Страстной бульвар

5. Ничего личного

На лестничной клетке ТАССа мне посчастливилось встретиться с Ипатьевым.

Скажем так, он был очень рад меня видеть. Прыснув себе на футболку пивом, наш залетный отмыватель денег заржал как заправская русская верховая.

— Что, так заметно? – спросил я, поправляя на переносице темные очки, скрывающие огромный наливной фонарь. Я даже не представляю, как мне во время вчерашней драки так влепили, ведь, казалось бы, били преимущественно по челюсти.

— Квятковский, да ты Рэмбо! Дай угадаю, вечером ты возвращался домой с попойки, и тебя избила старуха, который ты не уступил место в троллейбусе! Я смотрю, у нее был хорошо поставленные хук справа. Так все и было?

— Конечно, как пожелаешь.

— Ну ты же ей отомстил, верно?

— Да, убил ее и всю ее семью в полном составе. Даже кошака не пощадил. Дай пройти.

Ипатьев гыгыкнул, поглощая алкоголь из пластикового стакана, и я смог проникнуть в офис нашего журнала.

У раскуроченного ксерокса стоял взмыленный Сеня, раскуривающий трубку. Мы обменялись с ним рукопожатиями, он тоже вопросительно кивнул на мой глаз.

Я в ужасе прошептал:

— Что, прямо настолько заметно? Это самые большие очки, которые я нашел!

— Глаз не вижу, а вот тут, — сисадмин провел пальцем по своей левой брови – прямо в синеву отдает. Ты что, подрался по пьяни?

Я не пью, кстати.

— С унитаза упал, когда картину вешал, — буркнул я и поперся к Минюку.

Главный редактор, когда я зашел к нему, вкушал пельмешки. Я снял темные очки, надеясь на то, что этот баран от удивления ими подавится. Но Андрей Остапович выработал в девяностые годы, в период становления своего капитала, такие железные нервы, что, я полагаю, он бы и бровью не повел, если бы я сейчас вскрыл себе брюхо и начал по фен-Шую раскладывать на его столе свои внутренности.

Смерив меня, хотя нет, скорее фингал, острым и редкостно трезвым взглядом, Минюк хмыкнул, подцепил вилкой с фарфоровой тарелки пельмень и отправил его себе в жерло:

— Нормально. Присаживайся.

Секретарша Наташа позвонила мне спозаранку и настойчиво попросила заглянуть к начальству. Я в панике по традиции уронил кружку с чаем, стоящую на полу, громко матерился, чуть ли не плакал о зеркала в ванной, полчаса искал очки, дабы скрыть свой позор, все-таки нашел. Женские – Оля забыла забрать. Скрипя сердцем нацепил их и поехал в редакцию, по дороге уверяя себя, что такое сейчас все носят. И не ошибся – пара прилизанных мальчиков в московском метрополитене были ровно в таких же очках. А еще они мне подмигивали.

Минюк отложил трапезу, сложил руки в замок, посмотрел на меня.

— Квятковский, у тебя проблемы.

Что, еще одни?

— Тебе надо будет отсидеться на дне. Ипатьев все устроил – расследование начнется только через неделю. Смени квартиру, номер мобильника, выброси эти пидорские очки и вообще перестань выходить из дома.

— Андрей Остапович, что случилось?

— Бэсти раскололся. Этого продажного ублюдка сняли с рейса налоговики. Он им все выдал. Очень хорошо, что дело шло через несколько лиц.

«Золотое копыто», понял я. Я же своими собственными руками вынес из здания фирмы документацию, пока его штурмовали «Маслята». Это же выходит, я по всем фронтам виноватый.

— Это меня что теперь, как экономического? Это же условный срок, и то если повезет!

Я не сдерживая себя схватился за голову.

— Дмитрий, успокойся. Все будет хорошо. Твоя задача – просто не показываться. Ипатьев работает, через пару месяцев дело закроют и ты сможешь вернуться к нормальной жизни.

Эта крыса мне ничего не сказала.

Подняв свою грузную тушу, редактор открыл сейф и положил передо мной две аккуратные пачки баксов, красную корку российского паспорта и военный билет.

— Свой паспорт порви и сожги, потом, когда все образуется, подашь заявление о пропаже и получишь новый. Денег на первое время должно хватить. В редакции больше не появляйся.

