Компаньон одиночества

«Смерть — гордая сестра»
Томас Вулф

Желтый свет. Одинокая лампа теряется в сиреневой мгле, а темнота с воем карабкается по стене, надеясь, что сможет улизнуть. Желтый свет. Горит желтый свет.

И перед ним стоят шестеро. Шесть неясных тихих фигур. Темнота загораживает их только потому, что даже свет не хочет падать на грубые силуэты незнакомцев. Шесть неясных тихих фигур, возникших на рубеже тьмы и света; они восстали, вспорхнули с границы видимого и невидимого, воскреснув вместе с тишиной и гулом далекой-далекой реки, давным-давно вышедшей из берегов. Шесть неясных фигур.

Всегда гордые, всегда надменные минуты и секунду настенных часов становятся песком. Стрелки рассыпаются, диск вытягивается в длинную полоску, а потом, с холодным хриплым хлопком превращается в громадные очки, и, раздуваясь, словно воздушный шар, набирает висящее брюхо склянки, пока, наконец, не касается пола. Скоро нужно будет отплывать.

По улице гуляет ночь. Ночами даже мерзкое кажется другим. Ночами свет, обещавший воскресить, становится желтым, тусклым, уродливым – и его не хочется видеть. И открывать глаза не хочется. Лишь бы спать, лишь бы уснуть и забыть о том, что настала ночь, беспросветная ночь, густая, гулкая и злая. Неистовая, щуплая, старая ночь – пугающее, пугающее время.

Церемониймейстер – тьма. Темнота – оживший кошмар, сводящий с ума, доводящий до безумия своей привлекательностью и уродством. Лишь бы разбиться о скалы, лишь бы увидеть разлетающиеся в щепки доски, хрустом исполняющие гимн разъяренным морякам. Это всё она – тьма, давшая отсчет по песочным часам. Берег – песчинка за песчинкой – удаляется, город превращается сначала в размазанную акварелью картину, потом в нечеткие формы дома, потом остаются только высокие шпили башен и ратуши – последние флаги уходящей жизни. Их шесть – их силуэты остаются далеко.

– Кто вы? – невысокий худой пони пристально смотрит в пустые силуэты. Тьма, окутавшая комнату, заставляет поверить, что выхода нет – и он не бежит. – Что вам от меня нужно?

Но гости молчат. Слышно, как сыпется песок – хмуро, устало скатывается по стеклу, достает до самого дна. Песчинка за песчинкой – секунда за секундой – вдох за вдохом – силуэт за силуэтом. Он течет, словно река. Он ждет лодки, ждет ветра. Шторм и ветер, ветер и буря, и песок.

– Убирайтесь отсюда! – пони слышит свой голос то ли из глубины себя самого, то ли из глубины этой далекой реки. И страх, пытающийся сковать его, подступает выше, стремится вверх против течения – против крови и против мысли. – Я не хочу вас видеть!

Тогда силуэты – не уродливые и не красивые, не прекрасные и не убогие – говорят слово за словом:

– Смерть.

– Пришла.

– Август.

– Сгорел.

– И ты.

– Сам.

– Его.

– Будешь…

– Я… умер, – говорит себе тихо, без ужаса, без страха и сожаления, пони. – Я… умер. Неужели я всё-таки… умер.

«Желтый свет. Перед ним стоят шестеро. Всегда гордые и всегда надменные. Кто из них убил тебя? Кто из них смотрел на твою угасавшую жизнь, словно в прицел? Кто из них видел твои скитания и предсмертную агонию, будто пламя, пожиравшее молодое деревце? Кто из них поднял копыто, кто опустил его, кто сделал это – кто убил тебя?»

– Правда… – тихо бормочет пони себе под нос. – Кто убил меня? – он поднимает огненные глаза, полные ярости и гнева. – Кто из вас убил меня?!

---

Дорога текла назад, решив противостоять времени. Голые деревья, склонившись, следовали за ней на поводке бордюра, натянув ошейник земли. Здесь главной была дорога – поводырь и повелитель, и кто бы ни шел вперёд, его постоянно тянуло назад.

В ночь. Мысли, будто дикие звери, рвали воспоминания и переживания, царапали спину – назад лилась дорога. Можно было идти против неё, можно было идти вверх, но призраки рано или поздно заставляли обернуться. И тогда расступались унылые деревья, а путь казался таким ужасным, что не хватало сил сделать ещё хоть шаг. Камень брусчатки цепью взгляда утягивал проходившего на дно – в безжизненный океан прошлого и недосягаемого.

Была ночь. Бестелесная, хрустальная ночь, увенчанная колпаком низких тяжелых облаков, которые своим весом придавливали к земле любой взгляд. В такую ночь не горели фонари – их опасно было зажигать; в такую ночь не ходил туман – он боялся густых облаков, коронованных луной; в такую ночь мало кто появлялся на улице – хотелось жить и не хотелось умирать.

В такую ночь невысокий худой пони шел по дороге. Он смотрел вперед, на парад кривых стволов и шествие неровных веток. Вся ночь была над ним, над его макушкой, и он шел вперед, вспоминая каждый камень, который задел копытом по дороге из дома.

Рассказать историю, ночь и мгла? Поведать ли тебе о невысоком силуэте, повернувшем с аллеи к крохотной гравийке, обязанной привести его домой? О том пони, который только что открыл дверь, вошел к себе, стряхнул снег и посмотрел в пустой коридор, где не было ни души? И выслушаешь ли ты, почему ни темнота, ни дорога не остановили его на пути к дому, скрытому снегом в одной из деревушек то ли близко, то ли далеко от Понивилля.

Пони сел в кресло. Его взгляд был стеклянным, невидящим, безумным, но в то же время спокойным и печальным. Он не видел перед собой ничего, кроме прошлого, туманом взвинченного в пропасти времени. Мало кто вообще видел себя в прошлом, мало кто помнил себя слепым и глухим! Мало кто жив, потому что хотел бы быть живым.

– Волнуешься? – спросил пони, сидевший напротив. Он был здесь с самого прихода. – На себя не похож.

– Волнуюсь… да это только малая часть того, что я чувствую, – покачал головой невысокий худой пони, облизнув губы. – Даже страшнее, чем когда я шел.

– На улице такая погода, да. Я даже подумал, что ты вовсе не придешь. Я бы не жалел, нет. Покатись ты на все четыре или восемь сторон, я бы всё равно не жалел.

– У тебя же есть что-нибудь?

– Вода? – второй пони встал.

– Ну, давай воду.

Он поморщился, но выпил стакан, посмотрев на хозяина дома увереннее.

– Мы с тобой последний раз виделись, наверное, в августе, – кивнул гость, уставив свой стеклянный взгляд в окно. – Это был плохой август. Ты помнишь?

– Правила просты, ты знаешь, – оборвал его второй. – Там всего одна пуля. По три попытки каждому, чтобы расстрелять всю обойму. Стреляем один за другим. Тянем нить твоей тухлой истории, один за другим, пока не оборвется. Всё. Без какой-либо ещё дряни.

– Кто первый?

– Ты.

– Не в кресле же, – отвернулся худой, обведя взглядом комнату.

– По углам, – кивнул второй. – Когда будешь готов?

– Я готов.

Они разошлись по углам. В темноте комнаты лампа казалась светлее солнца, а стены выше, чем небосклон, чем сама луна. Тишина казалась вечной пустотой, и если бы хоть один звук потревожил их тогда, может, можно было бы остановиться, можно было бы бросить взгляд в сторону и забыть о том, в каком доме находишься. Но было очень, очень тихо – как в гробу.

