Оставшееся время

Оставшееся время

Она стремительно неслась сквозь небо, ветер — в гриве и ушах — холодный, волнующий. Резко меняя траекторию, она уворачивалась от набегающих облаков. Крылья поднимались и опускались мерно и мощно, без намека на дрожь.

Она перепрыгнула одно из облаков и, сделав бочку, нырнула под следующее, кончиками крыльев едва касаясь пушистой поверхности.

«Да!» — Закричала она, не в силах сдерживать восторг.

Она была сильной и юной — на пике своей формы. Ничто не могло остановить ее; ничто и никогда не смогло бы остановить ее!

Она провалилась ниже и пошла над самой землей, ветер из-под крыльев обдавал длинные травы поля, над которым она неслась. Поле уступило место озеру и она спустилась еще чуть ниже, позволив правому копыту разрезать зеркальную поверхность, что отражала солнце над головой. Две волны, разбежавшиеся под углом, тут же смазали отражение и расплескали его на осколки, рябью пустив водную гладь.

И таков был мир — яркий и ясный; и она остро переживала его.

Медленно она открыла усталые глаза. Тусклый свет, бивший в лицо из щели между занавесками, был неприятен, потому она снова зажмурилась.

Было ровно девять тридцать две. Она всегда вставала в это время — не раньше и не позже. И неважно, дождь за окном или ясно, — всегда было ровно девять тридцать две.

Она снова осторожно разлепила веки, приноравливаясь к приглушенному солнечному свету после двенадцати часов сна. Старым глазам требовалось время, чтобы приспособиться. Она никогда не хотела просыпаться; вместе с пробуждением наступал новый день, а с ним приходила приевшаяся рутина.

Она поймала себя на том, что разглядывает спиральный узор на белом потолке. Все спирали заворачивались ровно на двести тридцать градусов, — все, кроме одной: та заворачивалась на двести двадцать девять градусов.

Минут десять она разглядывала спирали, гадая, что было в голове у автора этого незамысловатого решения, которое она находила столь мучительным. Когда ее внутренние часы пробили девять сорок две, она выкинула спирали из головы и медленно села — в спине хрустнуло, а кости заныли.

Кровать стояла в дальнем углу прямоугольной комнаты и была одноместной; изголовьем и правой стороной она была придвинута к стенам: так, чтобы в случае беспокойного сна было меньше шансов с нее упасть. Кровать была дешевой: скрипучий матрас на пружинах, поверх него — два слоя ортопедического матраса. К кровати прилагалась подушка из полиэстера и хлопковое покрывало. Шерстяное одеяло было сложено в ногах — это если ночью станет холодно.

Осторожно она скинула хлопковое покрывало и свесила задние ноги влево. Она отлично знала расстояние от кровати до пола, поэтому ее копыта лишь легонько коснулись мореного кедра. Она слегка вздрогнула, когда переместила часть веса назад — так, чтобы потом можно было наклониться вперед и спустить передние копыта на землю. Деревянный пол под ней заскрипел, поскольку не был как следует выставлен на лаги.

Она немного постояла на месте, давая суставам привыкнуть к ее весу. Потом поочередно поподнимала ноги, проверяя, что связки и мышцы все еще способны держать нагрузку. Глянула на настенные часы — девять сорок четыре.

Как обычно, она быстро огляделась. Краска на стенах была чуть темнее ее шерсти. На дальней стене висел потускневший плакат с «Wonderbolts». Она помнила, что отдельно просила, чтобы комната была голубой, но не помнила, когда это было.

Без какой бы то ни было спешки она прошла через комнату — мимо деревянного стола, на котором валялись брелоки, — к настенному зеркалу.

Из зеркала на нее глянула старая поняша. Ее когда-то яркая небесно-голубая шерсть выцвела и поредела на груди и плечах. Радужные грива и хвост все еще помнили былое великолепие: красный все еще был красным, зеленый — зеленым, фиолетовый — фиолетовым, а синий — синим. Оранжевый выглядел во многом оранжевым, а желтый был в какой-то степени желтым. У губ сложились мимические морщины от частых улыбок — пусть она больше и не улыбалась.

