Гайд для новичка

— Сайрус, ты меня вообще слушаешь?

Вопрос вернул чейнджлинга назад в реальность. Он, проморгавшись, сфокусировал взгляд на собеседнике. На него пристально глядел пегас жёлтого цвета с белой гривой. В его взгляде читалось беспокойство, оно же было и в излучаемых эмоциях.

— Да, — чейнджлинг протёр копытом глаза, улыбаясь пони. — Да, слушаю, просто, ну…

Пегас поднялся из-за стола и подошёл ближе к Сайрусу. Его эмоции сильнее разбавились уверенностью и любовью.

— Перестань волноваться, Сай, — пегас обошёл чейнджлинга сзади и обнял. — Мы так уже делали, и не раз. И всегда получалось. И в этот раз получится.

— Да, я знаю, знаю. Просто… — Сайрус откинулся назад, расслабляясь в объятиях любимого. — Просто, Винд, дело не в том, что мы так раньше не делали. Это же не абы какой пони, это Эпполоджи.

— Я понимаю, что это Эпполоджи, Сай, — Винд крепче обнял его. Эмоции пони теперь полностью состояли из любви и гордости. — Но накручивая себя, ты точно никого не впечатлишь.

— Вот почему ты всегда оказываешься прав?

— Потому что я умею думать, — усмехнулся пегас. — И мне нравится это делать. А ещё я знаю, что тебе тоже нравится, когда я думаю.

Сайрус довольно улыбнулся, прижимаясь спиной к Винду, одновременно с этим принимая образ пегаса.

— Сколько раз уже это происходило, а я всё никак не могу привыкнуть к тому, что вижу свою точную копию где-то, кроме зеркала. 

Винд отстранился от Сайруса, который теперь с ехидной улыбкой смотрел через плечо.

— Слушай, а знаешь что? — внезапно встрепенулся пегас, с немного безумной улыбкой глядя на Сайруса.

Чейнджлинг в ответ лишь вопросительно поднял бровь.

— Ты, читая его эмоции, выгадаешь нужный момент и предложишь ему почитать то, что ты пишешь!

Сайрус рассмеялся:

— Ага, конечно же, ещё и иллюстрацию попрошу нарисовать, как же.

— А я не шучу, Сай, — Винд серьёзно взглянул на пони перед собой.

— Да ну брось, Винд. Куда уж ему читать что-то, написанное мной. Не дорос я до такой аудитории.

— Ну а ты всё равно попробуй. Вы же оба творческие личности. Да и ты наверняка сможешь подгадать момент, — Винд сел рядом с Сайрусом и окинул копытом комнату. — Ты только представь, что будет, когда ему понравится, что он прочитает!

— Ты так говоришь, будто бы не сомневаешься, что ему понравится, — пробурчал Сайрус, ёрзая рядом с Виндом.

— Конечно, понравится! Ты же буквально вдохновляешься им! Кому может не понравится работа, целиком пронизанная уважением к своему живому источнику вдохновения! Эпполоджи ведь не дурак: если сумеешь-таки его убедить прочесть свои труды, он наверняка их оценит по достоинству.

— Ну, не знаю, Винд. Звучит как-то слишком дерзко, как по мне, — протянул Сайрус, покусывая губы в неуверенности.

— Ага, а притворяться совершенно другим пони лишь для того, чтобы, наконец, встретиться со своим кумиром один на один, это не слишком дерзко, да?

Сайрус тяжело вздохнул.

— Видишь, — прошептал ему в ухо Винд. — Я снова прав.

— Похоже, что так, — улыбнулся Сайрус в ответ, наслаждаясь объятиями и эмоциями любви и наслаждения, исходящими от Винда.

— Ладно, давай, хорош уже сидеть. Шуруй одеваться, не пойдёшь же ты на такую важную встречу в чём мать родила!

— Зачем ты здесь?

Вопрос Эпполоджи вывел Сайруса из задумчивости, и он перевёл взгляд с картины, висящей на стене на земнопони.

Вокруг Эпполоджи витали эмоции печали, жалости, и, что удивило Сайруса, предвкушения.

— Издательство давно хотело опубликовать интервью с вами, — чейнджлинг широко улыбнулся. — В конце концов, такие таланты, как вы, всегда приковывают пристальное внимание прессы.

