Снег перемен

Глава одиннадцатая «Призрачные шаги»

Снежинки. Редкие и крошечные. Кружась, они падали с неба, чтобы превратиться в капли на залитой осенней грязью земле. Самые первые, нестойкие, ещё лишённые узорчатых форм — они словно бы ощупывали подлунный мир. Так начиналось знакомство, а после приходили бураны, проносились метели — Зима вступала в по праву принадлежащую ей страну.

Пони не любили Зиму. Называли убийцей, мрачным жнецом. Пони нашли огонь, научились строить тёплые жилища, в конце Хаоса познали магию — Эквестрия больше не боялась холодов. А другие умирали: травы и букашки, птицы и полёвки, даже те кабанчики, которые приходили в город, чтобы обменять свои неказистые поделки на мешок-другой овса. Зима хотела смерти, Зима убивала всех.

«Зачем?» — однажды спросила Сноудроп, а богиня ответила просто: «Смерти — нет».

Она так считала, потому что иначе смотрела на мир. Всё было живым для неё: и камни, и снежинки, и пыль в воздухе — всё было единым, всё объединяла общая душа. И не было ей разницы, идёт ли пони в метель, чтобы купить трав больному жеребёнку, или её тело гниёт по весне.

Тогда Сноудроп ответила: «А боль есть».

Потому что когда кто-то умирал, всем становилось больно. И боль шла дальше по миру, заставляя головы опускаться, а глаза горестно течь. Так была ли разница: душа общая, или души личные?.. Боль ранила меньше или больше, но ведь всё равно она была.

Тот разговор состоялся три года назад: в первый день зимы, когда Сноу бросала снежинки с единственной просьбой. Это была первая зима, когда в Эквестрии от холода никто не погиб. Это был день, который стал праздником. А одна незрячая поклялась никогда не пропускать «Праздник Зимы», по крайней мере пока в этом теле теплится жизнь.

Сноудроп улыбалась, прыгая с кроны на крону невысоких придорожных вязов. Язык ловил снежинки, копыта ловко находили точку опоры — а бесчисленные призрачные перья касались всего вокруг. Был плащ за спиной, шарф на шее, а ещё вкуснейшие печенья, что она то и дело вытягивала из нагрудной сумки. И жизнь во всех смыслах была хороша.

— Это нечестно… — бурчала маленькая пегаска — Нечестно, что она такая счастливая.

— Ты тоже этому научишься, — ответил жеребец.

— Правда?

— Ага, а пока не отчаивайся. Иди сюда.

Сноу направила воображаемое крыло вниз, и вскоре нашла хмурую пегасочку, вихрь которой снова рвался из сплетения раскалённых нитей. Жеребец стянул ей плащ через голову, скинул сумки; волна шелковистой магии погладила соски и широко растянутую бусинами щель.

— Видишь город? Я дам тебе фору, но свяжу крылья. Беги со всей дури. А мы со Сноу поспорим, как далеко ты убежишь.

— Вау… — Пичи выдохнула, вся задрожала. Вихрь ощетинился искрами, направленными на жеребца.

— Готова? Бегом!

Шлепок о круп, и пегаска рванулась. Через дорогу, через поле, вдоль склона холма и ветвистых кустов. Стук копыт затих, дыхание заглушило порывом ветра; но призрачные перья как прежде чувствовали её: атлетичное, поджарое тело, стремительный ритм галопа — гармонию вихря, разума и души. Ей было страшно, щекотно под хвостом, а ещё весело — Сноу не могла представить, как такая дурость может кого-то веселить.

Воистину, каждому своё.

— Так что ты ставишь, Сноудроп?

Пичи неслась вдоль опушки, к лежащим на холме фахверкам уездного городка.

— Круп ставлю — добежит, — Сноу расправила крылья.

— Сумка пряников — если не поймаю.

Мгновение, и она потеряла жеребца. Перья ощупывали место, где глубоко отпечатались копыта, но на дороге не находили ничего. «Так нечестно!» — уже хотелось крикнуть, как вдруг впереди послышался звук падения, переката, а затем оглушительно-громкий волчий вой.

— Ошалеть… — прошептала Сноудроп.