Каждый день она изучала себя, подмечая мельчайшие детали, и каждый день она находила, что изменяется все больше и больше. Вначале это была седина у основания хвоста и гривы. Потом седина распространилась на лицо и ноги и ручейками пошла по спине и бокам. Она сильно расстроилась, когда седина стала пробираться в желтый цвет гривы. Ей всегда нравился желтый, он был ярким, как солнце.

Медленно она расправила крылья и это движение заставило ее вздрогнуть: вытянулись задеревеневшие мышцы. Она вздохнула и звук получился хриплым. Она давно не прихорашивалась, здесь не было в этом нужды. Перья, бывшие когда-то столь прекрасным, теперь потускнели, их когда-то яркий блеск пропал.

Она отвернулась от зеркала, не желая более выносить столь скорбное зрелище, и в поисках чего-нибудь более жизнеутверждающего прошла через комнату к окну. Занавески были фиолетовыми; сделанные из шелка, они свисали с деревянного карниза, который одна из медсестер соблаговолила смастерить из старого стола, который остался после того, как умер кольт из бокса напротив.

Встав на задние ноги, она раздвинула занавески и водрузила передние копыта на длинный подоконник. Солнце позднего утра омыло комнату, заиграло теплыми лучами на ее поношенной шерстке. Иногда ей нравилось воображать, что за окном раскинулось поле с травами, или облака — слой за слоем за слоем облаков.

Сегодня она не стала представлять себе поле или облака. Сегодня она смотрела на то, что было — на улочку где-то на задворках Поннивиля. Когда-то она знала, как она называется, но теперь уже вспомнить не могла. Временами она смотрела из окна и надеялась, что пони-будь решит прогуляться по этой заброшенной улице, но там редко кто ходил.

Она закрыла глаза, подставляя лицо солнцу. Солнце — это здорово. Она бы поворчала сама себе про замок на окне, который отгораживал от нее солнце и ветер, но она уже много раз так делала.

В дверь постучали — мучительно громко в утренней тишине:

— Мисс Даш, вы проснулись?

Она вздохнула, прижав уши:

— Разумеется я проснулась, — голос старчески скрипнул.

Стукнула щеколда и дверь приоткрылась, верхняя петля завизжала; а ведь она уже шесть раз просила ее смазать. Белая земная поняша вошла в комнату — алая грива стянута в хвост. На лице улыбка — натянутая и ненастоящая.

— Снимите улыбку, — раздраженно попросила Рейнбоу Даш, — улыбайтесь только тогда, когда вам этого хочется.

Медсестра с виноватым видом поклонилась:

— Простите, мадам. Нас просят улыбаться, чтобы пациентам было приятно.

Рейнбоу спустила ноги с подоконника и повернулась к поняше:

— Я все еще в состоянии осознавать происходящее. Ваше поведение оскорбительно.

— Простите, мадам. — Снова поклон.

Рейнбоу не очень-то нравилась эта новая сиделка. Сестра работала здесь уже неделю, но все еще не могла запомнить привычки пациентов.

— И прекратите называть меня «мадам». — Она смягчила тон, заметив, что поняша стала нервничать. — Пожалуйста, называйте меня просто Рейнбоу.

— Хорошо, ма… — Она оборвала себя. — Хорошо, Рейнбоу. — Поняша собралась и заговорила уже более уверенно. — Думаю, вы понимаете, что я здесь для того, чтобы сопроводить вас в столовую на завтрак.

Рейнбоу застонала и мотнула головой, пытаясь убрать с лица непослушный локон. Движение получилось медленным и слабым, локон остался на месте. Здорово смущенная, она убрала локон копытом.

— Да, я все понимаю. — Она бросила на поняшу быстрый вгляд. — Идем.

— Вы… — Сиделка глянула озадаченно. — Вы уверены, что вам ничего не надо с собой взять?

Рейнбоу прянула ушами и устало посмотрела на нее:

— Я не отношусь к тем маразматичным поняшам, вместе с которыми следует таскать систему жизнеобеспечения. А теперь идем. — И она направилась к двери, стараясь не вздрагивать каждый раз, когда ее левая нога касалась пола — та, которая болела непрерывно, больше, чем остальные.