— И ты здесь только за этим? — Эпполоджи слабо усмехнулся, глядя Сайрусу в глаза. — Порадовать своё издательство объёмным интервью, которое вынесет на свет какие-то детали, до которых читатели прессы всегда охочи, — всё, зачем ты пришёл сегодня вечером?

Чейнджлингу стало неуютно под пронизывающим взглядом старого пони. Тот продолжал излучать всё те же эмоции за тем лишь исключением, что сейчас они пополнились ещё одной: любопытством.

— Ну, на самом деле, нет. Вернее, не совсем, — Сайрус покачал головой, потупив взгляд. — Видите ли, я, как и многие пони, большой ваш фанат. И когда мне выпал шанс поговорить с вами вот так, лично, я просто не мог его упустить! — на этих словах он аж притопнул, снова поднимая взгляд на Эпполоджи. К удивлению Сайруса, эмоции того окрасились нотками раздражения.

— Значит, ты решил использовать своё положение для того, чтобы получить желаемое? — старый пони глядел на пегаса теперь с хитрым прищуром. — А что, если ты не выполнишь свою задачу здесь?

В горле Сайруса пересохло. Он старательно гнал мысли о том, что может произойти, если начальству не понравится что-то из того, что он сегодня узнает. В первую очередь пострадает Винд, и чейнджлинг содрогнулся от этой мысли.

— Даже если сегодня мой последний вечер в роли журналиста, я всё равно буду счастлив. Потому что оно того стоило! — чейнджлинг поднял взгляд и уверенно улыбнулся.

Ненадолго в галерее повисла тишина. Сайрус же гадал, поверил ли Эпполоджи его словам.

— Что ж, очень на это надеюсь, мистер Винд, — взгляд Эпполоджи потеплел. — В таком случае, раз уж тебе больше нечего терять, я немного помогу. Я буду отвечать максимально честно на все вопросы.

Сайрус недоверчиво покосился на своего кумира:

— На все?

— Именно, мой дорогой друг. Но учти, вечер не бесконечен.

Сайрус кивнул в ответ. Это был его шанс. Хотя Эпполоджи звучал так, будто карьера чейнджлинга уже решена, он всё равно собирался довести это интервью до конца, потому что обратной дороги уже не было.

— Итак, мой друг, что бы ты хотел узнать для начала? — Эпполоджи поправил очки на носу, с улыбкой глядя на Винда. Его эмоции теперь представляли из себя мешанину из предвкушения, любопытства, радости и грусти. Но у Винда не было времени анализировать такой клубок прямо сейчас.

— Ваши картины, я думаю.

Как только он сфокусировался на творчестве кумира, мысли в голове начали принимать подобие порядка. Сайрус уже настолько привык к тому, что творчество Эпполоджи позволяет ему фокусироваться, что давно приучился использовать этот трюк. Но в этот раз он впервые за долгое время задался вопросом, почему же так происходит. Но времени размышлять не было.

— Мои картины? И что же с ними? — Эпполоджи с нескрываемым любопытством глядел на Сайруса, взгляд которого блуждал от одной картины к другой.

— Ваши первые картины, — задумчиво протянул чейнджлинг. — Вы всегда говорили, что они про ваше детство. И у меня всегда возникал вопрос: а почему так? Ведь, помимо общего стиля, они разделяют общую тему. Они все изображают небо и облака. Причём облака, которым пегасы придали какую-то форму. Но вы родом из небольшого городка земных пони, в котором вряд ли нашлись бы небесные скульпторы. Мне интересно, что именно вы пропускали через себя, будучи жеребёнком, что это вылилось в такое детальное изображение облачной скульптуры.

Эмоции Эпполоджи вскипели вокруг него. Сайрусу показалось, что в этой бурлящей мешанине цветов, которые сейчас витали вокруг старого пони, он уловил гнев, грусть, гордость, восторг, зависть… и стыд. Внешне же Эпполоджи остался совершенно спокоен, лишь улыбка чуть поблекла, а взгляд потерял фокус, как будто он вспоминал что-то.

— Да… Да, хороший вопрос. Мне, на самом деле, его редко задают, и в последнее время всё реже.

Эпполоджи прошёлся вдоль стены, скользя взглядом по картинам.

— Вот эта вот, — он указал на одно из изображений, — была самой первой из тех, что я нарисовал.