Волк завыл снова; так громко, будто хотел созвать всю стражу отсюда и до Кантерлота; а спустя миг послышались удары о землю тяжёлых мягких лап. Только тогда Сноу наконец-то нащупала перьями самого зубастого — огромными прыжками он мчался в сторону городка.

— Безумие…

Она бросилась в небо.

— Стой!

Волк захохотал, а через мгновение далеко впереди пронзительно завизжала пегаска. Пичи умела орать как никто другой.

А на холме лежал город: мирный и благополучный, не знавший бед под крылом Диархии, защищённый армией сильнейшей в мире страны. И вот, вновь прозвучал вой огромного зверя, оглушительно закричала кобылка — и город проснулся. Сноудроп ощутила, как вздрогнули и очнулись сотни сфер; в домах открылись ставни, прямоугольники дверных проёмов показали фигуры крепко сложенных жеребцов. Город ещё не знал, что случилось, но пони на то и пони, что всегда защищают своих.

— Безумие, — повторила Сноудроп, набирая высоту.

Перья призрачных крыльев метались вдоль трёх пересекающихся улиц, касались каменных стен ратуши и брусьев каркасных домов. Сады обступали город широким полукольцом; река подмывала неровный край холма; а по гальке набережной неслась крылатая кобылка, орущая так, что десятки пони на улицах остолбенели. Она достигла стены крайнего дома, обернулась, — и в то же мгновение волк бросился на неё.

Пони закричали.

Пичи расхохоталась.

И спустя секунду перья вдруг потеряли чувствительность. Фигуры расплылись, стены домов исказились в причудливые формы — над освещённым зарёй городом поднялся туман. Сноу находила в небе крылатые силуэты, натыкалась на жгучую полосу рассвета, но на улицах почти ничего не ощущала. Тогда она сложила крылья, понеслась вниз.

Слышались крики: «Пожар! Чудовище! Утки!» — «К оружию! К домам!» — ревел грубый голос жеребца. А над всем этим звучал оглушительно-звонкий хохот маленькой пегаски, такой восторженный, что казалось, будто кто-то уже присоединился к нему.

— Безумие… — выдохнула Сноудроп, свалившись на солому ближайшей кровли. Нос забивало запахом корично-женьшеневого дыма.

Теперь она знала, что значит слово «безумие». Оно означало «жеребята». Везде и повсюду были эти безумные жеребята: мелкие фигуры пегасов взлетали с чердаков.

* * *

Сноудроп лежала на крыше, нервно обгрызая печенье. Она всегда так делала, когда злилась, а поскольку печенья — штука праздничная, страдали копыта. Поначалу в школе её даже дразнили: «Слепышка с обгрызенными ногами». Потом просто «Слепышка», когда огромным усилием воли она научилась следить за собой.

Теперь же бесчисленные перья ощупывали окрестности; в голове мелькали формы стен, окон и дверей. «Слепышка» больше не была слепой, ей подарили нечто гораздо большее, чем зрение. И единственный вопрос занимал Сноу, как её теперь назовут?

«Только не чудовищем. Пожалуйста. Только не чудовищем», — она молилась про себя.

Волшебные крылья хватали пони, чтобы затолкать их в дома; перья оплетали испуганно орущих крылатых; касания магии собирали воду из дорожной грязи, и за какие-то мгновения поднимались ряды ледяных стен. Сноудроп искала одну единственную пегаску, а ещё сволочного волчару — и уже не знала, что сделает с ним.

В городе не было и сотни домов: три улицы, ратуша и набережная. Уже поднялись десятки ледяных стен, уже вихрь зимнего ветра спустился с неба, сметая облако тумана — а Сноу всё не могла найти друзей. Она была в ужасе.

Пичи подожгла стога соломы, Пичи разбила в ратуше образы богинь, Пичи лягнула в нос главу ополчения. Её окружала оглушительно крякавшая утиная стая, слышался рёв мантикоры и волчий вой. Этот кошмар невозможно было терпеть — и Сноу вмешалась. А вмешавшись ужаснулась. Она не хотела замораживать реку! Правда ведь не хотела, это получилось само собой.

Но никто не погиб. Она чувствовала нити. Никто не был ранен, никто не погиб.

— Сноу…

Голос позади заставил её вздрогнуть.

— …Развлеклись и хватит. Время уходить.

— Р-развлеклись?..

