Не больше восьми с половиной минут

«Не больше восьми с половиной минут –
столько свет идет до нас, пока мы дышим,
пока мы живем и пока мы умираем».

Мой друг и ближайший товарищ был фестралом. Меня никогда это не отпугивало, только привлекало: он мыслил совсем не так, как я. Возможно, из-за того, что ночь была его стихией, свет – моей, мы кардинально различались во взглядах на окружающий мир, но это не мешало нам оставаться товарищами.

Более того, нас объединяло творчество. Мы познакомились ещё в юношестве, когда нас обоих университетская практика занесла в Кристальную Империю. Понятия не имею, как добрался туда фестрал. Мне, единорогу, казался непостижимым факт уже того, что таинственный гость в далекой стране сбил себе режим сна таким образом, чтобы бодрствовать вместе с нами, дневными. Но в добавок к этому – это не Кантерлот! Это Кристальный Город! И здесь – фестрал!

Позже я узнал, что мы учились в одном университете, но в разные смены. Это до смешного абсурдное совпадение перекинуло между нашими случайными жизнями первый мост, за которым шли улицы, улицы, проспекты... причудливый мир неожиданно подарил нам возможность узнать друг друга.

Как я уже сказал, творчество нас объединяло. Так же я упомянул о том, что мы были непохожи: верно, потому что он был прозаиком, прозаиком от ушей и до своего короткого сине-перламутрового темного хвоста. Я же поэт. И писать, как теперь видно, не умел и не собираюсь уметь.

Прозаиком! Мягко сказано! Он был великим писателем! Его чуткий слух вылавливал самые нужные слова из всех уст этого мира, он слышал и слушал их, дышал ими. Ничего не стоило ему взять и написать семьдесят пять страниц повести за ночь. Он их, эти страницы, выкидывал. Оставлял только одну и писал следующей ночью семьдесят четыре, чтобы оставить ещё одну. Так, пером за пером, он создавал рассказы, истории, легенды!...

Эти книги подарили ему билет в высший свет талантов того времени. Были ли среди них, среди поистине необычайных пони, дилетанты? О нет, ни одного. Столичная богема… ценители высокого искусства… их можно было узнать по совершеннейшей непохожести друг на друга. Каждый представлял собой нечто спутанное и скомканное. Это не значило, что они так выглядели: напротив, многие одевались неотразимо даже в обычный день. Но острые грани их душ были видны в произведениях, даже если это были картины, книги, музыка.

И туда попал я, приглашенный будто бы понарошку, будто бы ошибкой – мне пришло письмо тогда же, когда моему товарищу Альбио. Не думаю, что пони оценили мои стихи, там нечего было ценить. Дело в том, что приглашали нас к себе пегасы. Пегасы!

– Чушь какая-то! – возмущался Альбио, расхаживая из угла в угол моего Кантерлотского небольшого номера. – Что мы забыли среди пегасов! Они же погодники! Какое дело им до творчества? Какое до писак-то дело? Если бы они хотели, они бы нашли литературные или художественные клубы, но вместо этого они приглашают нас! Зачем? – он недоумевал, но был взволнован таким вниманием к своей личности. Он же был фестралом.

– Я тоже не сразу понял, – улыбнулся я, стоя у окна как бы боком, чтобы видеть спуск крыш и срез окон. – Но всё встало на свои места, когда я прочитал адрес. Это не пегасы-погодники, это пегасы-художники. Так уже романтичнее, верно?

Пегасы-художники… в то время это были одни из самых талантливых пони всей Эквестрии. Они ещё не отдали небеса меркантильности, нет. Эти существа их опекали. И украшали.

Их отличие от привычных художников было только в том, что картины облаков очень быстро превращались в разлитое по небосклону молоко или рассыпанный пух. Оттого ли, что искусство это было гениально, или от власти природы – этого я уже не знаю. Но прекрасный вид погибал незамедлительно.

Пегасы-художники стали вызовом новому веку. Прошло девятьсот лет после изгнания Найтмэр Мун, и пони теперь не боялись небес! Ни ночного, ни дневного. Эти искатели приключений, авантюристы самых высоких амбиций существовали в таком маленьком количестве, что считались не столько творцами, сколько небесными варварами! Но Селестия, как же красиво они грабили высоту! Как красиво у них получалось небо!