Худой пони, единорог, раскрутил барабан и покрепче сжал револьвер. Он смотрел за спину тому, в кого готовился стрелять, и не мог даже пошевелиться. Оцепенение, обнявшее со всех сторон, стянуло мысли в спираль и довело до безумия. Он направил револьвер, направил вперед, ровно.

Металл… стертая металлическая стрелка револьвера, похожая на часовую. Металл… он чувствовался даже сквозь пустую тьму, сквозь безысходный желтый свет. Металл жизни, крохотная безделушка, чеканившая минуты и секунды. Металл… металл крови, железо сердца. Оно стучало: стук-стук… стук-стук… стук-стук.

Нужно было спускать курок. Вот теперь. Нажать скобу. Через пару мгновений, когда сердце сделает ещё ровно пять ударов. Один. Два. Три удара. Четыре. Пятый.

Он спустил курок.

Звяк.

Пони услышал грубый щелчок, ударивший его по зубам дрожью, и – тишина. В комнате было всё так же тихо, как и до того. Несколько позже стали слышны часы – они тикали так же строго и мерно, так же спокойно, будто ничего не происходило и будто весь мир только и слушал их – глупые пустые часы без кукушки.

Пони сошлись к центру.

– Дай перевести дух, – сказал худой, оставив револьвер на столе. – дай ещё воды.

– Да, я помню август, – произнес второй пони уныло. – Это был отличный месяц, это был ужасный месяц. В этом весь ты, Август. Всё твоё противоречивое нутро. Твоя добрая молодость, благородное юношество.

– Ужасный и отличный? – усмехнулся пони, не в силах стоять на копытах. – Подходит под определение кретина.

– А я не прав?

– Пожалуй, прав, – пожал плечами Август. – да, это правда. Меня так давно никто не звал, но это точно правда.

– Я тебя так назвал, но вот мы здесь, – усмехнулся пони. – Поэтому никто больше и не пытался. Потому что ты просто невероятно тупой кретин.

– Я понял, – Август казался белее снега. – Я соберусь и встану. Дай ещё немного времени.

– Хорошо, – кивнул его компаньон и сел напротив. – Давай подождем.

Снова настала тишина, но уже другая, страшная. Тишина ожидания, похожая на расплавленное серебро или медь – густая и горячая. Все звуки в ней перемешивались и горели, плавились; в ней умирали песни, затухали легенды. Тишина ожидания – пытка, наказание самой жизни и времени, больная и гнусная попытка обождать неминуемое, пережить то, что пережить нельзя.

Время и стены, стены и время, убогое, уродливое время, и стены, ещё более уродливые, чем само время. На них ползти, на них повеситься, задохнуться на полотке: висеть, висеть, висеть, висеть и ждать… тишина и ожидание.

А потом – яркий свет! Кто-то включит лампу, но не заметит, что жизнь уже давно утекла – лишь бы висеть, висеть, висеть, висеть… в своей крови и в своих мыслях, висеть и ждать, висеть и сожалеть, висеть и думать, но – висеть.

Август почувствовал подступавшую к горлу тошноту. Да, вывернуть наружу свои мысли, пропустив их через кишку – это хорошо. Страшно быть трусливым, но ещё страшнее – висеть и видеть, висеть, висеть, висеть и видеть.

– Там правда пуля? – дрожащим голосом уточнил Август.

– Можешь проверить, – пожал плечами Компаньон. – Да, проверь.

Пуля была в револьвере.

Они снова замолчали. Тишина была им целым миром, бездонным миром, мраморным, королевским. Свет стал похожим на золото, окаймлявшее корону дворца, и в такой тишине всё становилось великолепным.

Мысли, мысли свивались в огромные гобелены, развешанные по стенам, и для них было пространства больше, чем в самом великом замке. Рубиновое беззвучье короновало эту комнату, приказав темноте даже мерзкое показать приятным.

– Что ещё было в августе? – второй пони прищурился, взглянув на Августа.

– Тепло.

– Ты помнишь своё детство?

– Плохо, почти нет.

– Сочиним историю. Пусть она будет прекрасней заката и чернее ночи. Пусть она будет страшной, пусть она будет великолепной! Здесь, мы вдвоем с тобой сочиним историю, сочиним под дулом револьвера. И пусть она закончится, когда кто-то наконец-то отправится к праотцам.

– Но зачем?

– Таковы правила. За одной историей следует другая. Дальше – новая история. Истории, пусть истории окажутся победителями, но не мы. Рассказы и истории!

– Каким боком здесь моё детство?

– Скажи, дружище, кем ты тогда хотел быть? Кем хотел быть тот пони, который теперь оказался по ту сторону дула?

– Я был жеребенком и я мечтал стать аликорном, – произнес Август, посмотрев на своего товарища. Тот слушал молча. – Я грезил о том, чтобы стать одним из них, стремился быть таким же. Думал, что смогу протянуть это через всю жизнь. Хотелось быть добрым, хотелось быть искренним. Когда мы ещё совсем жеребята, в нас слишком много любви. Потом она ломается, но до того – мы видим мир неподдельно красивым и добрым. Потом эта иллюзия растворяется во времени, и мы становимся жестокими. Но я не хотел этого. Мне хотелось изменить мир, вдохновить на это всех. Протянуть, поделиться, разделить добро.

– Отлично! Браво, друг мой! – Компаньон встал и с огненным безумием в глазах стал ходить из угла в угол, рассеивая за собой острый вкус страха и безумия. – Пусть история начнется с маленького пони, который хотел быть добрым! Пусть это будет рассказ о добре и зле! Рассказ о жизни, порхающей, словно пегас! Этот маленький жеребенок, веривший в добро, отчаянный, готовый чуть ли не жизнью пожертвовать ради других… но… но постой… здесь что-то не так, ведь он… на самом деле, он бы её никогда не пожертвовал. Пони понимал, ворочался в постели и знал, что каждый добрый поступок – это попытка спасти себя самого. Удобно быть хорошим! Удобно отличаться мягким характером, удобно быть милым! Это была попытка придать жизни смысла, придать себе уверенности. Он хотел этого. Лишь бы его хвалили и любили, лишь бы говорили о том, какой он хороший.  И его разрывало от такого осознания, он готов был сойти с ума, чтобы доказать, что всё не так!... Но это было так. И что жеребенок может противопоставить своему эгоизму и мечтам? Только новые, новые мечты – а ему хотелось лишь одного…

Пони замолк, посмотрев на револьвер. Ночь была густой, свернувшейся и запекшейся, как кровь.

– К чему эти истории? – простонал Август, брезгливо отвернувшись. – Давай закончим это в тишине.

– Нет, нет, нет, друг мой! Эта история и есть тишина! Дослушай, дослушай её до конца, стань венцом своей пули! Ты либо убьешь меня, либо сам умрешь. Давай, давай, продолжи её!

– Не хочу! – крикнул гость, побагровев. Он приподнялся в кресле и яростно взглянул в глаза своему напарнику. – Не хочу я продолжать эту историю!

– Ты уже здесь… – тише, спокойнее произнес второй. – Тебе придется рассказать её, иначе она сойдет со страниц. Перестанет быть простой книгой.

– Как история может сойти со страниц?! – разъяренный Август встал с места. – Хватит!

