Оживший кошмар
8. Угасшая песнь
Песня, что напевает Муншэдоу: https://youtu.be/DWZ_ljipFkw?si=9lScDLchvs8rM_yp
Во сне всё было иначе. В этом зыбком, хрупком мире, где тени прошлого смешивались с сиянием ночи, Луна вновь и вновь возвращалась к тому, чего давно не хотела помнить.
Мрак был первозданным. Она — крошечное, неумеющее говорить создание, одинокая искра сознания, бродящая по безжизненному миру. Ледяной ветер срывал с неё крохи сил, но не мог унести слёз, беззвучных, вечных, текущих где-то глубоко внутри. Она шла... просто шла. Без цели, без имени, без будущего. Пока не увидела его — странное, юное создание, такое же потерянное, как она сама. И в их встрече зародилось что-то... настоящее.
Они дали друг другу имена, склонив головы в неловком, но искреннем ритуале. А потом — ещё одна встреча, с теми, кто, как и они, забыл свет. Прошли века. Эпохи сменялись, рушились империи, вспыхивали звёзды, гасли боги. А они всё были вместе — маленькие искры, что вели пони сквозь ночь. Их клятва, — как тонкая серебристая нить — не рвалась. Пока…
Пока всё не пошло прахом.
— Нет, нет, нет! Его ещё можно спасти! — Луна рыдала, бежав по хрустальным коридорам замка. Её копыта стучали по полу.
Рядом, почти невесомая, шла Она. Безликая, безвременная, будто сама память старалась забыть её, стереть очертания и голос. И всё же — в каждом её вздохе, в каждом слове звучала древняя, мудрая печаль.
— Поздно, Луна, — сказала Она с тихой грустью. — Его разум разбит. Остались лишь осколки. Даже здесь, в Кристальной Империи, мы не в силах ему помочь. А в молодой Эквестрии… он обречён.
Луна распахнула тяжёлые двери. В центре зала, под занавесом магического свечения, лежал Он.
Тело ещё дышало. Но душа… душа давно утонула во мраке.
— Кто вы?.. Что вы делаете со мной?.. — прошептал Он, едва разлепив губы.
Луна обернулась к своей спутнице. — Что ты предлагаешь?..
Та молча протянула ей кинжал.
— Один удар в сердце. Быстро. Без боли. Лучше, если это сделаешь ты.
— Я… я не могу… — Луна отпрянула, но её копыто уже держало холодную рукоять.
— Времени мало. Он почти ушёл. Если ты колеблешься — то обрекаешь его на участь хуже смерти.
Она осталась с ним. Одна.
— Прошу… вспомни меня… хоть на миг… дай хоть каплю надежды… — голос её срывался. Копыта дрожали.
Он прищурился. Улыбнулся... печально, бессмысленно.
— Кто ты такая?.. Такая красивая…
Луна задохнулась. Резко вскинула кинжал, сердце рвало грудь изнутри. Но в последний миг отвела удар. Лезвие скользнуло мимо — рана неглубока, но кровь пошла, и он застонал.
А затем — закричал.
Тень выплеснулась из него, захлестнув комнату. Луна с воплем сорвалась прочь, едва успев вырваться в коридор, спасаясь от черноты, что пожирала стены и свет.
Крики. Агония. Город содрогался. Она, схватив младенца — последнее, что осталось от той, кто была со своей империей до конца — ринулась в ледяные просторы, мимо плачущих небес и развернутых врат.
А за ней по пятам скользила тень, подгоняя миллионы верных рабов.
Но навстречу уже шли армии. Воинство Эквестрии, возглавляемое Селестией, в сияющих латах.
Воспоминание меркло… Но не исчезло.
Она видит себя, среди тысяч тел. Кровь на снегу, словно алые цветы. А в центре — он. Его тело тает, растворяется в чёрной жиже.
— Нет… не так… не может всё кончиться так… — шептала Луна, уткнувшись в замерзающее покрывало. — Он был моим. Единственным. Я… не хочу отпускать…
Селестия склонилась рядом. Осторожно, нежно коснулась её плеча.
— Мне жаль. Но он… он заслужил покой.
