Осколки Эквестрии

###: Macht und Liebe

Полузаброшенная деревня Гарден. +2.

В месте, равноудаленном и от Альвенгарда, и от Торнгеда, и от Гардена, всегда тихо и спокойно. Вокруг абсолютно точно нет и не бывает совершенно никого.Перед глазами — река, текущая бурным потоком, с твоего берега — только снег и редкие сосны чуть в отдалении от берега, окруженные чахлыми кустарниками. На берегу противоположном — та же самая картина. Берега настолько одинаковые, что, казалось, поставь вдоль реки зеркало — и не увидишь разницы, кроме собственного отражения. Можешь уйти отсюда вечером и прийти снова утром — ничего не изменится. Вернее, не менялось, пока не начал стаивать снег, но даже это не изменило того, что единственные живые существа здесь — рыбы в реке. Решившие проснуться как-то слишком уж рано.

Потому я и прихожу сюда в качестве еще одного живого существа, нарушающего местный покой. Для меня это, пожалуй... своего рода медитация.И процесс ее проще некуда. Я должна просто закрыть глаза. Расслабиться. Не думать. Только вслушиваться в скрип покачивающихся стволов сосен недалеко от берега, в сильное, но будто одновременно и успокаивающее течение, даже в свое дыхание.

Чтобы не сорваться, конечно. Но не только.

Главное — убедиться, что не вернусь в ту самую личную тюрьму в любой миг.

Тишина. Многие годы тишины. Тишины настолько пронзительной, что можно услышать биение пульса, но и его нет и быть не может. Нет привычного жужжания роя, нет даже стука собственного сердца или дыхания. Хотя бы чей-нибудь голос, хотя бы какой-то звук, и уже стало бы легче провести почти две тысячи лет в клетке.

И неподвижность. Вплоть до отсутствия ощущения собственного тела, которого, и вправду, на тот момент не существовало.Будь она существом из плоти и крови, она бы не пережила такого. Но для магических созданий физическое тело играет не такую уж важную роль.

Как, например, для Сомбры. Чересчур уверенного в том, что может возвращаться вновь и вновь. Настолько уверенного, что он даже не осознавал происшедшего, пока последние клочья черного тумана с шипением распадались на еще более мелкие, а те распадаются на бесконечно мельчайшую пыль. Пытаясь впитать в себя атакующую его магию и не понимая, что это была не магия, а полнейшая ей противоположность.

Впрочем, если этот ходячий сгусток мрака догадался, где спрятаться, то ей, даже если б он и могла лишиться физического тела без последствий и по своей воле, туда дороги не было. Она не хотела уходить одна.

Не в первый раз ей приходилось прятаться долгие и долгие годы, десятилетия, иногда даже более. Но тогда с ней были ее верные подданные. С ней был рой. Великий Рой.

Она засыпала и просыпалась под мерное гудение их крыльев — полностью, до последний особи, Рой не засыпал никогда. И пусть в этом низком гуле, казалось, невозможно было различить отдельного перевертыша, она с легкостью могла угадать в общем шуме одного-единственного. Пусть даже у них обычно не было имен, она могла позвать, и ей бы ответил именно тот, кого она позвала.

В конце концов, это были ее дети. А она была их матерью. Пусть даже всей душой верила, что ради блага Роя без колебаний можно и нужно пожертвовать несколькими десятками особей. И они все, каждый из них, в это верил.

Она была Разумом Улья, а Улей был ее Разумом, и они были едины.

Пока она не оказалась здесь. В тот самый день, когда надеялась, что суматоха с исчезновением всех принцесс разом и плавным падением магического фона может быть отличным шансом нанести удар.

И это было глупостью по всем фронтам хотя бы потому, что если не ее саму, то ее детей падение фона могло попросту убить.

Именно потому, что она стала так похожей на пони, разум взял верх над умом, а эмоции взяли верх над разумом. Вся концепция мести — бред. Принцип "око за око" приведет лишь к тому, что в мире останутся только лишь слепые.

Она даже не знала, сколько из них тогда выжило. Ей не дали узнать. У нее и ее армии не было бы ни единого шанса, даже не будь ее Рой незадолго до этого расколот, и от верных ей детей осталась всего-то несчастная горстка. И вот она, совершенно закономерно, оказалась заперта... в этом... И единственным доступным ей чувством была слабая боль в те моменты, когда, казалось, ее тюрьма становится еще немного меньше. Уже и теснее. А память Роя, которую она так бережно хранила, стирается огромными кусками. Будто от листа бумаги отрывают полосу за полосой, будто от камня откалывают кусочек за кусочком.

Так она могла исчезнуть совсем. Но — не исчезла. Ее спасли.

И она даже так и не узнала, кто и для чего он это сделал.

