Впервые увидев её/The First Time You See Her
Глава пятая: Редут (принцесса Кейдэнс)
Заметки к главе:
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
— Бродский, «Письма римскому другу»
От моего дыхания потеет иллюминатор каюты на дирижабле. Внизу – крошечный Редут.
Уже очень давно я если и появлялась здесь, то по делам и ненадолго. Даже нынешний приезд – всего лишь ночёвка в пути, короткая остановка, чтобы вернуть мою книжку малышки в копыта сестринства, а потом несколько часов сна перед очень ранним рейсом в Клаудсдейл. Впрочем, расписание не настолько жёсткое, чтобы я не смогла выделить несколько часов на то, чтобы осмотреть свой дом детства и воссоединиться с истоками, перед тем как отправиться в самое пока что важное путешествие в моей жизни.
Лишь несколько часов на это и потребуется.
Редут стал таким маленьким.
И это, парадоксальным образом, при том, что географически город сейчас больше, чем был когда-либо за всю свою историю. База Легиона, станция дирижаблей, сверкающая торговая биржа – всё это появилось здесь уже после моего жеребячества. По слухам, даже «Хэйбургер» открылся и пользуется популярностью. Редуту, когда-то настороженно прятавшемуся в келье своих городских стен, больше не нужно хранить тайну-меня, и он привольно растёкся по окружающей территории. Теперь он входит в Эквестрийскую Гегемонию, а Гегемония перемалывает города, как дробилка – зерно, превращая всё, чего коснётся, в мелкую, однородную смесь. Мне незачем смотреть на большую часть нынешнего Редута. Я уже многажды, многажды видела всё, что он может предложить.
Но Крепость Песни по-прежнему на месте. Новостройки омывают её древние укреплённые стены волнами прогресса, но не проникают вовнутрь. Крепость была здесь ещё до Редута. Она была здесь ещё до меня; крепость буквально старше, чем я, а в Эквестрии всё меньше и меньше вещей могут этим похвастаться.
Крошечный иллюминатор очень скоро затуманивается до непрозрачности. Я поднимаю ногу и кончиком копыта рисую на стекле сердечко, а потом поворачиваюсь к единственному, кроме меня, пассажиру в роскошной каюте первого класса – моему военному сопровождающему, лейтенанту (ранее Легиона, а с недавних пор – дворцовой стражи) Армору. Он сидит, напряжённо вытянувшись, как будто бархатный плюш сиденья не мягче камня. Лейтенант наблюдает за мной. Он всегда наблюдает за мной этими своими глубокими океански-синими глазами.
— Лейтенант Армор, — как можно мягче говорю я, — вы таращитесь на меня.
Он отрывисто кивает. Так кивают жеребчики, каждое утро по пятнадцать минут оттачивающие воинское приветствие перед зеркалом в ванной.
— Лейтенант Армор, — говорю я, — вам не обязательно таращиться.
— Ваше высочество, — отвечает он, не моргая, — наблюдать за вами – мой долг.
Я самую малость выставляю нижнюю губу и выдыхаю, взъерошивая чёлку. Мне правда, правда не хотелось доводить это до неловкости.
— Лейтенант Армор, вам не требуется буквально держать меня в поле зрения каждую секунду каждого дня. Мне будет очень неуютно на этом назначении, если вы будете постоянно сидеть рядом и таращиться на меня.
Короткий сдавленный звук. Лейтенант кивает и усердно принимается изучать подушку своего сиденья, как будто там есть на что смотреть или же он ценитель подушек на сиденьях. Может, он и вправду ценитель, откуда мне знать. Я так мало знаю о лейтенанте. Я несколько лет нянчилась с Твайлайт Спаркл, но по какой-то причине она ни разу ни удосужилась упомянуть любимого старшего брата, вечно отсутствовавшего по делам Легиона. Загадочно.
Лейтенант Армор уделяет подушке добрых полминуты внимания, прежде чем возвращается взглядом ко мне. Я легонько вздыхаю.
— Вы снова таращитесь, лейтенант.
— Извините, — покраснев, говорит он.
Я примеряю свою наилучшую Ободряющую принцессью улыбку.
— Вполне можно немного расслабиться, лейтенант. Дирижабль – защищённая территория. Как только корабль получит разрешение на посадку, мы разместимся в штаб-квартире ордена, члены которого готовы буквально пожертвовать собой ради моей безопасности, а в Клаудсдейле я буду проживать в резиденции в посольстве с постоянной полной охраной. К тому же, я и сама не беззащитна, — я трогаю копытом кристальную подвеску в виде сердца у себя на шее.
Лейтенант Армор кивает. Можно заметить, как у него в голове крутятся колёсики.
— Красивое ожерелье, — говорит он, и в этой любезности звучит честный, но исполненный сознания долга тон – поверх громыхающей машины оценки опасностей накинуто пушистое одеяльце. — Магический амулет?
— Это астеритовая подвеска, — отвечаю я. — Подарок моей первой учительницы магии. Она набирается энергии из моего настроения и концентрирует её в кокон тепла и защиты.
Я не упоминаю о том, что подвеска – меч обоюдоострый: она настолько переплетена с моими эмоциями, что может превратить обычное отчаяние в приступ безвыходной черноты вроде того, что бросил меня замерзать насмерть на склоне ледника меньше месяца тому назад. Я не упоминаю об этом в разговоре с лейтенантом Армором, потому что он и так самая настоящая повелительная наседка, и если я встревожу его хоть самой мелочью, то больше никогда не увижу его с тыла.
…а это было бы жаль, тыл у него симпатичный.
Мои крылья слегка вздрагивают. Стоп, это ещё откуда взялось?
Я кое-как выплываю из мысленных глубин, в которые не собиралась погружаться, и слышу как раз лишь хвост следующего вопроса лейтенанта:
— …на которой она подвешена, чем-то важна?