Тогда Компаньон живо подскочил к нему, заглянул в глаза и тихо, тихо-тихо, словно ветер, гулявший по могилам, прошептал:

– Сочиняй… сочинять – это правило, нарушать которое нельзя. Сочиняй, потому что ты не нужен никому без своих историй. Сочиняй, потому что в тебе не осталось ничего, кроме твоих жалких историй, а без них ты станешь просто пустышкой, ненужной пылью, мусором, никем. Сочиняй, пока кровь густеет в тебе. Сочиняй, пока в тебе есть хоть немного мозга, пока кости держат рухлядь, названную телом. Сочиняй, иначе сдохнешь. Сочиняй, иначе умрешь. Сочиняй, сочиняй… сочиняй…

Комната упала в глубокое, жуткое молчание. Последние слова сорвались с языка Компаньона со сладким приторным ароматом смерти, который всегда стоит у свежей могилы или на лестнице в морг. Именно такой запах – сладкий, и если бы он стал звуком, то немного причмокивающим.

Август сел в кресло, обуреваемый страстью и страхом, и продолжил, немного спустя:

– Ладно… ладно, чтоб тебя. Жеребенок… пусть это будет жеребенок… да. Его баланс между эгоизмом и альтруизмом рухнул, когда его стали предавать. Когда ему стали делать больно даже при его доброте. Сил, духу уже не хватило. Было лишь желание спрятаться и лечить раны.

– Да… –- пробормотал Компаньон, упав в кресло. – Да… С тех пор изменилось много всего. Он окончательно понял, что такое эгоизм и иллюзия, что его жизнь – жалкая попытка стать кому-то нужным. И перестал любить добро. С каждым днём он всё больше думал о себе. О том, что лучше служить себе, чем другим. Осознание собственной гордости и тщеславия, эгоизма и зависти показало ему, кем он является. И это взбесило. Это душило. Он мог пропускать удар за ударом, плакать и стараться вылечиться, всё ещё веря в добро, но… но он понимал, что его всё равно порабощает мысль о том, чтобы дать сдачи. О том, чтобы мягкий характер закрыть грубым и жестким панцирем.

Разговор прервался. Серебряная луна заглянула сквозь шторы, провела копытом по револьверу. Верно – револьвер… пришло время ставить точку главы.

– По углам, – произнес Компаньон. Август, мгновенно вернувшись в настоящее, сначала ещё посидел, но когда его напарник встал, поднялся. Сердце его билось.

Они, следуя луне, разошлись по углам. Сладкий аромат смерти витал по всей комнате, будто бы он заглянул вместе с царицей ночи. Он обволакивал темноту, безобразную тишину и омерзительное, искаженное ожидание выстрела. Это был запах главы, запах боли и завершения – последний страницы старой ветхой книги.

Пони взглянули друг другу в глаза. Каждый из них боялся, каждый из них ждал револьвера. И каждый из них готов был выстрелить в другого.

Но внезапно страх Компаньона сменился улыбкой. На его морде стал расти звероподобный оскал, граничивший с безумием, стянутым под глаза. Сердце Август забилось чаще, он отступил, удивленно рассматривая напарника.

– Что это с тобой? – спросил он.

– Я придумал изъян этой истории, – гордым низким басом проговорил Компаньон.

– Изъян?

– А если всё было немного иначе? – злобно улыбнулся второй, магией удерживая оружие на уровне морды. – Если он правда верил в добро, но лишь в лично своё? Может, никто и не предавал его? Может, он понял, что пони способны бороться за себя сами, без его помощи – и это взбесило? Он мог бы помогать, но не всем была нужна эта помощь. А тем, кому она была не нужна… они могли и сами стать счастливыми. Но счастье, как и добро, только его прерогатива, да? И он, однажды он оказался на пороге смерти, беспомощный мусор, который погряз в своем эгоизме настолько, что даже добро смог подменить воняющим самолюбием! Это ли герой истории? Это ли пони, который хотел изменить мир?

– Нет… – прошептал под нос Август, чувствуя, как кровь отступает от лица. – Это не мог быть он…

– И почему же?! – взревел второй, растянув на морде жуткую острую улыбку.

– Он бы не смог… – шептал себе под нос единорог. – Если бы всё было так, если бы он сделал добро монетой своего эгоизма… он должен был бы измениться… он бы изменился! Он не стал бы таким, не остался бы таким! Он должен был бы спастись!

– Иначе?

– Иначе бы он просто… умер, – Август вздрогнул и поднял взгляд на Компаньона, но было уже поздно – тот спустил курок.

В глазах у пони потемнело, он опустился на передние копыта и хотел было упасть, но… но вдруг понял, что не услышал выстрела – лишь железный щелчок, отправивший его на следующий круг этой темной густой ночи.

Темная… темная и густая ночь, вязкая, как смола, как мазут. В ней было тяжело дышать, тяжело двигаться. Она давила на плечи своим весом, своей тишиной, страхом, отчаянием. Если бы чувства стали чем-то видимым, если бы хоровод мыслей оказался бы осязаемым, может, ещё можно было бы на их колоннах удержать всепоглощающую темноту, но пока… пока было темно и страшно.

Августу показалось, что сквозь эту темноту к нему пробивалась музыка. Он не чувствовал своего тела, но слышал, как кто-то играл ему на скрипке, на струнах зеркала луны. Музыка светом лилась на него, а он только слушал, слушал, слушал… он бы хотел слушать её всю оставшуюся жизнь или даже всю свою вечность. Только лежать и слушать музыку луны.

– Вставай, вставай, дружище, – Компаньон подпрыгнул к Августу и стал его поднимать, отбросив револьвер. – Давай, давай, выстрела не было. В порядке? Да, конечно, конечно… вставай, всё хорошо… Ты в порядке? Молодец… молодец.

Август, качаясь и морщась, поднялся. Он был на грани сознания и обморока, вся комната выглядела для него склепом, сырой могилой, куда не доходил воздух. Он почти не дышал, ничего не видел и только слушал голос своего компаньона – ласковый, доверительный шепот.

Музыка испарилась с первыми же словами, но финальные аккорды всё ещё трогали израненную душу поднявшегося единорога. Если бы он только мог, он бы мечтал, чтобы всё это был один большой сон, сон на фоне плачущей скрипки.

– Ну как, как, дружище? Цел? – пони усадил Августа в кресло. – Ну же, очнись. За одним рассказом должен идти другой. Новая, совершенно новая история, слышишь? Я не могу написать её за тебя, мы должны сделать это вдвоем. Помнишь правила? Всё согласно правилам… отступать уже нельзя, нет, нет, нельзя… Ты как?

– Я не хочу… – пробормотал, пытаясь скрутиться в петлю, Август. – Я не могу…

– Можешь, можешь, друг мой, – шептал ему пони. – Ты без своих историй ничего, ничего не стоишь, слышишь? Ты никто без них, ты должен написать, ты обязан – иначе просто сгоришь…

– Я не хочу, я не буду этого делать! – вскричал Август, взлетев с места. В мучительной агонии чувств он почти задыхался. – Я не буду ничего сочинять! Я не могу, не могу сочинять! Это больно!

– Будешь, ха-ха! – воскликнул второй. – Ещё как будет, ха-ха-ха! – он заразился гнилым тихим смехом, звучавшем практически издевкой в сравнении с той музыкой, которую слышал Август. – Ты будешь сочинять, ха-ха! Сочиняй или умрешь, Август! Сочиняй или сгоришь, Август! Смерть, смерть придет!