Поняша покачала головой, вышла вслед за Рейнбоу в узкий коридор и закрыла за собой дверь. Рейнбоу попыталась было взять бодрый темп, но поняла, что сердце и легкие придерживаются другого мнения касательно ее возможностей, и сбавила обороты. Белая поняша все это время шла рядом.

— Мисс Рейнбоу? — Через какое-то время подала она голос.

Рейнбоу глянула на нее искоса:

— Да? — В голосе самая малость заинтересованности.

Ей нравилось считать, что то, как она обращается с поняшей, — своего рода посвящение, но все равно мысль, что получается слишком сурово, не оставляла ее.

— Почему вас необходимо сопровождать по зданию?

Они прошли мимо пошатывающейся старой поняши, которая прибыла только вчера. Рейнбоу кивнула ей, но та не ответила. Рейнбоу вздохнула.

— Просто кажется, что вы… — Сестра запнулась, подыскивая слова.

— Просто обычная старушка? — Подсказала Рейнбоу.

Поняша подняла было голову, чтобы кивнуть, но быстро опомнилась и слегка покраснела:

— Ну, вроде того… так зачем вам нужен сопровождающий?

Она честно старалась.

Рейнбоу разрешила крохотной ухмылке появиться на своем лице:

— Потому, что я попалась. Прошло ровно шесть месяцев и пятнадцать дней, как я сбежала.

Поняша глянула искоса:

— Сбежали?

— Ну ладно, не так уж чтоб и сбежала. — Рейнбоу пожала плечами. — Охрана у главной двери заснула, я проскользнула мимо… я тогда еще могла двигаться быстрее. Охрана же здесь соответствующая. — Она цинично усмехнулась. — Дело ведь в чем, если я сумею выбраться и поранюсь или погибну, — виноват будет приют.

— Меня нашли в парке… и с тех самых пор не сводят глаз. — Интонации Рейнбоу стали мрачнее. — Как бы мне ни было неприятно это признавать, но я не могу о себе позаботиться. Я не могу перемещаться без посторонней помощи… и у меня нет никого, кто мог бы мне помочь.

Рейнбоу обнаружила, что ей трудно говорить безэмоционально. Она очень давно об этом не говорила; в основном потому, что никогда и не хотела об этом говорить.

— Я просто неправильно жила; я никогда не загадывала. И вот теперь я здесь… должна быть здесь. В тюрьме, где охранникам платят, чтобы они улыбались и делали вид, что я им нравлюсь — вместе с пятьюдесятью такими же маразматиками.

Поняша нахмурилась:

— Но мис… — Она оборвала себя. — Но Рейнбоу, вы не кажетесь мне маразматичной.

Закрыв глаза, она медленно качнула головой:

— Еще нет, но я чувствую, что этот момент близок. Иногда я даже чувствую его — хаос, притаившийся в моем затылке. Придет день и я обнаружу, что потерялась. Я буду смотреть на дверь и мне придется вспоминать, как ее открыть, или мне придется подумать, прежде, чем вслух назвать свое имя. — Рейнбоу поняла, что моргает чаще, чем обычно, и молча выругалась. — Я потеряю себя и это теперь лишь вопрос времени.

Сиделка не нашла, что ответить. Лишь молча шла рядом с Рейнбоу, которая тоже когда-то была юной, да изредка на нее поглядывала. Скоро они перешли из узкого коридора в коридор пошире, который вывел их к двойным дверям. Поняша открыла их для Рейнбоу и та проследовала в столовую.

Из всего, что за последнее время приходилось слышать Рейнбоу, звуки в столовой больше всего напоминали шум. Непрерывное клацание столовых приборов о пластиковые тарелки и приглушенные голоса обитателей приюта, которые с интересом обсуждали скучнейшие в мире вещи.

Сегодня давали запеканку — как и каждый четверг.