— А! — отвечаю я, восстанавливая самообладание. — Нет, не важна. Просто нить розового жемчуга. Мне говорили, что её давным-давно поднёс мне в подарок какой-то житель Редута. Это было много раньше моих первых воспоминаний. Такие жемчужины необычайно часто встречаются на устричных отмелях этих мест.
Шайнинг Армор переминается на месте – возможно, ему стало неуютно от моих слов. Гегемония купается в сиянии тётушки Селестии, закоренелой вегетарианки, и, так как ей, разумеется, следует подражать во всём, большинство кантерлотских единорогов придерживаются взглядов о том, что есть рыбу – это отвратительное животное варварство. Уже десятки лет, как мне приходится обходиться яйцами и сыром, но когда тётушка принимает высоких гостей-грифонов, я каждый раз утащу с кухни анчоус-другой, и должна сказать вам, что эти мелкие паскуды – вкуснятина. Извините, если я кого-то этим обидела.
Если у лейтенанта и есть своё мнение на эту тему, он оставляет его при себе.
— Это очень интересно, ваше высочество, — говорит он. И продолжает таращиться.
Я быстро принимаю меры, чтобы не дать волю вскипающему раздражению. Заговорщицкая улыбка, особым образом сложенные копыта.
— Лейтенант, — говорю я, — я точно помню, что видела на корабле салон для джентльпони. Я уверена, что времени до посадки хватит на то, чтобы по-быстрому выдуть мыльную трубочку и пару минут поболтать с другими жеребцами вдали от ушей унылых кобылиц.
— Я не… Я не пузырю, ваше высочество.
— А. Извините. Просто… запах глицерина от вашей одежды…
— Это мой отец. Я жил у родителей последний месяц.
— Ясно. Ну что ж, это вы правильно. Я всегда думала, что жеребцам вряд ли полезно дышать всеми этими мыльными парами, — говорю я и поспешно добавляю: — Не то чтобы я оспаривала выбор вашего отца. Вы не обижены?
— Вовсе нет, — подтверждает лейтенант Армор.
Повисает тишина, нарушаемая лишь гудением пропеллеров дирижабля.
— Ну хорошо, — немного спустя говорю я. — Мне действительно нужно немного побыть одной.
— Принцесса, я…
— Лейтенант, выслушайте меня, — я делаю паузу, чтобы собраться с мыслями. — Я уже десятки лет не была свободна от Кантерлота, Шайнинг Армор. Я вижу, что вы очень приятный пони и способный солдат, а ваша приверженность долгу весьма похвальна. Но для меня вы – Кантерлот. Та самая последняя ниточка, соединяющая меня со столицей. И я не глупая, я понимаю, что так оно и останется. Но хотя бы на несколько минут можем мы перестать быть принцессой и свитским и побыть обычными попутчиками в одной каюте – пони, которые время от времени без проблем могут встать и ненадолго выйти на прогулочную палубу?
— При всём уважении, высочество, я не думаю…
— Пожалуйста, не заставляйте меня приказывать вам это, — говорю я голосом, куда более тихим и умоляющим, чем привыкла. — Пожалуйста.
Лейтенант Армор испускает короткий вздох. Потом поднимается на ноги.
— Хорошо. Но как только, в то же мгновение, как что-нибудь здесь станет хотя бы самую малость не так, вам нужно крикнуть. Неважно, пусть вы даже ударитесь ногой о тумбочку. Позовите меня, — он отводит взгляд. — То есть… если вы… не против, высочество.
— Вполне приемлемо, — говорю я.
Не говоря больше ни слова, он склоняет взъерошенную голову и выходит из каюты. Надеюсь, он и вправду пойдёт в салон. Мне нравится мысль о том, как он участвует в коротком жеребином разговоре, хоть с трубками, хоть без.
Я устраиваюсь поудобнее на подушке и возвращаюсь взглядом к лежащему под нами городу. Уже скоро.
Из моей детской спальни сделали свадебную часовню.
Она преобразилась не настолько резко, как можно было бы подумать, потому что из-за всех этих витражей и прочего она, по правде говоря, с самого начала была куда больше похожа на часовню, чем на спальню. Но теперь её не перепутать ни с чем другим. Декоративные решётчатые панели, увитые плющом, тянутся к потолку навстречу драпировкам из белого шифона. Каждый маленький альков заполнен розами в вазах. Изящные лампы со светлячками стоят на месте тяжёлых подсвечников, а почётное место, где некогда располагалась сперва моя колыбелька, а потом кровать, теперь занимает стол для празднеств, покрытый белыми льняными ризами. Одна из сестёр сметает с пола рис; она кланяется мне, проходя мимо. По-видимому, здесь только что проводили бракосочетание.
— Извините за беспорядок, — говорит сестра Вереск на идеальном эквийском. Вереск – полнеющая, приближающаяся к пожилому возрасту фиолетовая кобылица, занимающая ныне пост настоятельницы. Мы с ней всегда были близки. — У нас тут идут свадьбы за свадьбами. Большие церемонии в кантерлотском стиле, совсем как в столице. Сегодня будут ещё две, можете ли поверить, а ещё как раз начинается приём. Пони приезжают со всей Эквестрии, чтобы обменяться обетами в одном из священных мест принцессы любви.
«Это же моя комната, — в отчаянии мысленно говорю я, оглядываясь вокруг в поисках знакомых вещей. — Вам полагалось ничего в ней не трогать…»
Глубоко дышим, Кейдэнс. Как сёстры всегда учили. Я прокручиваю варианты ответа и выбираю самый радостно звучащий из искренних, что получается найти:
— Хорошо, что вы оказываете пони эти услуги!
Сестра Вереск усмехается.
— Плата за аренду помогает оплачивать счета. Мы уже не получаем таких пожертвований, как раньше, когда вы жили здесь. Ни денег, ни вступающих в ряды кобылок. Сестринство стареет, принцесса-богиня.
— Пожалуйста, зовите меня просто «принцесса». Или даже «Кейдэнс». Мы ведь уже давно друг друга знаем.