Всего одно поколение таких пегасов выдержало испытание временем – и всё. Больше они не появлялись, больше никто не отчаивался летать так высоко. Это были герои, почти на уровне легенд, которых быстро забыли.

Поднебесные пони пригласили нас на вечерний закрытый банкет, на котором обещались присутствовать самые яркие личности их, в прямом смысле этого слова, высокого искусства. Вознесли не только меня и Альбио, но и других талантливых писателей, поэтов, мастеров слова. Не только мы посмели дотронуться до креатива художников-виртуозов, до их таланта. Им обязательно нужно было, чтобы все мы присутствовали. Просто обязательно! Мы стали теми, кто видел мир если не с высоты их полета, то с высоты искусства.

Чушь или нет, но мы поехали.

– Только посмотри, какие ворота, – фыркнул мне Альбио, настроенный скептически с самого начала. Первое, что он заметил, когда мы подъехали к небольшому двухэтажному особняку, – невысокая ограда, которая сомкнулась, словно кошка, свернувшаяся клубком, по периметру всей усадьбы. Её венчали по углам фигуры благородных пегасов, а там, у ворот, в свете ещё теплого солнца, стояли чугунные статуи мифических сфинксов, которых привезли сюда из Грифонии.

– Не знал, что пегасы живут не только в облаках? – усмехнулся я, выглянув из нашей кареты. Воздух был теплый, даже слегка обжигающий. – Мне казалось, ты достаточно изучил их расу. Сам ведь крылатый.

– Крылья ночи совсем не те, что дневные, – он вздохнул, спрятавшись под капюшоном своего сиреневого плаща. Сиреневый был одним из любимых его цветов. – Я вряд ли когда-нибудь пойму все тонкости их быта. Все способности их мышления, таланта.

– Рациональное мышление – залог таланта?

– Рациональное мышление – три четверти таланта.

Нам открыли. Нас ждали. Лакей, тоже пегас, поклонился мне и Альбио, после чего повел сквозь нераскрашенный ещё летом сад, под сиренью, под липами и грустными тополями, качавшими своими высохшими ветками. Каменистая дорожка журчала под копытами, а сад почти дышал деревьями, как дышали пони.

Так они нас и проводили к холлу.

Начался скромный, но талантливый вечер. Пони было мало, в основном пегасы, малоизвестные пегасы, широко известные пегасы и пегасы, чьи имена знала вся Эквестрия – лучшие в своём деле художники. Они беседовали друг с другом, обменивались историями, опытом. Каждый был увлечен тем вечером; даже Альбио, который вообще не понимал, как попал в этом место, нашел собеседника.

Был отвлечен и я. На веранде, выходившей в парк позади усадьбы, я познакомился с несколькими превосходными летунами. Они рассказывали истории, которые оставалось разве что записать, чтобы получить один из лучших романов того времени. Выдуманы ли были они? Или реальны?

Сложно сказать, где прошлое соврало нам, а где открылось честно. Время редко когда бывает честным, если бывает вообще.

Моё внимание привлекли не только эти пегасы. Ещё один, ещё молодой. Он, видно, только-только закончил учиться. Юноша сидел у края веранды и рассматривал облака, которые солнце, падавшее за горизонт, восторженно обводило своими лучами. В этом свете белые лодки уже не казались разлитым молоком или рассыпанным пухом, нет: это были настоящие корабли, которые плыли по течению самого глубокого, самого большого океана – неба.

Рядом с пегасом сидел, как мне показалось, признанный всем миром художник, смотревший то на завороженного зрелищем летуна, то в свой полупустой бокал. Они молчали, пока я не подошел.

– Простите, господа, не помешаю? – склонил я голову, остановившись напротив художника. Юный пегас вздрогнул, поджал переднее копыто и растерянно обернулся на меня.

– Нет, нисколько, – кивнул, улыбнувшись, тот пони, который никак не мог разобраться со своим бокалом, и протянул мне копыто. Если бы тогда я имел представление о том, кому жму копыто и что с ним будет всего несколько лет спустя... – Я Фэрроу. Один из тех, кто красит небо. А Вы, стало быть?