— А что мне делать-то?

— Как это «Что»? Дима, вы же молодой. Снимите новую квартиру, купите новых шмоток, бухайте, клейте девушек. Как только образуется, Ипатьев вас найдет и скажет что делать. А пока развлекайтесь, главное – не святите старым именем. Хотя, — он прыснул – вам и так есть чем посветить, да?

Юморист хренов, сам меня в это все втянул, а теперь, когда я на вашей схеме завязан, зубоскалишь? Я же тебя в случае чего с потрохами сдам, зараза!

Но делать нечего. Я рассовал деньги по карманам джинсов и рубашки, открыл паспорт и обалдел.

Лицо мое. С моего собственного удостоверения журналиста. Юморист Ипатьев накинул мне пару лет, назвал меня Кириллом, зато фамилию оставил. Отстой.

Два месяца быть Кириллом. Да я скорее поеду в Северную Корею поднимать революционное движение, чем проживу столько с непривычным именем.

И вот я такой вываливаюсь из кабинета, из кармана торчат зеленые американские бумажки, глаза ошалелые, мусолю новый паспорт. Синяк прилагается.

— О, Дима, премиальные?

А вот хрен вам. Я больше не Дима. Надо это обдумать.

Холодок пробегает по спине, когда я думаю, что меня вот-вот будут искать. И меня прячут на свои деньги бандиты, просто чтобы я их не сдал в случае чего.

А ведь могли меня просто прикончить! Возможно, я им настолько понравился в роли козла отпущения, что на меня уже были продуманы далекоидущие планы.

Дима, привет, нужно переправить через границу пачку муки. Да мука, честное слово, не сомневайся.

Дима, вот тебе машина, в багажнике лежит восемьдесят килограммов баранины. Не волнуйся, она свежая, только вчера кредит не отдавала. Свези на мясокомбинат.

И да, Дмитрий, не забудьте сдать статью до четверга, а то обойдетесь без премии.

Конкретно вляпался, дружок. И высокооплачиваемый отпуск тебе мало чем поможет.

Я не хотел принимать правила игры Минюка на полном основании, поэтому, заместо того чтобы сжечь старый паспорт, решил отвести его Жене на хранение. Не полезут же к нему из отдела экономических преступлений, право слово.

Съездил домой, оставил в прихожей деньги – должно хватить, чтобы снять квартиру на пару месяцев, совершенно не хочу расставаться со своим уютным гнездышком. Пусть лучше все тихонько тут пылиться, до тех пор, пока ситуация не образуется.

Собрал в сумку кое-какие вещички, попрятал под кровать носки и рукописи. Попрощался с домом на неопределенный срок.

Как только этот кошмар закончится, я вернусь и не буду выходить отсюда пару дней.

А еще я обещал Маше, что обязательно позвоню ей днем и отчитаюсь о своем здоровье. Так задумывалось до тех пор, пока на меня не уронили это тяжелое проклятье.

В общем, вот такие вот мысли пришли мне в голову. А потом я пустился во все тяжкие.

*
Смокинг мне безукоризненно шел, словно на заказ шили. Если особо не вглядываться, то можно было даже неверно подумать, что костюм дорогой, итальянский или что-то вроде того.

Я потерял счет времени – с того дня, как мне выдали карт-бланш на растранжиривание огромной суммы денег, якобы под видом пряток от полиции, прошло не более недели, но к хорошему привыкаешь быстро. Да, деньги скорее всего были грязными, запачканными сложными экономическими махинации или наркотиками, но зато номер в отеле, вкусная еда, такси и безделье были кристально чистыми, искренними. Я честно старался получить удовольствие от происходящего пира во время чумы.

Через пару дней, я, к своему удивлению, заметил, что с лица сошла аристократическая бледность, присущая почти всем представителям моей профессии (и дело вовсе не в голубой крови, а в банальном недосыпе), ее сменил неестественный в наших широтах румянец. Синяк рассосался, как и мешки под глазами. Не запретишь красиво жить.

Проснулся, спустился в холл отеля, поел, ушел в кино, в театр, на ипподром – да куда угодно. В общем, в места, с которыми тебя ничего не связывало. Все это уже начало напоминать компьютерную игру: реализм случившегося стоял на нуле, будто все произошло в прошлой жизни.