Пока Рейнбоу хромала через столовую, сестра шла рядом. Рейнбоу хотелось сказать ей что-нибудь, прогнать ее прочь, но она понимала, что это совершенно бессмысленно. Она заняла очередь за зеленой поняшей в инвалидном кресле, которое толкала розовая медсестра. И, конечно же, они выбирали еду не спеша. А она уже чувствовала, что ноги подгибаются. Страшно хотелось снять с них нагрузку, но в то же время и сдаваться не хотелось. Когда-то она была способна летать на околозвуковых скоростях, а теперь… теперь не могла простоять на ногах больше десяти минут — чтобы ноги при этом не начали подкашиваться.

После ожидания, показавшегося вечностью, чуть более молодая поняша перед ней определилась со своей едой, ей выдали поднос, и она забрала его.

Служащая на раздаче нетерпеливо подняла черпак, едва Рейнбоу встала перед ней. Вздохнув, Рейнбоу указала на наименее отвратительно выглядящую емкость, заполненную беловато-зеленой массой, из которой торчали неровно нарезанные огрызки морковки и сельдерея. Запеканку все это напоминало весьма отдаленно.

Поняша пододвинула Рейнбоу поднос и та взяла его зубами.

Сестра шагнула к Рейнбоу:

— Давайте я помогу вам с…

Поскольку рот у нее был занят, Рейнбоу лишь сверкнула на нее глазами.

Они оставили апатичную поняшу на раздаче за спиной и отправились к одному из незанятых столов в центре столовой. Рейнбоу поставила поднос и сестра устроилась рядом.

— Прекратите, — попросила Рейнбоу и ее голос скрипнул больше, чем ей того хотелось. — Идите сядьте со своими товарищами. Я никуда не денусь.

Сестра глянула на угловой стол, где сотрудники приюта что-то оживленно обсуждали. В ее глазах вспыхнули лампочки, она повернулась к Рейнбоу:

— Спасибо.

— Ну вот, уже начинаете понимать. — Рейнбоу помахала копытом. — Идите развлекайтесь.

Поняша с энтузиазмом отправилась к угловому столику, и Рейнбоу снова глубоко вздохнула. Поскольку ничего другого не оставалось, она уткнулась в свою еду, которая на вкус напоминала перемолотый картон, заправленный чесночным соусом. Предполагалось, что картон полезен для здоровья, но вот чего никто не понимал — так это что поедание целлюлозы со вкусом еды плохо сказывается на рассудке.

Она засунула в себя примерно половину этой как бы еды, когда на поднос упала чья-то тень. Рейнбоу подняла взгляд и обнаружила перед собой оранжевого кольта с крупными зубами, который устроился за ее столом. Его грива была редкой и сильно побита сединой, а лицо — изрезано мимическим морщинами. Вдобавок ко всему очки вдвое увеличивали его зеленые глаза.

— Наше вам! — Жизнерадостно выдал кольт и получилось у него это с присвистом.

Рейнбоу некоторое время задумчиво на него смотрела, склонив голову набок:

— Привет?

Кольт стукнул копытами по столу и закатил глаза:

— Просто увидел, что ты тут сидишь одна и подумал, что, наверное, тебе бы хотелось с кем-нибудь поговорить.

Рейнбоу пожала плечами:

— Я неразговорчивая.

— Ну и зря. Ты попробуй. — Он нахмурился, когда она промолчала. — Слушай, ты единственная поняша из всех, кого я видел, кто раскрашен как радуга.

Она кивнула:

— Спасибо… когда-то я этим очень гордилась.

Кольт наморщил лоб и соорудил лицо, ясно говорящее, что ему несколько не по себе:

— По-моему, ты подавлена.

Рейнбоу вместо ответа прижала уши.

Кольт тепло на нее посмотрел:

— Да ладно, брось. У поняшей вроде нас с тобой не так уж много времени осталось. Бери, что есть, и живи с улыбкой. — Он на мгновение задумался. — Вот что я тебе скажу. Когда я начну угасать, а я знаю, что это будет скоро, я напоследок наведу шороху. Я в последний раз сделаю то, что мне нравилось больше всего; ну, или умру, пытаясь это сделать.

