Ноктюрн на ржавом саксофоне
Глава 16. Смех, смех, смех!
Очень неоднозначная глава. Ммм... тяжелая, я бы сказал.
Пока все, в течении недели добавлю следующие главы.
Каждый грустный пони – улыбнись!
И наполни сердце солнца светом!
Просто без волнений – улыбнись!
И забудь сомнения при этом!
Я желаю радости для всех!
Каждый миг я люблю!
Лучший мой подарок – это смех,
Ради вас я пою!
Вся жизнь – это смех, смех, сме-хххтщт~тр\тр\тр\е-ех…
Старое радио на стенке задохнулось в агонических хрипах и затихло. Древняя, куда древнее этого города, старуха-пегаска поднялась с постели. «Вся жизнь – это смех, смех, смех…», — пропела она себе под нос и с не сгибающейся спиной проковыляла до кухни. Ее глаза еще только начало затягивать бледноватой туманной пленкой, поэтому она даже не врезалась в дверной проем, правильно разглядев очертания в сумраке. Аккуратно, даже с некоей грацией (если такое слово применимо к изъеденным старостью пегасам), она скользнула к кастрюлям. Чирк. Пшшшш. Газовая плита. Во всех домах центрального района стоят газовые плиты – в насмешку старикам, в новинку молодежи. Первым, напоминало о крематории и близкой кончине, вторым, о скором избавлении от ненужных обязанностей и желанном наследстве. Да, эти ветхие крылья видели много лицемерия на своем веку. Когда ты последний раз летала, йей, бедная старуха, сейчас нервно прикуривающая от искорок плиты, и ставящая вареники на тихий огонь? Может, на Первом Соревнованиях Вандерболтов? Нет, слишком давно это было… Когда познакомилась с ним? Еще, еще раньше… Давно и неправда. Может, в день его смерти? Да, припоминает полуслепой глаз, этот скорбный полет с кладбища и сжигающее одиночество. Многое пережили эти облинявшие крылья. Мнооогое… Но она была не одна – всегда лучиком надежды светила дочь – и тогда, после смерти любимого, еще юная, но уже готовая подставить крыло, и потом, когда старость все же взяла свое и взвыла спина, да свело эти бесполезные леталки. И как ей не жалко было всех денег, потраченных на лекарства? Да и аптекарша вошла в положение и брала крупсы через раз – Сиберия действительно брала не жалостью, не обаянием – просто наивной поняшной добротой и любовью к матери. Громко хлопнули железные ставни от резкого порыва ветра. Старуха немигающее смотрящая в огонь, и видевшая в нем давно ушедшие лица, вздрогнула. Но не пошла закрывать окно – толкнула копытом в дверь, затаившись в укромной каморке-кухне. Закрыта дверь – и нет проблем. Нет той улицы, не того окна, которое нужно захлопывать, цветы, которые полить, и еще много, много слишком бесмысленных забот для одинокой старухи… Да, сложно отрицать, что эти крылья многое пережили. Теперь они пережили еще и собственную дочь – Сиберию Бонитас.
Стук копыт на лестничной площадке и взволнованные крики. «Просто без волнений улыбнись!». Радио? Или она сама что-то шепчет себе, сползая линялыми перьями по стенке? Кастрюля уже давно вскипела, огромные липкие пузырьки воды легонько приподняли крышечку, и, не встречая сопротивления, успешно сбежали из своей кунсткамерки. Неожиданная волна затушила огонь. Пшшшш. Пшшшш… Оранжево-прозрачная война стихий давно окончилась, но почему остался этот шипящий звук?..
Сиберия. Сколько раз ты приходила после сорока восьми часовой смены – измождено тыкнувшись под крыло матери, сжимая в копыте спасительный пакетик лекарств. А потом отмывала раковину (а зачастую – только путь до нее) от крови – туберкулез и артрит ядерная смесь начинающейся старости. Но эта мягкая грива под крылом, эта самоотверженная забота – они держали Элизабет Бонитас на плаву. Или Бонни – как ее прозвали за невозможную худобу соседи. Ну а что вы хотели? Старость изматывает. Или на-матывает. На огромный, гигантский деревянный стержень проблем. Словно жизнь раскаляет прочный кусок железа, которым ты чувствуешь себя в молодости, и потихоньку, без лишней торопливости, начинает его вытягивать. Зрелость. Ты уже не кусок железа – ты уже хитрая, длинная петля. Вьешься, вьешься по этому стержню, стараясь лечь как можно ровнее – как минимум ровнее других знакомых стержней. Старость. Тонкая-тонкая леска, которая не выдержит даже мальков рыб, если кто-то додумается идти с ней на рыбалку. И вдруг, темнота, размытый гулкий звук лопнувшей гитарной струны – она на славу послужила хозяину, но в очередной раз просто не выдержала такого натяжения. А Бонни… Ее старость даже на рыболовную катушку не намотаешь – разве что развесишь паутиной по уголкам чужих жизней или раскатаешь сусальным золотом по металлическим, фальшивым, монетам.
Пшшшш. Старуха поднимает голову, и воздух медленно тает в ее глазах, нет, ее глазами! Они теперь часть воздуха, он такой же мутный, такой же задернутый незримой пленкой, которая от чего-то легонько подрагивает. Когда уже она встретит Его? Или свою дочь? Когда уже пройдет вся эта глупая суета… В нависшей тишине, странное шипение разрывают только слезы, звонко капающие на кухонный кафель, да хруст костистых крыльев.
— КАКОГО ЧЕРТА ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ ЭТАЖ?!
