Два дня. Три ночи

Дорожный ветер с лёгким привкусом дыма, врывавшийся в вагонные окна во время длинных перегонов, сменялся июльской духотой, когда поезд замедлял бег на подходе к очередной станции. Торговки на перронах предлагали наполненные льдом грелки. За окном лиловые волны антирринума^[1], как в бушующем море накатывались на рыжие волны подсолнухов. В вагоне я давно уже был один. Немногочисленные попутчики, раскланиваясь с кондуктором, покидали вагон, не закрывая окон. В этом удаленном от суеты городов краю пони жили простой жизнью, и все их поездки ограничивались визитами к родне из соседних деревень и посещением сезонных ярмарок. Усатый кондуктор объявил конечную станцию. Не прошло и четверти часа, как я шагнул из вагона в жаркий, как печка, летний вечер. Тренога, сумка с теодолитом и планшет с таблицами и мерными лентами были моей единственной кладью. Я прошёл под указателем “Холодные Ручьи” и, минуя дремлющий вокзал, двинулся по тихой улице. В Ручьях мне предстояло провести два дня и три ночи — местные фермеры вели тяжбу между собой за несколько акров леса и лугов. Предстояли скучные, однообразные промеры, уточнения границ участков, пыль древних документов с двухсотлетней вязью выцветших чернил. Холодные Ручьи… Со странным чувством я оглядывал уже тонувший в сумерках посёлок. Посёлок, в котором прошли мои детство и юность, и который я покинул, когда после смерти родителей дядя забрал меня в большой город. Ноги сами несли меня. Я знал, куда мне идти. Увитый плющом особняк моих отца и матери стоял на противоположном краю посёлка. Дом уже много лет как ушёл с молотка, и в тот край я не собирался заворачивать даже по случайности.

Дубовая дверь местной гостиницы скрипнула, задев обязательный для подобных заведений колокольчик. Сонный портье, лица которого я не помнил по своей прошлой жизни в Холодных Ручьях, хрустнув газетой и отодвинув прочь от себя чашку с давно остывшим кофе, поднялся мне навстречу. Мы обменялись приветствиями. Вытянутым из рукава козырем шлёпнула о стойку моя визитка. Вразнобой звякнули мешочек серебра и ключ от моего номера. Постоянные разъезды, связанные с моей работой, смирили меня с наивным и скромным уютом сельских гостиниц и таверн. За дюжину серебряных монет здесь можно получить стол и крышу над головой на несколько дней. Главное быть готовым к тому, что зубной порошок в умывальной комнате, может быть, придётся колоть молотком, а к кофе утром вместо рафинада подадут имитацию из спрессованного в кубики сахарного песка.

Освежившись с дороги, я спустился в холл и заказал лимонад. Льда и долек в поданном мне напитке было примерно поровну. С напускной ленью опустошив кувшин, я хрустнул ледяным кубиком. Портье всё это время неспешно листал свою газету. Скучный пони со скучной газетой и скучной недопитой чашкой. Вернувшись к стойке, без долгих предисловий я сразу задал вопрос о том, где можно снять на ночь кобылку и в какую сумму мне это обойдется. Нравы в здешних краях царят такие же простые, как и во времена моего детства. Секс до брака? Секс вне брака? Оплачивать обладание чьим-то подхвостьем, словно это отрез ткани от портного или круг сыра из бакалеи? Впрочем, выражение лица скучного пони не выдало его возмущения или удивления. Он был не из местных, я не помнил его по своему детству. Как можно более искренне улыбнувшись портье, я отправился по названному адресу. Пять золотых ожидали свою обладательницу. Я ожидал древнего, как сама жизнь, развлечения перед завтрашней работой. Прогретый за день воздух покидал палисадники, с ручьёв, давших название посёлку, шла прохлада. Ноги сами несли меня. Мне был знаком этот адрес.