— Как хотите, Кейдэнс, — с небольшим кивком говорит сестра Вереск.
— Подождите, ваше высочество, — говорит лейтенант Армор, оглядывая витражные окна вокруг и искусные мозаики, которыми выложен высокий сводчатый потолок. — Здесь была ваша… спальня?
— Да, — отвечаю я. — Тут всегда немного сквозило, когда с океана накатывала гроза. Каменщики немного недоделали основание вон той колонны – на одном из резных листьев сливы не закончены жилки. Я запомнила конкретную форму и текстуру всех до единой плит пола, — я небрежно указываю копытом: — Вон там кладка новая.
— Их там залило, — подтверждает сестра Вереск.
Лейтенант Армор моргает.
— Я впечатлён. Фотографическая память?
— Нет, — говорю я. — Просто я целые сотни лет безвылазно провела в этой комнате.
Лейтенант неловко крутит копытом.
— А…
Повисшее неловкое молчание нарушает сестра Вереск:
— Это было старое недоброе время. Я никогда по-настоящему не соглашалась со всей этой дореформационистской чепухой. Есть разница между тем, чтобы прятать пони от окружающего мира, и тем, чтобы держать её взаперти в спальне, — тут глаза сестры Вереск немного затуманиваются. — Конечно, возможно, если бы мы держали вас ближе к себе, то вы бы нас не покинули…
— Нет, сестра Вереск, это глупости, — мягко говорю я. — В первый раз я покинула Редут из-за сердцекрадов, а не из-за вас. А после этого было лишь вопросом времени, когда моя тё… принцесса Селестия нашла бы меня здесь.
— Раз уж речь зашла про то проклятое бедствие, — говорит Вереск, — надо бы вам повидать вашу старую наставницу Призмию, и лучше раньше, чем позже. Скажу я вам, она была ужасно недовольна, оттого что вы не зашли к ней в прошлый раз, когда были здесь.
Я прикусываю губу.
— Знаю, знаю. Просто… был этот крайний срок у формуляра смены имени, и мне нужно было доставить книжку малышки в Кантерлот, и… так уж вышло. Это буквально был следующий пункт в моём списке.
— Уж я надеюсь, — доносится сухой, скрипучий голос от входа в часовню.
Мы трое поворачиваемся посмотреть. Рог Шайнинг Армора светится слабейшим намёком на фиолетовый свет, готовый в любой момент начать швыряться эфирной силой. В дверях стоит высокая древняя гордо выглядящая серая кляча, почти что каркас из костей, держащихся вместе на желчи. Несколько нитей радужных цветов пробиваются через её гриву, ставшую ярко-белой от возраста, и даже в её метке – остром камне, разделяющем водяную струю в череду цветов, – по краям показывается седина.
Старуха ковыляет ко мне, сверкая глазами.
— Ты, — рычит она. — Маленькая кантерлотская принцессочка. Королева каждого бала, который посетит, верно? Гарцует себе по жизни высшего общества, пока её родной городок хиреет? Так высоко задрала подбородок, что не смогла выделить и секундочки на то, чтобы взглянуть вниз и повидать свою старую учительницу, когда в прошлый раз была здесь, да?
Я смотрю на неё и ничего не говорю, тщательно сохраняя нейтральное выражение лица. Сзади потрескивает рог лейтенанта Армора.
— Кантерлот съел тебя, это уж точно, — выплёвывает старая ведьма-единорог, уткнувшись зубами прямо мне в лицо. — Хватило же тебе смелости вообще вернуться в эти края, «принцесса Кейдэнс». Заканчивай с делами и проваливай обратно в свою Гегемонию, где ты всё ещё нужна.
Мы скрещиваем взгляды.
Пауза.
А потом мы обе не выдерживаем и одновременно заходимся фырканьем и хихиканьем. Свечение у рога лейтенанта гаснет; хотя он больше и не в срочной боевой готовности, но сохраняет настороженный вид.
— Ох, рада тебя видеть, кобылка, — со ржанием говорит леди Призмия, моя первая настоящая учительница, и прижимается ко мне шеей.
— Я тоже, — говорю я и отвечаю на её жест. Мои ноздри заполняет запах мела, мазей и старых трав. — Я как раз собиралась к твоему дому следующим же делом. Честно.
— Там бы ты меня не застала, — отвечает Призмия. — Я здесь, в крепости, пока не пройдёт ламинит. Сестра Вереск и её братия выхаживают меня и, по правде говоря, утомляют своей опекой.
— Ламинит – дело серьёзное, — говорит Вереск. — Его нельзя оставлять без внимания.
— Я могу оставлять без внимания что мне угодно, — огрызается Призмия. — В жизни каждой пони наступает время, когда она зарабатывает такое право. И всё же лучше быть хромой здесь, чем одной у себя в лачуге, и за это я должна вас поблагодарить. А кто этот застывший джентльпони?
— Лейтенант Шайнинг Армор из Кантерлотской королевской гвардии, — отвечает лейтенант, к которому полностью вернулась уверенность, и отвешивает небольшой формальный поклон. — Военный сопровождающий Её Королевского Высочества.
— Хм, — протягивает Призмия, прихрамывая к лейтенанту и оценивающе оглядывая его, как батат в придорожной торговой повозке. — Зайдите повидайте меня, перед тем как уедете. У меня есть для вас листок бумаги.
По-прежнему сохраняя каменное выражение лица, она понимающе подмигивает ему. Не знаю, что это может означать.
— Хо… рошо? — отвечает Шайнинг Армор, точно так же хватающийся за соломинки, но моя наставница неуверенно шагает обратно ко мне, перечёркивая все надежды лейтенанта на разъяснения.
— А теперь небольшая прогулка в садах перед ужином. Только мы вдвоём, — она бросает многозначительный взгляд на лейтенанта Армора, не давая ему возразить. — Наедине, лейтенант. В этих стенах безопасно, а с моей бывшей ученицей требуется поговорить как следует.
