"Дружба сильнее Войны!", Часть I: В преддверии бури.

Глава III. Затмение Луны.

Ещё раз глаголю вам: благими намерениями устлана дорога в Дискордову пасть. — Сиятельная Книга.

Лил проливной дождь, — да такой сильный, что, казалось, сами небеса обозлились на землю и обрушили на него свой гнев.
По полям бежал единорог. Он не обращал внимания на ливень, — копыта его снова и снова рыхлили влажную почву. Снова и снова взлетали в ночной воздух бурые комья земли.
Пони шумно дышал, его тело покрыл пот и капли дождя, — но он продолжал с упорством мчаться по приволью. Не замечал он, как ледяной ветер, словно дикий зверь, вгрызался в его зелёные глаза, лохматил чёрную гриву...
Но что это значит рядом с той великой печалью, что охватила единорога?..
О, мир! Почему, почему же ты так несправедлив?! Почему все твои блага достаются лишь тем, кто благороден по роду? Почему розовогривой приглянулся этот проклятый велячишка, а не он?
Чем не люб он ей?
Где теперь те славные времена, когда меж их сердцами протянулась светлая ниточка доверия и, может статься, любви?..
Бывало, во время трапезы усядутся они рядком — и, пока прочие разговаривают, беседуют потихоньку. Он ей рассказывает удивительные истории о своих походах, а она глядит на него мечтательно своими лучистыми очами, так жадно ловит каждое слово!..
Эх, счастливая же была пора!.. А теперь что? Смотрит она на него, будто бы на врага. Чурается, старается при всяком удобном случае уйти от него подальше, скрыться...
Чего же с ней такое? Почему?!
А тут ещё этот велячишка явился... Чего ему здесь надобно? Зачем она ему, избалованному женским вниманием гусару? И чем он приглянулся ей? Неужели... неужели невинная Дарина польстилась на его знатность?..
Да разве виновен Богдан в том, что родился не холёным чистопородным, а простым битяшом?! Нет.
Виновен ли он в том, что его мать — раздольная степь Делькрайны, а не цепь угрюмых замков?
Нет!
И ведь всегда, всегда вольного битяша притесняет алчный чистопородный с его несметной прислугой, вереницей прихлебателей и беспричинной гордостью!
А ты, мол, терпи, битяш, терпи... Проливай свою кровь за вельможных панов, дерись с несметными полчищами врагов на рубежах. И тогда, — как знать, — княжеские жолнеры не нагрянут к тебе на Запорожье, не разорят и не пожгут плоды долгих трудов, что добывались в поте лица ещё основателями Запорожской Вольницы.
Ты, главное, сын степей, помалкивай да дело своё знай — руби врага исправно, а чистопородный уж позаботится о том, чтоб вся твоя боевая добыча через торгашей утекла к нему.
Но рано или поздно чаша терпения переполнится. Перевалит через её край волна гнева и сметёт всю эту шушеру с лица земли...
Болит душа Богдана Сиромахи, ноет, и только свободные просторы могут на время подлатать раны на его пылком сердце, — ведь никакой хмель не опьяняет так битяша, как опьяняют его вольготный дух могучие порывы степного и полевого ветра.
Эге, широкое приволье! Развей же грусть-тоску атамана, не дай ему засохнуть, будто цветку без воды!.. Ветер, подхвати уныние молодого подполковника и разметай его по полям! Ночь, прими его в свои объятия мрака, расстели под его усталыми ногами шёлковый травяной ковёр...

Ему удалось сдержать своё слово; он не набросился на того чуждого, наглого пришельца. Впрочем, не покинь Богдан усадьбы, он бы навряд ли сдержался, — ведь он от бессильной злобы готов был выкорчёвывать деревья и сдвигать горы ...
Гнев едва не сгубил его.
Но Сиромахо оказался сильнее животных страстей! Да, он пересилил свою ненависть, сдержал своё честное слово!
Тогда уж Жорстковицкие пусть сдержат своё. Они обещали ему Дарину? Обещали. А слово чистопородного, как и слово битяша, дороже любого золота.
Ему осталось лишь заполучить герб от своего приятеля-чистопородного, и тогда уж он будет вправе на ней жениться. Мечта всей его жизни сбудется...

На Запорожской Вольнице, оплоте всех свободных пони Делькрайны, громко гремели барабаны: мерный гул созывал битяшское товарищество на совет, на войсковую раду.
Ночная тишина всё более и более переполнялась звуками. Всё живое пробуждалось ото сна.
Заспанные жеребцы потирали глаза, выходили из домов, спрашивая друг у друга или у дозорных: «що за бида? Що за тривога? Що сталося?», но, всё-таки, шли.
Многие при том не забывали на всякий случай прихватить с собою оружие — кто катар, кто самопал, а кто пику.
Всё вокруг загомонило, всё закружилось, завертелось и застучало копытами по земле.
Никто не смел противиться тем порядкам, что давно уж заведены на Запорожье — даже кто пьян был, шёл. Зычно переговаривался народ, собирался в кучи и направлялся дальше.
Толпы пони отовсюду стекались к майдану. Туда, где по традиции, укреплённой веками, собиралось на советы лихое, буйное, но сплочённое и дружное войсковое товарищество.
В последнее время оно напоминало море перед бурей с громом и молнией; тихая, но настороженная, чуть-чуть взволнованная даль. Подобно тому, как негромко и слегка зловеще шумят, едва колышутся синие волны, так толковали между собой битяши. Им не терпелось выступить на «клятых велячишек», но верховный атаман по приказу принцессы Луны выжидал. «Почому? — недоумевали пони — Почому мы не можемо видправытыся на вийну?»
Меж тем, приток новобранцев на Запорожье набирал силу. Всё больше и больше делькрайнских крестьян покидали свои бедные хаты и бежали сюда. Беглецов принимали — хоть и не всегда радушно (битяши всегда свысока смотрели на крестьян), делили, объединяли в десятки и сотни. Затем им назначали предводителей — бывалых вояк, и те учили беглецов обращению со всевозможным оружием.
«Не поздоровиться ж ясновельможным панам, — говорили на Запожской Вольнице, — коли мы на ных такою-то сылою пийдемо! Небось уж попряталыся по своим замкам и дрижать вид страху! — смеялись они. — То-то шороху наведемо! Ой, наведемо!»
Были и такие, кто качал головой и приговаривал: «не закинчыться это добром, не закинчыться». Однако ряды приверженцев упаднического настроения таяли быстро. Не только потому, что оных за такие речи часто поколачивали (вследствие чего они как-то сами собой переходили в «неприятельский» лагерь), не только потому, что на такие слова почти все отвечали плевками и криками «замовчи, дурню!».
Дело было в полном доверии битяшей к принцессе Луне, — ведь она, особа королевских кровей, втайне ото всего света бежала к ним. Даже свою старшую царствующую сестру, Селестию, она не предупредила. Беглянка не только поклялась покровительствовать товариществу и всячески его поддерживать, но стать для него названой сестрой и верной прислужницей, которая ничего не пожалеет ради неминуемого торжества справедливости — возвращения ему старых привилегий, прав и вольностей.
Но возвращения не с помощью переговоров, а с помощью оружия, — ибо магнаты потеряли всякую честь. Пируют они на костях народа Делькрайны — и другого языка, кроме языка войны, им не понять.
Так говорила сама Луна, так мыслили все запорожцы.

