Преемственность

В Эквестрии можно найти немало счастливых семей хороших пони, которые способны хранить любовь и воспитывать своих жеребят надлежащим образом, позволяя им продолжить круговорот житейского счастья. Есть и те, строгость которых призвана дать высшему свету благородных жеребцов и кобыл, способных достойно показать себя и сделать карьеру, а может, и унаследовать дело родителей. А кроме них — многие другие, более или менее счастливые, но Том не знал ни одной. Ибо даже в мирной Эквестрии немало и происшествий, из-за которых маленькие жеребята могут остаться без родителей, какими бы они ни были. Достаточно, чтобы в одном большом городе существовал детский дом, куда и попал почти во младенчестве единорожек, имеющий от прошлого лишь своё имя.

Но вот прошли годы, он вырос и получил уже свою метку, и тогда наступил этот день, в равной мере желанный и пугающий для многих в его положении: жеребёнка пришли взять в семью. В кабинете директора, ещё более жутком, чем обычно, Тома встретил пожилой единорог, внимательно разглядывавший документы через небольшие строгие очки. Услышав скрип двери, он обернулся и столь же пристально, казалось, с сухим деловым интересом, оглядел того, кого собирался назвать сыном. Даже хозяйка кабинета слегка испугалась, заметив эту деталь, но слова жеребца всё же перевесили, произнесённые к тому же с какой-то гипнотической убеждённостью. “Я посвятил свою жизнь науке и не имел времени на детей, — говорил он, — но теперь я стар и не хочу, чтобы мои труды остались незавершёнными. Если бы я хотел взять просто ученика, то обратился бы в институт или школу. Нет, мадам, мне нужен преемник, которого я надеюсь воспитать сам и передать ему больше, чем просто знания. Всего себя, если так можно выразиться”.

Это был сэр Харш Ремеди — один из самых талантливых и известных врачей в стране. Вскоре все формальности были улажены, и юный Том отправился с ним в неведомую провинциальную глушь, где почтенный доктор имел особняк. Страх нового и сам по себе был силён, даже не добавляйся к нему сразу бросившаяся в глаза суровость приёмного родителя, но Том благодарил судьбу уже за то, что избавился от общества надоедливых сверстников, которые постоянно шпыняли его по самым различным поводам.

Жизнь в доме сэра Ремеди оказалась похожей больше на работу лакея, нежели членство в семье. Вечно занятый доктор сваливал на приёмного сына огромное количество всевозможной работы, добавляя к этому непосильные задания по учёбе и ежедневную зарядку, в которой он сам, несмотря на свой возраст, с лёгкостью превосходил жеребёнка. Впрочем, в редкие часы досуга и отсутствия хозяина дома Тому было вполне достаточно внушительной библиотеки, чтобы отдохнуть и забыть на время о своей всё ещё нелёгкой жизни.

Да, книги были его единственными друзьями кроме, возможно, одной странной кобылки, которую удочерили так быстро, что Том едва помнил её. Даже его метка была связана с книгами, за что он и удостаивался постоянных обвинений в своей бесполезности для общества, тем более что чтение и размышления о прочитанном занимали все его мысли, часто мешая сосредоточиться на всякого рода рутине вроде дежурства по уборке или уроков труда и физкультуры. Даже сейчас, у порога взрослой жизни он не задумывался о своём будущем: неспособность к нему внушали Тому настолько старательно, словно специально желали его погубить. Он мог бы стать писателем или на худой конец библиотекарем, но был словно в ссоре со своим особым талантом, пытаясь отстраниться от него в пользу предрекаемого пути учёного медика, так как истинность слов хозяев-взрослых теперь едва могла быть оспорена жеребёнком. Но вновь и вновь тайны печатного слова тянули Тома к себе.

Сэр Ремеди проводил почти всё время дома, закончив свою практику, когда зрение начало его подводить. Однако, какие-то несомненно важные занятия продолжались в его кабинете — единственной комнате во всём доме, куда вход для Тома был закрыт. Когда пожилой жеребец находился там, они общались через закрытую дверь, а всё остальное время он носил ключ при себе. Но вот однажды доктор куда-то уехал на несколько месяцев, чего никогда прежде не случалось, и ещё более неожиданным было то, что, возбуждённый чем-то, он забыл запереть кабинет после поспешных сборов в дорогу. Долгое время Том, пытавшийся всё ещё быть хорошим сыном, героическим усилием воли удерживал в узде своё любопытство, но в конце концов не выдержал, постоянно вспоминая о части библиотеки, которую разглядел однажды в момент, когда сэр Ремеди выходил оттуда и просто не мог не открыть дверь достаточно широко, чтобы хоть что-нибудь можно было увидеть.