Рейнбоу кивнула:

— Достойная цель.

Он опустил голову к самому столу и перешел на громкий шепот:

— Но сделаю я это совсем скоро. Меня либо ноги подведут, либо транзисторы в голове выгорят — это все вопрос времени.

Рейнбоу заинтересованно прянула ушами:

— И что ты собираешься сделать?

Расплылся в улыбке:

— Я собираюсь в последний раз повидать Кантерлот… возьму себе выходной, навещу знакомых. Понимаешь же, поняшам без семьи и друзей приходится очень туго: приют нас не отпускает, чтобы мы не влипли. Они оберегают нас и действуют от чистого сердца, но они медленно убивают нас — вот чего они не понимают.

И Рейнбоу не могла не согласиться. Она хотела снова побегать, повидать город. Иногда сестры получали специальное разрешение и выводили жильцов наружу, но это случалось очень нечасто. С последней такой вылазки прошли месяцы, но даже тогда она всегда была под присмотром и ей так настойчиво предлагали ненужную помощь, что она хотела переломать им ноги.

— Ты ведь понимаешь меня, правда? — Спросил кольт и его голос дрогнул от возбуждения.

Она кивнула, пряча улыбку в уголках губ.

Его увеличенные очками глаза вспыхнули:

— Превосходно! — Он огляделся. — Могу я рассчитывать на твою помощь?

На секунду она задумалась, прикидывая, что он имеет в виду под словом «помощь»:

— А что нужно?

Поспешно он опустил передние ноги под стол и толкнул под ним черный шар, сделанный из папье-маше:

— Я пойду к двери вон там, — он указал на пожарный выход из столовой. — И когда я пройду половину пути, я хочу, чтобы ты потянула веревку и бросила его.

Рейнбоу нахмурилась:

— А что это?

— Одна из этих дымовых бомб, с которыми играют жеребята. Подобрал несколько месяцев назад во время самоволки в город. С тех пор с меня глаз не спускают и у меня не было вариантов снова промыться. — Он помолчал, глядя на нее умоляюще. — Ты поможешь мне?

Она цокнула языком и попыталась сделать вид, что ей вовсе не хочется закричать «да!» во все горло. Ближе этого к приключению она не подбиралась с… Грусть уколола ее. Она не могла вспомнить, когда последний раз делала что-нибудь захватывающее.

— Конечно, — сказала она, принимая черный шар.

Кольт заулыбался и хихикнул, с маниакальным видом потирая копыта:

— Замечательно! Спасибо тебе, мой цветастый друг.

Он с трудом встал и пошел прочь, неуклюже лавируя между столами, и Рейнбоу поняла, что у него повреждено бедро. Она смотрела на него, полностью забыв про еду. Потом нашла веревочку на устройстве и обмотала ее вокруг копыта.

Кольт оглянулся и кивнул. Тогда она дернула веревку и изо всех сил бросила мяч в центральный проход. Раздался громкий хлопок, послышалось шипение и черный дым стал заволакивать столовую. Поняши, ворча и негодуя, принялись расползаться к стенам. Персонал выпрыгнул из-за своего углового столика и бросился к источнику дыма — тревога и растерянность на лицах. Рейнбоу заулыбалась.

Где-то в здании зазвенел сигнал тревоги и серия едва слышных «пссст» прокатилась под потолком, когда активировались брызговики системы пожаротушения. Рейнбоу стремительно схватила пустой поднос с ближайшего стола и подняла его над головой, чтобы не намокнуть; раньше мокнуть было весело, теперь же сушка шерсти и гривы была мучением.

Она улыбалась, глядя, как старики и персонал шумят в растерянности. Ей было немного жаль одного кольта, который поскользнулся на мокром линолеуме и грохнулся на бок с хрустом, от которого свело зубы. Было бы смешно, если бы она в точности не знала, насколько это больно.

Прошло пять минут, прежде чем брызговики выключились, и еще семь, прежде чем вырубили сигнал тревоги. Ее хвост слегка намок, а также копыта и некоторая часть спины, в остальном же теле осталось приятное ощущение сухости. Было бы где-нибудь облако, чтобы прикорнуть на нем, и он бы с удовольствием вымокла вся, а солнце бы подсушило шерстку.