Луна вздрогнула. Вскочила. Оттолкнула её копыто с рыком:
— Нет! Плевать на покой! Плевать на запреты! Слишком долго, я покорно исполняла волю гармонии, ничего не получая взамен. Я весь мир разберу на куски, если это нужно, чтобы вернуть хотя бы осколки его души!
И тогда она увидела — огоньки. Сотни крошечных светлячков, вырывающихся из тела, что ещё недавно принадлежало ему. Осколки того, кто когда-то был един.
Селестия шептала:
— Не делай этого… умоляю… отпусти его… пусть найдёт покой…
Но Луна смотрела вперёд, туда, где ускользали последние крупицы.
— Нет, — прошептала она. — Я верну его. Хоть по частям… но верну. Так… или иначе…
…
Она проснулась с криком, сражённая тяжёлым дыханием. Потолок её покоев был недвижим и спокоен, а сердце билось так, словно в нём билась вся история мира.
До её ночного подъёма оставался час.
— Проклятье, — прошептала она, тяжело вздыхая, — ещё один кошмар… как такое вообще возможно?
Ночные покои были погружены в полумрак — ни единый светлячок луны не пробивался сквозь тяжёлые, бархатные гардины. Только тишина, нарушаемая мерным тиканьем старинных часов и редким потрескиванием поленьев в камине. Луна стояла у окна, задумчиво глядя вглубь сверкающего неба, когда услышала еле различимый шорох. Повернувшись, она сперва не заметила ничего — пока не пригляделась. В тени, словно вытканной самой ночью, на кресле сидела фигура.
— Как ты думаешь, чем пахнет вечность? — прозвучал ровный, как приглушённый колокольный звон, голос.
— Ты… всего лишь глупая галлюцинация, — устало выдохнула Луна, отвернувшись. — Продукт бессонных ночей и слишком тяжёлых воспоминаний. Исчезни.
Фигура рассмеялась, негромко, почти ласково.
— Галлюцинация, говоришь? Забавно слышать это от той, кто разговаривала со звёздами, умоляя их помочь сбежать. Я с тобой полгода, Луна. С тех самых пор, как ты снова всё разрушила. Из-за своих жалких, недостойных бессмертной сущности эмоций. Какая ирония…
— Заткнись, — процедила она сквозь зубы.
— О, с радостью бы, — тень мягко наклонилась вперёд. — Но, увы, не могу. Это не я раздербанил свою душу в клочья, выискивая остатки света и крупицы воспоминаний. Это не я собирал осколки, словно последний нищий, надеющийся на чудо. Это всё ты, Луна. Всё — ты. Ты не могла отпустить, даже тогда, когда всё уже было кончено.
— Замолчи… — голос её надломился.
— Сколько осколков ты нашла? — фигура встала. Медленно, с торжественной обречённостью, приближаясь. — Сколько из них были чисты, не затронуты Тьмой?
— Один… — прошептала она. — Лишь один…
— Один, — эхом отозвался он, и остановился прямо перед ней. Так близко, что она ощущала холодное, мертвое дыхание. — И что ты сделала, Луна? Что ты сделала, когда у тебя в копытах оказался последний шанс спасти хоть часть меня? Не всё. Не целое. Крупицу. И что ты сделала?..
— Всё разрушила… — она не выдержала и опустилась на колени, тихо всхлипывая. — Всё, снова… по моей вине. От тебя осталась только пустая оболочка. Мёртвая. Холодная. Я сама… убила тебя…
Фигура снова отступила в кресло. Молчание повисло, как саван.
— Сколько же душ ты загубила, Луна… — прошептал он. — Всё ради чего? Ради призрачной надежды? Если бы не твоя жадность, если бы не нетерпение… Всё могло бы закончиться иначе. Лучше. Светлее… Разве не так?
Она молчала. Она так и не смогла взглянуть ему в лицо.
— Что? — удивлённо спросила Селестия, резко обернувшись. Её крылья расправились от неожиданности, когда в дверях раздался крик — полный ужаса, отчаяния и злобы.
Перед ней стояла Каденс, рыдая в голос, прерывисто, будто с трудом дыша.