Я назвал своё имя.

– Вы наблюдаете за небом в закат? – осведомился я, обращаясь больше к завороженному, который, как было видно, почти забыл о том, что я подошел, и готов был снова отдаться во власть небу. – Сегодня оно особенно красиво. Приложили копыто?

– Я, э… – смутился он, растерявшись. Взгляд его потерял цель и, словно сбитая орлица, устремился сначала к земле, а после, через плечо, ко мне. Без внимания вопрос не оставил и художник. – Нет, я… просто смотрю на него.

– Только смотрите? – я с любопытством заглянул юноше в глаза. – Почему? Мне казалось, там ваше творчество и ваш холст.

– Тут… красиво… и солнце падает, и… – он запнулся, но мысль подхватил Фэрроу:

– Красиво. Поэтому можно изобразить много, очень много все… – пони не успел договорить, так как юный пегас резко расправил крылья, возмутившись:

– Нет! Нельзя, нельзя его трогать! Вы только взгляните на него, взгляните! Оно ведь…

– Небо, которое нам нужно раскрасить? – ухмыльнулся второй.

– Оно идеально так! Всё так!

– Юноша, когда природа дает такие цвета и такой простор, нельзя оставлять всё как есть, – заговорил художник чуть более вычурно, чем следовало бы. – Целая палитра ждет именно нас, а не очередного ветра, погоды. Ветер не творит искусство, его творим мы. Своими копытами и крыльями.

– Но сейчас – нельзя трогать! Взгляните, взгляните наверх! – умоляюще посмотрел юноша сначала на своего собеседника, потом на меня. – Там ведь… там так красиво!... этого же не изменить. Вы видите, видите?... Этого же… не изменить. Вы видите?...

Я поднял взгляд к небу. И оно ответило мне такими обычными своими красками, какие я видел каждый закат над Кантерлотом. Поэтому я просто пожал плечами, чем вызвал смешок у художника. Он, очевидно, увидел то же самое.

Юный пегас возмутился больше. Он фыркнул и, даже не подумав о том, что смахнет с нас эту древнюю пыль, которой мы привыкли закрывать отсутствие своего огня в груди, взметнулся наверх, к небу. Это заметили другие пегасы: неприлично так нагло и бестактно открывать пони их сердца!

– Хех… молодой ещё, – ухмыльнулся Фэрроу, кивнув остальным. Те понимающе переглянулись.

– Он вернется? – спросил я у того, который всё это время был рядом с юным. У художника. – Взлетел быстро.

– Конечно, вернется, – задумчиво покачал головой пегас и встал с места, оставив бокал на столе. – Конечно, вернется…

– Что это он говорил про облака? – поинтересовался я. – Ведь он один из вас, он художник. Разве не должен такой пони мечтать о том, чтобы исправить это небо над нами?

Мой собеседник помолчал, размышляя, а после поднял голову наверх, произнеся:

– Я не знаю, что он там увидел. Что видите Вы?

И я тоже посмотрел наверх.

– Мне кажется, нас больше не будет таких, – спокойно произнес художник. – Мы лишние в этом веке. «Мы существуем не более восьми с половиной минут» – так сказал один поэт, когда узнал, что свет от солнца до нас доходит примерно за это время. Я вижу именно такой финал даже в этом юном пегасе.

Поначалу небо показалось мне таким же, как и когда я взглянул на него в первый раз за этот вечер – обычным. Розовые краски смешивались со светло-оранжевым, убаюкивая теплые тона в колыбельках облаков синей высоты. Сначала всё было так же, как всегда.

Поэтому я отвернулся, кивнул художнику, на что он ответил кивком, и отошел к прошлой своей компании, оставив пони один на один с собой. Он не возразил.

Однако беседа не смогла увлечь за собой мои мысли. Не хотелось вникать в легкий спор или разговор – взгляд приковывало к себе небо. Почему-то. Словно там, наверху, я искал силуэт этого сумасбродного пегаса. Так ли это было?

«Что видите Вы?» никак не могло вылететь из головы.