В просторной комнате, что со стародавних времён была чем-то навроде соборной палаты для битяшских старшин, ныне находилась одна лишь Луна.
Торжественное безмолвие нарушал лишь приглушённый перестук барабанов. Потрескивание факелов придавало загадочной волшебности немому покою.
Нынешняя едва ли не правительница Запорожской Вольницы размышляла. Она разглядывала факел своими голубыми глазами, полными задумчивой отрешённости. Казалось, всё её внимание поглотил замысловатый танец пламени, — древний, как мир, естественный, как сама природа, и прекрасный, словно сонмы ангелов...
Но на самом деле все мысли беглой принцессы витали сейчас где-то далеко-далеко.
Вновь и вновь обдумывала Луна все те события, что произошли в её жизни за последние два месяца. Заново задавала она себе одни и те же вопросы: не стоит ли остановиться сейчас? Избранный ей путь — он всех её соратников и саму её не сгубит? Не излишен ли путь смуты, когда можно поладить миром? Не принесёт ли задуманное ею одни лишь страдания и без того измученному народу Делькрайны?
И теперь, когда с каждой секундой близился тот миг, когда повернуть вспять грядущее будет уж нельзя, она всецело осознала то, насколько же она боится.
Боится того, что поступает неправильно.
Да! Луна никогда не обладала той уверенностью в своих силах, той властностью, которую излучала её старшая сестра.
Впрочем... Может оно и к лучшему, может быть, и не нужно этой... властности?.. Луна ведь ясно видела, чего деется в Велькской Республике; безудержный произвол крупных магнатов, распад могучей державы и угнетение делькрайнского народа, а особливо — битяшей, — вот что происходило на её родине.
И с каждым годом несправедливость росла и ширилась, словно тухлое пятно болота, что отравляет воды здоровой реки. Её старшая сестра не имела никакой власти, всё заместо неё решала чуждая чаяниям народа аристократия!
И сколько уж раз пыталась Луна заговорить с ней об этом — никакого отклика со стороны Селестии в ответ не следовало. То ли она не желала об этом говорить, то ли она просто не замечала подобных бесчинств. Неужели каменная стена лести и раболепия оказалась настолько прочна, что заслонила собою ясный разум её сестры?..
Луна не могла этого понять, как она ни пыталась.
Эге! И правда, как можно понять ту пони, с которой виделась она лишь пару раз в месяц? Как можно понять ту пони, поговорить с которой ей удавалось редко, чуть ли никогда? А, казалось бы, нет ничего проще, чем понять свою старшую сестру...
Ан нет, всё в Велькской Республике встало с ног на голову.
...Пламя факела, которое до сего мгновения колебалось как вековой лес — неспешно, всколыхнулось...
Аликорн вдруг захлопала ресницами и вздрогнула. Мысли её рассеялись в разные стороны, — она будто бы пробудилась после короткого дневного сна. И как мощный порыв ветра вдруг заставляет лес шуметь будто бы в первобытной ярости, так неожиданно дёрнулся огонёк.
Стоило ей очнуться и услышать гул толпы, как она опомнилась и взбодрилась. То гомонят её подданные... Нет, не подданные. Братья. Братья по общему, великому и, — что главное, праведному делу. Товарищи по оружию!
Надежда и решительность вновь взыграли в ней с новой силой.
Да, она готова ко всему! Она пойдёт на любые жертвы — и будь что будет.
Разум её полыхал воодушевлением, но робкий голос в отдалённом уголке её сознания возгласил: «постой, придержи коней, пока ещё не слишком поздно! Кто, кто дал тебе право судить и распоряжаться судьбами тысяч, десятков тысяч? Остановись, неразумная!..»
Но Луна отбросила эту мысль. Всю свою жизнь она ходила за своей сестрой словно тень, словно луна за солнцем — но теперь пришло её время!
Нет, не её. Она не позволит обуять себя нечестивой гордыне.
Единственное, чего она хочет добиться — так это того, чтобы наконец-таки справедливость восторжествовала. Да! Не против Велькской Республики идёт она войной, а против несправедливости, против бесчинств чистопородных. Именно они и никто другой погрузили страну в бездонную пучину беспорядка.
Да, нет ничего хуже, нет ничего беспорядочней гражданской войны, но не клин ли клином вышибают?

Она подняла голову и прислушалась к шуму на улице; он всё нарастал. Пони не терпелось узнать — зачем их подняли в столь поздний час? Беда ли какая, важная весть, али ещё что?
В дверь постучали.
— Войдите! — сказала Луна.
На смену её мрачным думам пришла надежда и уверенность в своих силах.
Вошёл Тарас, седоватый тёмно-зелёный земной пони, верховный атаман Запорожья.
— Луна, — обратился он к ней в свойственной ему простой манере, — Беяр-мурза уже здесь и ожидает.
— Хорошо, — кивнула аликорн и топнула копытом. Её струящаяся в воздухе тёмно-синяя грива слегка всколыхнулась. — Созывай остальных старшин, пришло время объявить товариществу о моём решении.
Тарас нахмурился, деловито кивнул и выскользнул, не сказав ни слова. Ничего вроде «слушаюсь» или «будет исполнено» он не ответил — и не потому, что сам он подобных выражений вовсе не терпел. Дело было в том, что Луна запретила разговаривать с ней, как с особой королевской кровей.
С тем же, что многие битяши обращались к ней не иначе как «маты», аликорн поделать ничего не могла. Впрочем, возражать она и не намеревалась. Она вовсе не обладала непомерным самолюбием, но разве когда тебя нарекают матерью — это самолюбие, а не родство, хоть и названое? Разве это — не знак полного доверия?
Луна в последний раз втянула воздух и прикрыла очи. Неспешно направилась она деревянный балкон. За ней струились полы чёрного, длинного плаща.
Как потянулась за ней тёмная ткань, так потянутся за ней на смертный бой с врагами бравые запорожцы.