— Она пропала! — завопила Каденс. — Фларри исчезла! Её нет!
— Пропала? — Селестия резко подалась вперёд. — О чём ты говоришь?
— Кровать пуста! — всхлипнула Каденс, — Я сама проверила! Покои пустые! И окна закрыты, и двери…
— Кроме неё пропала и Муншэдоу, — раздался хриплый голос Шайнинга. — Слуги говорят, что её не видели с вечера. Она наверняка всё вспомнила. И… и… она увела Фларри. Похитила!
— Не стоит спешить с выводами, — сдержанно проговорила Селестия, пряча волнение за ледяной маской. — Пока у нас нет подтверждений…
— Зря мы вообще приехали! — выкрикнула Каденс.
Селестия медленно вдохнула, опуская голову.
— Приведите ко мне Голден Фезер, — приказала она.
Через несколько минут перед ней стояла дрожащая фигурка — юная пегаска в пижаме, с выцветшими от слёз глазами и простуженным носом. На ней была пижама с рисунками солнца и луны, и она выглядела такой маленькой, такой растерянной...
— Знаешь ли ты, что случилось с твоей сестрой? — тихо спросила Селестия, присев напротив неё, мягко, почти по-матерински.
— Н-нет… — всхлипнула Голден, прижимая уши. — Она даже не… не сказала мне… что уходит. Она… она ничего не сказала. Почему она ушла без меня?!
— Ты думаешь… она могла всё вспомнить? — голос Селестии стал едва слышным.
Пегаска вскинула взгляд, полный ужаса и надежды.
— Я… не знаю. Но… если она правда всё вспомнила… тогда она… — она запнулась, — она, наверное, пошла туда, где… где всё началось.
— Куда? — Селестия наклонилась вперёд.
Кобыла, нервно перебирая копытами край пижамы, прошептала:
— Есть только одно место, куда бы она пошла… Одно, которое она всегда рисовала. Даже когда не понимала почему… там, где камень — как стекло, и воздух — как песня. Там, где… где её сердце когда-то умерло.
Селестия застыла.
— Тогда… мы знаем, куда лететь.
Глубокая ночь нависла над Вечно Диким лесом, и каждая его тень казалась шепчущей тайной. Под копытами дрожала земля, деревья шептали сквозь листья, а луна то пряталась за тучами, то тревожно выглядывала наружу, освещая путь двум фигурам, идущим среди заброшенных троп.
Фларри тревожно озиралась по сторонам, дрожа от холода и ещё больше — от нарастающего страха. Она давно жалела о своём согласии на побег. Рядом с ней, шагавшая вперёд с завораживающей уверенностью, будто сквозь собственные сны, Муншэдоу — казалась чужой. Её походка была лёгкой, почти танцующей, словно ветер в лунную ночь подталкивал её вперёд, ведя за собой, и глаза её сверкали загадкой, которую она не спешила делить.
— Эм... Муншэдоу? — Фларри нервно ускорила шаг, чтобы не отставать. — А… куда мы вообще идём?.. Мы уже довольно далеко от Кантерлота... — она оглянулась за спину, где ночь будто бы сомкнулась кольцом.
— Далеко, — почти с мечтательной улыбкой ответила единорожка, даже не оборачиваясь. — Но идём мы туда, куда мне давно надо было попасть. Это место снилось мне… чаще, чем я могла бы вспомнить. Оно будто манило — и я потратила годы, чтобы узнать, где оно на самом деле.
— Ты ведь… сначала говорила, что мы едем в Понивиль… — Фларри сглотнула. — А теперь… это уже слишком. Здесь страшно.
— Мы идём в замок двух сестёр, — проговорила Муншэдоу с улыбкой, в голосе которой звучала одновременно радость и безумие. — И ты не поверишь, сколько раз мне отказывали в праве туда отправится.
Фларри остановилась, с тревогой осматривая мрак вокруг.
— А как мы не заблудимся?.. Здесь всё выглядит одинаково… И деревья… они будто двигаются…
Муншэдоу остановилась и с лукавой улыбкой склонила голову:
— Они нас проведут.