Она довольно быстро вытащила из толпы свою сиделку; белая поняша осторожно лавировала между жильцами и служащими. Ее мокрая грива прилипла к шее и лицу, а раздражение сквозило в каждом движении.

Она даже не потрудилась нацепить улыбку:

— Мне надо отвести вас в вашу комнату. Пошли. — Поняша дернула хвостом, приглашая Рейнбоу следовать за ней.

— Мне жаль, что ваш завтрак был испорчен. — Рейнбоу чувствовала себя немножко виноватой. Она была рада, что смогла помочь оранжевому кольту выбраться, но цена, которую жильцы в столовой за это заплатили, получалась великовата.

Обратно в ее комнату они шли даже медленнее, чем раньше. Топот копыт нагнал их там, где широкий коридор переходил в узкий.

— Блоссом! — Прокричала желтая поняша, ловя дыхание, пока сила тяжести тормозила ее около белой медсестры. — Бад потерялся. Весь персонал ищет его, но никто не знает, где он.

Белая поняша нахмурилась:

— Ну, а что мы… — начала было она, но желтая поняша уже сорвалась с места.

— Общий сбор в гостинной через пять минут! Оплата в двойном размере! — Прокричала она через плечо.

Рейнбоу заметила, что глаза сестры стали квадратными при мысли о двойной оплате. В растрепанных чувствах она повернулась к Рейнбоу:

— Вы сами дойдете до своей комнаты?

Рейнбоу кивнула, старательно давя озорную улыбку:

— Да, конечно.

Сестра заулыбалась — на этот раз искренне:

— Спасибо, мисс Рейнбоу! — Она резво вертанулась на одном копыте и дернула с места во весь опор вслед за остальными поняшами.

Рейнбоу проводила взглядом сиделку, прежде чем направиться дальше по коридору к своей комнате, не до конца уверенная в том, что собирается сделать. Если она и теперь попадется, ее уже никогда не выпустят из поля зрения. Наверное дойдут даже до того, чтобы запереть ее в комнате и повесить бубенцы на шею. Но все-таки — когда еще выпадет такой шанс?

Она попыталась отбросить эти мысли: те дни кончились. Будет лучше, если она просто сядет ровно и будет доживать то, что осталось от ее жизни.

— Поняшам вроде нас с тобой не так уж много осталось, — прозвучал в ее голове голос старого кольта.

— Нет, — пробормотала она, — нет, это не так.

— Когда я начну угасать — а я знаю, что это будет скоро — я под конец наделаю шороху. Я в последний раз сделаю то, что мне нравилось больше всего; ну, или умру, пытаясь это сделать.

— Нет, — сказала она уже громче. Это было неправильно. Не могло быть правильно.

Сердце колотилось в груди, изматывая ее, от тахикардии кружилась голова. Боль в суставах стала отчетливее и нескончаемая растерянность, высверливающая дыры в сознании, напомнила о себе из затылка.

— Но сделаю я это совсем скоро. Меня либо ноги подведут, либо транзисторы в голове выгорят — это все вопрос времени.

— Нет! — Она стукнула передними копытами по полу и два болезненных разряда прошили ее от плеч до мозга. Впервые за годы она почувствовала, как подступают слезы, и попыталась не давать им волю.

— Не может быть, что уже пора! — Закричала она в пустоту, и голос подвел ее. — Она ведь была такой короткой!

Что-то щелкнуло в ее голове. Медленно она повернулась, усталые глаза отыскали дверь с табличкой «лестница». Добрых две минуты она разглядывала дверь, пока разум отчаянно сражался сам с собою. Наконец одна из сторон победила и Рейнбоу направилась к двери, ноги несли ее так, как многие годы назад несли крылья.

Смерть шла за ней. Она чувствовала это. Сколько ей оставалось? В лучшем случае пару лет?

Она открыла дверь на лестницу и поставила ногу на первую ступень — тело едва заметно возмутилось.