Усталое безразличие во взгляде кобылки, открывшей дверь на мой стук, на мгновение сменилось испуганным удивлением. Затем в глазах засветилось что-то, что можно было бы назвать радостью. Но, вероятно, это был просто неверный свет фонаря над дверью. Пони назвала меня по имени. Ей не хватило смелости или уверенности в реальности происходящего, чтобы озвучить моё прозвище из тех времён, когда мы, двое беззаботных жеребят, совершали набеги на соседские сады и жгли высокие костры на поляне ночного леса. Мы обменялись парой ничего не значащих фраз. Радость в глазах моей первой любви погасла, когда я, пройдя в дом, оставил на каминной полке пять золотых. Мой взгляд, привыкший смотреть на мир сквозь зрительную трубу теодолита, сразу отметил среди стоявших на полке безделушек фарфоровую балерину, мой подарок перед отъездом. Надо же, она до сих пор хранит… Быстро, в какой-то суетливой показной угодливости, кобылка собрала всё необходимое и отправилась со мной в гостиницу. Я успел заметить, как она украдкой сунула в сумку бутылку вина с тремя семерками — символом удачи — на этикетке. Вино, как средство раскрепоститься и заговорить со мной, вспомнить детство и юные годы? Вспомнить первую любовь? Летней ночью, после жаркого дня сама мысль о приторном до тягучести, липком вине вызвала во мне волну отвращения. В душе шевельнулась злость. До гостиницы мы шли в напряженном молчании. Прижав ушки, пони виновато кивнула жеребцу-портье, я лишь улыбнулся уголком рта. Которым по счёту я был для неё? Сотым? Тысячным? Скольких пони моя юношеская любовь водила в номер вот так, с виноватой, или наоборот, глумливой, порождённой алкоголем, который, разумеется, не заполнит душевную пустоту, улыбкой?

Когда я вернулся из душевой, кровать уже была готова. Почему-то горели свечи, их огоньки отражались в глазах кобылки. Бутылка, разумеется, была пуста на две трети. Грубо сдёрнув пони с кровати, я прижал её мордочкой к ковру и вошёл сзади. Я не хотел видеть её глаза. Обхватив кобылку передними ногами за рёбра, я раз за разом вгонял свой жезл в её петлю, вытягивая его обратно то до середины, то почти до самого навершия. В первые минуты, несмотря на то, что тело пони призывно и привычно изогнулось подо мной, мышцы матки напряглись, словно петля не хотела впускать меня. Вероятно, сказался подавляемый шок от встречи со мной. Но кого, собственно, интересует, чего хотела или не хотела петля деревенской давалки? Это лишь раззадорило меня и я усилил натиск. Зная себя, я верил в то, что стоны пони не были притворством. Чувствуя, что момент всё ближе, я вынул член полностью и, быстро проведя навершием по срамным губам, вогнал его выше, под самое основание хвоста. Кобылка вскрикнула, по её щекам скатились слёзы. Городские нравы ещё не пришли в этот сонный сельский край, в этой дырке я был у неё первым. Стоны перешли в жалобное поскуливание, оборвавшиеся на высокой ноте, когда я выпустил в прямую кишку пони тугую струю семени.

Разумеется, когда всё было кончено, кобылке понадобилось провести некоторое время в туалете, а затем в душевой, чтобы избавиться от последствий моей маленькой шалости. Нарочно не дожидаясь, пока моя конская стать опадёт и втянется, я спустился в вестибюль и заказал у опешившего портье бокал апельсинового сока в номер. После хорошей вязки и апельсинового сока я сплю буквально без задних ног, поэтому я не застал момента, когда моя юношеская любовь покинула номер.

Отчего-то мне снилось детство, мы с моей будущей первой любовью плещемся в ручье на прогретом летнем солнцем мелководье. Проснулся я с улыбкой. Остатки вина отправились в раковину.

Весь следующий день я провёл в глупых хлопотах. Большинство реперов^[2] на местных домах были либо сбиты, либо упрятаны под многими слоями штукатурки, границы участков за поколения изменились, прозрачная серость вековых чернил почти сливалась с серостью бумаги старинных планов и договоров. Когда солнце клонилось к закату и план работ на этот день был выполнен, я отправился по знакомому адресу.

Пони улыбнулась мне, я улыбнулся в ответ. Невысокая стопка золотых монет привычно звякнула о мрамор каминной полки. Через четверть часа кобылка уже распростёрлась, раскинув ноги, на крахмальных гостиничных простынях подо мной. Смотря в её глаза, я водил своей статью по сокровенному месту пони, дразня её. Лишь когда пони игриво прикусила нижнюю губу в ожидании нового оргазма, я вошёл. Ритмичные удары моих бёдер о её бедра, сладкие судороги, идущие волна за волной и заставлявшие её всё сильнее стискивать мои плечи передними ногами. Мы финишировали вместе. Через некоторое время, когда наше дыхание восстановилось, она прошептала: “Ещё!”, и наши тела вновь слились, а сердца вновь забились в бешеной гонке совсем рядом.