Я с ухмылкой подражаю её прежнему мрачному тону:
— Ты осмеливаешься приказывать второй пони во всей Эквестрии и личной протеже самой Селестии?
— Осмеливаюсь, — отвечает Призмия и ведёт меня к садам. — Сперва ты была моей.
В Редут медленно возвращается новая жизнь. Во дворе Крепости Песни пробуждаются сады. Всюду видны ростки гвоздики, гипсофилы и моей священной вертикордии. Ухоженный извивающийся ручеёк тихонько усмехается про себя, пробираясь через сад и перекатываясь по руслу из гладких серых камней. Черношапочные синицы переговариваются на тайном языке птиц. Там и сям из земли выступают розовые и белые кристаллы и светятся внутренним светом, который с наступлением ночи будет выглядеть попросту волшебно. Здесь красиво, так же красиво, как в тот день, когда сёстры впервые позволили мне взглянуть на это место. Умиротворение сада лишь слегка нарушается нашим с Призмией тихим цокотом копыт, пока мы шагаем по мощёным дорожкам, упиваясь картиной. Тут так безмятежно. Ничто не может испортить это настроение.
— Твоя походка, — говорит леди Призмия, оглядываясь на меня. — Она у тебя нелепо выглядит.
…и я в очередной раз недооценила наставницу.
— Ты о чём?
— Ты шагаешь нелепо. Зачем это ты так задрала шею?
— Осанка с высоко поднятой шеей – это очень модно в городе, — отвечаю я.
— А, значит, это и вправду нелепость. Рада получить подтверждение.
— Так, послушай, — начинаю я. — Немного уроков осанки время от времени – не такая уж…
— Ты тренировалась с обер-чеком. И, судя по твоему виду, по-настоящему тугим.
Виноватая пауза.
— А если и так?
— Вот же идиотка, — качает головой она. — Я с ним ходила, ещё когда я была дурочкой из кантерлотского высшего класса, а не ты. Он тебе испортит позвоночник. Доверься голосу опыта, — и, коротко фыркнув: — Конечно, если тебе нравится играть роль маленькой хрупкой светской львицы, то я не собираюсь тебя отговаривать.
— Я ранена. Я-то думала, что всё это «прочь в Кантерлот, предательница» было просто игрой между нами.
— Так и было. А теперь я серьёзно. У тебя была одна задача насчёт Кантерлота, Кейденс, или «Кейдэнс», или какое там теперь ещё жеребячество. Я отчётливо говорила, чтобы ты не дала городу заразить тебя. Ты с этим явно не справилась.
— Я не думаю…
— Обер-чек, — перебивает она. — Дурацкая смена имени. Ты сказала Вереск обращаться к тебе без титулов. Ты знаешь, что даже просто произносить твоё имя когда-то было простительным грехом?
— «Ми Аморе»? — переспрашиваю я, переключаясь на свой родной пегасопольский – некогда единственный язык, звучавший в этих стенах. Вот и ещё одна вещь изменилась, а до этого момента я даже не замечала…
— Именно, — говорит Призмия. — В конце концов это правило забросили – скорее всего потому, что оно сильно затрудняло пастве обычные проявления нежности. Как-никак, всё меняется. Но было время, когда нужно было бежать на исповедь, просто произнеся эти слова. А теперь ты говоришь сестре Вереск ещё и отбросить титулы! Как будто они не часть тебя. Как будто ты не совершенно буквально богиня на четырёх копытах. Это всё проклятая Солнечная Кляча обрабатывает тебя, как я и ожидала.
Враждебность учительницы приводит меня в смятение, и я оказываюсь в незавидной позиции тётушкиной защитницы.
— Ладно. Я признаю, что временами она бывает сущим наказанием. Но я всё же верю, что в основе своей она хорошая пони.
— Угу, — отвечает Призмия. — Тогда скажи мне. Раз уж твоя особая аликорнья магия может воспринимать свет любви в сердцах других пони. Ты когда-нибудь смотрела на Солнечную Клячу этим взглядом?
— Да, — говорю я, поджав губы.
— И ничего не увидела, да?
Я качаю головой и отвожу глаза.
— Я этого не понимаю до конца. Она говорит о любви и определённо ведёт себя по-любящему, но я никогда не могла этого разглядеть. В смысле, профессиональным образом. Может, моё зрение не работает на моих соплеменниках, или что-то в этом роде?
— А может быть, — говорит Призмия, — она тебя обманывает и на самом деле совсем ничего не чувствует. Бритва Хоккама и всё такое. Но расслабься, моя принцесса, тебе не нужно бросаться на защиту тётушки Селестии. Я не говорю, что она злая или безнравственная. Никакой жестокости в этом нет. Просто она аликорн.
— Как-как?
Призмия оглядывает растительность вокруг, и в конце концов её взгляд останавливается на чёрном орехе, одном из многих, посаженных сёстрами для пополнения кладовых крепости.
— Вот, — говорит она, указывая копытом. — Видишь вон то дерево? Видишь, вокруг его основания ничего не растёт?
Я прищуриваюсь.
— Да?
— То, что ты здесь наблюдаешь, моя принцесса, называется «аллелопатия». Орех изменяет почву вокруг себя так, что растения поменьше не могут с ним соперничать. Дерево не злонамеренно, просто такова его природа. Так же и с аликорнами. Так же и с тобой. Ты изменяешь мир вокруг себя, просто будучи собой. Даже в глубинах безумия я знала, впервые увидев тебя, что ничто в моей жизни уже никогда не будет прежним после того, как ты в ней появилась.
— Что ж, теперь ты должна быть рада, — говорю я, не в силах отогнать мысленную картину себя в виде чахлого деревца, пытающегося расти в отравленной почве или, хуже того, дерева, отравляющего окружающие растения. — Я оставляю Кантерлот позади. Весь, целиком. Ну, по крайней мере, насколько у меня получилось: лейтенант Армор – небольшое передвижное продолжение города, и он, я боюсь, никуда не денется. Но это и всё.