Мысль была страшной — смерть. Был страх смерти, да, но что пугало еще больше — неизвестность. То, что ждало ее впереди, — было совершеннейшей загадкой. Встретится она со своими давно ушедшими друзьями, которых не видела, кажется уже целую вечность? Или смерть станет просто концом, вечностью пустоты? Была ли у поняшей душа или они просто животные и разум — это единственное, что у них есть? Ей хотелось верить, что когда она умрет, ее душа переместится в лучшее место, что она будет рождена заново, и тело будет — как на пике ее формы. Но были и сомнения, разрывающие, пожирающие эту надежду. Мысль о том, что смерть — это финал, последнее, что она испытает перед тем, как прекратит свое существование, была страшнее всего, с чем ей довелось столкнуться за свою столь короткую жизнь. Кажется, жизнь промелькнула так быстро. Еще вчера она была жеребенком, мечтавшем о славе и о том, как она присоединится к «Wonderbolts». Затем она была взрослой, живущей своей взрослой жизнью и работающей в службе погоды. Сейчас все это выглядело далеким ласковым сном и она хотела, чтобы можно было заснуть и снова все это пережить. Переживать все это целую вечность.

Она не знала, сколько времени потребовалось на то, чтобы подняться на последний, пятый этаж, но когда она шагнула на верхнюю ступеньку — ноги горели огнем, а сердце стучало на пределе возможностей.

Благодаря невероятно счастливому стечению обстоятельств навесной замок на двери служебного выхода на крышу оказался незакрыт. Рейнбоу стянула его с дужки и толкнула дверь.

Теплый солнечный свет обласкал ее голову и спину, согревая ослабшие кости. Легкий ветерок разгладил редеющую гриву, слаженно работая вместе с солнцем над ее шерсткой.

Может, смоло-гравийная крыша и не была облаком или травой, но открытое пространство все-таки наполнило ее радостью.

Медленно она пересекла крышу: ноги все еще возмущались подъемом по лестнице. Дойдя до края, она остановилась: передние копыта прямо у обрыва, где кончалось здание и начинался воздух. Город Поннивиль виднелся вдали — теплый и уютный в полуденном солнце. Внизу в обе стороны убегала улочка, название которой она не могла вспомнить. А где-то далеко был парк, тот самый в котором она так хотела бы сейчас отдыхать с друзьями, которых больше нет.

— Эй! — Крикнул кто-то с улицы, голос чуть приглушен. — Что там делает эта поняша?

— Где — там? — Спросил другой голос, явно принадлежащий кобылке.

Рейнбоу не стала даже смотреть в их сторону. Она смотрела вперед, сознанием плывя далеко в голубой бездне.

Она расправила свои задеревеневшие крылья — связки изношены, мышцы ослабшие и затекшие. Из крыльев выпало перо и затанцевало в воздухе, радостно кружась, — вниз, вниз, вниз. К далекой земле.

«Я в последний раз сделаю то, что мне нравилось больше всего; ну, или умру, пытаясь это сделать».

— О боже! — Раздался крик откуда-то снизу. — Это же Рейнбоу!

Сиделка, которую она обманула.

— Рейнбоу! — Отчаянно кричала поняша. — Что ты делаешь?!

Доктор сказал ей, что крылья больше никогда не поднимут ее, что они ослабли; сейчас это не имело никакого значения.

Она загарцевала: страх и адреналин впервые за многие годы снова захлестывали сознание. Пришло время. То, что происходило внизу — было неважно. Пришло ее время, наступило ее время. Они кричали и звали ее, но едва ли она слышала их.

Осталась только она. Они уходили одна за другой, оставляя ее, и каждый раз она была рядом, и теперь осталась только она. Это было ради нее, ради всех них… ее друзей.

Она подняла переднюю правую ногу и выставила ее в бездну перед собой. Крепко зажмурилась и — впервые с того рокового дня, когда последняя из них оставила ее — на ее лице появилась настоящая улыбка.

— В последний раз. — Прошептала Рейнбоу, голос неотличим от дыхания ветра.

Собрав все свои силы, она оттолкнулась задними ногами.

И взмыла в воздух.