Межсезонье
Глава пятая, в которой Пирсинг Страйк предлагают избавиться от надоедливой соседки
Балтимэйр — приграничный город. На востоке он постепенно тонет в Небесном Море, за которым лежит материк грифонов. В нём есть многоэтажки, особенно на северо-западе, хоть им и не сравниться с небоскрёбами лежащего намного севернее Мэйнхэттэна. Они не поднимаются выше десяти-двенадцати этажей, и на большее этот город — один из трёх крупных, обозначающих собой восточный предел Эквестрии — не претендует, уступая северному сопернику первое место в пышности и богатстве.
К многоэтажкам прилегает, практически входя в их дворы, густой смешанный лес из сосен и кедров. Местные называют его Долгим лесом, и заслуженно: те, кто могут найти стороны света и уверенно придерживаться севера или юга, выходят из него быстро, но вдоль железной дороги, что идёт на запад в центральную Эквестрию, Долгий лес тянется на северной стороне днями и ночами, молчаливо заглядывая в окна, едва ли не касаясь крыш хвойными лапами, навевая на пассажиров смолистые вязкие сны. Шахты к северу от Балтимэйра до сих пор населены не-пони, особенно беспокойными в последние годы, и только на юг жеребята ходят спокойно, рассекая высокую степную траву, греясь под нежарким солнцем и ловя шкурой солёный ветер близкого океана. Ветер тоже вполне безопасен — древний договор с сиренами и их наставницами, ламиями, всё ещё в силе и предусматривает Межсезонье, так что нет в этом ветре никаких лишних голосов, если только не выходить в южные степи за полночь и при полной Луне; но даже и тогда Луна будет нежна и не причинит вреда случайному путнику.
Пирсинг Страйк — так и на самом деле звали неяркую серовато-синюю единорожку с большими алыми глазами — не любила солнце, сколько себя помнила, ещё до того, как они с семьёй переехали в Балтимэйр. Она могла с ним мириться, особенно когда летние группы пегасов собирали переменную облачность на сильном ветру, распределяя идущую с океана влагу. Но летом — слава Принцессам, коротким летом, хоть мама рассказывала, что раньше оно длилось по три-четыре месяца — она выходила на улицу в трёх случаях: либо в школу, либо на общегородской праздник, либо ближе к ночи, когда воздух переставал дрожать белым маревом.
В общем-то, у неё не было настоящих подруг. Поздний жеребёнок, ещё и больной к тому же, и взрослые соседки шептались «Говорят, они поят её кровью», «Им вообще нельзя верить, ни в чём, и биты проверяй, не фальшивые ли», «Ты во второй ряд книг заглядывала? Там тёмная магия, точно тебе говорю!». Но что со взрослых взять? Зато младшие не отказывались, будь то племянницы или одноклассницы, — ни забежать домой, ни поделиться горячей булочкой, ни посоветовать хорошую книгу. Но взрослые не давали им задерживаться рядом с нею надолго.
Читать Пирсинг Страйк начала рано, к четырём годам. Видеть сны о большом городе в неглубоком, почти летнем, полумраке — позже, к пяти. Первые фотографии из чужого мира за одним из великих порталов Литтлхорна она увидела точно на шестой день рождения, и выпросила у мамы в подарок — хоть та явно не хотела — не только их, но и вообще весь альбом. Даже странствующий торговец — лохматый от бесконечных дорог земной пони средних лет — долго удивлённо переспрашивал, точно ли она хочет именно этот том. «Тут даже читать нечего, да и что ты поймёшь. Эти чужие… и знала бы ты, сколько они мне нервов вымотали, пока я торговался. То им не так, это не туда, деньги берут нехотя и понемногу… ну да ладно, пусть. Дам скидку двадцать процентов за весь альбом, мэм. Даже двадцать пять, ради этих глаз. Кстати...» — он подошёл к Глансинг Страйк и пошептался с ней, думая, что единорожка не услышит; она услышала и запомнила, но в тот день не поняла и не посчитала важным, зарывшись в альбом: «Необычная кобылка… вам не трудно её растить?» — «Нет!»
Она почти не отрывалась от альбома месяцами, засыпала с ним, таскала его в школу, во двор, на крышу. Стрекозиные крылья летательных аппаратов, так не похожие на пегасьи; свободные открытые белые или светло-синие веранды и комнаты, словно светящиеся изнутри, размеченные ажурными колоннами на воображаемые границы; высокие, стройные и хрупкие пони — всегда на расстоянии друг от друга, но всегда словно связанные вместе; переливчатый блеск неба в свете одной или двух гигантских лун; сходящиеся в точку над горизонтом проспекты; уходящие вдаль холмы искрящегося в ночи снега, аккуратно-неровного, привлекающего взгляд каждой очередной якобы-лишней ямкой или горкой в выверенной структуре; вышки электропередач, тонкие, без единой лишней детали, похожие на ту, рядом с которой она любила отдыхать, так же, как фарфор похож на глину; гигантская полусфера, сплетённая из треугольников, из которой в небо бил слепящий белый луч.
Даже держа ответ буквально перед глазами — в альбоме было достаточно портретов, в том числе крупным планом — она не сразу поняла, кто смотрит на неё из зеркала, и тем более не сразу сформулировала правильный вопрос, чтобы задать его маме.