– Заткнись! – крикнул пони, метнувшись к окну. Он облокотился о него и сжал голову. – Заткнись… я больше не смогу так…

– Ладно, стрельни в меня, – примирительно сказал второй. – Возьми револьвер, попробуй удачу. Да, сейчас. Выпустишь пулю – и можешь никогда, никогда больше не сочинять. Оставишь это дело навсегда, оставишь меня здесь. И будешь свободен, иди в любую сторону и никогда, никогда больше не сочиняй!... Но… но если нет, если ты не сможешь меня застрелить – мы продолжим.

– Стрельнуть?.. – простонал Август от окна.

– Да, да, стрельни в меня. Возьми револьвер, прицелься, спусти курок. Либо ничего не случится, либо ты будешь свободен. Или частично свободен. Но ты точно сможешь больше не сочинять, ха-ха! Никогда, никогда не будешь сочинять, да! Ха-ха! Всё просто, всё просто!

– Стрельнуть… – тише произнес худой.

– Это вообще, вообще ничего не стоит! Просто пустяк! Ну, давай.

Август опустился на все четыре копыта. Он горел и умирал; он чувствовал, как внутри пылало сердце, но вместе с этим он слышал погребальный колокол холодного рассудка – это была последняя жаркая ночь, последние горькие чувства, сгустившиеся во тьме, словно коршуны, готовые доесть ещё живого.

Пони кивнул, сжав покрепче зубы, чтобы не крикнуть. Он поднял револьвер, осмотрел его и сосредоточенно взглянул на спокойного напарника. Тот стоял, как и до того – непринужденно и удовлетворенно.

– Стреляй, – скомандовал он.

Август снова кивнул, навел револьвер на свою цель. Музыки уже не было, не было часов, света луны, света лампы и надежды. Лишь острое дуло револьвера, перетянутое между пони, словно жесткая металлическая лестница над бездонной пропастью.

Август спустил курок.

Щёлк.

Раздался звук и стрелка взяла новый виток.

– Пусть это будет… молодой жеребец, – расплылся в уродливой улыбке Компаньон, делая шаг навстречу. – Молодой жеребец, любящий тепло и уют. Пусть он будет высоким, статным, верящим в благородство и мир. Пусть он будет успешным… скажем, один из учеников Школы Дружбы, да? Блестяще… – пони принял револьвер и отложил его в сторону. Он стал ходить от стены к стене прямо перед своей жертвой. – И вот перед нами просто великолепная фигура – неподражаемый молодой жеребец, умный красавец, способный поразить любую кобылку своим взглядом… Просто идеал! У него хорошие… нет, у него просто прекрасные, неповторимые родители! Есть братья, сестры, готовые поддержать его в любой передряге! Этакий моральный, эмоциональный щит в битве против прекрасного и яростного мира… но… Но что с этим жеребцом стало потом? Что может вообще поразить этого монстра? Неужели даже у принца, у настоящего дворянина были изъяны?...

– Были… – произнес Август тускло, упав без сил в кресло. – Конечно, были… он мог бы быть кем угодно, мог быть с кем угодно, но он выбрал худший вариант – романтику. Как все таланты и всё счастье мира можно променять на веру в мечты? Как можно быть романтичным принцем среди тех, кому они не нужны? Выбрать небо… он выбрал небо, выбрал мир вокруг себя вместо холодного, здравого рассудка. Вместо своего могучего мозга он выбрал свои жалкие чувства, которых у него, на самом деле, почти не было. Он променял своё будущее на мимолетные мгновения; раздал радости, грусти и свободе те дары, которые предложил ему мир. Он мог умножить свои богатства, но он решил стать нищим. Из огня, из титанической силы он сотворил в себе чувства, способные слышать любого. Он стал любить жизнь, стал присматриваться к ней, к лирике солнечного дня и поэзии луны. Он обрел чувства. Он стал мечтателем, руководствующимся наполовину сокрушительным рассудком, наполовину – скудными чувствами. Он не верил в судьбу, но принимал происходящее, как дар мира и аликорнов. Он верил в научный подход, но стоило ему выйти из Школы Дружбы – и он уже пишет стихи о том, как прекрасно небо и облака. Он не верил в любовь, но не отрицал сумасшедшего, неописуемого заклятья, опутывающего кобылу и жеребца в миг их самой красивой встречи.

– О… великолепно… просто великолепно! Отлично! Дальше… – задумался Компаньон, взглянув на хмурую серую луну, кусавшую острые клинки угловатых деревьев. – Дальше… ну да, конечно… что могло бы сломать напор столь необыкновенного жеребца, решившего встать меж двух непримиримых огней? Да… понятное дело… он же мечтатель… конечно, романтик совершил ту ошибку, которую совершают все и без которой невозможно прожить эту быструю жизнь – он влюбился. Вопреки своим глупым убеждениям, вопреки своему внутреннему протесту – он влюбился, окончательно и бесповоротно. Возможно, в глубине души он понимал, что весь его идиотский протест был направлен только на то, чтобы найти себе кого-то, но он всё равно сопротивлялся и, в итоге, влюбился. Он влюбился впервые – и это была безнадежная, волшебная первая любовь. Знаешь, её восход ещё нужно увидеть, разглядеть, не перепутать. Она прекрасна, она превосходна и груба, печальна и радостна одновременно. Она похожа на величественный город, полный миллионов душ, который стоит, стоит и дает жизнь, дает крыши, свет и тепло. Она напоминает ту радость жизни, которая течет по нашим венам и артериям холодной, ледяной зимой, когда мы оказываемся один на один со свирепой бурей, ураганом, вьюгой; мы воюем с ней в молодости, мы пытаемся ухватиться за неё, оседлать, опередить! В этом вся наша кровь, вся наша огненная кровь. Первая любовь похожа на безумие – как ещё описать настолько горькое чувство, кажущееся от этого лишь вкуснее? Нет, нет таких слов, которые бы передали все переживания, всё превосходство первой любви над каждой следующей. Просто невозможно открыть глаза во второй раз, если видел свет хоть однажды. Он влюбился… в хорошую, милую кобылу, которая казалась ему милее всех на свете. И эта первая любовь, как и должна была, сводила его с ума.

Рассказчик замолчал и бросил взгляд на Августа, сидевшего тихо, неподвижно. Пони смотрел перед собой, но ничего не видел, он только слушал и ждал, когда история подошла бы к концу. Её должен был замкнуть этот странный серебряный свет луны, показавшейся лишь для любви. Он должен был стать венцом, короной усопшего времени, которое уже никогда и ни за что нельзя будет вернуть.

Время в склянке, время в часах… время – песок, время стрелок, склянки, часы на стене… склянка, часы, стена и стрелки – тик, тик, тик, тик, тик. Ещё немного – пока играла скрипка, висящая на стене, как и часы, и стрелки, и песок – тик, тик, тик, тик, тик…

За окном поднималась обжигавшая вьюга. Она старалась влезть под крышу, забраться под дом, вырвать его, разорвать в клочья, но её сил не хватало – и она просто стучала в окна, угрожая снегом, обещая ураган и бурю, обещая, что следующий день никогда не наступит.