Альбио стал горячо что-то доказывать пегасу, который оказался третьим пони в нашей небольшой компании, а я в третий раз посмотрел наверх.

Там, между этими барашками, причудливо изгибавшимися под ветром, были видны полосы синего неба, которые отделяли острова от моря. Они были там с самого начала вечера, наверху. Что же можно было увидеть мне сквозь эти линии? Ровным счетом ничего. Ничего того, что мог видеть пегас.

«Что же он видит сейчас там? Что видите Вы?» – задумался я, но тотчас у меня перехватило дыхание. Увидеть! Он может увидеть!

Пока я стоял на земле, жадно глядя в небо, он мог его видеть! Он летал, рассматривал облака, видел их цвет. Настоящий цвет! Что именно?

Кольца, исписанные лиловыми солнечными чернилами, которые плавно перетекали в бесформенные тучки чувств. Снегопад сиреневых облаков, лежавших на краю голубого неба, словно в перине. Он видел туман! Туман, нежно-алый туман, который закрывал обзор! Но, вылетев из него, будто вынырнув из воды, пегас глотал ртом воздух и упивался видом золотистых куполов-облаков, между которыми, как сквозь те же кольца, смотрело на него солнце. Смотрело, пока следующее облако не ударялось о пони вновь!

И он, как в воде, барахтался, слышал стук своего сердца, и мечтал лишь всплыть, чтобы снова увидеть солнце! А оно падало! Падало за горизонт, и, когда пегас погружался в облако и вылетал из него, ему казалось, что оно падало в разные стороны, сворачивало из одной в другую! Гуляло, мерцало! То вверх, то вниз! То вправо, то влево! А пегас – за ним, за ним!

Его вертело, болтало из стороны в сторону, но он стойко держался, даже не захлебываясь. Мир раскачался, стал трястись, и пони понимал это, но всё равно был верен себе. Облака стали его застывшей душой, которую он не смог никогда открыть другим. Он попал в свою собственную душу, в своё сердце!

О Селестия, солнце падало и поднималось, взрывалось, разрывалось и воскресало вновь при виде своей свиты – розовых, алых облаков, умиравших вместе с ним! Весь мир умирал вместе с ним, всё умерло и воскресло, когда пегас снова увидел солнце!

Что же это? Он стоял среди них, отбрасывая тень, и хотел было смеяться и плакать, но они ласковым своим цветом обнимали его и вновь заставляли чувство первого полета оживать! Что он видел тогда в облаках, если мог летать в сотый раз, будто летал впервые? Его крылья стали облаками, его тело – солнцем! Грива – небосклоном, а сам он нырял и нырял в эти волны, но так высоко, что никто это не видел и не слышал. Только я был уверен, что всё так.

Он предстал перед первородным солнцем. Не трогая узор облаков, он смог вылететь к одному-единственному сердцу нашей системы, и смотреть на него, и упиваться им. Они разговаривали: он летал, он мерещился, а светило величественным взглядом окутывало его бледную стертую тень.

Это волны… океан…

Он не рисовал! Он видел этот идеальный, этот превосходный рисунок, который никогда и никто не повторил – созданный природой! – и умирал в нём, сгорал, крича о помощи, но молился небу и земле, чтобы огонь поглотил каждое его перо! Он хотел умереть и хотел жить! Он хотел быть красками, облаками, небом! Он стал мечтой, птицей! Он был орлом!

На горизонте было не солнце. Это был мир, огромный, повелевавший нами мир! Это – все страхи и горести, радость и смех! Нет! Нет-нет! Нет! Это мир и создание, Селестия и Найтмэр Мун, это вся Вселенная в одном хлопке, это музыка и облака, это смысл и его отсутствие! Это сфинксы, что стояли при входе, которые взмыли вверх одним прыжком, примерно на тот же уровень, на котором стояли стальные статуи пегасов, и стали звездами мира, бившимся сердцем!

Жизнь есть свет и свет был наверху, в нём! Свет был в облаках, над облаками! Он был алым и розовым, он был переливавшимся и бесконечным, однотонным и лихим. Свет… Всё, что было наверху – это только он. Поэтому там было так бесконечно красиво. Поэтому чувства стали солнцем.

