Оживший кошмар

3. Ты не получишь ни прощения ни признания

Тишина ночи легла на стены замка, как прозрачный туман, напоенный ароматом лаванды и книг. Сквозь приоткрытую створку окна в комнату проникал бледный свет луны, ложась серебряной вуалью на пол и мебель. В этом мерцающем свете, словно в зыбком сновидении, сидела Луна, укрывшись мягкой тенью. Она склонилась над колыбелью, где тихо посапывали два жеребёнка, и на её строгом лице впервые за долгое время появилась улыбка — тонкая, неуловимая, как лунный отблеск на воде.

Сквозь темноту она поправила сбившееся одеяло, осторожно, как будто касалась крошечных звёзд. И в этот момент, почти беззвучно, один из жеребят дёрнулся, и Муншэдоу, разомкнув веки, уставилась прямо на неё. Два глаза — ледяные, глубокие, с узкими зрачками. Ни капли испуга, ни детской растерянности. Только тишина и взгляд, что проникает сквозь века.

И тогда — словно мир затих и сжался до точки.

Их глаза встретились. И Луна, не осознавая, как, вдруг словно провалилась в глубины её зрачков, как путник в бездонную пропасть. Не просто воспоминание — это было возвращение. Возвращение в то, чего она не хотела вспоминать, к тому, от чего бежала веками.

Мрачные песнопения, эхом качающиеся над льдами Кристальной Империи. Стон рогов, и топот тысяч копыт. Тени сгущаются в снегу, и он идёт — тот, чья душа пылала клятвой. Чудовище из теней — не он, но в его теле. Красные глаза, опустевшие и безумные. Ни мольбы, ни крик не смогли пробиться к нему сквозь эту бездну. Она бежит, унося последний отблеск надежды — жеребёнка аликорна. Армия рабов идёт за ней, ведомая не волей, а проклятием. И на алых реках, стоит он. Снег укрывает тела, покрывает их, как саваном. Стылый закат окрашивает белизну багрянцем. Кристальный град пылал, пока время болезненно замерло.

И когда магия сработала, и всё, что должно было кончиться кровью — завершилось молчанием, он исчез. Не тот, кто должен был исчезнуть, но тот, кто не успел вернуться. Проклятие не поразило чудовище, оно схватило того, кого она любила.

Картина переменилась. И он снова перед ней. Тяжёлые доспехи с выгравированным полумесяцем. Он сидел на одном колене, сжав рукоять меча, вонзённого в мёрзлую землю. Он клялся — беззвучно, от сердца. Он любил — не потому, что хотел, а потому что она так велела. Взгляд мёртвых глаз. Без слов. Без упрёка. Только тишина. И за его спиной — она. Скалится, обвивая его крылья, с пустыми глазами, в которых не осталось души. На фоне заката, среди льда и тьмы. Верность идущая сквозь века и эпохи, что окончилась трагедией.

Там где умерла любовь...

…на закате, где умолк звон колоколов,

где иссохли слёзы вдов,

осталась лишь она…

и смеялась.

Крик.

Пронзительный, как осколок стекла.

Луна вскрикнула, резко откинувшись назад. Сердце стучало в висках, дыхание сбилось, глаза распахнуты в ужасе. В копытах — дрожащее тельце.

Слёзы, страх, память — всё смешалось. А за ней — ещё один плач, второе дитя, встревоженное сестрой.

Луна смотрела на неё... и не видела ребёнка.

Только её.

С теми же глазами.

— Монстр… — прошипела она сквозь стиснутые зубы, борясь с неведомым импульсом — оттолкнуть, отринуть, выбросить из объятий то, что было словно ожившим кошмаром.

И когда дверь распахнулась, в комнату вошла величественная фигура, с усталостью на лице и вечностью в глазах.

Она не сказала ни слова. Лишь подошла, с мягкой решимостью перехватила Муншэдоу у дрожащей сестры и бережно, вместе с другой малышкой, заключила их в объятия. Стала медленно укачивать, напевая еле слышно колыбельную, знакомую лишь им...

Луна сидела в тени каминного света. Взгляд её был обращён в пустоту, но копыта судорожно сжимали ткань одеяла. Тишина была тяжела, натянута, как струна, и нарушалась лишь редким посапыванием двух жеребят в колыбели. Луна вскинула голову, встретившись взглядом с сестрой, которая осторожно укачивала проснувшуюся Муншэдоу, белую, почти хрупкую, с ледяными глазами, в которых не было и намёка на детскую наивность.