– Любовь… любовь, – проворчал Август. – Что с этой любовью… конечно, этот благородный жеребец мог любить только по-настоящему. Но, ох, молодость! К чему любовь молодым! Любовь – удел зрелых, удел тех, кто готов и способен любить! Молодость – это любовный полигон, где только любят, любят, любят и… перестают любить. Пока мы жеребцы и кобылки, в нас столько крови, столько энергии, чтобы любить. Мы сходим с ума из-за того, что любим и не можем насытиться – мы любим мир и его пределы, мы любим всё, что за его пределами и даже больше; мы смотрим на кобыл и любим их, словно сможем прожить с ними всю оставшуюся жизнь; мы смотрим на небо и любим его, мы любим землю и воздух, мы обожаем песок, сходим с ума при виде взъерошенного снега, заливающего город. Мы любим и скорбим, скорбим, но любим! Ха! Молодость! Мы думаем, что эти несколько жалких лет, что мы провели на белом свете – это большая часть наших быстрых глупых жизней! И мы не понимаем, мы не видим, что в начале каждый наш шаг ошибочный. И мы влюбляемся! Конечно, романтик влюбился! И, разумеется, по-настоящему: он не чаял души в своей избраннице и готов был умереть за неё. При всём своём похороненном протесте, при всей своей романтичной упертости – чувства взяли верх. Она ему ответила взаимностью.

– Счастье длилось где-то… три года? – улыбнулся Компаньон, неспешно шагая в сторону своего угла. Он улыбался так, что за приподнятыми краешками рта был виден белый-белый оскал. – Три года для первой любви – достаточно… я бы сказал, что это даже чересчур. Поэтому… в один ужасный, бойкий день они вдруг… какая жалость, ах, расстались! И он, жеребец, не смог бы бросить её, даже если бы хотел. Это она – она сделала первый, второй и третий шаги, и оставила вместо сердца какую-ту гиблую пустую яму, эхо которой не доставало ушей. Да… яма. Глубокая бездна, дыра времени, куда скатывалось всё, что было ему дорого – даже склянка на стене, стрелки и часы. Ничего в его жизни, как он думал, не осталось, август сгорел и осень забрала с собой эту стройную любовь, почти неотличимую от настоящей. И стоило ли любить? Стоило ли вообще бороться за такое шаткое счастье? Любить на время? Но кого? «А вечно любить невозможно…» Верно, мой дорогой друг, любовь ушла так же стремительно, как и влетела в окно этого глупого наивного жеребца… он мог бы сколько угодно отрицать, что любовь существует – но она коснулась его, совсем ненадолго, и отпустила – в серый, печальный долгий мир, полный скуки и грусти. Так стоило ли оно того? Нужно ли было рвать на себе гриву, разбивать копыта в кровь о стену и стонать ночами под пьяный визг алкоголя лишь ради того, чтобы любить? Любить, любить, любить?

– Стоило… – тихо, но стойко ответил Август. – Стоило. Точно, точно стоило. Наверное, до этого в жизни у него не было ещё ни одного правильного решения, кроме этого.

Они замолчали. Были слышны вой пурги, её скрежет и стоны, но пони не двигались. Август безразлично смотрел в окно, собираясь с силами для нового боя. Всё, что он чувствовал, было написано в его голубых глазах, в его взгляде, который отражался от окна в темноту и серебро луны, в склянку и часы на стене, в стрелки и песок, в песок и густое время – тик, тик, тик, тик, тик…

Стена… глухая стена, не впускавшая вьюгу и не выпускавшая ни звука. Стена – солдат, сражавшийся за обе стороны, сражавшийся за себя и тишину, за крышу и саму жизнь. Тишина… тишина в глухих непробиваемых стенах – это хорошо… так же тихо в надутом брюхе песочных часов. Тогда заканчивается линия, разрез жизни, чтобы потом сыпалась новая жизнь.

– Ну так…? – протянул Компаньон, рассматривая револьвер. Он уже стоял в углу и ждал.

– Любовь… чем бы она ни кончилась, чего бы она ни стоила… это прекраснейшее чувство, которое только есть у пони. Без любви, без благословенной любви не было бы ничего и никого на этой планете. Пони и есть любовь, а без неё они ничто. Мир, добро, каждый новый день – это творение любви. Поэтому… конечно, стоило того. Он долго, жеребец долго приходил в себя, но всё равно помнил. Он помнил! – Август встал с кресла. – Самое главное, что он помнил! Помнил каждый день, каждую проведенную вместе минуту! Помнил шоколад, который она любила! Помнил цветы, которые ей нравились! Её смех и всю эту прочую дрянь, которая остается запертой внутри навсегда после уродливой, великолепной первой любви! Такой уголок есть у каждого, такие воспоминания сгорают вместе с августом в каждом из нас, он… он любил её. Любил… он любил её и продолжал помнить… он любил и помнил… он помнил… и любил…

Август, понурив голову, медленно прошел в другой угол, но на револьвер даже не посмотрел. Он разглядывал пол, забыв об острой спичке, повернутой к его холсту.

– Лазейка – это образ, – удовлетворенно прошептал Компаньон, блеснув голубым светом своих глаз. – Образ… идеал… любви. Мой дорогой друг… – пони смотрел на Августа хищно, свирепо, безумно. – Ты даже не представляешь, как было больно этому безмозглому пони ещё года три спустя… когда он понял, что всё то время, всё это время он любил не её, а образ, витавший перед глазами и так неудачно совпавший с ней всего на мгновение. Ведь мимолетное видение – это не целая жизнь, это не многие годы… ха-ха-ха, да… он влюбился в мечту, как и положено мечтателю. Он влюбился в мечту и избегал правды, потому что, как и любой мечтатель, он её боялся, он трусил увидеть правду. Этот пони никогда не любил кобылку, которая ему попалась – нет… образ и идеал вскружили ему голову, образ и идеал первой любви, о которой он знал по книгам… только по книгам. А знаешь, – Компаньон направил револьвер на Августа. – знаешь, почему они расстались? Конечно, не из-за неё, нет… просто он стал видеть, что обманывал себя. Он увидел, что нет той любви, о которой он мечтал, она сгорела в августе, а осень раздела деревья правды и показала ему их – вот оно, вот. Вот, чего ты хотел. Вот твой финал и финал твоей любви – смерть. Смерть пришла, август сгорел, – произнес напоследок Компаньон, не спуская скобу. – Он потерял голову, когда понял, что любил не её, а идеал первой любви, который показали ему книги. И после этого каждый его шаг, пусть он в это и не верил из-за своей жалкой трусости, вел к расставанию. Вел к смерти первой любви в августе.

Тогда в мире затихло всё – даже темнота. Призраки, мифы, страхи растворились в полутьме комнаты, наполнили густой воздух тяжестью, уняли пургу и закрыли облаками луну. Серебро света остыло, от него осталась разве что тонкая невидимая тень, блуждавшая между пони, словно полумертвая.

«Смерть пришла. Август сгорел. И ты сам его будешь присыпать песком, словно вся твоя жизнь – это песок и время, склянка, полная времени и песка, высыпающегося у тебя из копыт. И ты никак не можешь его удержать, как бы ты ни хотел. Смерть пришла и август сгорел. Его пепел смешался с песком твоей жизни – и он сыпется из твоих копыт, унося время и всю твою жизнь».

Август… горел август.

– Всего три пули, – напомнил Компаньон, не меняя спокойного выражения лица. – Три выстрела в барабане. Там – пуля. Одна пуля и три попытки.

Август кивнул. Он не отвечал, он стоял спокойно, молчал, не двигался. Даже его взгляд изменился и, казалось, потускнел, сделался из голубого синим-синим, как океан; океан, печально уснувший на подушке песка, в котором потеряны часы, время и стрелки – стрелки, которые всё ещё идут, задевая песок и бесшумный пласт времени.