С балкона прекрасно виднелся весь майдан, ныне заполненный пони донельзя. Округу наполнял беспорядочный гвалт: те, кому не нашлось места в толпе, забрались на крыши построек. Кое-кто из выносливых пегасов парил на одном месте над прочими.
И вот, наконец, показалась её высокая и величавая, подобная гранёному сапфиру, фигура. Словно тёмно-синее знамя, развевалась её прекрасная грива, вид которой напоминал бескрайнее звёздное небо.
Громкий гомон перерос в радостный гул. Загремели самопалы в приветственном салюте, полетели в воздух шапки; жеребцы привечали «мать» Запорожской Вольницы:
— Здрастуй, маты, здрастуй! — кричали одни.
— Долгих лит життя тоби, маты! — палили другие из самопалов в воздух.
— Веды нас на велячишек! — потрясали оружием третьи. — Ничого не побоимося, головы за тебе сложимо!
Луна взмахнула крылами и подняла вверх копыто. Шум вмиг унялся, как унимается буря с громом и молнией по одному мановению природы.
Всё затихло.
Народ ждал её слова.
— Перво-наперво, браты битяшы, — начала Луна с расстановкой, — вопрошую: дозволяете ли вы мени речь вести?
На «королевский глас» она, впрочем, не переходила, ибо все слушали её с такой жадностью, с какой и песни старых гусляров-сказителей не слушают.
— Довзоляемо, маты! — загудела толпа. — Розкажи ж, що сталося?
— Ище прошу прощення у вас, панове-товариство, — аликорн начинала говорить громче и уверенней, — що речь свою весты не на делькрайнском буду, потому що...
— Прощаемо, маты! — тотчас же загомонило товарищество. — Прощаемо!
Вдруг аликорн поняла, что столь безграничное к ней доверие трогало самые глубины её души, чуть ли не заставляя прослезиться.
Да, они искренне и беззаветно доверяли ей — и это было не притворство, не обман, а истина! Впрочем, ей и вправду было неловко: ведь за два месяца пребывания на Запорожье она делькрайнский так и не изучила. Ей попросту не хватило на то времени.
Но битяши простили аликорну такое досадное упущение, — к её безмерной радости.
— Итак, панове, все вы знаете, что нас ожидает в скором времени.
Тихий ропот пробежал по толпе: те, кто знал веольшский (а таких было немало), переводили сказанное своим товарищам.
— Война, — продолжила Луна.
— Вийна! — возликовала толпа. Снова полетели в воздух подкинутые шапки и снова загремели самопалы.
Аликорн дождалась, пока товарищество утихнет.
— Но враг силён! — крикнула она и нахмурилась, после чего провела по лесу голов взором. — Не счесть всяких магнатов, вельмож и чистопородных, что терзают Делькрайну безо всякого стыда. И сильнее среди них Доминик Черешецкий! — Луна вдруг топнула и оскалилась. — Все гетманы вместе взятые не страшны для нашего правого дела так, как страшен он, — кровавый душегуб и кровопийца!
— Правда, — зашушукались запорожцы, — страшный этот князь, ох, страшный! Хто атамана Заколоту в котли жывым зварив? Он. Хто бунт Добышенко в крови утопив? Он.
— И одной верой, одной правдой и силой, братья, тут не справиться! — продолжала аликорн с решительностью. — На ухищрение пойти необходимо. Вельможи ссорятся меж собой беспрестанно, — в этом их главная слабость. Но они хитры притом, как змеи — и в этом их сила. А мы их перехитрим! — Аликорн помолчала. — Нам нужен союзник.
Из-за её спины показались двенадцать старшин.
— И союзник этот — Кайруф!
Старшины и Луна расступились, чтобы дать проход высокой, сгорбленной фигуре. То был мурза Беяр — серый, хмурый, уродливый, будто ночной кошмар, один из знатных представителей рода алмазных псов. Того самого злобного рода, который издревле враждовал со свободолюбивыми сынами степи.
Он облокотился на перила и стал молча, с презрением разглядывать толпу.

Гул негодования не заставил себя ждать:
— Кайруф? — закричали одни. — Маты, не треба нам этих поганых псив! Пусть повертаються до себе, в свою псарню!
— Сами справымося! Уходы, погань! — плевались другие.
— Предательство! — восклицали наиболее буйные, стуча копытами в негодовании. — Браты, що же это таке? Запорижжя невирным продають!
— Тихо! — крикнула аликорн. Её возглас перекрыл беспорядочный гвалт.
...Она теряла бразды управления из копыт... Всё пропало...
— ТИХО!!! — загремел громоподобный Королевский Глас.
Пони умолкли.
Сразу повисла тишина, какой и над безбрежным океаном в тишайшую погоду не бывает. Только слабое эхо: «хо... хо... хо...» отдавалось где-то вдалеке, — и где-то неосторожный пони с робким стуком уронил пику.
И среди этой тишины, — будто гром в тихую погоду, тотчас же послышался негромкий, скрипучий голос:
— Други, дозвольте и мени слово сказаты.
То изрёк седой, ка лунь, пегас — старик Онуфрий. В молодости это был удалец, каких немного, а теперь же — самый старый битяш на Запорожье. Сам он уж давно ни в каких походах не участвовал, а целыми днями сидел себе дома и курил.
В покое и задумчивости покуривал он трубку, по-делькрайнски именуемую «люлькой» и размышлял о вещах, ясных ему лишь одному. Но, ежели что-то важное случалось, то товарищество зачастую просило совета именно у него — ведь нельзя было сыскать на всей Запорожской Вольнице головы мудрее, чем седая голова Онуфрия.
Бывало и такое, что он ничего не отвечал на вопрос, а захлопывал дверь пред самым носом ходатаев. Но если говорил он слово — то никто не усомнился бы в его правоте.
Не раз уж предлагали ему должность верховного атамана, но он всякий раз с честью отказывался: «И лучше мене молодци найдуться, — отмахивался он с улыбкой, — а мене ж, старому, могила, а не булава атаманьска...»
Такой был битяш старый Онуфрий.
— Дозволяемо! — загудела толпа. — Дид Онуфрий, дай совит, розсуды!
Старик не сразу ответил, хотя сейчас все взоры — и недовольные, и затуманенные хмелем, и испытующие, обратились на него. Со спокойным, даже равнодушным видом запалил он свою извечную спутницу — люльку. Пустив клубы серого дыма, он тихонько вздохнул.
Многие ждали, что он с негодованием отринет затею союза с ненавистными врагами, но... их чаяниям не суждено было сбыться.
— Панове. — Дед Онуфрий сел на круп, прямо на сырую землю. — Вы тут все молоди, и не видали того, чого я видал. Скилькы раз уж наш брат на велячишку оружие пиднимав — и все бестолку.
Он помолчал.
— Луна пра-ва! — указал он копытом на балкон, подчёркивая каждое слово, и, — без союзныка не обойтыся нашому дилу. А хто нам ище поможе, кроми псив невирных? Нихто. От я и думаю, браты, що без кайруфского хана, хоть он и злобна шельма, не сдужаемо врага.
Он поднялся на четыре копыта, обвёл товарищей своих взглядом и крикнул:
— Потерпить же, панове, заради справедлывого дила!
— А как же вира наша сонцеславна, старче?! — вопрошал кто-то из толпы. — Негоже нам, светианам, з поганымы брататыся!
— Я не поп, щоб про это судыты, — ответил тот и тотчас замолк. Впрочем, он слегка склонил престарелую голову и добавил, — А кайруфцы — хороши стрилкы. Хм... — он нахмурился. — Пожалуй, я з вами в похид подамся. Эх, припомню молодисть!.. — воскликнул он и тряхнул гривой, отчего его длинные седые космы взвились в воздух. — Полетят ж прокляти жолнирские головы!
Удивились битяши. Чтобы старик Онуфрий, да в поход?.. Эк его разобрало!
Тут-то и призадумалось товарищество... Охладились горячие головы; ведь прав мудрый дед, не иначе! Ну и что, что кайруфцы? Ежели приглядывать за ними, то, пожалуй, ничего особо страшного они и не натворят. Бить велячишек хочется? Дюже хочется.