— Кто… они?.. — голос Фларри стал тонким, почти детским.
Единорожка повернула голову, и в её глазах вспыхнул диковатый огонь. Клыкастая улыбка обнажилась в лунном свете.
— Те, кто поют. Ты разве не слышишь? Они зовут нас. Они — наши проводники, наши друзья… наша музыка…
Фларри напряглась.
— Какая музыка?..
Муншэдоу вдруг легко подпрыгнула, закружилась, и начала петь. Голос её, тонкий, мелодичный, словно бы взятый из самого сна, звучал в унисон с ночным ветром:
"Come little children, I'll take thee away,
Into a land of enchantment…"
Она танцевала под свой шёпот, будто забыв о мире. Луна озаряла её движенья, делая их призрачными. Её грива развевалась, а копыта не касались земли.
Фларри попыталась что-то сказать, возразить, позвать назад… но голос застыл в горле. Вместо слов — лишь молчание и ужас. Словно каждая тень тянулась за ней, готовая утащить в себя, если она только осмелится отстать от Муншэдоу. Она прижалась ближе, почти касаясь её бока, как ребёнок, ищущий защиты у старшей сестры, хоть и знал — не найдёт её там.
И вот — они увидели его.
Среди стволов, обвившихся плющом и тьмой, возник серый, мертвый силуэт — замок двух сестёр.
— Мы… мы должны вернуться… — шепнула Фларри, едва не плача.
Но Муншэдоу, напевая всё ту же песню, лишь засмеялась:
— Где же твой дух авантюризма, принцесса?.. Идём. Ты должна это увидеть.
По коридорам мёртвого замка звучали её лёгкие шаги, и песня продолжала звучать в её голосе. Но — не только в её. Каждая стена, каждый камень будто повторял за ней, отзываясь эхом, и замок будто оживал под звуки древней мелодии.
И в глазах Муншэдоу… коридоры расцветали.
Тысячи пони, светлых и улыбающихся, окружили её. Бал — великолепный, блистающий, шумный, и она — хозяйка этого бала. Фларри, замерев в ужасе, смотрела, как та, схватив её за копыта, начала кружить с ней в танце, как будто всё было настоящим.
— Разве может быть что-то прекраснее?.. — прошептала Муншэдоу, заглянув ей в глаза.
Фларри хотела вырваться, закричать, но её воля сдалась. Всё было слишком… неправильно.
И тогда — она увидела витраж.
Чёрный аликорн с горящими, безумными глазами и оскаленными клыками — он скользил по планете, как тень. Он нес вечную ночь. Он был… голоден.
Фларри замерла, забыв дышать.
А Муншэдоу, сияя в лунном свете, склонилась к ней и шепнула:
— Он тоже слышал песни. И он открыл им двери.
Тени в Зале казались живыми. Они не просто дрожали от зыбкого света луны, проникавшего сквозь разбитые витражи, — они ползали, вытягивались по полу, карабкались по стенам, словно искали что-то, кого-то.
Муншэдоу продолжала напевать свою песню, тихо, ритмично, словно убаюкивая саму себя. Ноты, печальные, кружились в холодном воздухе, обвивали готические колонны, проносились сквозь пустые своды, как давно забытые голоса.
— Come little children, I’ll take thee away… — её голос звенел, как колокольчик в зимнем лесу, нежный и отчётливо мертвый.
Её шаг замер. На полу, прямо под проломом в потолке, где лунный свет струился подобно водопаду, чернел отпечаток — нечто странное, неправильное, будто сама ночь выжгла узор в камне. Муншэдоу медленно подошла, взгляд её сделался рассеянным, затуманенным, как у сновидца.
— Муншэдоу? — несмело окликнула Фларри, робко ступая за подругой, — что это за место? Что ты видишь?
Но Муншэдоу не ответила. Её копыто коснулось выжженного следа.
И вдруг — крик.
Резкий, пронзительный, животный. Её тело выгнулось в дугу, глаза закатились, и она рухнула на пол, словно марионетка, у которой перерезали нити.
— МУН! — закричала Фларри, бросаясь к ней. — Мун, скажи что-нибудь! Что с тобой?!