— Я и радуюсь, — отвечает Призмия и шагает дальше. — Поверь мне. Тебе давно пора найти своё собственное место в мире. Я просто беспокоюсь, потому что теперь ты шагаешь так близко ко тьме, но у тебя ещё не было времени на то, чтобы стать сильной.
Поучительное дерево скрывается из вида, а мы следуем вдоль изгиба тропинки, ведущего к Розовой башне, скромному вертикальному сооружению из железного дерева и меди, стены которого полностью скрыты за виноградными лозами и розовыми вьющимися розами. Из башни открывается красивый вид на сад, и многие часы я провела здесь, глядя на своё крошечное коняжество и представляя себя кем-нибудь из этих принцесс из сказок, которые мне рассказывала сестра Вереск. Это лишь показывает, что ни один жеребёнок не застрахован от подобного рода мечтаний – даже те, чья жизнь и так практически идеально подходит под описание. По молчаливому согласию мы начинаем подниматься по одному из спиральных пандусов, ведущих наверх.
— «Шагаю близко ко тьме»? — переспрашиваю я на ходу. — Не сгущаешь ли ты краски?
— В Клаудсдейле что-то не так, дитя, — отвечает Призмия. — Я не виню тебя за то, что ты не заметила, но погода сейчас не та, что была раньше. Моря наступают на побережья дюйм за дюймом. Наводнения случаются там, где их никогда раньше не было. Корпорация погоды заверяет нас, что всё в порядке, и продолжает брать у Гегемонии деньги налогоплательщиков, но ветер вышел из равновесия и с каждым прошедшим годом уходит только дальше. И когда, скажи на милость, ты в последний раз видела радугу?
— Давно, — признаю я. — Но ведь пегасы наверняка должны знать, что делают? Наверняка у перемены климата есть разумное объяснение, которое не заслуживает этого зловещего тона?
Моя учительница пугающе молчалива. Мы достигаем вершины невысокой башни и некоторое время стоим там и разглядываем сад.
— Призмия? — в конце концов спрашиваю я, повернувшись к ней.
Глаза моей учительницы устремлены куда-то вдаль.
— Я нарушу клятву, — говорит она. — Да помогут мне звёзды, но я её нарушу.
— Тебе не нужно делать ради меня ничего такого, что…
— Нужно, — она глубоко вдыхает, успокаивая нервы, и начинает: — Вот тебе история: давным-давно жили-были в Кантерлоте три глупых единорога, которые думали, что смогут найти себе славу и богатство в потерянных сокровищах мира, в сокровищницах, погребённых временем. Квотермэйн, бесстрашный искатель приключений и не имеющий себе равных стрелок. Портолан, герцогиня Блюблад, разыскивающая потерянное.
— Та самая Портолан, которая председательствует в Корпорации погоды?
— Она самая, — подтверждает Призмия. — В этом и весь смысл моего признания, но до этого мы ещё дойдём. Как ты, возможно, уже подозреваешь, третьим глупым единорогом была не кто иная, как твоя покорная слуга.
Вопросы у меня накапливаются быстрее, чем я успеваю их задавать.
— Подожди – ты путешествовала с Квотермэйном? Тем самым? Я читала все до единой книги Хаггард Райдера про него!
— Да, у некоторых из нас есть свои собственные бульварные писаки-биографисты, — резким голосом говорит Призмия. — А некоторые предпочитают анонимность. Если ты уже закончила излияния восторга по жеребцу, от которого я несколько десятков лет не получала ни единой весточки, можно мне продолжить?
— Извини, — говорю я, моментально присмирённая учительским голосом Призмии.
— Ну так вот. Однажды вечером, сильно напившись, мы трое составили, как нам тогда казалось, блестящий план. Древний мир полон чудес, моя маленькая принцесса. Огромные тайники с золотом, драгоценностями и древней магией, которые оставили аликорны, когда они практически бросили этот мир. Мы были убеждены, что сможем найти эти тайники, приложив немного усилий, сообразительности и житейской смётки. Копи царя Инсайсива. Потерянный Тлалокан. Замок сестёр. Кристальную империю.
От упоминания последнего названия по мне пробегает небольшая дрожь – как говорят, гусь прошёл по моей могиле или, скорее, по могиле моего возможного наследия. Стараясь, чтобы голос не звучал отчаянно, я перебиваю:
— Вы выяснили что-нибудь про… которое-нибудь из них?
— О да, — отвечает Призмия. — Некоторые из них к нынешнему времени стёрты с лица земли. Некоторые погребены в лесах, где до сих пор царит опасный хаос. Мы выбрали, как мы решили, самый многообещающий вариант: древнее царство Корасон, разорённое драконами. Если помнишь, я тебя про него подробно учила. Я полагала, что тебе оно будет особенно интересно, с учётом твоей связи со сферой Любви.
— Это оттуда происходит День сердец и копыт.
— Правильно. Давным-давно проклятый болван принц Корасона сумел соблазнить одну из аликорнов-хранительниц царства с помощью любовного яда – придумал же… Ужасная была неловкость для всего племени, я подозреваю. Королева Арборвитэ, наверное, сгармонизировала бы Корасон с карт, если бы за неё не сделал эту работу дракон, пока защитникам царства… было не до того, — горький смешок. — Развалины столицы, впрочем, не окружали никакие ужасные пустыни или непроходимые джунгли, и она выглядела достаточно скромной целью для нашей маленькой троицы.
По Призмии коротко пробегает дрожь.
— Как же мы ошибались. Добраться до самого Корасона было легко, но в старой цитадели пустило корни нечто тёмное. Падшая королева ши, многоликое создание зелёного огня, а ещё её трескучие орды насекомых. Нам пришлось спасаться бегством, но такие уж мы были идиоты, что, убегая, каждый взял из её тёмных сокровищниц столько, сколько мог унести.
— Идиоты? Почему?