Острые клыки вжались в плечи, зубы подхватили за шкирку, и вдруг её забросило на спину огромного волка. Пахнущая дымом и потом пегасочка сжала шею, да так, что сбилось дыхание. В висках стрельнула боль. Рывок, и волк соскочил с крыши; оглушительный вой, и понёсся вдоль рядов покрытых изморозью зданий; мимо оплетённых инеем яблонь, через обледеневшую реку, дальше и дальше, в заснеженный лес.

Сухой, холодный воздух едва не заставлял чихать, голову дёргало с каждым прыжком волка, намокшие от слёз щёки обледенели. Перья тянулись к небу и находили раскинувшийся до горизонта вихрь; глубокий, ужасающе страшный; впрочем, он уже угасал. А Сноудроп дрожала, всё больше сознавая, что всё это значит. Нападение. В сердце страны. Вой безумных вендиго, опустевшие деревни, скованные льдом бесплодные поля…

— Что же мы натворили… — она прошептала.

— Ты охренительная!

Копытца снова сжали шею, зубы потрепали ухо, а потом и язык пегасёнки принялся вылизывать мордочку: нежно и настойчиво, вдоль каждого мускула и каждой черты — в точности так же, как делала она сама.

— Это безумие, безумие, безумие… Я не подписывалась на это…

— Это было необходимо, — сказал волк, остановившись.

Её стянуло со спины зверя, копыта коснулись мягкой, покрытой хрустяще-льдистой корочкой земли.

— Ох, вау… — рядом оглядывалась Пичи. — Да это почти так же круто, как когда мы с Винди и Криз жгли дворец!..

Пострадал сад, испугались пони, звери в лесу замёрзли и могли заболеть…

— …Жучары, вы сделали мой день!

Пичи была счастлива. Её вихрь кружил в ритме восторга, душа пела, копыта с хрустом ломали сковавший землю ледок. Недавно Сноу решила, что даже благополучие страны не стоит страданий одного запертого жеребёнка; но, богиня, она же не подписывалась морозить посевы и держать в страхе города!

Призрачные крылья вновь устремились к городку. «Эпплвиль» — Сноудроп вспомнила его название. Теперь она пыталась исправить содеянное: касания согревали обмороженные ветви деревьев, с хрустом ломались закрывшие дверные проёмы стены льда. Ледоход начался в речушке, лесные звери согрелись, и даже сломанный витраж в ратуше удалось как-то починить.

Звучал шёпот; едва уловимый, на незнакомом языке; а ещё были узоры, что раскрывались на краю разума и превращали желания в волшебство. Океан силы ощущался в крыльях, но постепенно он куда-то уходил.

Несколько минут работы, и голова уже кружилась невыносимо: в ушах звучал тонкий, нарастающий писк. Но Сноу чувствовала, как из домов показались настороженные мордочки, как удивлённые пегасы вновь взлетели в небо. Они перекликались, постепенно успокаиваясь; появились вестовые и патрульные; копья с вилами поднялись над толпой.

А жеребята… ну, они не хотели прятаться в подвалах, они разбежались. Мелкие подобия Пичи носились повсюду, играя в снежки.

— Хау, — пробормотала пегасочка. — Я знаю, на такую-то красоту можно любоваться вечно. Но что-то круп подсказывает, пора валить.

Да, уходить. Немедленно уходить.

— Мы должны бежать. Сейчас же, — сказала Сноудроп. — Сегодня же здесь будет гвардия. Они найдут Криз с ребятами. Они же обыщут всё!

— Поверь мне, сегодня гвардии будет не до того.

Она обернулась к волку, обхватила крыльями крупную зубастую морду. Призрачные перья бессильно бились о барьер.

— Мы не крысы, Сноудроп. Мы меняющие облик. И если мы уходим, то так, чтобы нас запомнили на века.

Вдох и выдох, волна гнева, и вдруг спокойствие. «Доверяй друзьям», — однажды решила Сноу, и, право же, друзья заслуживали доверия: до сих пор они не сделали ничего такого, что она не могла бы простить. Друзья учились у неё, друзья менялись. А ещё они умели думать: и пусть Пичи думала посредственно, друг-то никогда не подводил.

— Так надо? — спросила Сноудроп.

— Надо.