Но Муншэдоу была уже в ином месте.
Во дворце, ослепительно ярком, где стены были выложены чёрным мрамором, полы застилали серебряные ковры, а по обе стороны от трона тянулись ряды стоящих пони. Они не дышали, не говорили — только смотрели на неё, на свою королеву.
На троне сидела она сама — Муншэдоу. Величественная. В гриве её плясали звёзды, в глазах отражалась луна. Рядом стоял он — высокий, прекрасный единорог с тёмной бронёй, в сердце которой сиял выгравированный полумесяц. Он склонился перед ней, благоговейно касаясь её копыта губами.
— Моя королева, — шептал он, — ты вернулась.
Залы заполнил вальс, и она поднялась, закружившись в танце с ним, улыбаясь, напевая…
— …to come little children, the time’s come to play…
…here in my garden of shadows…
Тем временем в реальности Фларри, дрожа от страха, с трудом втащила её в боковой проход, прочь от яркого лунного света, словно спасая от него.
— Ты с ума сошла… Ты… что это было? Что ты… — её голос дрожал, и она вдруг замерла, взглянув вперёд.
Помещение, куда они попали, было древним святилищем. Воздух в нём стоял неподвижно, тяжело. Повсюду висели тёмные знамёна с полумесяцем, выцветшие, но целые. На стенах — изображения чёрного аликорна с горящими глазами и изогнутыми, звериными клыками. Повсюду — тексты, полускрытые пылью и временем: «Она — спасение. Она — возмездие. Она — единственная Королева».
В центре — остатки скелетов, в изношенных доспехах, застывшие в вечной покорности.
— Что… это? — прошептала Фларри, задыхаясь. — Это… это было… настоящее?
И тогда Муншэдоу подняла голову. Её глаза всё так же светились синим, зрачки превратились в узкие щели.
— Они зовут меня… слышишь? — прошептала она с благоговением. — Они любят меня… Они были верны… Они страдали, сражались, умирали за неё… за меня… Они ждут. Они моя семья. И я больше не буду одна.
— Что ты… несёшь… — отступая, пробормотала Фларри. — Это неправильно. Это безумие.
— Безумие? — Муншэдоу усмехнулась. — Безумие — это мир, в котором нас забыли.
Она поползла вперёд, к древнему, запылённому зеркалу. Его рама была украшена символами ночи, по обе стороны — два полумесяца, а стекло, как ртуть, дрожало.
И тогда… отражение ответило.
Из зеркала на них смотрело нечто. Существо, лишь отдалённо напоминающее пони. Его чёрная, как сама тьма, шкура и такие же глаза, как у Муншэдоу, кривой, болезненный оскал… Оно медленно двигалось, напоминая зыбкую тень.
— Как давно… — прошипело оно. — Как же давно никто не навещал нас… Мы ждали. Мы скучали. Нам холодно… Но вот… — глаза существа уставились на Фларри, — вот ты… маленькая… тёплая… такая тёплая. Мы заберём твое тепло. Мы согреемся. Мы обещаем…
— НЕТ! — взвизгнула Фларри, и её рог вспыхнул ослепительным светом.
Барьер — голубой, дрожащий, но сильный — вырвался из неё, окружив обеих пони, отрезав их от теней. Существо в зеркале зашипело, его злобный взгляд полыхнул ненавистью.
— Ты — враг нашей королевы… Ты не заберёшь её у нас… — прошипел голос с другой стороны.
— Она не ваша! — кричала Фларри, дрожа. — Она… она моя подруга! Ты не заберёшь её! Не заберёшь!
Темнота сгущалась за пределами магического барьера, струясь, как чернила в воде, клубясь зловещими волнами. Силуэты, некогда, быть может, похожие на пони, теперь были искажены временем, болью и тьмой. Они скрежетали по хрустальной грани защиты, издавая звуки, от которых стыла кровь. Их голоса — то шепчущие, то хриплые — проникали сквозь барьер, обволакивая уши тихими проклятиями.
— Неужели, — протянул один из них, склонив своё уродливое подобие головы, — для старых солдат не найдётся и крупицы гостеприимства? Неужели память столь хрупка, что забыла верных?