— Потому что среди владений королевы подменышей нет ничего неиспорченного. Я выбрала в её сокровищницах книгу магии и астеритовую подвеску, которая сейчас на тебе, – подвеску, разрушившую мою жизнь и оставившею меня изгоем на тогдашнем краю света.
— А книга? Это в ней ты, должно быть, нашла заклинание, чтобы создавать змей-сердцекрадов, которыми атаковала сестринство, да?
— Нетипично проницательно, моя принцесса. Да, именно в ней, так что сама видишь, сколько пользы мне это принесло. Великий Квотермэйн вынес из Корасона зебриканский амулет, при помощи которого можно общаться с духами мёртвых, и, занимаясь этим, едва не потерял свою собственную душу.
— «Она и Квотермэйн»! — я практически визжу от восторга, вспомнив повесть. — Так вот откуда взялся некромантический амулет! Фэндом Хаггард Райдера уже столько времени об этом спорит!
— Я ожидаю молчания по этому вопросу, принцесса Кейдэнс. Не хочу прочитать что-нибудь из этой истории в вашем следующем «фэнзине».
Я беру себя в копыта.
— Конечно. Извини. Я тут просто немного фанатствую. Ну ладно, много. Ну а что забрала у королевы Портолан?
— Я не знаю, — отвечает Призмия. — Она не показывала нам своё сокровище. Я видела только отблеск белого, когда она убирала его в сумку. Но вот что я знаю: каждое из сокровищ, которые мы унесли от королевы подменышей, давало нам ужасную силу за ужасную цену. И если Куотермэйн и я очистились от тьмы и умалились, то самая молодая и глупая участница нашей экспедиции с тех пор лишь прибавляла во влиянии и значимости. Она смеётся над пегасьим Сенатом и превратила Клаудсдейл в свою личную игровую площадку. Она стала Корпорацией погоды. Она управляет небесами. Во власти над Эквестрией она уступает только двум оставшимся аликорнам, и тебя она, возможно, потихоньку обходит. Её счастливая судьба не может быть простым совпадением.
Призмия сгарбливается.
— Мы трое поклялись никогда никому не рассказывать об этом злополучном приключении. Я много десятков лет держала язык за зубами, но не могу с чистой совестью послать тебя во владения Портолан, не предупредив. Мне жаль, но я не могу, и да помогут мне звёзды.
Несколько секунд между нами висит молчание.
— Как бы там ни было, — говорю я, — спасибо тебе.
Призмия собирается ответить, но тут наше внимание привлекает движение под монастырскими арками в саду под нами. Я моргаю от определённо сюрреалистической картины – пары маленьких жеребчиков здесь, в саду сестринства – но потом вспоминаю, что это больше не запретное святилище, как во времена, когда я здесь росла. Без сомнения, это гости с какой-то из свадеб. Жеребята, опьянённые безудержной энергией детства, не теряя времени, пускаются в шумный галоп по дорожкам. Они смеются, вопят и не обращают совершенно никакого внимания на мои воспоминания о безмятежности.
Мою хмурую гримасу едва можно разглядеть, но она есть. Как правило, звуки детской радости мне очень даже приятны. Я надеюсь когда-нибудь восторжествовать над бездонно низким уровнем рождаемости в племени аликорнов и завести хотя бы одного своего жеребёнка. Но здесь… здесь не место для детей. Точнее, это место для ребёнка. Для меня. Мой сад.
— Мы тут больше не одни, — говорит себе под нос Призмия. — Ну что ж. Готова возвращаться и ужинать?
— Сейчас.
«Может, они уйдут, — думаю я про себя. — Может, у меня будет ещё минутка на то, чтобы вспомнить, как тут было…»
— Как я понимаю, к твоему возвращению подготовили целый пир, — говорит Призмия. — Тыквы, салат, лепестки тюльпанов и прочие славные вещи. Неплохое угощение в кантерлотском стиле.
Я рассеянно киваю, глазами следя за нежеланными гостями. Очень скоро жеребята заражаются настроением друг друга, их голоса становятся пронзительнее, а игра переходит в буйные догонялки.
— Звучит замечательно, — отвечаю я. — Мне это было нужно, Призмия. Я уже не знаю сколько не ела хороших устриц.
— Вряд ли они будут.
Игра жеребчиков перемещается к пандусам Розовой башни. Копыта всё бесцельно гоняющихся туда-сюда друг за другом жеребят грохочут по древним доскам, как будто их там целая армия. Я вдруг осознаю, что задние зубы у меня стиснуты и я не могу их разжать.
— Устрицы будут, — слишком скоро говорю я. — Должны быть. Какая же трапеза в Редуте обходится без устрицы-другой?
— Теперь уже большинство. Устрицы – это по нашим дням простовато и старомодно. Здешние семьи в основном перешли на кухню Гегемонии. Это куда цивилизованнее.
— Нет, — говорю я, попросту отказываясь признавать факты. — Им… им так не полагается.
Из-под монастырских арок появляется мать жеребят. Она окликает их по именам злым, отчитывающим голосом. В ответ жеребята ноют и спорят. Как они смеют привносить такую энергию в моё тихое местечко? Как они смеют…
Призмия буравит меня взглядом.
— «Не полагается»? — переспрашивает она, и её рот перекашивается в ухмылке. — Ты будешь говорить пони в этом городе, чем им питаться, а чем нет? Да пожалуйста, пусть тогда твоя любимая тётушка введёт законы о потреблении.
— Ты искажаешь мои слова, — говорю я, поворачиваясь к ней.
— Разве?
— Ну конечно! — копыта непослушных жеребят гремят подо мной. — Я же не говорю о том, чтобы ввести пищевое военное положение! Всё, чего я, блин, хочу, – это чтобы на кухне были устрицы, как раньше! Это единственное, чего я не могу достать в Кантерлоте!
— Не можешь достать устриц? — теперь Призмия явно подталкивает меня к чему-то. — Вторая пони во всей Эквестрии не может просто взять и попросить еды, какой ей хочется?