Сайрус уставился на картину. Он видел её много раз. Реплики в музеях и на выставках, фотографии в журналах. На полотне было изображено небо на заре, всё еще звёздно-синее, но уже медово-жёлтое у горизонта. Но на фоне этого буйства утренних красок выделялся парящий остров. Одна его часть была погружена во мрак, оставляя видимым только контур, а вторая купалась в лучах восходящего солнца. Остров был небольшим, полностью из облаков. Несколько небольших валунов, одинокое облачное деревце и тающий в небе ручеёк из более лёгких облачков, — вот и всё, что на нём было

Даже на картине эта скульптура выглядела лёгкой, способной развеяться от любого дуновения ветра. Сайрусу казалось, что он даже видит дымку, из которой состоял ручей.

— Видишь ли, все эти картины выросли из грубых набросков, которые я делал жеребёнком. 

Эпполоджи тоже глядел на полотно, и сейчас в его эмоциях больше всего было грусти и радости. Чейнджлинг знал это сочетание: приятная ностальгия.

— Но я действительно черпал вдохновение у небесных скульпторов. Ты абсолютно прав: в том месте, где я рос, пегасов практически не было, а те, кто всё же бывали у нас, не были творцами. Кроме одного, — Эпполоджи взял паузу, глядя куда-то сквозь картину. — Он был чудаковатым пони даже для вашего крылатого племени, — ухмыльнулся старый художник.

Сайрус же весь обратился в слух: то, что он слышал сейчас, было совершенно новой информацией. Он, как и многие другие, предполагали, что у раннего творчества его кумира был какой-то вдохновитель, но Эпполоджи никогда не давал конкретного ответа на этот вопрос.

— Его звали Фэлкон, и он появился в нашем городе внезапно. И сразу же, как появился, он начал творить. Небо было ему холстом, а город — аудиторией. Так мне думалось поначалу, — глаза Эпполоджи теперь ярко сверкали. Его эмоции пестрели воодушевлением, и сам пони выглядел словно помолодевшим.

Сайрус его понимал: он и сам мог с упоением рассказывать всем желающим о своём вдохновителе.

— Меня просто захватило то, что этот пони вытворял с облаками. Мне это было непостижимо, но я чувствовал рвущее душу желание прикоснуться к чему-то столь же прекрасному и возвышенному. Я начал пристально следить за его работой, хоть это и было сложно: облачные скульптуры недолговечны, и часто я находил одни только обрывки в небесах, опоздав лишь на какие-то полчаса.

Сайрус окинул взглядом галерею. Его взгляду предстали картины, заполненные облаками на фоне небес. Величественные скульптуры, изображающие красоты природы, воссозданные из белого небесного мрамора и после увековеченные краской на холстах. У Сайруса перехватило дыхание: это было восхитительно. Запечатление чего-то мимолётного, чтобы сохранить и передать дальше, — поступок, достойный восхищения.

— Я практически выучил распорядок дня Фэлкона лишь для того, чтобы наблюдать процесс создания его шедевров. Позже я начал делать наброски. Я старался зарисовать всё, что он творил с облаками. Во всём этом была какая-то непостижимая магия, которую я так долго наблюдал и наконец-то смог почувствовать.

Эпполоджи счастливо улыбнулся. Да, эти воспоминания словно омолодили старого пони на несколько лет.

— В какой-то момент он заметил меня. Я не помню, когда именно это было. Я задремал, следя за ним, скользящим по ночному небу и собирающим облака, чтобы вылепить из них очередной островок или причудливое сооружение. А потом, закончив, он спустился ко мне и спросил, почему я уже которую ночь наблюдаю за ним.

Сайрус недоумевающе оглянулся на рассказчика:

— Но разве он не для этого творил? Чтобы за его искусством смотрели и восхищались?

— Именно это я у него и спросил, мой друг, — Эпполоджи кивнул. Его эмоции снова немного успокоились, и старый пони двинулся дальше по галерее, приглашая чейнджлинга за собой. — Тогда он лишь покачал головой и ничего не сказал. Я же начал засыпать его вопросами. Мне было интересно абсолютно всё, но в первую очередь — его творчество. Та не описуемая словами магия, которую он творил своими копытами и крыльями в небесах…

Взгляд Эпполоджи прошёлся по картинам, которые были написаны им в другой промежуток времени. Сайрус внимательно слушал. В голове уже возник образ молодого Эпполоджи, который идёт рядом со своим вдохновителем и увлечённо с ним о чём-то беседует. Какая-то мысль начала оформляться в голове, но сейчас Сайрусу было не до неё.