Комната была обставлена по всем правилам удобства, способствовавшим сохранению здоровья во время работы. Этим она ничем не отличалась от всех остальных вещей в доме, да и вообще в жизни доктора. Но вот содержимое полок повергло Тома в шок: этим кабинет больше напоминал обитель какого-то древнего чародея. Книги на полках при ближайшем рассмотрении оказались не справочниками и научными изданиями, а истлевшими старинными фолиантами, здесь же лежали целые груды всевозможных свитков, а также огромное количество писем и рассортированных записей, сделанных почерком доктора — видимо, фрагменты тех книг, которые он не мог получить и которые являлись целью его путешествий. Один из них Том посмел взять с полки и прочитать:

“… Движение крови внутри тела любого живого создания есть символ жизни, самого дорогого из всего, что дала нам природа. Кровь же пролитая есть символ насилия и смерти, ибо к смерти ведёт лишение её. Обе ипостаси несут на себе печать Страха, что является величайшей движущей силой для разума, и потому Страх есть истинная природа магии крови. Нашей верой и Его волей образ крови обретает подлинную силу, даруя чародею власть над жизнью и смертью, подобную которой невозможно достичь никаким путём кроме службы Ему…”

С каждым новым предложением, с каждой крупицей смысла эти тексты из тайной библиотеки уважаемого учёного разрывали на части представления жеребёнка о своём приёмном отце. Кошмарный рецепт обретения долголетия представал перед ним во всех своих жутких подробностях, отвращая и в то же время завораживая настолько, что он не видел и не слышал ничего вокруг, пока сдержанный кашель не возвестил о неожиданном возвращении сэра Ремеди. Том понял, что застигнут на месте преступления и бежать было некуда. Но реакция доктора, чей секрет был раскрыт, оказалась ещё более удивительна, чем содержимое кабинета. 

— Что ж, — сказал он совершенно спокойно, — это даже к лучшему. Однажды мне всё равно пришлось бы тебе рассказать. — С этими словами единорог пододвинул сыну своё кресло, а сам забрался на большой окованный сундук и положил рядом свою дорожную сумку. Устроившись поудобнее и заперев дверь изнутри на случай излишне бурной реакции слушателя, сэр Ремеди повёл свою речь:

— Ты прекрасно знаешь, чему я посвятил свою жизнь. Я — врач, и я сражаюсь с сильнейшим врагом, который завещан нам далёкими предками. Смерть, сын мой, есть пережиток естественного отбора, из бессмысленного круговорота которого мы давно выросли, но который тянет нас обратно тысячей всевозможных конечностей. Как и многие другие, я вёл свою войну обычным солдатом, если можно так выразился — день за днём, год за годом спасал жизни пони в меру своих возможностей. Но однажды я проснулся утром с осознанием столь же ярким, как в момент получения метки. Как говорилось в одной старинной притче, двоих уже достаточно, чтобы вытаскивать пони из реки, а третьему пора пойти выяснить, почему они туда падают снова и снова. Став известным специалистом, я начал частную практику в надежде скопить достаточно денег на полноценные исследования и поиски главных ключей. Именно этим я и занимаюсь здесь, в уединении и покое.

Ты ведь ещё совсем немного прочитал, да? О, думаю, тут можно найти огромное количество интересных вещей. Вон там, например, — доктор указал на одну из дальних полок, — я храню свои самые старые письма, ещё с городской квартиры. От одного сумасшедшего, который задумал воскресить мертвецов силой науки. Конечно же, у него ничего не вышло. Материализм, знаешь ли, сам по себе тысячелетний труп воззрений расовых государств пегасов и земных пони. А то, что ты держишь сейчас в копытах — это подборка фрагментов из “Либер Метус”, как назвали её в переводе с аравийского. 

Том с отвращением воззрился на стопку листов, которую всё ещё почему-то держал. Он не сопротивлялся, когда Ремеди забрал её телекинезом и вернул в папку на столе.

— Но ты же не думаешь, что я, Харш Ремеди, способен на такое? Я не настолько глуп, чтобы постоянно приносить кровавые жертвы безумному богу дикарей южных пустошей или пытаться перехитрить само воплощение лжи и обмана. Я чувствую, что у меня остаётся всё равно слишком мало времени, а это, — единорог презрительно ткнул копытом в папку на столе, — обещает не жизнь, а существование в рабстве у вселенского зла. Мне же нужна возможность продолжить работу свободно, пусть первый мой шаг и будет так мал, что коснётся только меня самого. Пусть решение будет не вечным, но только бы оно дало больше времени…

Конечно, ответ может быть скрыт в сущности так называемой загробной жизни, но отпущенный мне порочной природой срок уже подходит к концу, не оставляя возможности как следует изучить эти глубины. Впрочем, вот — вот тут, прямо рядом со мной. Переписка с ещё одним безумцем, и этому таки хватило смелости начать опыты с сущностью… с душами, если угодно. Он научился изымать их и разрывать на кусочки, и таким образом передавать часть свойств исходного носителя кому-либо другому. Нет-нет, что ты, — Ремеди вновь рассмеялся, видя ужасное осознание в глазах Тома. — Заговор? Заимствовать бессмертие у наших принцесс-аликорнов? Я не считаю эти риски приемлемыми. Тем более, что когда мне доверили эту идею, я знал кое-что куда более заманчивое. 