Подготовка к разговору отняла время и силы: надо было укрепиться в вере, что она действительно не мешает маме и не приёмная — иначе всё кончилось бы бесполезными слезами ещё до вопроса. Случись так, она не смогла бы вернуться к теме, потому что при каждой попытке заранее представляла бы себе самое худшее: горькие слёзы и без того подступали к горлу, угрожая оставить её без слов и без воздуха.
И, кроме того, сначала разобраться, откуда и как берутся жеребята. В этом ей в равной мере помогли книги и знакомые. Конечно, сперва она была растеряна, но в интересующем Пирсинг Страйк аспекте размножение почти равнялось математике, а уж в этом предмете единорожка была как дома. Таким образом, подходя к маме с вопросом, она уже без того знала, что её внешность совершенно не случайна.
Концепция супружеской измены пролетела сквозь её большие пушистые уши не задерживаясь, но общий смысл она уловила, и поверила, что говорить с отцом об этом не следует. Глансинг боялась, что дочь перестанет заботиться об отце, любить его и запишет в чужие — но, конечно, это была ещё одна глупость взрослых. Долгие прогулки с отцом, походы в тихий и тёмный лес, сбор грибов, его рассказы о жизни и далёких пеших экспедициях в центральную Эквестрию — это было для неё бесценно, хоть иногда и щекотало в животе приятной тревогой. Поэтому она честно пообещала маме, что искать биологического отца не станет. Впрочем, и злиться на него, если тот по своим непостижимым мотивам вдруг появится, тоже.
Годы шли, болезнь постепенно прогрессировала, друзей становилось меньше, зато оставшиеся были надёжнее, на прогулки всё реже хватало сил — но она приучилась, как маленькая, цепляться за спину отца и ездить на его спине. Так она могла не чувствовать себя слабой, ловить его тепло и любоваться большим и светлым миром вокруг; солнце, впрочем, всё ещё раздражало, и она по-прежнему слышала даже процеженный сквозь зубы злобный шепоток с другой стороны улицы, а если закрывала глаза — то едва ли не начинала видеть мир с точки зрения других пони. Этот талант рос в ней, и в какой-то момент ей было достаточно назвать про себя имя пони в пределах города и представить его лицо, чтобы увидеть и понять, где он сейчас, чем занят, куда направляется и что видит.
Так она отдыхала, лёжа в своей кровати и учась смотреть чужие жизни, в которых она не была слабой.
Об этом таланте Пирсинг ничего не сказала родителям, рассудив, что лучше будет им помогать. И действительно несколько раз помогла, заранее предупредив о нежеланных гостях, радостных вестях в почте и полузабытой кузине, навещающей город проездом.
Она попросила маму достать ещё что-нибудь о мире с той стороны, и — когда заказ в виде двух тяжёлых деревянных ящиков приземлился на их дворе — проглотила несколько десятков книг и альбомов за пару недель, а потом собрала себе из них отдельный стеллаж.
Чего не становилось меньше, в отличие от дыхания и сил бегать и ходить — это насмешек и вкрадчивого яда в речи взрослых, и теперь, когда она знала, что во многом взрослые правы, было довольно сложно сказать себе «Просто они глупые» и жить дальше как в раннем детстве.
К ней пришли вопросы. Они сидели внутри её головы и никуда её не торопили — но постоянно были с нею, иногда напоминая, что неплохо бы определиться и дать ответ: «Я родилась здесь, в Эквестрии?», «Мой дом там, за порталом, или здесь, с мамой и папой?», «Мои сны — чужие или всё же мои?», «Меня здесь любят?», «Хочу ли я вернуться домой?» «Я здесь нужна?» — и, как она ни старалась, не на все вопросы ответ был таким, как в учебнике математики: точным, однозначным и неизменным.
Так она и жила, иногда проваливаясь в глубокую задумчивость, чтобы очнуться только от вежливого окрика учителя, или от вопроса отца «О чём думаешь, гвоздик?». До тех пор, пока одной тихой звёздной ночью она не решила сменить поле, правила и исход игры, и стать двумя пони. «Солнечной» и «Лунной», а потом… потом ответить на те же вопросы с обеих сторон зеркального стекла поочерёдно.
Это сработало, и она научилась носить нужные маски и в любом случае быть собой — той или иной собой.
Тело принадлежало «лунной» Пирсинг, а «солнечная» оставалась гостьей, выглядывающей наружу для удобного общения с эквестрийскими пони. Со временем они даже начали ссориться. Бороться за то, кто будет снаружи чаще… но в общем, берегли друг друга. И к этому времени обе они знали — один, ровно один, настоящий друг у них есть; с детства и до сих пор, не поддавшийся и не уступивший общему мнению города.
И тем не менее, когда одним коротким летом к ней пришли и предложили избавиться от раздвоенности, отделив лишнюю часть в другое — и здоровое! — тело, она не могла не задуматься. Плавясь от невыносимой жары и выжигающего глаза блеска, хоть шторы и были закрыты, Пирсинг Страйк, расколотая между мирами, не согласилась сразу…
...но всё же была готова согласиться.