

– Нет, абсолютно ни о чём. Кто все эти пони?

– Киник Стэй – сержант охраны в Филлидельфийской Воспитательной Колонии. – Синий пегас придвинул к Доктору первую фотографию. – Нёрди Пик – его единственный друг – техник. – Вторая фотография легла на стол. – Оба убеждённые холостяки и ведут не слишком здоровый образ жизни. Что называется – “четыре сапога – две пары”. Один лишь маленький ньюанс. Стэй был женат. Знаете, мистер Хувс, на ком он был женат? На Берри Панш! – Следователь откинулся в кресле, любуясь эффектом, произведённым его словами.

– Но это ещё даже не завязка истории. Не мне вам рассказывать, что мисс Панш была отправлена на перевоспитание, после того, как…

Словно кинжал вонзился и провернулся в сердце Хувса. На коричневой мордочке выступили бисеринки пота.

– Берри удалось бежать во время прогулки. – Пегас едва сдержался, чтобы не добавить “в городском парке”. Всех тонкостей перевоспитания простому обывателю не стоит знать. – Уехала на самодвижущейся платформе. А кто охранял заключённых в тот день? Киник Стэй. А кто был за рулём экипажа, на котором бежала мисс Панш? Нёрди Пик! Хорошенько вспомните, не упоминала ли кто-либо из жертв эти два имени?

– Н-нет… Ни разу за всё время моей жизни в кампусе…

– Да… Теперь мне ясно, что здесь имел место какой-то запутанный любовный треугольник. Или многоугольник… Мы ещё выясним, кто кому изменил там, на улице Дружбы и в кленовой роще, где нашли тело Берри.

– Тюремный страж и ремонтник вычислительных машин… Почему они вдруг стали жестокими убийцами?

– Вот как раз от таких-то и можно ожидать.

– Но этот Стэй… Наверняка проходил всякие психологические тесты. Иначе как ему доверяют оружие?

– Все тесты он прошёл с лёгкостью. Вот это и должно насторожить. А вообще, я не перестаю удивляться тому, что эта ваша любовь, – следователь вполне искренне поморщился, – творит с добрыми маленькими пони… Что ж, мистер Хувс, можете быть свободны. Мы дадим знать, когда следствию вновь понадобится ваша помощь.

Когда коричневый жеребец покинул кабинет, радужногривый пегас взял со стола фотографию.

– Любовь. Любовь. – Пробормотал следователь, словно пробуя слово на вкус.

С фотографии смотрели трое пегасов – сам мистер Дэш, ещё совсем молодой курсант лётной академии, малютка Рэйнбоу и жена, бросившая их через неделю после того, как был сделан снимок.

Хувс метался по комнате в поисках седельной сумки. Сердце его каждые несколько секунд срывалось куда-то в гулкую пустоту. Понь боялся, что не успеет и двое обезумевших убийц придут в дом Лиры раньше него. В голове Дока бурлил поток мыслей и воспоминаний.

“Не важно, что любовь делает с нами. Важно лишь то, что мы делаем ради любви!”

Нацепив сумку понь вышел на пустынную улицу вечернего Понивиля.

XXIII

Во всех вокзалах есть что-то неуловимо похожее. Особый запах дешёвых закусок буфета, тяжёлые ноты креозота, приносимые вечерним ветром с полосы отчуждения, запах ожидания и предчувствия новых долгих дорог. А может быть, дело в том, что ожидающие отправки пони не часто пользуются услугами комнаты отдыха с её душевой кабинкой и терпеливо ждут своего поезда в общем зале. Специально для них сидения теперь ставят холодные, металлические. Вероятно, когда полёты в космос станут обыденностью, особый вокзальный запах проберётся и на космодромы.

Бежевая кобылка с тремя карамельками на метке сидела на жёстком вокзальном кресле и пристально глядела на мигающий в сентябрьских сумерках семафор.

“Я сделала это! Я убила эту выскочку-единорожку!”

Приятное волнение вновь охватило Бон Бон.

“Никто и никогда не посмеет больше обидеть малышку Лиру. Никто и никогда!”

Кондитерша вспомнила взмах и вошедший под острую лопатку нож. Во рту Бон Бон пересохло. Внизу живота она почувствовала зудящую истому. Бежевая пони закусила губу и выпустила воздух через ноздри, как бы невзначай поведя копытцем по внутренней поверхности бедра. Никто из дремавших соседей ничего не заметил.

“Теперь уехать. А когда всё уляжется, вернуться в Филлидельфию. И мы будем счастливы вместе с моей славной Лирой, единственной пони, которая знает, что такое любовь.”

Бон Бон полуприкрыла глаза, и перед затуманенным взором возникла мятно-зелёная единорожка. Вот Лира сочинила новую песню и её мордочка освещается счастьем. Вот Лира с серьёзной гримасой перебирает гитарные струны. Сердце Бон Бон сладко забилось. Слегка качаясь в такт воспоминаниям, разбавленным предвкушением будущего счастья, Бон Бон направилась по нарисованным на стенах вокзала стрелкам.