Она кивнула, отвернулась, успокоила дыхание. Надо, значит надо. Она даже догадывалась — почему. Чем больше шума здесь, тем меньше внимания к празднику: меньше вопросов, меньше разговоров с принцессой, меньше взглядов из толпы. Может, одну слепую и вовсе не заметят: как в прошлом году, когда Сёстры были в отъезде, а ей пришлось распоряжаться всем самой.

А когда разберутся, что да как здесь случилось, она с друзьями будет уже далеко.

— Хорошо, я спокойна, — Сноудроп пробормотала. — Я всё понимаю. Ты ведь уже предупредил ребят, чтобы к вечеру планёр был готов?

— Конечно, — волк ткнулся носом в плечо.

— А как они сейчас?

— Сплетаются в объятиях братских.

— А?

— …Крепкие копыта крепкие тела обхватывают. Целуют друг друга. Молча целуют, без кобыльих нежностей. Целованием друг друга распаляют и приветствуют. Трутни меж ними суетятся с горшками глиняными, мазью конопляной полными. Зачерпывают мази густой, ароматной, мажут возбуждённые члены…

Друг рассказывал дальше, а она шагала, по привычке вытянув крылья перед собой. Отличие было лишь в том, что крылья теперь стали длинными, очень длинными — они касались и холмов на горизонте, и мельницы, и полос убранных полей. Больше они не следовали дороге: под копытами хрустела промёрзшая трава лесной опушки, присыпанные снегом кроны ясеней скрывали от патрульных, перекрикивающихся в высоте.

* * *

Изморозь закончилась. Осенняя трава пружинила под копытами, на согретых утренним Солнцем деревьях таял незваный снег. Потеплело. На самом деле Зима в Кантерлоте была скорее дождливой, чем снежной: три месяца борьбы Солнца со стихией; три месяца когда земля то очищалась, то вновь покрывалась пушистым полотном. Жуткая грязюка на дорогах, но божества такие — никто не хотел уступать.

Сноудроп шагала, в пол-уха слушая перепалку пегасочки с порыкивающим волком. Пичи хотела прокатиться, или хотя бы полетать вдоволь, а зубастый не давал:

— …Ты должна научиться смирению. По правилам оплодотворённую следует год держать связанной, ежечасно заполняя, и насильно кормить.

— Охренеть шуточки!

— Я похож на шутника? — волк спросил недобро.

— Хм, неа…

— Пойми, это не жестокость ради жестокости, это воспитание. Кобылка-для-рождений должна быть счастлива, должна делиться счастьем. И поэтому её учат находить счастье в себе.

— Должна то, должна это. Достало.

— Но счастья-то ты хочешь?

— Хочу, — Пичи сглотнула, а затем продолжила: — Знаешь, как это бывает. Все улыбаются, все смеются, а тебе похуй. Потом сделаешь что-нибудь весёлое, и уже не похуй. Но ненадолго. И опять, пока планку не перепрыгнешь, что ни день то хрень.

Сноудроп замедлила шаг, прислушалась. Младшая подруга редко говорила разом столько осмысленных слов.

— Иди сюда, — произнёс друг.

Они завозились, пегасочка часто задышала. Касание крылом, и Сноу нашла пару, остановившейся среди кустов подлеска. Волк положил лапы на спину крошечной перед ним пони, заставив её прижать грудь к земле; круп высоко поднялся, задние ноги развело; а в промежности скользил шершавый язык, касаясь то вымени, то широко растянутой щели.

Чейнджлинги дружатся через секс, к этому Сноудроп уже привыкла. Но чтобы всё делать через совокупление: и любовь, и примирение, и обмен опытом — вот это до сих пор казалось диким. А Пичи Петл довольно посапывала — дикая от природы! — ей всё давалось легко.

Друзья ласкались: лапы скользили вдоль позвоночника и сложенных крыльев, когти скрипели о шкуру, слышались короткие нервные смешки. Наконец, Пичи тихо застонала, расслабилась; и тут же волк оторвался от вульвы, прижал зубы к шее; пегасочка замерла.

— Покорность начинается с безволия, — заговорил волк неспешно. — Так считалось. Но сломленной жертве уже не вернуть былую волю. Она затухает, пока не становится частью Семьи. И младшие тоже растут безвольными, пока не проигрывают сильнейшим врагам.

