На дорогах

В Эквестрии много дорог – есть и гладкие, черные, как ночной небосвод, шоссе, подрагивающие под ровным галопом правительственных курьеров, и серые, запылённые просёлки, знающие только спокойный шаг земледельцев, возвращающихся с полевых работ. И, наверно, нет во всей Эквестрии ни одной дороги, по которой не ступали бы эти восемь копыт – четыре побольше и четыре совсем маленьких.

Снова и снова катится по жаркому мареву или ледяной измороси этот фургончик, крытый латаным брезентом. Его борта расписаны крикливыми, но уже осыпающимися от времени изображениями драконов и фантастических морских пони, изношенные оси кряхтят, когда колёса перекатываются через очередную кочку, и в этом кряхтении слышится сожаление о тех временах, когда фургончик был еще новеньким и свежеокрашенным.

Полог сзади фургона приподнимается, и оттуда прямо на ходу выпрыгивает малышка-жеребенок, рыженькая, как осенняя рощица, конопатая, как гречишная россыпь и смеющаяся, как беззаботная птаха. Она подбегает к взрослой пони, впряженной в оглобли фургончика и размеренно шагающей по грунту, укатанному множеством ранее проехавших тут повозок. Та приветливо оборачивается к малышке, встряхивает выгоревшей на солнце гривой и ласково улыбается:

— Рябинка, ты, никак, решила ножки размять?

— Да во-о-от, надоело в повозке сидеть, ску-у-учно! Я лучше с тобой рядышком пойду. Можно?

— Можно, непоседа ты моя, — смеётся взрослая пони, — только, если устанешь, скажи мне: остановимся, передохнём.

— Ольха, а скоро будет город?

— Скоро, Рябинка, скоро. К вечеру дойдём до Понивилля.

— И я буду читать стихотворение?

— Конечно, ты ведь его читаешь лучше всех.

— И все будут мне аплодировать? – Полуспрашивает-полурадуется жеребенок.

— А как же иначе! Обязательно будут. – Поддерживает её взрослая пони.

В предзакатный час фургончик вкатывается в Понивилль и останавливается на городской площади. К нему тут же сбегаются окрестные жеребята, а за ними подходят и взрослые. Ольха достаёт из фургона несколько гимнастических снарядов, и представление начинается.

— Почтеннейшая публика! Только здесь и только сейчас! Уникальные и опасные трюки, которым меня научили великие мастера из секретных школ Седельной Аравии! Слабонервных прошу не смотреть! – И Ольха принимается выполнять акробатические трюки.

На самом деле, любой гимнаст выполнит их лучше и интереснее, но ведь уличное представление имеет свой особый шарм, не так ли? Вот понивильцы и наблюдают, раскрыв рты, за, казалось бы, обычными упражнениями, известными им ещё со школьных уроков физкультуры.

Раздаются аплодисменты, и Ольха раскланивается:

— Я рада, что моё искусство доставило вам всем столько удовольствия, но исполнение таких сложных трюков возбуждает аппетит, поэтому моя ассистентка сейчас пройдёт среди вас со шляпой, и вы сможете нас отблагодарить, кто чем может. Бросите в шляпу монетку, скажем вам спасибо, не бросите – тоже будем вам благодарны только за одни ваши аплодисменты.

Рябинка шмыгает со шляпой в толпу и, обойдя всех, возвращается к фургону и начинает читать зрителям простенькое детское стихотворение, единственное, которое она знает. Её голос слаб и тонок, Рябинка постоянно запинается, но умиленная публика от души аплодирует ей, и снова в шляпу падают монетки, теперь уже вперемешку с конфетками.

Представление закончено, но у Ольхи и Рябинки ещё есть дела в Понивилле. Когда на город опускается вечерний сумрак, к фургончику, всё ещё стоящему на площади, украдкой пробираются тёмные фигуры. Ольха запускает копытце под брезент, слышится позвякивание и булькание, Рябинка весело считает очередные монетки, а таинственные визитеры спешат удалиться прочь, воровато пряча от посторонних глаз приобретенные у бродячих артисток бутылки.