Войдя в туалет, пони на секунду задержалась у зеркала и, цокая копытцами по кафельной плитке, направилась к кабинке. Едва лишь дверная защёлка клацнула язычком, зеркало туалета отразило полупрозрачную молодую единорожку. Кристалин растянула губы в приветливой улыбке, но глаза её при этом остались пустыми и мёртвыми.

XXIV

Дёрпи открыла дверь и на секунду задержалась в дверном проёме. Огни Понивиля уже давно были погашены. Рыжий кленовый лист опустился на левое ухо пегаски. Дёрпи тихонько прикрыла дверь и вошла в полутёмную гостиную. Свет в доме не горел, предметы скорее угадывались, чем были различимы для глаз. Пегаска беспокойно обшарила взглядом комнату и отправилась искать брата. Дока нигде не было. Чувствуя, как в сердце скрипичным крещендо растёт тревога, Дёрпи подошла к двери кабинета. Войдя, Чудинка оглядела свойственный брату творческий беспорядок. Стол был завален исписанными бумажками, кое-как очиненными и даже обгрызенными карандашами. Лунный свет выхватывал из сумрака листок, покрытый аккуратным, как и у всех врачей Эквестрии, почерком Хувса.

“Сестрёнка! Не удивляйся, что я ушёл в столь поздний час. Одно очень-очень важное дело. Не волнуйся и не бойся ночной темноты. Включи свет в спальне и поставь какую-нибудь весёлую пластинку. Пусть тебе приснятся маффины. Вернусь утром.

Твой B.B.B.F.F.”

Доктор Хувс подходил к окружённому клёнами домику на противоположном конце города. Даже на первый взгляд было понятно, что это спокойный элитный район. Обилие лужаек со скамейками для пикника, мячики и скакалка на игровой площадке, спокойно ждущие своих хозяев-жеребят, затейливые садовые фигурки у домов. Ещё не холодный сентябрьский ветер скрипнул качелями. Доктор непроизвольно поджал хвост и обернулся на звук.

“Нет, ничего. Показалось.” – Пробормотал Доктор и продолжил путь. Поравнявшись с окном, понь вытащил из седельной сумки стамеску и, стараясь действовать как можно тише, сунул инструмент между рамой и проёмом. Тихий металлический щелчок, и окно открылось. Большой разноцветный мяч, подгоняемый ночным ветерком, прокатился по тропинке. Странность этого события, а, может быть, обуревающие Доктора мысли, заставили коричневого пони зажмуриться и нырнуть внутрь дома.

Поднявшись на второй этаж, Хувс по памяти дошёл до спальни. На широкой двуспальной кровати, спокойно улыбаясь снам, лежала мятно-зелёная единорожка. Рядом с Лирой на подушке сидел плюшевый медвежонок с игрушечной гитарой.

Некоторое время Хувс не мог оторвать взгляд от этой идиллии. Он смотрел на голубую с белой полоской гриву, в которую так любил зарываться мордочкой, на торчащее из-под одеяла маленькое копытце. Напряжение, весь вечер не оставлявшее Хувса, казалось уже готово было растаять. Сентябрьский холод вполз в открытое окно и Доктор снова вздрогнул.

“Лира… Ах, Лира, Лира…” – Хувс ощутил в груди что-то, чему не мог подобрать название. Понь склонился над спящей единорожкой. Он вспомнил всё. Каждую улыбку, каждый волосок зелёной шёрстки и каждую ночь проведённую с Лирой.

Хувс вытащил нож.

Соседки Лиры, суматошной и недалёкой кондитерши, нигде не было.

“Что ж, тем лучше.” – Подумал Хувс. – “Не хотелось бы впутывать в эту историю ещё кого-нибудь.”

Через несколько минут, когда глаза Доктора уже устали вглядываться в полумрак спальни, пони услышал далеко внизу тихий скрип половиц. Лестничный пролёт озарился зыбким водянистым светом. Сгусток мертвенно-бледного тумана вплыл в двери спальни. Несмотря на то, что в комнате стало ощутимо холоднее, Хувс почувствовал где-то под сердцем жар. Капля пота сбежала по мордочке. Туман сгустился и принял вид белой единорожки. Сквозь фигуру ночной гостьи была различима обстановка комнаты, под шкурой пробегали беспокойные огоньки.

Доктор двинул кадыком, чтобы хоть как-то сдвинуть растущий в горле воображаемый кактус и крепче сжал зубами нож. Лира что-то неразборчиво пробормотала сквозь сон и натянула одеяло выше.

Жарким шёпотом, чтобы не разбудить свою бывшую особую пони, Доктор проговорил, обращаясь к призрачной фигуре:

– Кристалин… Если тебе нужна чья-то жизнь, попробуй взять мою…

Призрачная пони склонила голову набок, как будто всё ещё была милой и приветливой Кристаллин, а не злобной тварью, мёртвым образом, вынырнувшим из тёмной и гулкой пустоты.

– Ты не должна убивать Лиру. – Голос Хувса дрогнул. – Никто никого не должен убивать... – Понь судорожно пытался подобрать слова, подходящие для убеждения бледного чудовища, стоящего в каких-то нескольких футах.