— Я НЕ ЗНАЮ! НЕ ЗНАЮ! А КАКОГО ЧЕРТА ТЫ НЕ ЗАПОМНИЛ?!
— ДА Я РАСКАТЮ ТЕБЯ ПО СТЕНКЕ, Я ТЕБЕ ТВОЮ ТРАВУ ЗАСУНУ В…
— ЭТО Я-ТО ВИНОВАТ, КА...
— ЗДЕСЬ!
Дверь с шумом вылетела от удара мощных задних копыт. Фиолетовый единорог и матерящийся земнопони ввалились в комнату, от которой веяло гнилью и старостью. Раскиданные пледы, желтеющие цветы в аляпистых горшках – хозяина явно не беспокоил внешний вид. Скрипнули ставни. Окно!
— Черт! Да еще и запах. Как будто пахнет… Едой? Что за чертовщина! – коричневый земнопони путаясь в плаще метнулся к окну, но тут же отошел.
— Опоздали?
— На нем решетки. На нем дискордовы решетки, что бы это не значило. Стоп, да это не однокомнатная… Смотри! – земной указал на маленькую дверь в углу, завешанную коврами.
— Сейчас, сейчас… — возился он с дверью. Лягать тут было бесполезно – не подступиться через ковры, да и дверь была не петельная. Поэтому он просто методично выбивал ручку-замок. Крррак!
Пахнуло лавиной чего-то дурманяще-душащего.
— Готово! Дискорд, что…
— Поджечь мне крылья, почему…
На полу раскидав костлявые крылья с редким оперением, лежала Элизабет Бонитас, уткнувшись сморщенным носом в кухонную подушку-подставку. Губы застыли в бессмысленном движении, вытянувшись ссохшимися сосудами – и никто не знал, что этим «бессмысленным» было повторенное, до боли в скулах, имя дочери. И подушка в ее снах была вовсе не подушка, а дочкино теплое-теплое и такое родное крыло…
— Фрэнк, быстро открой окно, выключи свет во всей квартире, а потом выйди в холл.
— Есть.
Следующие пять минут прошли в молчаливом топанье копыт.
— Записывай, — голос Серви казался ледяным, был перенасыщен формальностью, быть может от того, что ему было все равно, быть может – потому что приходилось стиснуть зубы, чтобы унять дрожь.
— Что записывать? – Фрэнк поднял рогом перо и потупив взгляд приготовился к отчету.
— Триксвилль, Улица Ночных Ястребов 24. Смерть пегаски красно-коричневой масти, Элизабет Бонитас, наступила в результате несчастного случая. Дата, подпись.
Фрэнк вопросительно посмотрел на Серви.
— Дата. Подпись. – повторил земной с нажимом.
— Записал, сэр.
— Теперь в участок, быстро. И вызови мне Джерси – есть о чем поговорить…
Подернутые туманом глаза смотрели на кристально прозрачный воздух улицы. Казалось, они впитали весь смрад, смог и грязь, хотели сделать этот мир чище любым, даже таким способом. Дождь в унисон умершим мыслям, пошел сильнее, застучал монотонной дробью нотаций по непромытым улицами, заголосил сотней натянутых до предела струн, ради одной порванной. И с каждой его каплей по ржавому водостоку или сточной решетке, было слышно непрерывное постукивание: боммм, боммм, бонннн, бонннн, бони бони бонни бонни Бонни…
Западная горгулья ощерилась. Серви замедлил шаг. «Адские крылья – чернее ночи, адские крылья – чернее ночи», вот уже пять минут било в его висках. Описания той старухи и Рот… Что-то не сходилось. Земнопони остановился совсем, пытаясь вызволить из замутненного сознания образ бывшего друга. Вот он, каждый день входит в участок и приветственно вскидывает копыто. Крылья спокойно лежат на спине. Грязно-золотистая перевернутая подкова, с тремя серыми каплями грязи (что за глупая метка?) виднеется из под вздернутого плаща. Вот он стоит и задумчиво смотрит на документы – работы невпроворот, крылья подрагивают от злости. Вот он яростно спорит с Серви. Крылья вскинуты высок вверх, взгляд карией кислотой разъедает собеседника – он прав, прав только он! Белые полосы в крыльях походят на волны, из-за постоянных подниманий-опусканий напряженных крыльев.
Стоп.
Белые линии.
В УЧАСТОК, СРОЧНО В УЧАСТОК!
— Фрэнк, какого черта ты тут делаешь?!
— А, что? – фиолетовый единорог виновато заталкивал что-то в полку.
— Торчок единорасий, сдать тебя Фэту по-хорошему! – Серви быстро взял пару пустых бланков, диктофон и обернулся на Фрэнка.
— Что?
— Что «что»? Тебе особое приглашение нужно? Едем на допрос, есть тут одна старушка…
— О-о-о! – Фрэнк наконец-то дораспихивал все по открытым тумбочкам и поднял копыто вверх. – Мне как раз звонила какая-то! Спросила что-то вроде: «Я вам нужна еще для чего-нибудь?»
— И что ты ответил?
— «Нет мэм, боюсь вы не туда попали».
— А она?
— Ну… — Фрэнк закатил глаза, — какая разница?
— Что она ответила?! – Серви громко цокнул языком под аналогичный звук копыта. Двойные цоки – такие двойные цоки.
— «Хорошо милок, извини уж, что побеспокоила. Раз не нужна – пора мне».
— Что-то в конце?
— «Пора мне»
— Сейчас же. Бросил все. БРОСИЛ ВСЕ!
Земнопони вытолкал не успевшего толком собраться единорога на улицу и они поскакали в Переулок Ночных Ястребов – так, по крайней мере, запомнил название один из них.