Когда я уже полулежал на кровати, пони, опустившись передо мной, дважды провела кончиком языка по всей длине моей стати, вверх и вниз, вверх и вниз. Моё тело таяло в сладкой истоме, а навершие члена двигалось глубоко в глотке пони. Боковым зрением я увидел в зеркале, что за приоткрытой дверью маячит сосредоточенная мордочка портье. Жеребец судорожно и тихо, так, чтобы мы не услышали, наблюдал за нами, мелко вдыхая через приоткрытый рот и выпуская воздух через ноздри. Рядом с входной дверью на стене висела какая-то пошлая любительская картина, на которой был изображён какой-то пошлый пейзаж. Ухмыльнувшись своей задумке, я резко выдернул член изо рта моей любимой. Струя густого горячего семени излилась на картину. Это несколько оживило пейзаж. Пусть теперь утром скучный любитель скучных газет объясняет приходящей горничной специфику сегодняшней уборки моего номера. Но это было ещё не всё. Прошло совсем немного времени, и жеребец за дверью настолько вошёл в раж, что, высунул язык и зажмурился. Я метнулся к двери и рывком распахнул её. В глазах жеребца плескался ужас, член стремительно опадал и съёживался. Я захлопнул дверь.

В эту ночь я проводил свою первую любовь до дома. Мы болтали ни о чём. На самом деле, нам хватало только взглядов глаза в глаза. В эти моменты кобылка вспоминала нескладного отчаянного юнца, с которым бегала по весенним полям и воровала соседские яблоки. Я вспоминал озорную, неистощимую на выдумки пони, которая, войдя в положенный возраст и оформившись, стала интересовать меня не только в качестве подруги по играм и набегам на фруктовые сады. Пони, о которой я мечтал бессонными ночами.

Потом вновь был душный июльский день и мелькавшие перед моим носом пухлые пачки писем, купчих грамот и закладных, согласно которым выходило, что вот эту рощу троюродный брат снохи двоюродной сестры передал в дар ещё в прошлом веке, а вон тот луг шурин внучатого племянника продал сводной кузине крестника по материнской линии.

Вечер, пять монет на каминной полке. По дороге в гостиницу мы смеялись, мы вспоминали. Моя пони рассказывала мне о редких, но таких важных деревенских событиях. Я старался удивить её чудесами городской жизни.

Эта ночь превзошла обе прошлые ночи.

Мы сливались и финишировали, финишировали и сливались вновь и вновь. Губы моей любимой пахли лесной земляникой. На столе стояла принесённая кобылкой корзинка с крупными спелыми ягодами. Пони ничего не забыла. В минуты передышек, когда мы лежали рядом, застыв в своём счастье, словно две пчелы в густом золотом меду, а ночной ветер из распахнутого окна остужал наши тела, мы вспоминали нашу юность. В дни, когда наши касания во время игр уже будили в нас робость и какое-то новое, незнакомое прежде чувство, названия которому мы не знали, в один из прозрачных вечеров, устав от дневных приключений, мы брели вдвоём по земляничной поляне и срывали ягоды. Мы вдруг поняли, что звёзды на небосводе отныне горят лишь для нас двоих, и лишь для нас двоих поют ночные птицы. Моя любовь со смущенной улыбкой легла в траву. Я лёг рядом с ней. У её дыхания был земляничный аромат.

Когда стало известно, что мне предстоит навсегда покинуть посёлок, я видел слёзы в её глазах. В дорогу моя любовь собрала для меня корзинку сочных красных ягод. Я подарил фарфоровую балерину и обещал написать. Ураган большого города проглотил меня без остатка и я так и не написал.

Сейчас я смотрел кобылке в глаза:

— Знаешь, я больше не смогу расплачиваться с тобой за любовь деньгами…

— Правда? — её голос дрогнул, но глаза загорелись радостью.

Я увидел в этом взгляде всё. Весёлые игры и дальние походы. Её белую фату и мой строгий, безукоризненно отутюженный чёрный фрак. Праздничный стол, за которым вместе с нами неугомонная орава жеребят — наших сыновей и дочерей.

— Да, больше не смогу, — ответил я, — я уже передал пятнадцать золотых, которые отправили тебе твои родители.

Взвыв, словно раненая волчица, кобылка выскочила из номера.

Через час утренний поезд уже уносил меня прочь от Холодных Ручьёв. Уносил к суете городов, к новым полям, лесам, строительным площадкам, которые надо было измерять и наносить на планы и карты.

Через некоторое время я случайно узнал, что моя юношеская любовь покончила с собой, бросившись под поезд. Говорили, что эта пони вела далеко не образцовый для незамужней кобылки образ жизни. Говорили, что в её сумке нашли раскрошившуюся под чугунными колёсами фарфоровую статуэтку и засохшие земляничные листья.