– Посмотри, – Хувс обернулся на спящую Лиру, – Даже ты, кем бы ты ни стала, и какая жажда мести ни привела тебя, даже ты не можешь убить спящую пони!

Лира, улыбаясь снам, прижала к себе мишку и потёрлась о него щекой. На глазах Доктора показались слёзы. Призрак с холодным интересом уставился на спящую. Воспользовавшись этим, коричневый понь бросился на призрачную фигуру, метя ножом в горло. Кристалин бесшумно переместилась в другой угол. Белая шёрстка больше не маскировала кости, обросшие чудовищными гребнями и шипами. Мордочка ночной гостьи стала именно тем, чем должна была стать – оскаленным черепом. Прежде, чем Хувс успел что-либо предпринять, игольчатые клыки ночной твари сомкнулись на его загривке, вырвав довольно большой клок шкуры.

Мир для Доктора стал одной пульсирующей болью. По ушам резанул вопль проснувшейся мятно-зелёной единорожки. Обесцвеченными страхом глазами Лира наблюдала за происходящим в спальне побоищем.

– Беги! – Только и успел крикнуть Хувс, но пони лишь забилась в угол кровати.

Ночная тварь издала мерзкий клёкот и всеми шипами и гребнями низверглась на Доктора. Фонтан крови из перебитых артерий взметнулся к самому потолку. Судорожно хватая ртом воздух, густо пропитанный тяжёлым запахом горячей крови, Лира попыталась прошмыгнуть к двери. Призрачная фигура неуловимым движением подмяла единорожку под себя.

– За что, Кристалин? – Из последних сил выкрикнула Лира, чувствуя входящие между рёбер костяные шипы. – Это не я…

Морда чудовища приблизилась к мордочке единорожки. Лира почуяла смрадное ледяное дыхание призрака и потеряла сознание. Мятно-зелёное тело лишь слабо дёрнулось в смертоносных объятиях чудовища, когда шипы прошли грудную клетку и вспороли шкуру на спине.

В стекло ударили капли дождя.

0

– Это самая страшная история, которую я знаю. – После недолгого молчания Дитзи поглядела в полузакрыты глаза Рэйнбоу Дэш. Потускневшая радужка пегаски едва уловимо дрогнула.

Одинокий огарок старался разогнать тьму ночного подвала. Скуталу сменила компресс на лбу Дэш. Передний свёрток бинта, пугающе тёплый и почти высушенный жаром тела радужногривой пони, оранжевая кобылка положила под холодные капли воды, медленно сочащиеся с потолка.

В прошлую вылазку в город – вернее, то, что осталось от города – Рэйнбоу поранила ногу какой-то железкой. А может быть и осколком чьей-то кости. Болезнь овладела телом пегаски почти мгновенно. Вот уже несколько суток Дэш балансировала на грани смерти и горячечного бреда, устав даже стонать от боли. Вот уже несколько суток как Скуталу перестала плакать.

Рэйнбоу умерла на закате. Некоторое время Дитзи стояла над телом подруги прислушиваясь к вою ветра, качающего забаррикадированную обломками мебели дверь убежища.

Затем серая и оранжевая пегаски завернули умершую в кусок брезента, после катастрофы служивший им постелью.

Таща в зубах углы брезентового мешка, кобылки выбрались наружу. Ураган, гнавший сухой серый пепел по кучам битого кирпича, оставшегося от домов, срывал горячие слёзы с мордочки Скуталу. Рядом чёрных гниющих клыков стояли полуобрушенные башни Кантерлота.

Дитзи запрокинула голову и посмотрела на то место, где прежде был Клаудсдейл. Сейчас лишь дышащий смертью ветер рвал в мёртвом серо-жёлтом небе клочья облаков.

Скуталу подошла к резервуару, бывшему некогда городским фонтаном. Пить хотелось нестерпимо, а там ещё оставалась вода. Маленькая пегаска наклонилась, чтобы утолить жажду. Сквозь толщу воды на кобылку взглянул до половины укрытый осевшим на дно пеплом оскаленный череп с ещё сохранившимися лоскутами кожи. Скуталу, холодея от страха, отшатнулась. Увидев изломанный труп, заброшенный в обугленные ветви дерева, кобылка, скользя разъезжающимися в чёрной грязи копытцами, побежала к Чудинке. Пегаски продолжили скорбный путь. Радужный хвост умершей выбился из-под брезента и, волочась по земле, уже почти стал чёрным от грязи и пепла.

Вырыв яму насколько позволяла скованная мёртвым льдом почва, Дитзи и Скуталу положили Рэйнбоу в её последнее пристанище. Комья земли глухо застучали о брезент. Лишь одна из Элементов Гармонии обрела настоящую могилу, на которую можно будет приходить впоследствии. Вот только приходить больше некому.

Оранжевая кобылка безысходно, по-детски зарыдав, бросилась на свежую могилу.

– Почему?! – хрипло крикнула Скуталу, подняв полные слёз глаза в серо-жёлтое небо.

Небо не ответило маленькой пони.