— Чего?..

— Не играй в дурочку, Пичи. Ты гораздо мудрее, чем кажешься. У тебя сильная воля. Ты хищник, но ты уже осознала, что жертвы не снаружи, а внутри тебя. Поэтому ты больше не убиваешь, ты играешь в убийцу. Сегодня мы сыграли вместе, и тебе очень понравилось. Но это не та игра, в которую можно играть каждый день.

«Играть», — Сноудроп задумалась. Друг снова и снова повторял это слово, будто оно было незнакомым, ценным, занимательным для него. Что до тайн жизни маленькой Пичи, на них внимания она старалась не обращать: потому что прошлое в прошлом, потому что есть волшебное слово «забудем», и лишь бы ужасное не случалось вновь.

— …Сноу, тебе понравилось играть в чейнджлинга?

— Аа? Да.

— Но ты ведь осталась пони, не правда ли? Ты сохранила свои идеалы?

Сноудроп задумалась. А сохранила ли? Не убивать. Не есть других. Не предавать, не мучить, не неволить. Сохранила?.. Если и нет, она старалась изо всех сил, она до сих пор верила в лучшее. Сноу кивнула.

— Пичи, — друг продолжил настойчиво, — учись играть в жертву. Это сделает тебя в стократ сильнее других. Ты не станешь обычной пони, но научишься получать удовольствие ещё и как они. Ты обретёшь спокойствие, сдержанность, уверенность в себе. И покажешь себя только тогда, когда это будет нужно. Ты больше не позволишь голоду собой управлять.

Пегасочка слушала, больше не перебивая.

— Я научу тебя трансу. Почти как учат убийству солдат Эквестрии, но наоборот. Я покажу несколько стоек, в которых тебе будет спокойнее. Я научу тебя получать удовольствие от секса, не доводя себя до предела. Я выкую из твоих отпрысков прекрасное, безотказное оружие, — волк продолжил тише, почти шёпотом: — Но это потребует многих лет. Тебе придётся вложить всё терпение и упорство, что только осталось.

Когтистая лапа легла на холку маленькой пегаски. Волк погладил вдоль позвоночника к хвосту.

— Так ты готова довериться?

— Конечно…

— Тогда начнём с главного. Побудь моим обедом, а я покажу тебе, каково оно, удовольствие без привкуса смерти. Я возьму часть твоей природы. Твоя метка ослабнет и появится позже на несколько лет. Отдать это можно только добровольно. Ты готова?

— Конечно, друг.

«Отдать часть природы?» — Сноудроп задумалась, пытаясь вспомнить уроки принцессы. Речь шла о подснежнике, который явился в день, когда она упросила Зиму не быть чудовищем. Очень сильной метке, особенной, бесконечно значимой — но точно такой же, как и метки других жеребят. Потому что все в мире были особенными: пусть незаметно, пусть «взмахом крыльев бабочки», на самом деле все меняли мир.

А у маленькой Пичи ещё не было собственной метки. Друг хотел забрать её снег!

— Постойте, — Сноудроп мотнула головой. — Нельзя просто так взять и ослабить метку.

— Я могу.

— Но… это же смысл! Это счастье! Это её снег!

— Нет — огонь. Если не вмешаться, через пару месяцев она получит метку с языками пламени. Дай мне три года, и у неё будет метка с огненным сердцем. Семья станет для неё всем.

Сноудроп вдохнула и выдохнула, до скрипа сжала зубы. Что-то здесь не так — она чувствовала! «Но почему? Откуда? Что?!» — проносились вопросы, а ответов не было. Снова в голове появился тот резкий писк.

— Послушайте, — Сноудроп приблизилась. — Давайте отложим это?.. Мне не по себе. Дайте подумать.

Пичи Петл набычилась, засопела.

— Да какое твоё дело? — она спросила тихо.

— Ты — мой друг.

— А ты — мой. Поэтому иди в жопу. Делаю что захочу.

— Но…

— Глаза раздавлю…

Сноудроп опешила.

— …И копытом поимею. В глазницы. Это если помешаешь. Ты ведь не будешь мешать?

— Я не хочу тебе зла…

— А я — хочу!..