— Он практически ни на что не отвечал. Но и не прогонял меня. Я продолжал приходить каждую ночь, молча наблюдая и делая наброски. В это же время я и заметил в себе тягу к рисованию. Даже днём, когда я не мог смотреть на его работы, я что-то карябал в тетрадях и блокнотах. Тогда же у меня и появилась впервые мысль показать ему свои каракули. Мне казалось, что я как его самый страстный почитатель могу рассчитывать на одобрение своего кумира. Что он если и не похвалит меня, то хотя бы укажет на ошибки и подскажет, в каком направлении двигаться дальше.

Эпполоджи скривил губы в горькой усмешке. Его эмоции вспыхнули злостью и грустью.

— Ему было всё равно. Я до сих пор помню, как он взглянул на мои рисунки, кивнул и сказал «красиво». И всё. Снова взлетел и продолжил рисовать в небе. Тогда я расстроился.

Эмоции Эпполоджи немного успокоились. Теперь в них преобладали грусть и сожаление.

— Я не приходил к нему несколько ночей. Корпел над рисунком. Мне казалось, что если я принесу ему полностью законченную работу, которая будет идеальной, то он скажет мне что-нибудь ещё.

Сайрус пристально глядел на старого пони. Эпполоджи же смотрел куда-то в сторону. Его губы были плотно сжаты, а дыхание прерывистым. Не надо было уметь читать эмоции, чтобы понять, что старому художнику непросто даётся эта часть разговора.

— Когда я пришёл к нему, то он никак не отреагировал. Ему было всё равно. И меня это разозлило. Я был единственным пони, которому было важно его искусство. Единственным во всём городе, кто был готов не спать ночи напролёт, лишь бы увидеть, как он творит! А ему было всё равно. Он не спрашивал, почему меня не было прошлые ночи. Не спрашивал, чем я занимался. Ему было не важно.

Эпполоджи зажмурил глаза и тяжело вздохнул. Сейчас они с Сайрусом стояли напротив последней картины в галерее, на которой было изображено бушующее море с громадой облаков над ним. В этих облаках можно было рассмотреть зелёного пегаса, который летел куда-то сквозь бурю.

— После того, как он закончил очередную скульптуру, я попросил его подойти ко мне. Я молча показал ему рисунок, — Эпполоджи кивнул на картину. — Тогда она ещё не выглядела так, но была похожа. Единственное, на ней не было пегаса.

Эмоции пони теперь были только грустью и печалью.

— А он лишь промолчал. Он смотрел на неё минут десять, а потом просто взял и улетел.

Эпполоджи грустно улыбнулся:

— После я просто пошёл домой. У меня не было настроения делать что-либо. Мне хотелось просто лечь, закрыть глаза и раствориться где-то в темноте.

Сайрус продолжал пристально смотреть на Эпполоджи. В эмоции того прокрались нотки стыда и раздражения, что несколько удивило Винда.

— А потом я получил письмо. Без обратного адреса, но с подписью. Оно было от Фэлкона.

Теперь в эмоции художника закрались нотки гнева, которые уверенно затмевали собой все прочие.

— В своём письме он говорил, что он был рад оставаться в этом городе до определённого момента. До того времени, что я начал следовать за ним, — Эпполоджи покачал головой, — говорил, что просто не может сосредоточиться на работе, пока я рядом. Что я зачем-то следую за ним. Но он мог это терпеть, ведь, по его словам, он самовольно оккупировал наше небо. Но потом я начал делать наброски его работ. Перекладывать их с небес на бумагу. И, как он сказал, он просто не мог этого выносить. Суть его творчества в том, что оно скоротечно. Я же покусился на саму эту суть.

Эпполоджи усмехнулся. Его эмоции теперь состояли из грусти, гнева и облегчения. Сайрус, судя по всему, был первым за долгое время, кто услышал эту исповедь.

— В конце он говорил про то, что никогда не хотел становиться ни для кого вдохновением. Что ему неприятно то внимание, которое я оказываю его творчеству. Что после знакомства со мной ему противно творить, раз его работы могут вызвать у кого-то настоящую зависимость. Он попросил не превращать наброски его скульптур в полноценные картины и сказал, что улетает. Из-за меня. «Я бы хотел сказать, что мне было приятно тебя знать, Эпполоджи, но мы оба знаем, что это ложь. В любом случае: твори. Твори, потому что я больше не могу. Не после того, что ты сделал со мной», — так он закончил своё письмо мне.