Да вот только предостерчься надо — как бы они сами их не поколотили, как уж бывало, и не раз. Теперь же с ними будет подмога, притом подмога изрядная, хоть и инородная — как-никак, войска самого хана.

Луна молчала. Её глаза бегали по толпе; холодная тревога закралась к ней в душу и шептала на ухо: «слабая, безвольная Луна... не можешь управиться с этими дуболомами, ведь так? Самонадеянная...»
Аликорн вздохнула и погнала сомнения прочь из головы.
Да, она вполне предвидела столь хладное отношение к Беяр-мурзе, но понадеялась на доверие товарищества к ней, и... решилась. Впрочем, решилась она довольно давно, — ибо понимала, что одним им не справиться: враг на землях одной лишь Делькрайны превосходил их и вооружением, и числом — хотя восстание росло и ширилось с каждым днём.
Дать при таком раскладе бой всем вельможам Республики — чистое безумие.
Так что она отправила послов к хану заранее, уже месяца полтора тому назад. И то, что кайруфцы без прекословий согласились прийти на выручку, не могло не радовать: они даже взамен ничего не потребовали...
Пока что.
И это роковое «пока что», пожалуй, более всего пугало Луну. Алмазные псы довольно корыстны — и, как знать, чего они потребуют?.. Воистину, одному лишь Солнцу известно.
— Накажеш биты жолниров, маты, — прогремел, наконец, низкий, гулкий голос из толпы, — будемо быты. Накажеш вместе с кайруфцем биты — будемо вместе с кайруфцем биты.
— Будемо биты! — раздались крики. — Бережысь же, ясновельможный пане, ибо мы до тебе в гости з друзями заглянемо!
— Будемо биты! — заревела толпа.
Беяр-мурза не показал ни удовольствия, ни негодования. Казалось, что происходящее никак его не касалось. Только лишь жёлтые глаза его слегка сузились и он провёл лапой по подбородку.
Пёс обменялся вопросительным взглядом с кем-то из старшин. Получив краткий кивок в ответ на свой немой вопрос, медленной, важной походкой ушёл он обратно под восторженные возгласы пони.
— Ха-ха, теперь наши силы будут УДВОЕНЫ, панове! — весело воскликнула аликорн. — С помощью Кайруфа нам не составит труда одолеть даже распроклятого кровопийцу и злодея Доминика! Потягаемся с врагом!
— Слава, браты-битяшы, слава! — возликовала толпа.
— Ещё, панове, — заговорила вновь Луна и подняла копыто в повелительном жесте, — у меня для вас другая весть есть. Петро Дорошенко сумел скрыться от преследования, и теперь он с нами, на Запорожье!
Вперёд вышел уже знакомый читателю полковник, — тот самый жеребец, которого спас пан Несвижский от разбойничьего ножа... В ответ на громкие, дружные приветствия он поклонился и сказал, то и дело прерываясь:
— Панове-товариство! Весты я вам принис з собою радистни. Слух про бунт повзет по Делькрайне, чыстопородни в страху. Нымало из реестровых битяшей балакають, що не погано б и на Запорижжя, к Луне податыся, а селяны в селах не тилкы разговоры о бунте разговаривають, но вбивають всякых княжых старост и подаються до вас!
— Слава! Смерть панам!!
— Ещё месяц погодим, братцы! — кликнула аликорн. — Доверенные пегасы уже летают по всей Делькрайне, по всем деревням, распускают слухи о нашем неисчислимом воинстве, и набирают тем самым нам новых товарищей, а врагов распугивают. Беяр-мурза, к несчастию, прибыл сюда с небольшим отрядом, но вскорости прибудет изрядная часть войска хана, с которым мы и пойдём на врага! Слава, братья-битяши!
— Слава! — вторило ей товарищество.
— Разобьём панов! — воскликнула Луна.
— Разобьём! — вновь вторили ей пони.
— Отомстим за былые обиды, вернём Делькрайне вольность!
— Отомстим!
— За славу и честь!
— За славу и честь!
— СПРАВЕДЛИВОСТЬ С НАМИ!!! — загремел Королевский Глас.
— С нами! — закричали во всё горло пони, отчего громоподобный Королевский Глас едва не заглушился дружным криком товарищества. Снова полетели в воздух шапки, снова раздался боевитый салют.
Луна на прощание махнула копытом и покинула балкон, вслед за ней пошли и старшины. Запорожцы провожали своих предводителей криками и пальбой из самопалов.
Толпа стала рассасываться; пони направлялись по домам. Их боевой дух поднялся до небес, ибо они ничуть не сомневались, что справедливость, как и удача, всецело на их стороне.
Да, именно с этого дня и начнётся новая пора — пора избавления от притеснений и гнёта. Ныне их сковала великая цепь, но вскоре она с оглушительным звоном порвётся!
Лишь бы хватило на её разрыв силы...

Меж тем, аликорн чувствовала себя утомлённой, если даже не разбитой: всё, боле нельзя своротить назад. Отныне и впредь — только вперёд. Только вперёд, к достижению праведной цели, невзирая на все преграды, что встанут на её пути...
-...то-то наберемо всякого добра за время походу... — вдруг услышала за своей спиной обрывок разговора аликорн.
И она тотчас же в точности поняла, чего имеется в виду.
Грабёж.
Ну, уж нет! Только не при ней. Если они придут на Делькрайну не как спасители, а как разбойники, как хищные волки, — что тогда будет?!
— Не наберёте! — она резко развернулась и уставилась взглядом в старшину, высказавшего это. — Если кто-нибудь осмелится хоть одно село погромить, не уважу никого — на кол посажу!
Старшина чрезвычайно удивился, но всё же, не показал виду и нашёлся, что ответить:
— Прости, маты — единорог наклонил голову, испустил сдержанный вздох и прикрыл очи. — Старые прывычки покою не дают.
— Вот и хорошо, — смягчилась Луна. По её морде скользнула тёплая улыбка. — Но помните, помните все! — со строгостью обратилась она к остальным. — Если что — спуску не дам! Я вас предупредила.
Она развернулась и размеренными шагами пошла прочь.