Компаньон спустил курок. Выстрела не произошло. Он молча передал револьвер Августу.

– Две попытки, одна – смертельная, – констатировал напарник, вытянувшись. – Либо ты убиваешь меня сейчас, либо последняя, самая последняя твоя история – и мы уже больше не встретимся. Так…

Пони хотел было произнести ещё что-то, но его оборвал щелчок – гость сжал курок. Выстрела не последовало, и, опустив револьвер на пол, Август произнес:

– Смерть пришла. Август сгорел. Смерть… пришла. О…

Он, пошатываясь, сделал два неуверенных шага вперед, выронил револьвер, поднял глаза и… и упал с высоты всех своих четырех копыт, издав пустой, жалкий вздох страха и отчаяния. Глаза его закрылись, всё вокруг захватила тьма, застелив каждый уголок комнаты, ставшей огромным надгробием. Окончательно погас любой свет, и кресла провалились в небытие.

– Влюбиться в идеал… смотреть на уходящую мечту, – шептал в темноте Компаньон. – Апофеоз самой жизни. Смотри на свои копыта, Август… смотри на песок, ускользающий от тебя, как образ любви. Прощай, прощай, Август… прощай.

Единорог тоже провалился в небытие.

---

Пони обнаружил, что стоит всеми четырьмя копытами в воде. Вокруг него не было стен, сковывающих дух, и окон, похожих на старые тюремные решетки, испещренные ржавчиной. Та комната, в которой он стоял, исчезла, испарилась, и Август оказался по колено в прохладной соленой воде, голубой на горизонте, а здесь, вблизи – зеленоватой, как мох или плесень.

Дул свежий морской ветер, подгоняя редкие волны разбиваться об острые камни берега. Ни чаек, ни солнца не было видно – в небе плыли разорванные в клочья облака, сквозь которые виднелось такое же, как море, зеленовато-голубое небо. Оно казалось таким высоким, что ни одна гора не достала бы до него, и ни один пегас не смог бы ворваться в случайные стайки облаков.

Пони пришлось ещё немного покрутить головой, чтобы увидеть невысокие покосившиеся деревянные домишки, разбросанные вокруг, словно пух на воде. Они спали – именно спали, потому что не было видно ни души – в тихой бухте, построенные прямо у волн. Их основания гладила морская вода, доставшая до колен Августа, а верхушки ровно-ровно причесывал ветер.

Это были пустые, ветхие дома, время которых истекло век назад, если не больше. Их песок уже давно смыло с этого пляжа, и ни один пони больше не решался поселиться здесь, в покоях гулкого, бессмертного одиночества, водорослями разросшегося вокруг своего дворца. В каждом вдохе Август чувствовал, слышал, как оно удивленно смотрело на него – первого, кто решился проникнуть в ветхие хоромы.

И всё же здесь было спокойно. Будто вокруг стояли не домишки, а надгробные плиты, вода у которых – невысокая трава, скрывающая песок тех, кто больше не проснется. В этой бухточке, оказавшейся по колено в море из-за прилива или недавнего шторма, спали мысли, воспоминания и время. Это были их дома-могилы морского кладбища, их новый приют.

Если бы не такие жильцы, здания давно бы превратились в песок, их поглотил бы океан, а здесь, в городе, не осталось бы ничего, кроме каменных кладок, которые рано или поздно вода тоже забрала бы себе. Остальное прибрал бы к копытам холодный ветер с горбатой соленой спиной.

Здесь правила тишина. Тишина и одиночество – градоначальники, губернаторы. Их зеленоватый оттенок красил прохладную воду, с тихим плеском обнимавшую копыта Августа. И кроме этого звука – плавного, кристально чистого, хрупкого – здесь не было ничего.

Прохладу и спокойствие нарушил Компаньон, появившийся сзади так же неожиданно, как и рассвет раннего прибоя. Август было отшатнулся, но, не увидев револьвера, остановился.

– Где мы? – произнес он, оглядевшись. – Здесь так… тихо и спокойно. Город-призрак, утопающей в море.

Компаньон сначала ничего не ответил. Он закрыл глаза и отдал свою душу ветру, надеясь, что от этого у него вырастут крылья. Только спустя некоторое время он взглянул на своего напарника, помотал головой, улыбаясь уголками губ, и пошел к ближайшему дому.

– Да, здесь давно не было пони, – согласился он, забравшись на скрипящие хлипкие ступеньки одного из порогов, уставишишсь в горизонт – туда, откуда шли ветер и волны. – Они только иногда заглядывали сюда, но никто не жил тут долго. Да… давно здесь никого не было, очень давно. Даже я не помню, когда приходил сюда в последний раз.

– Здесь сыро и мокро. Может, это отпугивало жителей… – Август сделал паузу. Мысль шла у него свободно, но говорить здесь не хотелось, будто тишина за каждое слово вешала на плечи ещё один мешок с песком. Было лениво, прохладно и хотелось бы, чтобы было свободно – но груз не позволял взлететь. – И, может… поэтому их здесь теперь нет.

– Не совсем, – улыбнулся Компаньон, подняв взгляд к небу. – В той стороне, откуда дует ветер, есть величественный город пегасов. Великолепный, громадный город. Но он далеко, его отсюда не видно… это, конечно, жаль. Этому городу нет равных. Это самый красивый город из всех.

Оба пони уставились в размытый горизонт.

– Он был таким величественным, что туда, наверх, стали перебираться даже единороги и земные. Им нашли место. Тот город – край спокойствия, мира, благородной тишины… заветный кусочек света, куда хотелось бы попасть каждому. Поэтому все здешние жители переправлялись туда. За ними прилетали пегасы.

– Стало быть… – Август поднял копыто из воды и прижал его к груди. – Прилетят и за мной?...

Но Компаньон лишь печально покачал головой, спустившись в воду. Он оглядел своего напарника и снова отрицательно мотнул гривой, выдохнув.

– Нет, друг мой… боюсь, что нет.

– Но почему?... Почему нет?

– Ты кишишь ими, – начал Компаньон, приближаясь. С каждым его шагом небо становилось чернее и чернее, а облака превращались в тучи, окаймленные красным пламенем. – Ты состоишь из них, их в тебе больше, чем крови.

– Больше… кого? – испуганно произнес Август. Волны в море стали подниматься, оно ожило и принялось гудеть, а ветер с воем сгонял легионы грозовых туч к головам двух одиноких пони.

– Протяни копыто, – скомандовал Компаньон, выхватив нож. – Дай мне его.

Волны били о камни с такой силой, словно пытались сломить их. Ветер гнул крыши, а скрип домов превратился в гадкую симфонию смерти. Черный лик ночи заволакивал небеса.

– Зачем? – прокричал сквозь собиравшуюся бурю Август, но не отступил.

– Протяни мне своё копыто, – голос Компаньона внезапно стал слышен со всех сторон, словно его подхватил ветер, или… как если бы он и был ветром, грозой, бурей; как если бы тьма, поглощавшая мир от самого горизонта, тоже была им и всем вокруг. Командный тон, громогласный, великолепный и устрашающий, звучал даже изнутри. – Копыто!

И Август повиновался.

Тогда его компаньон поднял нож и одним движением, стремительным, как ветер, рассек плоть вдоль кости, так, что часть копыта безжизненно упала в море, а кровь стала капать в воду, будто праздничный горький пунш.