Периодически боролся с искушением пройтись до Страстного бульвара, сесть как обычно на скамейку и встретиться с Машей глазами. Я очень хотел ее увидеть. Поделиться тем многим, что случилось за последнее время. Так было бы лучше, потому что держать в себе все это становилось невыносимым. Прямо хоть книги пиши.

Я отклонился от темы, а ведь дальше все это рухнуло.

Итак, как я уже сказал, смокинг мне очень шел…

Ресторан был жутко дорогим и негостеприимным. Меню на непонятном языке и без картинок, цены в евро, вокруг люди слишком большого достатка. Будь я революционным матросом – перестрелял бы всех, ведь, судя по животам, которые обтягивали дорогие белые рубашки, эти люди не первый год практикуют жизнь на черном доходе.

И не важно, что я сам сюда пришел не на кровные ужинать.

В «Восточном экспрессе» можно было бы снимать фильмы о древнем Риме – вот насколько здесь все было помпезное и дорогое. Порции на тарелках, насколько я понял, чисто символические, зато само серебряное блюдо, на котором вам принесут три креветки, было несоизмеримо огромно, будто подчеркивая тем самым, что сюда пришли не живот набить, а культурно отдохнуть.

А я что, хуже всех что ли? Я тоже имею право на свой гаспачо за триста европейских бумажек.

Сотрудник ресторана, кажется, одет лучше меня. Он снисходительно спрашивает мою фамилию и долго водит пальцем по реестру посетителей. Посылает голубоглазую официантку проводить меня до места.

Наверное, это такая забава у персонала, но из-за моего стола отлично проглядывается туалет. Из-за этого я чувствую себя грязным, но не подаю вида и начинаю изучать меню.

Меня конечно жизнь покидала, но я никогда не думал, что в чебуречной мне будет комфортнее, чем в дорогущем ресторане на Чистых прудах.

Зато на большой сцене, окутанной разноцветной вуалью, играл божественный оркестр. Солировала ему поняша с хорошими вокальными данными и чудным балтийским акцентом. Ее тонкий голос словно был рожден для того, чтобы исполнять белогвардейские романсы.

Меню, как уже было сказано, вызывало оторопь, поэтому, рискуя показаться дилетантом, я просто выбрал пару блюд с середины страницы. Произнося уж совсем страшную словесную конструкцию, я шепотом попросил у официантки помощи:

— Простите, а это вообще есть можно?

Она улыбнулась, продемонстрировав мне идеально ровные белые зубы, сказала, что в ресторане работает повар из Франции, и что он в принципе не может готовить плохо.

Спрашивать о том, на каком языке говорит французский повар: на грузинском или на армянском – я постеснялся. Отправив сотрудницу восвояси, я положил руку на кулак и хотел было погрузиться в собственные переживание и прочий внутренний мусор, но тут тяжелая рука легла мне на плечо:

— Квятковский!

Сначала подумал, что меня нашли. Сейчас с двух сторон под локти и в автозак, на радость официантам и богеме. Но нет – это был Патрушев.

Патрушев с нашей последней встречи раздался в животе, стал пухлее и приобрел (а точнее – заказал в парикмахерской) благородную седину. За очками в толстой оправе скрывались болотного цвета глаза. В левом, казалось, скрывалась вся вселенская усталость, а в правом – наоборот, бесконечные кутеж, деньги, кокс и доступные женщины. А все потому что Патрушев страдал анизокорией, и левый зрачок был у него куда больше другого.

Он учился со мной на одной кафедре, на платной основе, до тех пор, пока ему не надоело приходить на пары. То есть, он и до этого не часто на них захаживал, но настал тот день, когда Патрушев, довольный до одурения, подал заявление об уходе из ВУЗа, и умотал с девочками с философского факультета куда-то в теплые страны.

А потом я увидел книги с его фамилией на обложке на книжных развалах – так Патрушев стал Писателем.

Писателем, мать его, с большой буквы, ведь его книги, изданные на папины деньги и повествующие о нелегкой жизни обитателя элитного района поселка «Горки-2», сразу стали бестселлером. Его вовсе не смущало то, что целевая аудитория его книг – надутые пафосом несовершеннолетние девы из Некаквселяндии и манерные мальчики-стилисты из салонов красоты на Гоголевском бульваре. Какая разница, ведь деньги не пахнут! И главное не то, кто его читает, а то, что читают в принципе! Для национального признания Патрушеву оставалось написать разве что пару книг про говно и одну про то, как он не любит президента.