В другое время это не составило бы труда. Но тогда... Слишком много информации. Слишком слабое после трансформации тело. Смесь недоверия и страха. И первая инстинктивная реакция, инстинктивная еще с давних пор, до обретения перевертышами и даже ей самой полноценного разума.

Первая реакция — агрессия. "Бей". И когда это не сработало, немедленно включилась вторая — исчезнуть отсюда. "Беги".

И она прибежала сюда. И ей дали приют. Даже не зная, кого принимают.

Они должны были об этом пожалеть. Если бы оставалось кому жалеть.

Но...

На плечи мне со спины мягко опустились чьи-то копыта, и хорошо знакомый голос весело пробасил:

— Эми, а вот слабо угадать, кто я, не открывая глаза?

Я, все еще не оборачиваясь улыбнулась. Не той злорадной или ехидной улыбкой победителя, смеющегося над побежденным, а просто расслабленной. Будто что-то внутри меня впервые начало просыпаться от долгого сна... нечто, спящее с самого моего рождения. Те самые дурацкие слова пони о дружбе.

— Брик, — я все же распахнула глаза — очаровательные глаза совсем юной и невинной кобылки. Какой я в последнее время чаще всего себя чувствовала. — Чего тебе дома не сидится? Рыбу мне распугаешь.

— Ох уж эта твоя рыбалка, — пробурчал Брик, в забавном недоумении почесывая кончик носа. Он всегда так делал, когда чего-то не понимал. — Как вообще это можно есть?

— Открываешь рот, берешь кусочек, засовываешь внутрь, закрываешь рот, прожевываешь, проглатываешь, — с совсем легкой насмешкой перечислила я. — При желании повторяешь. При нежелании отодвигаешь тарелку. При сильном нежелании бежишь немедленно выкладывать все проглоченное. Но готовить буду я, так что третье — вряд ли.

Некоторое время Брик размышлял, все так же то и дело дотрагиваясь до кончика носа, соблазниться ему моим предложением или нет. За это время удочку я дергала уже пять раз, и три успешных: в ведерке рядом со мной успели появиться еще два ерша и целый подлещик. Чудо уже то, что в такую погоду в водоеме вообще есть рыба, не впавшая в спячку.

— Ладно, может, как-нибудь, — сдался Брик.

А затем он зачем-то наклонился поближе к моему уху, будто речная рыба или сосенки неподалеку могли нас подслушать и все растрепать, и с идиотской улыбкой выдал:

— У Лейзи... ну, у нас, в смысле...

— Ага. Понятно, — я, все не откладывая удочки, подмигнула. — И когда же?

— Да если б я сам знал, — Брик зачесал нос совсем уж яростно. Я даже всерьез обеспокоилась за его, носа, сохранность.

Вглядевшись в видимый лишь для таких хищников, как я, контур, я особо не удивилась. Немного желтой, словно свежераспустившийся одуванчик, тревоги. Ярко-ярко зеленое недоумение — как будто ему буквально сегодня, с час так назад, рассказали, от чего и почему появляются дети.

Ну и, конечно, много-много ярко-розового. Почти что красного, но не до конца. И это по-настоящему радует: чистый красный означает не совсем ту или даже не совсем ту эмоцию, что розовый.

А в Искре, на которую здесь едва не молятся, я зачастую видела больше красного, чем розового.

Я могла бы высказать ему все, что думаю об Искре. Но тогда он бы точно понял, сколько мне лет. А я уже не желаю, чтобы он это понимал. Чтоб хоть один из них это понимал. Если даже многотысячелетний, нет, много более древний разум с трудом это вмещает — что говорить о жалких низших? О млекопитающих?..

Но можно им и позавидовать. В конце концов, все мы, частично скованные собственным физическим телом, через несколько сотен лет сходим с ума.

А пони... По-своему разумных, но даже теперь не всегда понимающих, что такое "убей или умри", по-прежнему считающие дипломатию и добрые намерения весомым аргументом, пусть теперь и добавившие к этому камень за пазухой. Они проживут свой короткий век и не успеют узнать, что будет дальше. Зачем отнимать их ничтожно малые жизни? Зачем перерывать породу в поисках крупиц золота, когда у тебя дома целая комната слитков высшей пробы?

Стареешь, Кризи. Стареешь. И добреешь. Если ты вообще умеешь добреть. Когда-то, может, ты и сделала первую попытку, но это было так давно...

Малоразумные птицы — конечно, сожрать, никаких сомнений. Ненамного позже явившиеся быстро развивающиеся приматы — истребить до единого. Рою не нужны были конкуренты! А конкуренция между двумя разумными видами неизбежна.

Но вот на копытных ты и споткнулась. Они остались. Остались, но развивались бы миллионы лет от недоразума к разуму...

Если бы на то, что называется "магией", не набросили в клочья порванную теперь паутину. Если бы не треклятый паук в ее центре, на которого даже у хаотичного нашего Дискорда имелся зуб.