Наверху были облака. Я слышал это. Моё дыхание было ветром, а мысли – небосклоном. Все пони живут, но не все знают, что их жизнь – это всё, что есть вокруг. Жизнь – это лишь то, что вокруг, потому что внутри самих пони её нет. Ступает она по их деревням и городам, а они не видят и плачут, скорбят… жизнь вокруг… жизнь вокруг… свет… свет… свет….

Я уверен, этот пегас кричал! Я бы тоже кричал, если бы мою грудь не порвала тишина, если бы одиночество этого понимания не наступило бы мне на горло. Я бы вскрикнул и не замолчал бы, пока не охрип! Потому что свобода – это крик, в котором живет свет и живем мы! И весь мир – свет.

Юный пегас ступал по стихшим облаком, не веря своим глазам. Они наполнились краской, нанесенной на палитру самой Вселенной. А пони смотрел на солнце и облака, мечтая, чтобы их увидела хоть одна живая душа кроме него. Потому что эти облака пестрели над всеми нами.

Поняв это, он рванул вниз. Юноша видел небо и запомнил его навсегда, хотя свидание их длилось не больше восьми с половиной минут. Теперь – ангел! – он должен был рассказать об этом всем, кто ждал его внизу. Художникам, которые, в отличие от него, смогли бы изобразить, запечатлеть первородную красоту природы.

Художники! Писатели! Творцы! И я!

– Скорее, небо! – воскликнул он, падая к нам, закрывая собой садившееся солнце. На фоне желто-оранжевого диска я не сразу разглядел фигуру пегаса, но, когда летун сбился и, не рассчитав дистанцию, рухнул прямо в землю, прокатившись по ней, я тотчас его узнал. – Небо! О!...

Он успел только всхлипнуть, после чего закружился в вальсе с травой. Когда силуэт стал недвижим, все присутствовавшие напряглись. Однако пегас приподнялся и, вместо того, чтобы сказать хоть что-то, что оправдало бы его, он выдавил, смахнув землю с носа:

– Там за небом… солнце падает и… и облака! – и тут же раздался чей-то смех, который подхватили гости, словно ожидавшие чего-то такого. Они постепенно отворачивались каждый к своей компании, но теперь с новой темой обсуждения: упавший пегас! И солнце! Первое так неосторожно, а второе так обыденно!

Упавший пегас! Сколько он падал? Секунду? Две? Как неосторожно! Даже Альбио ухмыльнулся, однако сохранил спокойное выражение мордочки. Теперь наша компания из трех пони стала его компанией из двух, потому что я сделал шаг назад.

– За небом солнце падает, эй! – вырвалось ещё из уст пегаса, но теперь его никто уже не слушал. Он лежал, растянувшись на земле, как растянулась ограда усадьбы вокруг неё, или как её сплетенные прутья, или как весь город. – Там же солнце падает… там облака!...

И ни один взгляд не был направлен на него. Облака тускнели, а пегас, поднимаясь, пытался достучаться хоть до одного из художников. Из гениев. Из творцов.

– Прошу вас, только взгляните… взлетите! Вы только взлетите!... – просил он, растерянно глядя в толпу. Смотрел и ничего не делал, даже шага. Лишь смотрел, смотрел… и смотрел.

Копыта больше не держали его. Юный пегас прижался к земле, сквозь пелену рассматривая пегасов и единорогов… пони, пони и пони. Он не мог понять, что делать дальше, куда двигаться теперь – там же наверху всё, наверху всё.

Он бы так и остался лежать, если бы к нему не подошел тот художник, что сидел с ним рядом ещё до взлета. Пони подошел несмело, недоверчиво, но, если смотреть ему в глаза тогда и теперь, то куда более открыто. Он что-то услышал.

Я стал вслушиваться в их речь. Художник молчал, растерянно глядя на пегаса, а тот поднял на него взгляд и онемел. Онемел, но спустя короткий вдох, пробормотал:

– Там же… небо и облака… настоящие… картина…

Фэрроу молчал, глядя удивленно, заинтересованно. Он видел что-то в пегасе.

– Прошу… Вы должны это увидеть… там солнце… пожалуйста.