С невероятной для его возраста прытью доктор слез со своего места и, достав из-под рубашки ключ, отпер сундук. Из тёмных глубин, сверкая в свете солнца и магической ауры, выплыл небольшой тубус, богато украшенный и исписанный непонятными глифами. Учёный восхищённо оглядел узорчатый цилиндр и вернул его на место, когда достал лежавшую под ним очередную папку без внятной подписи. С ней сэр Ремеди прошествовал к столу и уселся в кресло, механически кивнув уступившему место Тому. Жеребёнок отошёл к двери, но только лишний раз убедился, что она заперта.

— Окара, или Златое Племя, весьма занятный народ. Кажется, они хотят переделать общество зебр из племенного в кастовое, а ещё постоянно зыркают по сторонам в поисках кусочка земли побогаче и помешаны на контроле всего вокруг. Но самое главное — у них есть то, что мне нужно! Быть может, десятки путей, идеальных, прекрасных, как они сами — и все составляют строжайшую тайну. Я разыскал лучших головорезов и охотников за сокровищами, каких можно нанять за деньги, и послал в земли зебр за их святыми секретами. К счастью, мне не пришлось им платить: всех кроме одного убили стражники или посланные вдогонку ассасины, а этот последний сейчас лежит в психлечебнице — беднягу всё же настигла охранная магия, и теперь он только бормочет о красоте белых стен храма с золотыми орнаментами. Они украли только одну вещь, один свиток, и я не думаю, что это лучшее из всего. Но даже этот рецепт оказался вполне приемлемым, не хватало лишь пары компонентов.

Теперь настал черёд дорожной сумки. Доктор отлевитировал её к своему креслу и извлёк ампулу странной изогнутой формы. Единорог стал придирчиво разглядывать содержимое на просвет, сверяясь с записями, которые вырвал у Тома.

— Что это? — спросил жеребёнок, которого уже подмывало ударить родителя по голове канделябром и убежать. Но он всё ещё не знал, что будет делать тогда, и к тому же странная слабость овладела им после пережитых откровений. В стеклянном сосуде было что-то густое и тёмно-красное, определённо напоминающее чью-то кровь.

— Если честно, я сам не знаю, из чего её делают. Это тоже огромный секрет. Такую эссенцию невероятно сложно достать простым смертным, и её очень любят подделывать торговцы с чёрного рынка. Несколько раз мне пытались подсунуть и вовсе снадобья кровавого договора, потому и потребовались фрагменты из “Метус”. Но эта — настоящая, я убедился ещё там.

Вдохновлённая открытость сэра Ремеди испарялась по мере того, как он говорил. С совершенно серьёзным лицом единорог обернулся и пристально посмотрел на приёмного сына.

— А теперь я поведаю о причине твоего пребывания здесь. Свиток из Зебрики я получил пять лет назад, и год потратил на его расшифровку. — взгляд Тома начал метаться при попытке спешно вспомнить, сколько же он жил в этом жутком месте. Получалось примерно четыре года, и жеребёнок почувствовал, как подкашиваются ноги и в горле встаёт ком. Доктор, казалось, не обращал внимания на это, как и Том не заметил слабого свечения его рога. Учёный невозмутимо продолжал свою речь:

— Истина оказалась в том, что у нас нет души — мы и есть душа, присоединённая к бренному телу. Этот рецепт позволит мне продолжить жить и не оставлять дело на произвол всевозможных учеников и ретроградов из академии. Да, мне понадобится другое имя и придётся, скорее всего, закрашивать метку, но это приемлемые неудобства. Ничтожная жертва по сравнению с аликорнами, о да. Одна, маленькая жертва, не представляющая собой ничего стоящего. Не способная ни к чему и ни для кого не имеющая значения, готовая погибнуть сама, но не имеющая силы даже на это. Пустая оболочка, в которую я помещу больше, чем знания. Всего себя, если так можно выразиться.

Ремеди надвигался на жеребёнка, с каждым шагом всё глубже забивая в его сознание раскалённые гвозди невыносимой истины. Проклятое зебринское колдовство приковало несчастного к месту рубиновым сиянием рога его хозяина. Оно множилось тысячей бликов в содержимом уже открытого и испускающего дымку флакона, заполняя всё зрение своей краснотой. Насмешки и унижения, одиночество, тягостная рутина — воспоминания оживали кошмарным парадом отчаяния, маня за собой в блаженное небытие. Ритуал преемственности свершился.