— Я никогда не прощу это маленькое чудовище, — тихо, но срезав воздух, как ножом, сказала Луна, вставая. — Никогда.

Селестия не сразу ответила. Она продолжала мягко покачивать дитя, её движения были почти медитативны. Она наконец подняла взгляд, полный тяжёлой, изнурённой мудрости.

— Это уже не она, сестра.

— Не смей! — Луна вскинулась. — Не смей говорить со мной этим голосом. Ты навязала мне это! Этот… этот фарс с Найтмер Мун! Ты прекрасно знаешь, как мне больно — как мне отвратительно даже смотреть на неё, после всего, что… что она у меня отобрала.

Селестия опустила взгляд на жеребёнка, прижимая к себе обеих.

— Почему ты так её ненавидишь, Луна? — наконец выдохнула она, устало. — Её ли вина в том, что она родилась на свет? Она же дитя. Почему ты не можешь…

— Она — не дитя. Она — Найтмер Мун! — прошипела Луна, и её голос был раскатом далёкой грозы. — Безумное чудовище… Ты хочешь, чтобы я признала её дочерью? Чтобы я прижала к сердцу воплощение своих худших грехов? Нет. Никогда.

И в тот миг голос Селестии дрогнул. Впервые за долгое время.

— Ты серьёзно сейчас?.. — она выпрямилась, сжав зубы. — Ты действительно так ослеплена своей болью, что не видишь очевидное? Всё, что произошло — твоя вина, Луна! Не её. Не моя. А твоя! Это ты позволила тьме поглотить себя. Ты! Ты играла с судьбами и душами смертных, не думая о последствиях. Ты вела себя, как ребёнок, и похоже, за тысячу лет не изменилась ни на йоту.

— Как я могла повзрослеть, — хрипло прошептала Луна, — если моё тело и разум не принадлежали мне? — Она сжала зубы, голос срывался. — Её присутствие — это боль. Постоянная, гниющая боль. Она — напоминание о каждом проклятом шаге, о каждом крике, о нём…

Селестия тихо покачала головой:

— Это твоя ноша, Луна. Твоя. Ты вправе не звать её дочерью. Ты вправе ненавидеть, даже презирать… но она — здесь. И она останется. Неужели ты предлагаешь… запереть в Тартаре ребёнка?

— Она не ребёнок! — выкрикнула Луна, подошедшая вплотную. — Это убедительная иллюзия, и не более! Всё, чем она является — это оболочка, внутри которой — пустота. Или, хуже того… та же самая тьма. Она вспомнит. Рано или поздно, она вспомнит, кто она… и разрушит всё. Только теперь у неё не будет достойных преград. Мир не выдержит её безумия во второй раз.

— Она ничего не помнит, — спокойно, но твёрдо сказала Селестия. — И не вспомнит. Она проживёт свою жизнь под присмотром, окружённая заботой. И когда придёт время… в том же возрасте, что и Твайлайт, она узнает правду. И, быть может, станет тем, чем была бы… без твоих ошибок.

Луна вскинула голову, в глазах её дрожала ненависть, и боль, и — где-то в самой глубине — страх.

— Ты… ты питаешь себя иллюзиями, сестра. Ты мечтаешь, что существо, выкованное из боли и безумия, можно переделать. Исправить. Спасти. Но тьма не забывает. И она не прощает.

Селестия шагнула вперёд, держала на копытах двух спящих жеребят, и глаза её светились холодным золотом.

— А ты, значит, не можешь даже шанс ей дать?

И Луна, не отвечая, медленно отвернулась. Шагнула к двери, и остановилась.

— Некоторые… вещи не заслуживают шанса, — бросила она. И с гулким хлопком захлопнула за собой дверь, оставив после себя только затихающий звук шагов.

Селестия осталась в тишине. Несколько мгновений она смотрела в темноту, а затем — опустила взгляд на белоснежную, холодную единорожку в своих копытах.

— Я не дам тебя в обиду… — шептала она, мягко гладя тонкую гриву. — Я прослежу, чтобы твоя жизнь шла так, как требует гармония… — Она чуть прижала их к себе. — Я ни за что тебя не оставлю. Ни за что.

И в этой полуночной тишине, под серебром луны, её клятва прозвучала яснее любого приговора.