Что ж, впереди её ждёт много испытаний, да таких, какие не всякому по нутру пришлись бы... Без счёта князей, вельмож, воевод, хорунжих, княжичей и прочих чистопородных с их жолнерами встанет на её пути.
Скоро, совсем уж скоро загремят пушки. Обрушится их огневой вал на головы солдат и начнутся жестокие сечи. По всей Делькрайне польётся кровь... Как знать, примет ли земля столько покойников? Сотни, тысячи неприкаянных душ направятся в мир иной и возденут копыта к бренной земле, которую они оставляют.
А ещё ей предстоит достигнуть умеренного соглашения с кайруфцами, — ведь они наверняка за свою помощь запросят непомерную цену. Впридачу ко всему ей придётся ещё бороться с алчностью и необузданностью собственных соратников.
И, что самое ужасное, тем самым она пойдёт не просто против устоев битяшства. Тем самым она бросит вызов самим законам мироздания! Были ли в истории войны без бессмысленной жестокости? Возможно ли вообще такое?.. Навряд ли. А, как известно, во время смуты разбой вырастает десятикратно: ибо брат поднимает копыто на брата, а вся страна полыхает...
Да, она может уповать лишь на собственные силы, на крепость своих убеждений и изменчивую удачу. Бог поможет ей. Она будет бороться.
Луна погружалась то в горестные, то в радостные размышления. Не заметила она, как за её спиной некоторые старшины обменялись недобрыми взглядами.
Это не сулило аликорну ничего хорошего...

— И что, вот так и сказала?
— Истинно так, ваша милость. Сказала, что больше жизни вас любит.
Ян с несказанным облегчением вздохнул и прислонился к стене. Она любит его, любит! Ему хотелось петь, плакать и смеяться в одно и то же время.
Сейчас он вместе со своим слугой, Анджеем, сидел в небольшой деревянной комнате, которую ему отвели для сна. До этого они долго, долго танцевали с Дариной — и теперь он ног своих не чувствовал.
Не то что бы он утомился от пляса. Вовсе нет. Просто его распирало от любви. Будто душа его, как и тело, вдруг обрела крылья, и взвилась куда-то в синее небо, к волнистым облакам. А зачем телу ноги, когда у души есть крылья?..
Да, она любит его! Его слуга синей масти хоть и корыстный малый и тот ещё проныра (чужого пони он всегда готов был обхитрить), но вот своего хозяина он никогда ещё не обманывал. Так что он доверял Анджею как себе самому.
Кроме того, те реки хмеля, что влились в него во время трапезы, всё же дали о себе знать: так что весёлый пан Несвижский опьянел не только от любви.
— Тут такое дело... — вдруг заговорил Анджей, но тут же замолк.
— Говори! — потребовал Ян и нахмурился. Он почуял что-то неладное.
— Слуги тут говаривают кое о чём... — юный единорог снова осёкся и надолго замолчал.
— Говори же, холоп! — не сдержался поручик и в сердцах ударил копытом по лавке.
— Я не холоп! — возмутился вдруг синегривый единорог и вскочил на ноги. — Я чистопородный! — он вздохнул. — Хоть и бедный. Но честь свою я знаю!
— Ладно-ладно. — Несвижский махнул копытом. — Получишь от меня шапку, только рассказывай уж скорее, не томи.
— Спасибо, ваша милость! — Анджей просиял. — Так вот... Я тут, когда с челядью княгини разговаривал, ТАКОЕ услышал... — он ощутил на себе недовольный взгляд своего господина и решил перейти к делу: — так вот, слуги говаривают, что княгиня обещалась княжну за Богдана выдать.
— Это ещё почему? — выдохнул ошарашенный светлогривый пегас.
— На самом деле, усадьба эта, Жорстковичи, не принадлежит княгине по праву. Муж её перед смертью завещал имение своей дочери, а не княгине. Поэтому Жорстковицкие и не появляются в Лодзинах — они опасаются, что об их обмане узнает князь.
— А почему они этому Сиромахе её обещаются отдать?
— Вроде бы, он грозился у них имение отобрать, если они ему княжну не отдадут. А ещё ходят слухи, что у него всякого добра видимо-невидимо упрятано — вот и польстилась на его богатство княгиня.
И тут пан Несвижский возненавидел Анну Жорстковицкую.
Мало того, что она против воли хочет свою дочь выдать, мало того, что она обманом завладела усадьбой, так она ещё Дарину битяшу отдаёт, мужику! Вера Яна в превосходство знатных была очень сильна, и столь возмутительный поступок приводил его в негодование.
Он дал себе зарок завтра же разобраться во всём этом. В его копытах мощное оружие — он прознал о хитрости Анны. За его спиной стоит могучий покровитель — сам ясновельможный князь Черешецкий. Он просто не может проиграть.

Наступило утро следующего дня. Погода на дворе стояла холодная и пасмурная, не чета прошлому дню, яркому и солнечному. Небо заволокло покровом свинцовых туч, готовых вот-вот извергнуть из себя потоки воды. Редкие порывы колючего ветра пробирали до костей, заставляли зубы стучать, словно в приступе внезапного страха.
Но пан Несвижский и его спутники — бывалые солдаты, вдоволь понюхали они и смерти и пороху. Не раз уж поливал их холодный дождь, колола кайруфская стрела и резал катар. Какое им дело до сильных ветров после всех тягот военной жизни?.. Для них непогода — мелкая неприятность, а не помеха, так что отправление решили не откладывать.
И вот, когда вышли уж за порог усадьбы пан Несвижский и близнецы — Длуго и Влодек Литевско, Ян вдруг развернулся и тихо обратился к княгине:
— Дозвольте мне, княгиня, с глазу на глаз с вами переговорить.
Черногривая земная вскинула брови и переглянулась со своими сынами: они тоже недоумевали.
— Ну... Прошу, — сказала она и пошла обратно, в дом. Ян и сыновья княгини последовали за ней.
Они вошли в ту самую горницу, в которой вчера вечером так шло такое весёлое гуляние... Теперь, когда не раздавалось веселящих звуков музыки, когда свет — не яркий, но тусклый и унылый, просачивался в оконца, комната эта навевала одну лишь неведомую грусть.
Будто оружие на стенах потеряло свой грозный вид, будто потух блеск разных украшений. Словно какой-то дух скорби поселился здесь и наполнил своим холодным дыханием комнату...
— Приступлю к делу сразу, — заявил жёлтый пегас и развернулся. Его голос не предвещал ничего хорошего. — Понимаю я, что вы меня совсем не знаете, сударыня, что иду противу обычаев, но прошу у вас копыта вашей дочери.