— Ну вот, и вся палёнка продана. — Ольха удовлетворенно кивает головой вслед последнему покупателю, а потом смотрит на Рябинку. – Да ты уже носом клюешь! Устала, солнышко?

— Да не о-о-очень! – зевает жеребёнок.

— Оно и видно. — усмехается пони. – Полезай-ка в фургон, а я пойду куплю нам поесть.

— А можно пойти с тобой?

— Ага, ещё заснёшь на ходу, и мне придётся тебя нести. Лучше побудь здесь, я скоро вернусь. Если что, кричи, я услышу.

— Принесёшь мне рогалик?

— Обязательно принесу.

Ольха направляется к магазинчику, виднеющемуся на краю площади.

— Я сегодня хорошо прочитала стихотворение? – робкий вопрос вдруг слышится у неё за спиной.

— Даже лучше многих знаменитых артистов! – оборачивается к жеребёнку Ольха. – Вот вырастешь, и обязательно прославишься, будешь блистать на сценах Кантерлота и Кристальной Империи, у тебя будут и большой дом, и роскошные платья, а от знатных поклонников отбоя не будет.

— А ты?

— А что я?

— Ты тогда всё ещё будешь рядом со мной? – Неожиданный вопрос застаёт Ольху врасплох. И возвращаются те мысли, которые она постоянно гонит прочь из головы – о своих годах, которых уже так много, о том, как мало в её жизни было хорошего, и сколько ещё её ждёт впереди плохого. А сейчас к этим тревогам добавляется уже и фантазия о повзрослевшей Рябинке, окружённой восторгами и роскошью, владелице дома, в котором таким, как Ольха, нет места. И пусть сейчас это кажется неосуществимым, но всё же, Рябинка повзрослеет, и что будет между ними тогда?

Пони проглатывает солёный комок, так некстати подступивший к горлу и через силу отшучивается:

— Конечно, ведь кто-то же должен будет стирать твои наряды да прибираться в том роскошном доме.

— Вот ещё выдумала! Мы с тобой будем жить вместе в этом доме, и платьев у тебя будет столько же, сколько и у меня.

Рябинка подбегает к Ольхе и принимается весело скакать вокруг неё.

— Ладно, ладно, егоза, всё так и будет. Иди отдыхать.

Рябинка забирается вглубь фургона и минуту спустя уже сладко посапывает. Через некоторое время Ольха возвращается с покупками, ставит сумку в изголовье постели, целует спящего жеребёнка и ложится рядом.

— Рогалик… — Бормочет Рябинка во сне.

— Принесла. – Отвечает Ольха и обнимает её.

Рябинка оборачивается и прижимается к ней. Это не объятия между кобылой и её жеребёнком, лучащиеся лаской, нежностью и бескорыстной родительской заботой, и не шутливые обнимашки двух озорных сестричек, это возможность для двух существ, чужих по рождению, но сведённых сейчас вместе, почувствовать тепло друг друга, и не существует в мире такой стужи, от которой сейчас Ольхе и Рябинке стало бы зябко. Такая особенная сила этих объятий, не размыкающихся до самого рассвета.

А утром, пока ещё весь Понивилль спит, Ольха осторожно, чтоб не разбудить спящего жеребёнка, выбирается из фургончика, набрасывает на себя хомут, впрягается в оглобли и тихим шагом выходит на очередную свою дорогу, неважно, какую – будь это гладкое шоссе или ухабистый просёлок. Главное на всех этих дорогах то, что кто-то, ставший близким тебе, сейчас ещё досматривает, лёжа в повозке, свой последний утренний сон, а потом, проснувшись, весело выскочит из неё на ходу и побежит рядом с тобой.