Мать жеребят снова окрикивает их. Резче. Ещё пронзительнее. Выставляются ультиматумы. Начинается обратный отсчёт.
— Это просто… выглядело бы странно! В городе так не делают!
— А могли бы делать! — Призмия практически переходит на крик. — Ради пони, девочка, ты же принцесса! А не школьница! Прими решение! Скомандуй! Формируй мир! Вот чем занимается твоё племя!
— Я уважаю кантерлотский образ жизни!
— Забавно! Кантерлот-то не особенно уважает образ жизни Редута, как ты думаешь?
— Это всё неправильно, — я отворачиваюсь от неё. — Я не хотела, чтобы так было. Я не хотела, чтобы это место менялось.
Жеребят наконец-то забрали, и вся их толпа исчезает из виду. В наступившей тишине голос Призмии – мягкий и окончательный, как завёрнутый в бархат кирпич:
— Всё меняется, принцесса.
— А я хочу, что оно поменялось обратно, — тихо отвечаю я.
Призмия кладёт копыто мне на холку над самыми крыльями. Мы долго ни о чём не говорим. Солнце подползает к горизонту – Селестия Солнечная и Лунная усердно трудится.
— За ужином, — говорит Призмия, — не наедайся до отвала. В старом доме есть запас выдержанного в бочонках сидра и хорошая кастальская паприка. Отведи этого твоего лейтенанта за стены. Наловите устриц. Разведите костёр. Пропарьте их при свете заката и съешьте, глядя на океан. Покажи другому пони кусочек Редута, каким ты его помнишь. Вам обоим это пойдёт на пользу, по-моему.
Я киваю.
— Звучит восхитительно, — говорю я.
Вот так и получается, что я пробираюсь через лес на утёсе поблизости от Редута, держа в телекинетической ауре на весу корзину с принадлежностями для пикника и глиняный горшочек с копчёной паприкой. Лейтенант Армор шагает за мной по пятам и несёт котелок и бочонок с сидром. Потому что они тяжёлые, вот почему, и потому что я полагаю, что ему, как и большинству моих знакомых жеребцов, нравится чувствовать себя полезным.
Солнце сейчас садится за западный океан, окрашивая небо и преображая воду в янтарно-красный потоп. Тётушка Селестия сегодня разошлась вовсю. Мы снова выходим на опушку на вершине утёса, которую приметили по дороге наверх, и я начинаю расстилать покрывало. Когда с этим закончено, мы двое садимся и смотрим, как волны с барашками разбиваются о камни далеко внизу.
— М-да, — говорю я. — В Крепости Песни стало больше народа, чем я помнила. Хорошо немного побыть наедине, как вы думаете, лейтенант?
— Мы не одни, — отвечает лейтенант Армор, вглядываясь куда-то поверх воды.
Я слежу за его взглядом. Где-то далеко над океаном чёрный силуэт то кружит, то мечется в воздухе, а временами пикирует к воде.
— Похоже, какой-то грифон охотится.
Лейтенант Армор фыркает.
— Это не какой-то грифон. Вполне конкретный. Я его сперва заметил в толпе в Кантерлоте, а потом он был на дирижабле, в салоне для джентльпони, когда вы меня туда послали. А сейчас он пережидает в Редуте, как и мы. За нами следят, принцесса.
— Да будет вам, — говорю я. — Скорее всего, он просто прилетел посмотреть океан. Нам не о чем тревожиться, так ведь?
— Может быть, — говорит Шайнинг Армор. — Но я всё же отправил с базы Легиона доклад мастер-сержанту Тандеросу в Кантерлоте.
— Это ваш командир?
— И да и нет, — отвечает он. — Это сложно. Главное, он наведёт справки и проверит, не подходит ли кто-нибудь в досье стражи под это описание. К тому времени, как мы прилетим в Клаудсдейл, ответ должен будет прийти.
— Эффективно.
— Иногда у нас получается и так.
Какое-то время мы сидим и рассматриваем небо.
— Сегодня вечером очень красиво, — говорит Шайнинг Армор. — Твайлайт, моя сестра, – большая ценительница качественных закатов.
— Ничего удивительного, с её-то именем.
У лейтенанта расслабляются плечи, а лицо озаряется крошечной улыбкой. Уже лучше! Меня начинает радовать мысль, что следующие несколько лет, возможно, всё же будут не такими уж ужасными.
— Это да, — отвечает Шайнинг Армор. — Если честно, то и я этим вроде как немного заразился. Как-то… здорово просто сидеть и смотреть, как появляются звёзды.
— Да, безусловно, — соглашаюсь я.
А потом внезапно напрягаюсь. Лейтенант Армор это замечает.
— Что не так?
— Ох, конские яблоки, — говорю я, определённо выходя за рамки своего принцессьего диалекта. — Я же забыла. Совершенно забыла.
Я поднимаюсь на ноги – лейтенант тоже зашевелился – и подбегаю к краю утёса.
— Что такое, высочество? — спрашивает мой свитский, но я не отвечаю.
Упёршись копытами в камень, я зажмуриваю глаза. Мой рог вспыхивает голубым, я отвожу завесы разума и на мгновение касаюсь сердца неба. Где-то в просторах космоса разгорается огонёк. С грустной улыбкой и румянцем на щеках я возвращаюсь к лейтенанту.
— Ну вот, — говорю я ему. — Всё сделано. Лучше поздно, чем никогда.
Он хмурится.
— Что это сейчас было, ваше высочество?
— Фосфор, — объясняю я. — Моя звезда. Тётушка Селестия отдала мне её под управление, перед тем как я уехала. Скорее всего, это была ещё одна попытка привязать меня к Кантерлоту, но я всегда по секрету хотела свою собственную звезду, так что как тут было отказаться, — я с заговорщицким видом наклоняюсь к нему: — Никому не говорите, но на самом деле это планета. С ними гораздо легче, чем со звёздами. Я сначала попросила Киносуру, потому что она обычно вообще не движется, но тётушка сказала, что «бережёт» её для кого-то, что бы это ни значило. Это, наверное, и к лучшему. Фосфором никто не пользуется для навигации или чего-нибудь ещё.