Случись в тот час пожар, землетрясение, нападение врага или конец света, ничто бы не произвело такого впечатления, какое произвели слова Яна. Поручик усмехнулся в усы; именно на внезапность он и рассчитывал. Сейчас он невольно сравнивал себя с командиром засадного полка, что подобно летучему ветру выскользнул из глухой чащобы на полки врага. Ударили солдаты прямо в спину неприятелю и разбили его наголову; смешались ряды противника, страх обуял вражеских воинов и они разбежались кто куда.
Так и случилось. Столь решительное заявление застало княгиню врасплох. Но ей удалось совладать с собой — и она ответила:
— Это... — сереброшкурая земная замялась. — Это невозможно, милостивый государь, — отрезала она.
— Почему же? — спросил Ян и заглянул ей в глаза.
— Другому она обещана. Прости, великодушный рыцарь. — Её голос был сух, словно старая древесная кора.
— Кому это обещана? — спросил пан Несвижский. Сталь всё отчётливей слышалась в его словах.
— А твоей милости какое дело? — отрезала княгиня и прищурилась. Она начала понимать, что к чему. — Иди, рыцарь, своей дорогой, а мы своей пойдём.
— Ну уж нет, — не унимался поручик. — Не потому ли вы так, княгиня, беспокоитесь, потому что хотите дочь свою отдать мужику, чтобы тот у вас имение не отобрал? — его морда ощерилась ледяной насмешкой.
И тут Анна Жорстковицкая не выдержала.
Молниеносным движением она схватила катар со стены и подскочила к Яну. Её сыновья тоже похватали со стен оружие и направили его на поручика.
Ощетинились смертельным блеском лезвия, оскалились озлобленные морды. Шесть острых клинков грозили вот-вот впиться в тело пегаса, исколоть его и зарубить без пощады.
Но он оставался спокойным и равнодушным.
Всё ближе и ближе подходили княгиня и сыновья, скрежеща зубами. Казалось, что смертоубийство вот-вот совершится...
— Ты, пан, нас не зли, — сказала Анна с ненавистью. — Или тебя в этих ваших Лодзинах простой вежливости выучить забыли?
Напряжение, вязкое, тяжёлое, повисло в воздухе. Оно угрожало вот-вот рухнуть на голову Яна.
— Только троньте меня, — молвил он, — тут уж через неделю князь с войском будет. Думаете, вы сможете избежать наказания?
Княгиня замерла, — так останавливается охотник, который заметил, что его самого подстерегает волк. Остановились и её сыновья. Страшное имя сковало их всех незримой цепью. В бессилии опустила оружие Анна:
— Значит так ты, благородный кавалер, на гостеприимство отвечаешь? — прошипела она. — Добро.
Княгиня выдохнула и собралась с мыслями.
— Но если мы тебе Дарину отдадим, кто нас от Сиромахи защитит? — спросила она властным голосом. — Это душа буйная, он нас в покое не оставит...
— Об этом не беспокойтесь, княгиня, — перебил её Ян. — Доминик Черешецкий защитит вас; а он уж будет посильней какого-то там атаманишки. Поезжайте в Лодзины вместе с княжной, а я уж вас не забуду. Жорстковичи я за вами оставлю, несмотря на завещание. Денег у меня, я вас уверяю, ничуть не меньше, чем у вашего Сиромахи, — так что в накладе, если что, не останетесь. Ну, что? Что скажете?
— Нам опеки твоей милости не нужно, — бросила земная. — Не распоряжайся тем, что не твоё! — она задумалась. — Ну что, сынки, что скажете на предложение этого... Благородного кавалера?
— Прикажешь бить, будем бить, — ответил один из них
— Прикажешь девку отдать — отдадим! — добавил другой.
Княгиня взглянула на светлогривого пегаса. Потом на сыновей. Она нахмурилась. Предложение показалось ей весьма заманчивым: всё-таки, Богдан — душа разбитная, он может такое выкинуть, что потом ещё долго сожалеть придётся.
Жаль его, конечно, но благополучие, всё же, превыше всего...
— Хорошо, — вздохнула она наконец.
— Спасибо, княгиня! — с жаром воскликнул пан Несвижский и поклонился, уже безо всякой насмешки. — Даю слово рыцаря — по гроб жизни вас не забуду!
Напряжение вмиг развеялось, словно по мановению доброго волшебника. Опустили оружие и заулыбались сыновья, а холодное презрение исчезло с морды Яна.
Одна лишь княгиня всё ещё хмурилась, но на новоявленного суженого своей дочери она больше не зла не держала.
— А как же Дарина? — спросил жёлтый пегас. — Неужто вы у неё не спросите?
— Да-да, конечно, конечно... — пробормотала Анна и быстрыми шагами ушла в дверь. Спустя некоторое время она вернулась, но теперь рядом, — вернее, за ней брела Дарина.
Она испугалась; ведь ей никто не объяснил, чего происходит. Не понимала она, почему мачеха вдруг ворвалась к ней в комнатку с озадаченной мордой и, сказав лишь «пошли», потащила её сюда. Неизвестность пугала робкую княжну, но глаза её всё ещё лучились тихим счастьем: она не забыла вчерашний вечер, полный радости и... любви?
Когда же Дарина заметила Яна, то повеселела, — точно роза распустила свой пышный бутон. Офицер улыбнулся прекрасной розочке. Та зарделась и отвела смущённый взгляд. Пегаса пуще прежнего распирало то сильное чувство — чувство широкой, как степь, любви...
— Дарина, — отрезала княгиня с безучастным выражением. — Если на то будет твоя воля, вот твой будущий муж.

Ноги прекрасной княжны подкосились.
Она раскрыла рот, захлопала глазами и стала переводить взгляд с мачехи на Яна и обратно.
Из её прекрасных уст донёсся только лишь робкий писк. Она не знала, что говорить, куда идти, и — вообще, не обманывают ли её. Все сейчас смотрели на неё, все ждали её ответа, и такую ношу внимания застенчивая княжна несла с трудом.
— Муж?.. — спросила она. Её дыхание участилось. — Это... это п-правда?..
— Как то, что Бог на Солнце,— ответил пан Несвижский с радостной улыбкой.
О, как тут переменилась Дарина! Вновь, как и вчера, она стала совсем другой — по-прежнему прекрасной, но, всё же, другой...
— УРА! — воскликнула розовогривая пони и вскочила на все четыре копыта. Она просто сияла, уголки рта её уползли вверх, невесть куда, а глаза... эти прекрасные, голубые лучистые глаза... они источали столько радости, столько ликования, что даже таинственный дух скорби вмиг испарился из комнаты, будучи не в силах выдержать столь мучительную для него пытку.
В горнице стало светло и радостно, — совсем как вчера.
Дарина прыгнула к Яну, обняла его и начала без умолку тараторить:
— Как это восхитительно! Ты восхищён? Потому что я восхищена, я никогда не была так восхищена, ну, кроме того раза, когда я... — и столько веселья было в этих бесхитростных словах, что, казалось, весь восторг мира вселился в эту маленькую розовую поньку.
Но он её едва слушал. Да, она, драгоценная и ненаглядная, была здесь, рядом с ним, в его объятиях. Тепло её частого дыхания грело его лучше, чем жар костра после долгой дороги. Её трепетное сердце билось очень быстро, словно сердечко маленькой пичужки.
Взгляды их пересеклись. Радостные улыбки озарили морды влюблённых.
Ян совсем потерял голову и крепко поцеловал розовую пони в горячие губы.