В галерее повисло молчание. Сайрус пытался осмыслить услышанное, Эпполоджи же просто стоял и пристально смотрел на гостя, словно ожидая вердикта.

— Это… — чейнджлинг не мог подобрать слов. — Это поразительно.

— Наверное, — Эпполоджи пожал плечами. — Вскоре после этого я уехал из родного города. Я начал писать картины, и у меня неплохо получалось. Но я всё время думаю о Фэлконе. Я не могу перестать думать о том, что он мне сказал.

— Что вы имеете ввиду? — Сайрус удивлённо вскинулся.

— Я отравил его небеса, — Эпполоджи ответил будничным тоном, но эмоции скорби говорили лучше слов. — Я отравил саму суть его творчества.

— Попытавшись увековечить его?

— Не только. Я слишком много возложил на его работы. Я возвёл их в нечто сакральное для себя. Я начал относиться к ним и к Фэлкону как к чему-то, что делается для меня. Что мои искренние любовь и восхищение должны что-то значить для него. И потом я попытался сохранить их. Отобрать последнее, что делало их особенными в глазах их творца, — Эпполоджи грустно покачал головой.

Сайрус слушал затаив дыхание. Эта исповедь внезапно заставила его переосмыслить своё отношение к творчеству Эпполоджи.

— Мне понадобилось много времени, чтобы осознать, чего я лишил Фэлкона. И с тех пор, как я это понял, я пытался найти его. Достучаться до него. Я просто хотел извиниться перед ним. Сказать, что теперь я вижу, как подло я с ним поступил и как мне жаль.

Горечь в словах творца говорила сама за себя, да и Винду сейчас было не до считывания эмоций. Внезапно для себя он под совершенно новым углом взглянул на те вещи, которыми раньше восхищался.

— Ваши самые известные картины… Это изображения облачных скульптур. Они все были срисованы с него? — Сайрус взглянул Эпполоджи в глаза.

— Да. И они были опубликованы с одной целью: привлечь его внимание. Чтобы он увидел, на что он меня толкает, прячась и не идя на контакт.

Сайрус выдохнул. Голова кружилась, и ему пришлось сесть, чтобы хоть как-то удержать равновесие.

— Но он же попросил вас не делать этого! — воскликнул журналист. — Это была его единственная просьба!

— Да, но что я мог поделать?! Мне необходимо связаться с ним, чтобы сказать ему, что мне жаль. Что мне очень, очень жаль.

— Но… — Сайрус не нашёл слов, чтобы передать то, что было в голове. Сейчас напротив него стоял не уверенный кумир многих художников, а старик, готовый пойти на всё, лишь бы получить прощение одного пони, которого считал важным.

— Это просто невероятно… — прошептал Сайрус. — Я не могу поверить в то, что…

Сайрус замер на полуслове. В его голове выстроились в ряд прочие сюжеты Эпполоджи. Всё его известное творчество, все картины, которые старый мастер когда-либо публиковал.

— Всё, что вы делали после этих картин… — медленно выдохнул Сайрус, кивая на галерею. — Всё посвящено одной теме. Прощению и искуплению.

Взгляд чейнджлинга встретился с взглядом пони. Сайрус был настолько ошеломлён, что не мог распознать ни одной эмоции, которая исходила от Эпполоджи.

— Когда Фэлкон попросил вас не дорисовывать наброски его скульптур, вы не справились, — Сайрус сглотнул. — И когда он сказал, что не хочет быть вдохновением, вы не справились во второй раз.

В галерее повисла тяжёлая тишина. Какое-то время в ней раздавалось лишь тихое дыхание.

— Большое спасибо вам за интервью, мистер Эпполоджи. Спокойной ночи, — Сайрус, не глядя на хозяина дома, встал и направился к выходу из галереи.

Когда он был уже практически у двери, Эпполоджи окликнул его:

— Мистер Винд, постойте! — его голос слегка охрип, но старый пони быстро вернул его в норму. — У меня к вам один вопрос: на моём месте вы бы поступили иначе?

Сайрус замер, глядя в пол. Ему не хотелось давать правдивый ответ на этот вопрос.

— Я не знаю, — соврал чейнджлинг, поднимая взгляд на Эпполоджи.