— Но я… — Сноу хотела возразить, как вдруг услышала скулящий звук рядом. А затем второй, третий, четвёртый — всхлипы — различимые лишь на грани слуха. Пичи уткнулась мордочкой во влажную траву, сжала пучок в зубах, а сама рыдала. Так горько, словно бы обидели — потому что хотели и могли.

«Почему?»

Сжав зубы, Сноудроп упала рядом, прижалась, обняла. Больше она не «смотрела» крыльями. Плевать на вихрь, плевать на сферу — они ничего не значили! Был просто океан боли. А под ним второй — презрения. В который одна слепая только что спустила очередной ушат дерьма.

— Прости, я сглупила, — Сноудроп прошептала. — Сама ненавижу, когда унижают. Я доверюсь. Я с тобой.

— Учись, Пичи. Жертва всегда разделит боль.

— Я не…

— Я уважаю это, Сноу. Не стыдись.

Сильный толчок лапой заставил её улечься на спину; во что-то мягкое, тёплое и липкое; пара быстрых касаний, и крылья сдавило в обхвате шелковистых нитей. Нежно, но вместе с тем очень сильно. И вдруг Пичи пискнула, свист ветра сменился скрипом, щекочущий нос аромат корицы заполнил всё вокруг.

— Лягать…

Мгновение, и тело огромного волка опустилось сверху. Их накрыло чем-то податливым, вязким, обхватывающим со всех сторон.

* * *

Внутри было тихо и влажно, мягко, обволакивающе тепло. Призрачные крылья тянулись то в одну сторону, то в другую, но повсюду натыкались на упругий, чуть колышущийся барьер. Он не столько препятствовал, сколько намекал: не отвлекайся, мол, думай о главном. Живота касался нос пегасочки, копыта поглаживали её бёдра, — но сама Пичи никак не могла расслабиться: снова она хрумкала половинкой сушёной хурмы.

— Мне тоже поначалу было страшно, — призналась Сноудроп. — Правда меня тогда превращали.

— Превращали?

— Хм, показать можно?..

— Легко, — друг ответил шёпотом в ушах.

Обдало жаром — аж до испарины — тонкие, едва ощутимые щупальца коснулись шерстинок, а толстые отростки обхватили бёдра, вжались в напряжённые мускулы. На мгновение ошпарило болью, и шерсть исчезла; сильный толчок, и отверстия на ногах открылись: так стремительно и сильно, что Сноудроп едва сдержала стон.

— Ох, вау… — прошептала маленькая пегаска. — Я тоже так хочу.

Сноу выдохнула, ощущая, как щупальца в ножных отверстиях постепенно сужаются. Касания теперь не доводили до предела, а просто возбуждали — отростки покачивались вперёд и назад.

— Представь… что у тебя шесть лишних отверстий. А на тебе шесть лишних жеребцов.

— Охренеть. Мне дюжину!

«Безумству храбрых…» — Сноудроп хмыкнула про себя, а затем потянулась к пегаске. Язык — привычно сузившийся — нашёл плоское вымя, губы обхватили сосок.

Надавить, потянуть, поиграть языком — и всосаться. Тихо пискнув, пегасочка выдала струйку молока, а спустя мгновение вторую, третью… и даже четвёртую. Сноу выпила каждую каплю персиковой шипучки, что Пичи только могла дать.

Настала очередь второго соска. Через фырканье, через протесты, даже через вскрик — пофигу. Потому что можно. А ещё захотелось попросить Криз сделать вымя подруги чуть больше. Или добавить пару-другую сосочков? Сколько там сосков было у кошек, или у маленьких волчиц?..

— А волчат много рождается? — спросила Сноудроп.

— Трое, шестеро. Редко восемь. От племени зависит и от еды.

«Восемь, значит», — она вздохнула, повторяя про себя ответ друга. Забавно, что пони могли накормить только пару младенцев, а у волков маленьких рождалось и втрое, и даже вчетверо больше. Только вот волки вымирали, а «безобидные-с-копытцами» строили города и каналы, фермы и дороги, шли через мир неудержимой пушистой волной. И убивали, бывало. И даже сильные, страшные чейнджлинги не смогли устоять.

— И шли они через мир пушистой волной… — Сноудроп повторила мысль вслух.

— А?

— Прекрасная аналогия, — друг сказал тихо. — Закончим, поделюсь идеями. Мы ещё оседлаем эту волну.