Спустя несколько дней наши герои, наконец, добрались до Лодзин. Княгиня с дочерью остались в Жорстковичах, — до поры до времени, пока не удастся направить Богдана куда-нибудь подальше. После этого, по уговору, Анна с Дариной направятся к Яну, а в Жорстковичах встанет гарнизоном отряд жолнеров — чтобы те оборонили их от Богдановых битяшей.
А он уж наверняка попытается отбить княжну.
Почему они не отправили княжну вместе с ним, — Ян так и не понял, но на этом Анне удалось настоять. Правда пегас, в свою очередь, добился того, чтобы Жорстковицкие поклялись на Сиятельной Книге, что никакой кривды с их стороны не будет, и что они всё сделают по уговору.
Тяжко было расставаться Яну с прелестной Дариной, но другого выбора у него не было.

По прибытии в Лодзины и пан Несвижский, и Длуго с Влодеком немедля отдались разгульной

светской жизни. Впрочем, первым делом Ян представил близнецов князю и доложил ему о своём посольстве. Доминик Черешецкий приветливо принял близнецов и записал их в ту же хоругвь, где служил Ян. Ответ же хана его возмутил до глубины души, — впрочем, поручика он, всё равно, хорошо вознаградил за успешное выполнение им нелёгкого поручения.
— Молодец, — говорил он, — хорошая работа, Ян! Ты сделал всё в лучшем виде. Я знал, что на тебя положиться. Но ведь, — хмурился он, — каким дерзновенным оказался этот хан. Проучить бы его, да вот только некому...
Ещё Ян рассказал своему покровителю о таинственной встрече в степи. Рассказал он и о словах полковника Земняцкого, — о том, как старик утверждал, что войны не избежать.
Эти известия пуще прежнего озадачили Доминика, ибо Земняцкого он хорошо знал и доверял ему, как себе. Да, конечно, бунтарские настроения в народе не могли ускользнуть от его взора: но теперь восстание не маячило где-то вдалеке, словно грозовая туча, а вот-вот грозило разразиться бурей с громом и молнией...
Рассказал светлогривый пегас, — но вскользь, — о княгине Жорстковицкой, — вернее, о её дочери... Князя такое известие очень обрадовало: оказалось, что Жорстковицкие ведут свой род аж от Руриковичей — рода, благодаря которому и появилась Велькская Республика.
То, что его преданный помощник породнится с такой знатной семьёй, князю было очень угодно.

На том они и расстались. И, как уж было сказано, троица героев сполна окунулась в бурлящий котёл светской жизни. Не было такого хмельного пира, не было такого званого вечера, где не появлялись бы наши герои.

А что же Искряна Земирежская? Что же лиловая единорожка?
Она прибыла в стольный град чуть позже, нежели Ян, — и светская жизнь её вовсе не волновала, как не волнуют простого ремесленника дела какого-там далёкого ясновельможного пана.
Чета Земирежских даже не знала, как отблагодарить своих заботливых родичей — ведь они не только записали Искряну в Академию, но и радушно приняли у себя гостей из Чигривилля.
А меж тем, день поступления в Академию приближался...
По счастью, новых учеников набирали в марте, — и не прошло и недели, как настал Тот Самый День. Искряна очень тревожилась, — тревожилась так, как никогда в жизни.
Её время пришло, — но сможет ли она, самоучка, на равных потягаться с лодзинскими единорогами?

Тот Самый День настал так внезапно, что Искряна не успела даже осознать то, что она стоит пред дверьми зала, где восседало приёмное собрание.

И когда громовой голос возгласил: «следующий!», её ноги подкосились, в горле пересохло, а мир перед глазами поплыл, словно кто-то окутал её очи водяной пеленой.
Но могла ли она отступить?
Нет.
И лишь взгляд матери, — взгляд, полный надежды и веры в дочь, помог ей совладать со своим страхом.
Когда Искряна вошла в зал вместе с родителями, то она невольно ахнула.
Такое великолепие предстало её взору! Столь широкой залы она в жизни не видела никогда. И всё так искусно украшено, всё так сияет... А тут, в переднем ряду, — копытом подать, сидит оно. Приёмное собрание. Его участники взирали сурово — не оставалось никаких сомнений, что именно так и должны выглядеть неподкупные судьи.
— Итак, панна Зимережская, — произнесла гордая жёлтая единорожица и покивала головой в сторону огромного куска железа. По-видимому, очень тяжелого.
Искряна было хотела спросить, в чём состоит испытание, но ей помог отец: он тайком будто бы поднял кусок копытами в воздух.
Сиреневая, словно цветущая лаванда, единорожка смущённо хихикнула, вздохнула и посмотрела на совет, будто умоляя их о чём-то.
Ей что, надо это поднять телекинезом?
Натолкнулась она лишь на стену непроницаемой суровости и равнодушия. Искряна вздрогнула и бездумно взглянула на неумолимое, немое железо. Вот он её главный враг... Он блестит холодным блеском в лучах солнца. Таким же холодным блеском блестит приёмный совет.
Она набралась решимости, согнула колени, закрыла глаза и начала творить магию...
Она знала, что это — самый важный день в её жизни, и что всё её будущее зависит от его исхода. И она всё проваливала...
Тщетно Искряна жмурилась, напрягалась, пыталась направить заклинание... Единорожка подводила всех — и родителей, и родственников, и себя!..
Только лишь слабая фиолетовая искорка блеснула на её роге.
Взгляд юной панны Земирежской полнился мольбой, как полнится мольбой взгляд кролика, загнанного хищной лисицей в угол. Но разве можно умолить голодную лисицу о пощаде?
Искряна уж готовилась признать своё поражение, извиниться за потраченное время, как вдруг один из участников совета перевернул в ней всё с ног на голову: он смотрел не через неё, как прочие, а на неё.
И в глазах этих — тёмно-красных, как рубин, не было места презрению. Они будто ободряли её, будто говорили: «ну же!». И столько скрытой мощи источали глаза эти, столько воли, что она сама вдруг почувствовала огромный прилив сил.