— Не ждал тебя тут встретить, Квятковский. Ты, никак, нашел нефть или продал пару секретов звезд в газету?

— Если бы я имел секреты каких-нибудь пафосных звезд, Миша, меня уже засудили бы. Так что заместо рестораном я бы ужинал тем, что кидают голубям в Измайловском парке.

Он пожал мне руку и сел, без спроса разумеется, за мой стол.

— Сколько времени мы не виделись? Лет пять, может, шесть?

— Попух? Ты заезжал к нам на кафедру год назад. Ты был очень веселый и остроумный. Отсыпался в кабинете Студсовета. И еще ты дал в долг Вихлянцеву триста долларов.

Звезда российской литературы наигранно засмеялся, закрыв лицо руками и всем своим видом показывая, что он не помнит восторженную рожу редактора студгазеты, хотя я не сомневался – каждое действие Патрушева было наигранно с самого начала. Не то чтобы это плохо, просто это иначе. Философия его существования – играть каждую секунду, делая вид, что все вертится вокруг него, и по возможности приближать тот день, когда игру можно будет отложить по причине достижения цели.

Официантка принесла бутылку неплохого коньяка и два бокала-снифтера. Патрушев ей похотливо улыбнулся, и девочка, прижав к себе поднос, невинно ойкнула.

— Димка, поотрывать бы тебе руки за то, что ты пьешь коньяк в ресторане! Это же позерство, дружок! Ну да ладно, разливай!

Я, человек этикетом не преисполненный, от души влил в наши бокалы коричневого напитка, да так, что он разве что из краев не лился.

Выпили.

И понеслось.

Я рассказал о том, как устроился в прессу, как взял интервью у Чехова, как у меня в Нидерландах обнаружился умерший дедушка, который оставил мне все свое несметное состояние.

А он рассказал примерно тоже самое, только это больше было похоже на правду.

Наконец, принесли огромную блестящую супницу, внутри плескалось что-то густое и до невозможности наваристое, аппетитное.

Я начал подниматься из-за стола.

— Я помыть руки.

— Да, Дим, не ожидал от тебя: бахаться перед едой – это же аморально.

Я открыл рот от удивления и далеко не с первого раза понял, о чем же он говорит.

— Так, Патрушев, не зачесывай всех одной гребенкой.

— Да я понял, понял.

Писатель Миша взял вторую тарелку, благоразумно принесенную для случайного гостя моей трапезы, аккуратно взял двумя пальцами половник, и ,открыв супницу, с восторгом прокричал прямо в нее:

— Ничего себе, обожаю рыбный!

Клоун…

Туалет был в шаговой доступности. Закрыв за собой дубовую дверь, я уставился на свое отражение в большом зеркале над рядом раковин.

Глаза блеклые, щетина , бабочка не подходит цветом к рубашке. Пусти бомжа на светский раут…

А еще в туалете дорогущего ресторана пахло травкой ровно так же, как в студенческом сортире. Пища для ума не отходя от пищи для желудка.

Пока я мыл руки, по ту сторону двери раздался громкий хлоп.

Ну так, знаете, без каких-либо особенностей: Хлоп, и все. Наверное, кто-то из таких же дворовых богачей-однодневок решил покуражиться и взорвал в зале петарду. Естественно, раздался чей-то женский крик, музыка стихла. Даже не вытерев руки, я, заинтересованный этим событием, выглянул из туалета…

И сразу же, увидев происходящее, вновь закрыл дверь, заметался в панике на влажном полу, и, влетев в первую попавшуюся кабинку, обнялся с унитазом, куда меня и стошнило.

А все потому что из двери туалета открывался отличный вид на место преступления. Миша Патрушев, кумир школьниц и просто талантливый писатель, лежал в неестественной позе, облокотившись на спинку кресла. Содержимое его незаурядной головы, смешанное с рыбным супом-пюре живописно размазалось по стене. На столе стояла разорванная какой-то неведомой силой на уродливые пластины супница.