Август хотел было крикнуть, но внезапно понял, что не чувствует боли, не чувствует ничего, что вынудило бы его кричать. Из его копыта лилась алая, густая кровь, а он стоял и смотрел на неё, словно на чужую. Тогда, громко и властно, сказал Компаньон:

– Смотри на себя, Август, – прокричал он и небеса ему были эхом. – Смотри на себя!

Он повернул копыто раной ко взгляду, и тут уже его напарник не сдержал истошного вопля.

В разрезе была видная бледная кость, а вокруг неё – наслоения мяса, изрезанного кровью, капавшей в воду, и… черви. Белые, маленькие черви, сотни, тысячи червей, копошащихся в мясе, съедавших, выедавших его. Они ползли от кости до ближайшего сухожилия, жрали, жрали и извивались, оставляли сотни маленьких личинок, которые спустя некоторое время тоже вылуплялись и грызли, грызли гнившую плоть.

Их было больше, больше, чем самой крови, и только теперь Август заметил, как они стали прогрызать кожу, прогрызать тонкий слой шерсти и с неприятным хлюпаньем вырываться наверх, на воздух.

Тогда пони завопил, закричал и отдернул копыто, не зная, что сделать. Он трясся и чувствовал их, внезапно он почувствовал каждого из них: тысячи маленьких червей, жравших его сонную плоть, выедавших проходы вдоль костей. Они гнили, как и само тело, ели эту гниль и оставляли бледные соки смерти. Они ползали, словно в земле, и разглядывали порванные органы, после чего снова, снова залезали под кость, под испещренную ранами кость.

Один из них вдруг повернул в сторону и, заставляя Августа вопить сильнее, вырвался из глаза, не представляя, почему его хозяин надрывается. Маленький червь, бледный и ничтожный, посмотрел из стороны в сторону, и, не найдя ничего интересного, пополз по канальцу обратно, решив понюхать сок гнилого мозга

Пони стал брыкаться, пытался прыгнуть в воду, но ничего, ничего не помогало – он слышал, как они рыли в нём гнездо, и одним глазом видел, как они вырывались сквозь его морду.

Тогда грозно заговорил Компаньон:

– Это ты сам, Август, – шел он попятам за извивающимся пони. – Это ты подселил их к себе, ты позволил им занять твоё тело. Тебя не заберут пегасы, они не смогут занести тебя, изъеденного своими же червями, в этот великолепный город. Ты сам виноват, ты сделал этот выбор. Ты сам поселил их в свою плоть. Ты, Август!

– Помоги мне! – рвал себе горло уже слепой пони. – Спаси меня!

Вдоль его артерий, по сосудам, по гнилым, истерзанным проходами копытам ползли вверх тысячи червей, поедавших своего хозяина заживо. Он вопил – они жрали, жрали, ненасытные, устремлялись вперед по венам, по капиллярам, белые раны в алой густой крови вырывались сквозь клапаны, пробираясь к сердцу – их большому, переполненному личинками гнезду.

Ещё немного и оно бы лопнуло.

И вдруг темнота, окружавшая Августа, стала тишиной.

---

Ветра не было. Моря не было. Чуть-чуть тепло, совсем малость.

Когда Август убедился, что внутри него ничего нет, он открыл глаза. Вокруг было пусто и полутемно. Комната с парой кресел встретила его в точно таком же виде, как и когда он её оставил – револьвер лежал недалеко от него, на полу.

Компаньона не было. Ни в углу, ни в кресле. Была лишь тихая, безграничная темнота, заполнившая собой всё пространство густого мира. Луны давно не было, а облака заковали небо, казалось, навсегда.

Тихо шли часы: тик-тик, из стороны в сторону – тик-тик, настенные колокола. Они напоминали священный механизм, давший начало Вселенной; только теперь он тикал на стене в небольшой комнате, потерянной на Эквусе много-много лет назад. Зато стучали они тихо и одинаково: тик-тик, из стороны в сторону – тик-тик.

Сердце билось им вслед. Будь вокруг море, оно не смогло бы заполнить это беззвучие. Был бы свет, он бы не смог сделать это место уютным. Здесь было всё иначе, чем можно себе представить. Одолевало чувство неправильности, убогости; оно похоже на то, которое пони испытывают, когда их ожидания по сравнению с реальностью оказываются ничтожными, когда коробки, в которой спрятался мозг, становится недостаточно, чтобы вместить туда понимание происходящего.

Границы размываются, границы становятся условными. И тогда – только тогда – на их рубеже начинают возникать ещё не виданные образы, рельефные силуэты, мечты, воспоминания, страхи, смешанные с настоящим. Возникают, воскресают чувства и весь свет приобретает иной оттенок.

Вроде могильных памятников. Они возникли на рубеже, словно мраморные статуи, отдавшие честь ушедшему духу. Тишина комнаты – кладбище прошлого, настоящего и будущего. Тишина и беззвучие выбрали силуэты, а тьма – их церемониймейстер – размыла границу. И в голубых глазах, напуганных и потерянных, появились белокаменные статуи прошлого.

– Последняя история, Август, – произнес вдруг голос со стороны и прямо перед пони вспыхнул неяркий уродливый желтый свет, а за ним возникло шесть стройных силуэтов – призраков. – Осталась твоя последняя история, друг мой.

– Нет… – прошептал пони, поднявшись. – Нет…

Их было ровно шесть. Шесть оставшихся до полуночи минут, шесть призраков, возникших на границе. Шесть, шесть, шесть, шесть… их было шесть. Их было шесть…

– Одиночество, – скомандовал дух, витавший вокруг. – Последняя история – сказ о всепоглощающем одиночестве, вскормившем, взрастившем тебя. Это легенда о тебе, Август. О безвременной пустоте, о тьме, которой повиновались всё и все. О закате и рассвете, и о тебе, мой дорогой друг… мой Август.

---

Желтый свет. Одинокая лампа теряется в сиреневой мгле, а темнота с воем карабкается по стене, надеясь, что сможет улизнуть. Желтый свет. Горит желтый свет. И перед ним стоят шестеро. Шесть неясных тихих фигур. Всегда гордые и всегда надменные.

Они стоят перед ним, как палачи, как свидетели и судьи его жизни, как закономерный финал, от которого противно и тошно. Его ангелы, его случайные попутчики и компаньоны, его напарники, его друзья.

Но видны лишь смазанные силуэты, похожие на пламя. Тени, воспоминания прошлого, ушедшие и сгоревшие дни, от которых отделяет лишь желтый уродливый свет, слеза гнилой глазницы, сквозь которую всё ещё хочется рассмотреть этот мир.

– Кто из вас убил меня?! – ещё раз кричит Август, схватившись за голову. – Кто из вас?!

– Это был пони, – шепчет тьма низким голосом, оставляя силуэты неподвижными. – который мечтал лишь о том, чтобы иметь друзей. Это был пони, гнавшийся за призраками дружбы. Он был жалок и умен, он был силен и бессилен.

– Замокни! – кричит Август, переворачивая кресло. – Хватит историй! Стреляй! Стреляй уже!

– Он был прекрасным и добрым пони в жеребячестве, – продолжает голос. – но тогда он не смог найти себе друзей. Он был благородным пони в юношестве, но и тогда у него не было никого. Даже любовь не смогла заполнить его пустую, похожую на фарфоровую статуэтку, полую грудь.

– Прекрати! – молится Август, упав на колени. – Прошу, перестань! Давай закончим этом!