— Вы только что… подняли звезду.
— Планету, но в общем да. Её называют Фосфор, «Утренняя звезда», и сейчас, наверное, с десяток королевских астрономов бьются в истерике, потому что я с ней опоздала часов на двенадцать. Ну и ладно. Сегодня был насыщенный день.
Шайнинг Армор тихонько посмеивается, качая головой.
— Извините, — говорит он. — Просто… у вас, аликорнов, всё такое грандиозное. Не могу поверить, что няня моей сестрёнки по основной работе двигает планетами.
— Мы не всегда в гуще масштабных событий и конфликтов, — отвечаю я, тем временем вынимая затычку из бочонка с сидром и наполняя пару высоких деревянных кружек. — Хотя, я думаю, вы согласитесь, что сидеть с вашей сестрой – это тоже временами можно считать масштабным событием и/или конфликтом.
— О да, видит Селестия, — говорит лейтенант, от которого я наконец-то дождалась настоящей широкой улыбки. Да! Excelsior!
Я поднимаю обе кружки телекинетической аурой, он принимает одну из них, и на краткое мгновение наши магии соприкасаются.
У меня по спине пробегают мурашки.
«Шайнинг Армор, что такое любовь?»
Нелепые слова приходят ко мне непрошенными. Я настолько не готова к этому, что едва не озвучиваю их, задержав лишь на самом кончике языка. Мой вечный вопрос, на который я всё ещё жду правильного ответа. Чтобы он указал мне жеребца, в которого мне суждено в конце концов влюбиться.
Лейтенант, конечно, кандидат маловероятный, учитывая наши нынешние взаимоотношения, но не спросить его когда-нибудь было бы упущением с моей стороны. У меня нет никакой настоящей причины не спрашивать; я задавала один и тот же вопрос практически каждому жеребцу, с кем была напрямую знакома, включая этого милого мистера Лайна в Бюро названий и стандартов. Но сегодня не время для таких вещей.
«А может, ты откладываешь, — говорю я себе, — потому что беспокоишься, что он ответит не так».
У меня не находится для себя хорошего ответа.
После кратчайшего момента наши ауры расцепляются. Мы подносим кружки к груди и отпиваем. У льющегося мне в горло сидра пряный и богатый вкус, насыщенный и сложный, с оттенками дуба, ванили и жжёного сахара от тщательно обожжённых клёпок бочонка. Я катаю напиток на языке, пытаясь уловить каждую тонкость до последней. Вкус изысканнейший. Я забылась в ощущениях.
— Так что, — говорит лейтенант Армор – этот филлистер свою кружку уже допил, — устрицы?
— Конечно, — отвечаю я, силой заставляя себя вернуться к текущему моменту. — Минутку. Сейчас я их добуду. Можете пока складывать костёр.
Он кивает.
— Должен сказать, меня от этого слегка мутит.
— Время от времени можно и не сторониться нового опыта в пище, лейтенант. Так вы будете сохранять гибкость.
— Гибкость – это пожалуйста, — говорит лейтенант. — Я был легионером. Вы не поверите, что нам только не полагалось считать годящимся в пищу. Но устрицы – это совсем другое дело.
— Вам понравится. Обещаю. Только разведите огонь.
— До воды путь неблизкий, — говорит лейтенант, оглядывая склон. — И ничего похожего на тропку. Разве вам не нужна компания?
Я проказливо ухмыляюсь ему и разворачиваю ярко-розовые крылья.
— Не-а, — говорю я. — Вернусь, не успеете хвостом махнуть.
Я хватаю с головы дурацкую ненавистную диадему и швыряю на траву. Не давая лейтенанту Армору возможности запротестовать, я прыгаю с утёса и полагаюсь на воздух; а потом я с брызжущим энергией воплем складываю крылья и падаю.
Опьяняющий азарт от прыжка с утёса кончается слишком быстро – океан поднимается ко мне навстречу. Я поджимаю крылья и закрываю глаза, с пыхтением выпускаю воздух через ноздри и с грохотом оказываюсь под водой. Секунда уходит на то, чтобы сориентироваться, а потом, передвигаясь и разворачиваясь с помощью крыльев (Призмии я при этом всегда напоминала болотную змеешейку), я отыскиваю многообещающую отмель с устрицами и подхватываю аурой несколько штук. Теперь обратно к поверхности, снова разворачиваю крылья и после нескольких взмахов я поднимаюсь из воды в воздух. Я никогда не была способной летуньей (слишком много веса и слишком мало детского опыта), но вполне справляюсь.
Я аккуратно приземляюсь на вершине утёса и отряхиваю воду со шкурки фонтаном брызг. Моя мокрая трёхцветная грива свисает на лицо, и я дышу тяжеловато от усилий и адреналина. Магией, всё ещё горящей у меня на роге, я кладу устрицы в котелок, а потом смотрю на лейтенанта Армора.
После чего испускаю недовольный вздох. Лейтенант снова таращится. А я-то думала, что мы делаем успехи.
Я пробую бодренький подход в попытке разрядить обстановку.
— Та-дам! — говорю я, указывая на котелок. — Устрицы!
Он даже не моргает.
— Вы снова таращитесь, лейтенант Армор.
На сей раз я не дождалась от него даже извинения. Он совершенно перепугался, и от этого его бдительное чувство долга переключилось обратно на полные обороты. Должно быть, виновата морская пища, а, может быть, вся эта штука с подъёмом планеты. Не надо мне было соглашаться на эту работу.
— Знаете что, — говорю я, усаживаясь обратно на покрывало, — давайте просто приготовим и съедим эти устрицы, как вам такое?
Так мы и делаем.
К счастью, они просто объедение.