Другой, будто вытянувшийся из самой стены, добавил, сверкая глазами цвета мороза:
— Мы не враги… мы семья. Мы ждали. Мы помнили. И мы пришли за ней.
У всех как у одного, глаза были такими же, как у Муншэдоу — яркие, синие, с узкими зрачками, бездонные, как сама ночь. Фларри Харт дрожала в углу, закрыв крыльями Муншэдоу, чьё тело билось в спазмах.
— Это... это просто кошмар... — прошептала она, слёзы катились по её щекам. — Просто... дурной сон...
У её копыт Муншэдоу бредила, глаза её были полуприкрыты, губы судорожно двигались:
— Я… заслужила это… разве… разве вечная ночь — это плохо? — голос её был слаб, но каждый слог нес на себе отпечаток боли и сожаления. — Это не я… это она… Луна… глупая, сломленная Луна… кто бы мог знать, сколько безумия она скрывала в себе… Сколько тьмы вобрала… А потом… потом одна жрица… одна наивная глупышка… пожертвовала всем… лишь бы наказать её за то, чего я даже не помню...
Она хохотнула — резкий, сломанный смех отразился от стен, заставляя Фларри вздрогнуть.
— Это не я убила любовь… любовь никогда не была реальной… только иллюзия в её голове…
Смех оборвался, и настала тишина. Она заплакала, беззвучно, с детской беспомощностью.
И вдруг — вспышка. Потолок разлетелся в ослепительном взрыве, осыпая каменную крошку, и в помещение ворвалась Селестия. Её крылья раскинулись, словно щит. Рог горел чистейшим золотым светом, его сияние разогнало тьму, отогнав призрачные фигуры, и заставив их завизжать, отпрянуть в тень.
— Прочь от них! — властно прогремела она. — Вы не получите её душу. Она свет. Она дитя нового мира. И я — солнце, что разгонит остатки вашей ночи!
Силуэты заходили кругами, шипели, будто змеи:
— О, как знакомо… Солнечный тиран вернулся. Мы помним тебя, Селестия. Мы помним битвы. Мы помним, как ты отняла у нас нашу королеву.
Они застонали хором, как единое страдающее существо.
— Но мы вернём её. Мы вернём свою королеву!
Селестия встала перед Фларри, словно ожившая скульптура в свете зари, её голос был твёрд и гневен:
— Вы — лишь эхо. Обломки былого. Тени войны, что закончилась века назад. Вы забыты. И останетесь заперты.
— Ошибаешься, — прозвучал голос из зеркала, куда они стремились вернуться. — Её душа уже наша. Она одна из нас. Мы чувствуем её… Она слышит нас. С ней — мы не одиноки.
Селестия, стиснув зубы, выпрямилась во весь рост. Её свет стал плотным, как ткань. Барьер вспыхнул. С каждым всполохом она отталкивала тени, загоняя их обратно в искажённое зеркало, где их формы деформировались, кричали, царапали стеклянную поверхность изнутри.
— Я верю в тебя, — прошептала она, голос дрожал от напряжения. — Ты — не одна. Ты — жива. А они… они никогда не выберутся.
Но с той стороны зеркала раздался чудовищный вопль. Он был настолько мощным, что стены задрожали. Всё пространство наполнилось болью и ненавистью.
— Может, — ревели они, — мы не выберемся… но ты, солнечная ведьма… умрёшь с нами!
И вдруг зеркало завибрировало, затрещало, и чёрные когти изнутри стали разрывать само отражение аликорна. Селестия закричала, содрогаясь в агонии, будто её душа пыталась вырваться наружу. Из зеркала вырвался последний яростный вопль, что пронёсся по залу, оглушив всё живое.
И затем — тишина.
Отражение исчезло.
Зеркало, теперь покрытое сетью трещин, стояло, будто дыша в последний раз. Селестия, дрожа, поднялась, сделала шаг… и, медленно приблизившись, коснулась поверхности рогом.
Звон — чистый и безжалостный.
Зеркало рассыпалось на сотни осколков.
Селестия осела на пол. Её крылья обвисли, свет погас. Но тень — ушла.