— Анало, что?

— Да забей ты, — фыркнули они с другом одновременно.

«Приятно, когда понимают», — Сноудроп улыбнулась. Нет, серьёзно, несмотря на всю свою хитинистость друг очень напоминал ей принцессу. А ещё — маму. Она ведь тоже бывала резкой: только не в словах, а в действиях. Но всегда правильных, смелых, прямых. Почти как Рэйни…

Сноу мотнула головой.

— Тук-тук, Слоу, — пегасочка хихикнула. — Давай друг друга целовать.

Смешок, и вновь прикосновение. Губы ещё чуть подёргали сосочки, но как только подруга прижалась мордочкой к вульве, Сноу сама нашла её широко растянутый бусинами бутон. Дурацкая была шутка. Но половину жеребчиков из банды Винди это жуть как заводило, а другие посмеивались. Впрочем, всё равно хотели попробовать — а вернее отомстить за разбитые носы.

— А я не буду помогать тебе с дюжиной жеребчиков, — Сноу сказала, ткнувшись носом в пупок. — Джин научит, у него опыта вагон.

— Ха, да я их всех разом сделаю!

— А вот и нет. Они тебя!

— Нет, я!.. — Пичи сорвалась на смешок, дёрнулась от щекотки; а через миг не удержалась от смеха и сама Сноудроп.

Они расхохотались вместе, чмокнули друг друга; в щели, до сбитого дыхания и мокрых носов; а затем вновь в выглядывающие между половых губ бугорки. И даже куснули их, одновременно, только не очень больно. Клитор ведь такая чувствительная штука: особенно когда в одном широкое ребристое кольцо; которое Сноудроп про себя уже назвала «пищалкой»; а второй сжимают непредсказуемые зубы, которые могут как откусить, так и приласкать.

— А знаешь что, подруга, — Сноу чуть отстранилась. — Ты не сможешь разом дюжину жеребчиков обслужить. Не в том смысле, что не влезут. Скорее не достанут. Площадь тела, геометрия, всё такое.

— Сможет, — возразил друг.

— Эм?..

— Понимаешь ли, конечности несложно отделить…

— Не продолжай.

Сноудроп хмыкнула, вновь потянувшись к подруге. Нет, она могла представить, как хитрая магия чейнджлингов отделяет и ноги, и крылья, и даже внутренние органы — чтобы они висели на тонких нитях, подрагивая и сжимаясь в объятиях жеребцов. Даже себя она не боялась найти на месте разделённой пони, только не была уверена, предлагает ли друг отделить конечности Пичи, или конечности жеребцов…

Не важно! Для неё это было уже слишком. Может, позже, в другой раз.

Оргазм был уже близко, когда Сноу вдруг ощутила, как на шее захлёстывается щупальце: голову оттянуло, крылья растащило в стороны, ноги развело. Их с Пичи оплетали всё новые и новые крепкие отростки, хвост задрало на спину, и даже уши чем-то обхватило, массируя снаружи и в нежной глубине.

— Не будем увлекаться, — объяснил друг. — Я покажу вам транс называемый «пространство подчинения». Самый важный для Пичи. Достичь его проще всего через беспомощность и ритмичную, несильную боль.

— Несильную? — прозвучало разочарованно.

— Да, это твоё спасение. Это транс для чувственного удовольствия и познания тела. Ты быстро ему научишься, а нормальные кобылки-для-рождений в нём живут…

Двое заговорили, обсуждая уже знакомые Сноу детали. С лёгким холодком вспоминались недавние уроки Джинджера, где он кроме прочего обучал этому приёму: несложному, на самом деле — хлопай себе по крупу и хлопай, нужно было только хорошенько партнёра связать.

— …Я не кобылка-для-рождений, — буркнула Пичи Петл. — Бесит. Хуже, чем когда «малявкой» зовут.

— Конечно, ты дракон. Только ты родилась не в то время, не в том теле, не в той стране. Тебе бы пожирать девственниц на завтрак, а на обед сжигать города. Но не сложилась. Как и мне не повезло родиться богом букашек, слабейшим из всех.

— Аа?..

— Прими реальность, подруга, оно того стоит. И бери пример с нашей овечки. Ты не представляешь, сколько дурацких планов я из-за неё отбросил. Она умница, мы все должны учиться у неё.