– Потому что эта пустота и была его сущностью. Потому что вся жизнь не смогла бы её заполнить – густую, скучную дыру в груди, ровно в том месте, где должна быть душа или сердце. Что угодно, чего не доставало этому тихому пони, однажды понявшему, что вся его жизнь – будущая и прошлая – соткана из черного одиночества, безвозмездного, непримиримого одиночества.

– Револьвер, – бормочет себе под нос Август, пытаясь разглядеть на полу хоть что-нибудь. – Нужен револьвер…

– И кто виноват? Что делать? Если в жеребячестве вину можно было свалить на обстоятельства, если в юношестве можно было оклеймить себя «не таким, как все», то что дальше? Могут ли быть оправдания через ещё шаг, ещё, ещё и ещё?...

– Я выронил его где-то здесь… только бы он был здесь.

– И вот его туша уже на подходе, – рычал голос громко. – Никчемное одинокое создание, запутавшееся в своих ошибках, в своих чувствах, в своих целях. Одинокое, как время, как темнота, тьма, как целая Вселенная. Одинокое, как тысячи душ, запертых в своих покосившихся хилых домиках, делая вид, что в их жизнях есть смысл. Он идет, идет сюда, готовый стрелять, готовый умереть! Он идет сюда, сюда, домой!... пустоту внутри невозможно заделать! Можно стараться, можно пытаться заклеить её, создать вид, образ доброго пони, но эта дыра всё равно будет внутри. И тогда получается бездушное, полое создание, способное лишь никчемно впитывать в себя чужие жизни и гнить, вонять, разлагаться. И подчиняться, слушать, любить одиночество, быть его рабом. Потому что ничем большем быть оно не способно…

– Нашел! – кричит единорог, поднявшись. – Нашел!

– И он приходит, приходит сюда, стреляется. Ровно пять попыток, а потом – один на один с собой, один на один со своей смертью – в гордом, убогом, страшном одиночестве! Он достает револьвер, он смотрит на него своим пустым и потерянным взглядом, он уже не зовет Компаньона, он уже не смотрит на эти шесть силуэтов – его убийц. Он смотрит только в дуло, смотрит на своё прошлое, на свою пустую, в никуда потраченную жизнь, полную иллюзий, самообмана, недостигнутых вершин и… пустоты. Он смотрит туда, оборачиваясь, задевает взглядом песочные часы, в которых почти ничего не осталось, проводит глазами по скрипке, съехавшиеся деревья призраками начинают увлекать его назад, тянут, тянут назад… и он, он наконец поднимает револьвер, смотрит в его дуло, жмет курок и…

Просыпается.

---

Август проснулся. Сердце его билось, он тяжело и быстро дышал, но не двигался, не дергался, смотрел только перед собой – в закрытое окно, сквозь которое пробирался первый свет нового дня. Комната всё ещё густела полутьмой, но она с каждой минутой отступала, предчувствуя встававшее солнце.

Пони никак не мог привести в порядок своё дыхание. Он не мог отвести взгляд, не мог даже поднять копыто – ни на что не хватало сил. Вокруг витал запах свежего утра, который всегда появляется с рассветом, просачивается сквозь дверь или вылезает из-под порога, наполняет комнату за комнатой своим предчувствием нового.

Однако с запахом рассвета перемешался смрад ночи и темноты – он сидел по углам, шипел и не хотел уходить, покидать черную комнату, ставшую домом. Но примириться невозможно.

Спокойно стучали часы у стены, они показывали ровно семь часов и пятьдесят четыре минуты, как будто стрелки не двигались ещё ни разу и в таком положении замерли уже очень давно. Но не верить им не было смысла.

Августу на мгновение показалось в окне отражение его собственного лица – Компаньона. Оно бросило взгляд на револьвер, после чего глянуло в сторону встававшего солнца, словно предлагая выбор между прошлым, запертым в шести минутах пулей револьвера, и будущем, встававшем где-то далеко. И тут же лицо пропало.

Был выбор.

Пони предпринял несколько попыток подняться и, стоило ему только оторвать спину от кресла, как на пол упал револьвер, упал с характерным металлическим звуком. Пони взглянул на него с опаской, но не поднял.

Рядом с Августом, прямо на столике, валялись бутылки, а среди них, будто в рамке, спала тихая небольшая скрипка, укрывшаяся смычком. Единорог улыбнулся, вспоминая, как она играла ему этой ночью и ночью до того, каждый раз спасая душу. Музыка – настоящая любовь, картина превосходства духа над миром тела. Она стала для Августа лодкой, способной переправить на любой берег любого моря.

И теперь она лежала среди бутылок чуть-чуть повыше револьвера – ещё одна причина его смерти.

Пони поднял оружие, не вставая с места, и стал оглядывать его. На фоне нового дня револьвер казался бесполезной железякой, причем до необыкновенного скучной. Железяка… да, наверное, это лучшее слово, которое только можно было подобрать. Покрытая каким-то наростом и слоем ненависти железяка.

Целая ночь скрипки, бутылок, часов и револьвера… Август сидел один в своём кресле, и смотрел на всё вокруг, будто впервые. Ночь скрипок, бутылки и револьвера с часами… ночь часов, скрипки и бутылки револьвера… Одинокая ночь, такая же, как сотня ночей до того – пустынная, безысходная.

Но наступало утро. Утро нового дня, которое не увидят старые часы. Старые, старые настенные часы, видевшие столько всего, исполнявшие шесть последних минут перед рассветом и новым утром, которое не дано будет увидеть старому песку, старому револьверу, бутылке и скрипке.

Прошлое помещалось в эти шесть уходящих минут. Шесть горячих, долгих минут, которые решали судьбу нового дня – тех, кто войдет в величественный город пегасов, на плечах которого и поднималось солнце. Но прошлое… прошлое, прошлое, прошлое…

Август взглянул сначала на окно, потом – на револьвер. От одной ночи к другой одиночество уговаривало сделать его это – застрелиться и остаться в шести минутах, в прошлом дне навсегда… такая спокойная, такая обыкновенная ночь… и в этот раз он пытался сделать это. Пил до полуночи, играл на скрипке под свой пьяный крик, снова пил, пил, пил, пил и взялся за револьвер…

Но ночь подходила к концу, а утро наступало с новой силой. И револьвер был под копытом.

Одиночество и новый день. Прошлое и наступающее. Часы и скрипка, скрипка и бутылки, бутылки и револьвер, револьвер и часы… выпустить всего одну пулю, последнюю, самую последнюю пулю последней истории – истории великого одиночества.

Шесть минут превратились в пять. Потом в четыре. В три – и солнце уже почти открыло форточку. Две и одна минута. Шесть силуэтов – шесть пуль, из которых лишь одна была заряжена.

Минута превратилась в считанные секунды и вскоре песком рассыпалась по комнате, встретив яркий солнечный свет. Часы и скрипка… часы и револьвер.

Единорог осмотрел револьвер. Он ясно видел, была там пуля или нет. Он знал, что будет после того, как он стрельнет – новый день, который никогда больше не потребовал бы стрельбы, или шесть минут его прошлого.

Август раскрутил барабан. Свет залил его комнату и он, выдохнув, улыбнулся. Улыбнулся остановившемся часам и сгоревшему августу. В лучах ещё был виден пепел. Пони улыбнулся и ему. Он направился вперёд, не оборачиваясь.

Раздался щелчок.

Звяк.