Если бы не ... его бе...

БЕЗ

Нельзя об этом думать. Оно услышит. Теперь, когда оно... живое. Если можно так сказать.

На самом деле оно уже давно пришло бы, если б хотело. Не хочет? Или... не может меня найти? Понадеюсь на второе.

По какой-то счастливой случайности во мне, похоже, осталось совсем немного от дряни, в которой меня запечатали. Я даже не чувствую холода. И правая нога только иногда почему-то немеет и подволакивается. Это легко перетерпеть.

Не могу сказать, почему именно во мне так мало этой мерзости. То ли она рвалось наружу настолько, что каждый отколотый кусочек, названный ими "оборотным камнем", невольно впитывал в себя ее частицу... То ли я просто была первым экспериментальным образцом Печати, в которую оно никак не должно было проникнуть. Ведь других могущественных полумагических сущностей у Спаркл рядом на тот момент не было. А возможность успеха или неуспеха были вопросом жизни и смерти для Спаркл, как-никак.

Для принцессы Твайлайт Спаркл, Святой Искры, дважды мертвой и дважды воскресшей из мертвых. Конечно, ей нужно было знать, как это работает. По крайней мере, та Спаркл, которую я запомнила, ни за что не приняла бы как факт идею того, что она может умереть каким угодно способом.

И она ожила. Тогда — в первый раз. Теперь, если я вообще могу делать какие-то предположения — во второй.

Насколько могут видеть мои дети вне Гардена... по всему...

Альвенгарду...

— ...эй, Эми?

Раскрыть крепко зажмуренные глаза удалось не сразу. При каждой попытке голова вспыхивала острой болью. Минута, хотя бы минута, просто чтобы понять...

Вот теперь мои глаза широко распахнулись. Уже не наивны изумрудные глаза юной кобылки, а те, что были мне намного роднее.

— Брик, — сказала я, стараясь говорить ровно, хотя боль вообще-то была совершенно невыносимой, — они поймали Скерри. Единственного, кто родился здесь и знал, где мы располагаемся. Он должен находиться в той камере из памяти Твиста, судя по тому, как мне пло... — я покачнулась и чуть не съехала по мокрому снегу прямо в реку,

Брик, все еще не снимая с лица выражения искреннего беспокойства за подругу, ухитрился кое-как ухватить меня за ногу и вытащить. Впрочем, в нем и сил больше, чем в обычном пони. И чем в обычном оборотне.

Просветив ауру, я удовлетворенно кивнула. Все о же самое, только теперь с нотками волнения. Да, в отличие от предыдущего не очень умного солдата, он тупить не будет. Главное — чтоб не забывал подпитываться вовремя и сохранять стройную картину на тот маловероятный случай, если Анмар и Альвен прекратят лаяться и поладят с грифонами и их техномантскими приблудами...Брик, очевидно понимая все по моему лицу — и просто потому, что наша память была единой памятью, когда я того желала, — кивнул. Не меняя выражения лица. И теперь это выглядело ну ни разу не забавно.

Ах, если бы ты только догадался тогда, что под личиной Лейзи на тот моомент скрываюсь я. Или хотя бы позвал на помощь, разглядев, пусть и в полумраке, мое обращение.

— Брик, — сказала я. Он повернул голову, будто все еще встревоженный. — Нужно успеть. Высшая директива. Через час. Macht und Liebe.

...нашарила уроненную удочку, и спросила:

— Чего тебе дома не сидится? Рыбу всю мне распугаешь.

Брик скорчил недовольную мину:

— Ох уж эта твоя рыбалка...

Как же я люблю повторять наш последний разговор в этом месте, возле реки. Абсолютно бессмысленный треп ни о чем и, в конце концов, известие о положении Лейзи. Тогда еще живой. Тогда я еще пыталась обходиться рыбой.

Я ведь уже говорила, что все мы, живущие столетия и более, рано или поздно сходим с ума? Но, по крайней мере, сходить с ума, когда разум один на многих, гораздо веселее.

Кажется, именно тогда мне стал ясен смысл слова "ревность". И именно тогда все пошло наперекосяк. Эмоции снова взяли верх. И я снова позволила себе погрузиться в безумие.

На секунду мне хочется просто поверить, что действительно могла бы подружиться с копытными. Мне более чем хватило бы рыбы, чтоб наплодить рой, пусть на то и ушли бы годы. Поверить и забыть, что я с ними сделала, и заставить их забыть тоже, и пусть мы будем жить жизнью, которую я имитирую сейчас.

И надо же было первым же сильным чувством после заключения оказаться любовью Лейзи к тебе.

Но увы.

Перед каждым "Бедствием Эквуса", давным-давно потерявшим возможность здраво мыслить, зациклившемся на старых идеях, стоит один выбор.

Macht

так

oder

обидно.

Liebe.