Спустя краткий миг кусок железа, что принёс столько душевных страданий единорожке, поднялся. И не столько поднялся, сколько улетел! Да, именно что улетел. Воспарил кверху с лёгкостью, словно маленькая птица. Прямо до потолка, — где он едва не проделал огромную дыру.
По счастью, Искряна успела его вовремя остановить и c осторожностью, будто бы укачивая ребёнка, опустить железо на землю.
А когда она обернулась, то едва не потеряла голову от радости; весь приёмный совет сидел с разинутыми ртами! Все те невозмутимые единороги, что совсем недавно казались ей образцом суровости, не могли вымолвить ни единого слова, — будто дети, которые увидели что-то такое -особенное, чего до этого ни разу в жизни не видели.
Но один из участников, красноглазый пегас, сидел спокойно. Только по его морде блуждала лёгкая улыбка. Словно он знал, что по-иному быть и не может.
Искряна не находила слов, чтобы выразить ему свою благодарность. Если бы не тот короткий взгляд, она неизбежно бы сдалась, вопреки всем чаяниям и надеждам. Но он спас её от поражения и вечного позора.
Потому что он не усомнился в ней ни на краткий миг.
Кто же этот таинственный незнакомец?

Остальные испытания она прошла без особого труда. Её забрасывали, — словно осаждённую крепость пушечными ядрами, — вопросами по истории, по теории волшебства, и по всему прочему, но она ответила верно почти что на всё.
Годы, проведённые за книгой, не прошли даром!
Именно так, блистательно и с фанфарами, Искряна поступила в Академию. Но как же она удивилась, когда к ней в одном из коридоров подошёл тот самый пегас с алыми очами.
— Добрый день, панна Земирежская, — улыбнулся он.
— О! — воскликнула единорожка, — здравствуйте! Знаете, сударь, вы... вы мне так помогли... Вы даже и представить не можете, как я вам благо...
— Не стоит благодарности, — перебил её пегас и представился: — князь Доминик Черешецкий. К вашим услугам, сударыня.
С некоторым смущением я откладываю перо прочь, ибо описывать дальнейшее не имеет смысла.
Скажу лишь только, что впечатлительную Искряну выносили из Академии без сознания: от весьма необычной встречи с великим воеводой делькрайнским, — пегасом, чьё имя гремело по всей Велькской Республике и повторялось многими с неподдельным уважением, она слегка оторопела.

А засим потянулась вереница учебных дней...
Не сразу удалось непривыкшей к большому обществу единорожке поладить с прочими ученицами (классы делились на мужские и женские), но, со временем...

Впрочем, я начинаю торопить события. Давайте же остановимся и узнаем, чего поделывают наши старые знакомцы?
Да — свершилось. Пану Несвижскому удалось умерить гордыню кокетливой Рариты Досколович. Произошло это вот как: в один прекрасный день к Яну подошла белошёрстная единорожка. В ней возбудило любопытство, — и даже обиду полное небрежение к ней поручика.
Она не понимала, — с чего это вдруг поручик потерял к ней влечение?
— Ты, говорят, сударь милостивый, из Кайруфа возвращаешься? — сказала она и одарила пегаса жгучим взглядом своих синих очей.
— Истинно так, — ответил тот.
Боле он не поддавался чарам её прекрасных глаз. Ибо в сравнении с лучистыми очами Дарины они были будто факелами, чей близкий свет, — может быть, — и горячей далёкого солнечного сияния, но никак не приятней и светлей.
— Что-то вы, сударь, хмурыми и пасмурными стали... — произнесла Рарита так невинно, как только умела.
А она умела.
— В Кайруфе беспокойно, вот я и печалюсь, — озорные огоньки блеснули в его глазах. — Но ведь я вам, сударыня, подарочек с собой привёз.
— Подарочек? — удивилась Рарита.
Дарить подарки другим она очень любила, но разве кто-то не любит их получать?
— Подарочек. А вот он там, стоит. — Ян указал копытом куда-то в толпу.
— Где стоит? Кто? — в голосе единорожки слышалось недоумение.
— Да вот же он, сударыня. Прошу вас, приглядитесь внимательней.
И тут Рарита, наконец, заметила. Заметила Влодека, который ходил вдали ото всех, словно смирный голубь среди буйных воробьёв.
Мало того, что не привык он к такому обществу, так ещё и его связал обет целомудрия.
— Он? — удивилась Рарита.
— Он, — усмехнулся Ян. — Но вы, сударыня, на незаметность его не глядите, уверяю вас, что кавалер это первейший, и что многих он здесь завидней. Вот только я посоветую быть поосторожней, ибо рыцарь сей принёс один важный обет...
Белая единорожка ещё раз посмотрела на пана Несвижского с недоумением. Она едва сдержала вопрос: «какой-такой обет?»
Высказать свои мысли ей не позволяла вежливость.
Он что, хочет, чтобы она с этой высокой жердью, с этим жмущимся в угол бурым пегасом стала роман крутить?
Наверное, он издевается.
Но, нет, светлогривый пегас не показывал виду.
Рарита издавна привыкла к хитросплетениям светского общества, но в голове у неё вдруг что-то передёрнулось... Она ничего не ответила Яну, а просто надула губки, развернулась и ушла, будто ей нанесли страшное оскорбление.

Лучше бы она, всё-таки, спросила, какой обет принёс Влодек...

Весь последующий день Влодек не находил себе места. Жгучие глазки единорожки, белой, как первый снег, как трепетная голубка, сверлили его непрестанно.
Это угнетало его, как пылко верующего пони, но очень будоражило, как молодого рыцаря. Горемычный Влодек страдал, разрывался меж двумя огнями. Тогда же он близко сошёлся, — как и до этого Ян, с паном Маховицким, «маленьким рыцарем». Оба они воздыхали по одной и той же, — но такая мелочь не помешала двум пони в их дружбе. Оба они не могли завоевать расположение дамы сердца: Влодек Литевско из-за своего обета, а Тадеуш Маховицкий — просто не мог, никак. Душевные страдания сблизили двух рыцарей, столь непохожих друг на друга.
Длуго же — к величайшему удивлению Яна, в свете чувствовал себя, как битяш в степи. Куда подевалась его замкнутость, даже угрюмость? Он искусно шутил, небрежно пленил сердца, и вёл себя так, будто он всю свою жизнь провёл в высшем обществе.
Вот уж воистину — неисповедимы пути Божьи! В первый же день пегас одним метким словом заставил двух достопочтенных барышень поссориться из-за него. Много чего поручик повидал, но столь искусного обращения не видел.

Так проводили время наши герои: Искряна училась, в то время как остальные вращались в свете. Но они даже и не подозревали, как скоро им придётся расстаться с такой жизнью.
И что скоро и их судьбы, и судьбы всей Велькской Республики круто изменятся.