Из всех присутствовавших пони фигура художника показалась мне особенно статной, когда он сделал шаг вперед, сделал ровно после слов юноши. Пегас стал приближаться к лежавшему, набирать скорость, и, разбежавшись, взмыл в воздух ещё быстрее, чем не более восьми с половиной минут назад сделал это сам юноша, улетая, чтобы измениться навсегда.

Никто не обратил на это внимание. Только юноша смотрел завороженно, а я глядел то на удалявшуюся фигуру, то на лежавшую.

Пегас-художник скрылся в облаках. Юноша глядел ему вслед, пока тот не стал невидим. Тогда пони поднялся и сел в траву, безотрывно рассматривая сомкнувшуюся наверху пелену. Солнце… солнце упало. Не было его видно, не было видно даже края, который улыбался бы нам. Ничего не было – лишь свет.

Лишь свет… пустынный… тяжелый. В нём уже угадывалась синева, он уже холодел, слабел, становился всё более и более тенью, темнотой и ночью. С каждым взмахом крыла поднималась луна, купаясь в отражении и обливая им всю планету.

Солнце упало.

Мы с Альбио возвращались домой, когда стало уже совсем темно. Он не сразу оторвался от разговора с пегасом, но когда тот стал уже почти уползать, всё-таки попрощался. Мы отблагодарили пони, пригласивших нас, обещались не терять связь, обещались упомянуть их, если напишем о вечере хоть что-то. В журналы, в газеты, в издательства…

Мы попрощались с теми из гостей, кто ещё не разъехался, и, попросив карету, стали удаляться от сада и усадьбы, от неба и пегасов. С каждым новым витком моих мыслей фигуры пони и силуэты зданий становились всё менее отчетливыми, всё менее различимыми и менее реальными.

– Альбио… – обратился я.

– Хм?

– Всегда ли три четверти таланта – рациональное мышление?

Фестрал задумался, что-то вспоминая. В его глазах читались лишь воспоминания.

– Да, – тихо ответил он и, отвернувшись, стал смотреть в окно.

«Да…» Ночь казалась мне слишком непохожей на самого меня. Я ему не поверил.

В пути я всё думал о произошедшем. К счастью, Альбио даже не пытался возникнуть среди моих мыслей и постепенно уснул. А я всё думал, думал, и думал.

Из головы не мог выбросить сцену приземления художника. Его взгляд был так неестественен, но так высок. Голубые глаза почти сияли, когда признанный миром летун очень резко снизился, практически упав перед юношей. Тот не произнес ни слова, только смотрел… смотрел.

Конечно, когда Фэрроу взлетел, солнце скрылось, поэтому в облаках он не увидел ничего, кроме пустоты да серости. Ничего, что видел юный пегас, уже не было. Свет растворился, разбился о борт белых небесных кораблей, так и не показавшись никому, кроме одного. Первородный свет…

Я всё ехал и всё думал о том взгляде, который читался в глазах художника и глазах юноши. Они понимали друг друга, я уверен. Они понимали и знали, что ждало впереди. Этот вечер открыл каждому занавес неба, но по-разному. Это был восход, восход природы.

И теперь мне вспоминаются его слова. «Мы существуем не более восьми с половиной минут...» Вероятно, он был прав. И юноша, и он сам почувствовали это. Они стали светом старого времени, светом девятого столетия после изгнания Найтмэр Мун.

Но существовал этот свет не больше восьми с половиной минут. Он существовал, пока они дышали, пока они видели и были живы. После них – многовековая природа, которая и стала первородной, которая и являлась венцом любого творения – нетронутая.

Век начался с художника, а наивысшей точкой его стал этот юный пегас. Первородный свет…

Даже он существует не более восьми с половиной минут. И мой свет, и свет любого таланта… свет любого из живших и творивших, даже свет монарха, свет сестер… Может, даже свет Найтмэр Мун существовал столько же, но теперь мы этого не узнаем.

Так уходит от меня и моя жизнь, и мой первородный свет. И всё, что останется после – это лишь воспоминания о начале девятого столетия. И я не доживу до его конца, но я уверен, я твердо знаю…

Век будет длиться не больше восьми с половиной минут.