— Я не овечка… — буркнула Сноудроп.

— Овечка! Овечка!.. — Пичи вдруг расхохоталась.

— Гррр…

— Овечка! Овечка! Пушистая овечка!

Только детских дразнилок ей ещё не хватало!.. Но Пичи между своими «овечками» смеялась так заразительно, что злые жеребчики из школы мигом забылись. Сноу присоединилась к хохоту, едва сдерживая стоны — нос уткнулся в дрожащий от «овечек» пегаскин живот.

— Да хватит уже!..

— …Овечка! Овечка! Пушистая овечка!

— Ладно! Овечка! Овечка! Пушистая овечка!!! — Сноу выкрикнула последнюю «овечку» со всей дури. — Я овечка! Я этим горжусь!

Потому что есть чем гордиться! Овечки же хорошие!.. В Кантерлоте у них был свой собственный, особенно пушистый базар.

— Ты клёвая овечка.

— Я знаю.

И правда ведь, овечки клёвые. Не очень умные, они всё равно старались: делились густой шёрсткой, приглядывали за улицами, нередко помогали на полях. И она ведь тоже помогала! Не раз её вместе со всей школой запрягали призывать дождь. Правда, некоторые отказывались: ленились и убегали, а потом смеялись над трудами других. Потому что «порода такая».

Наверное, среди жеребят тоже были ягнята и волчата. Наверное, не очень-то хорошо было быть как тем, так и другим. Но род ведь не выбирают! Можно было разве что чуточку изменить судьбу.

* * *

Тело взмокло от ушей до хвоста, голова кружилась, жар вокруг заставлял дышать часто и неглубоко. Вывалившейся язык то и дело касался потного тела маленькой пегаски: уже лишившегося шерсти и оплетённого щупальцами так густо, что круп под копытами напоминал шевелящийся ковёр. Слышалось сопение, резкие вдохи и выдохи, изредка вскрики; Пичи ритмично покачивалась, прижимаясь всем телом к груди и животу.

Она сама тоже изменилась. Ноги чуть тянуло, шею покалывало, а уже давно привычная роговая пластина прикрывала живот. Член тёрся о бедро маленькой пегаски, и Сноудроп, прикусив губу, пыталась придать ему лучшую форму. Не бревно! Ни в коем случае не то бревно, каким её саму брали. Это больно. Но и не простой жеребячий отросток. Это скучно. Меньше всего хотелось младшую обижать.

Ещё пара касаний, объятие, пичин поцелуй в нос, и Сноу наконец-то решилась. Пусть всё идёт своим чередом.

— Ну, держись…

Немного ёрзанья, и головка ощутила горячее влажное место. Секунда давления, короткий выдох пегаски, и, как будто неохотно, она поддалась.

— Боишься что ли?

— В нос дать?!

— А сумеешь? — Сноудроп широко улыбнулась, прижимаясь носом о нос.

«Укусит? Не укусит?!»

Нет, кусаться не стала, только заёрзала, но это легко было исправить. Объятие покрепче, немного помощи друга, и накрепко обхваченная Пичи уже не могла сопротивляться. Крупная дрожь бегала по её телу, а задние ноги высоко задрало и широко развело. Дурацкая поза, зато подходящая для неумехи и ещё одной неумехи — которая ну совсем не годилась на роль жеребца.

Поэтому Сноудроп не спешила: очень плавно, очень медленно, она проталкивала свою жеребячью штуку через часто пульсирующий и неохотно расступавшийся туннель, с каждым входом продвигаясь на чуточку дальше и немного меняя угол давления, в точности как учил Джин. И, надо сказать, у него была хорошая школа. Полсотни неспешных движений — и мелкая пегаска наконец-то расслабилась, толчок о шейку матки — и заскулила. А стоило чуть растянуть, как вся затряслась.

— Аууу…

— Не спеши, — шепнула Сноудроп. — Мы же только начали. Мы вас с Винди столькому можем научить!

Сноу остановилась, облизывая мордочку подруги, часто возвращаясь к уголкам глаз. Станут солёными — значит всё неправильно! Станут большущими, значит всё отлично, так и надо продолжать. И прямо сейчас глазищи Пичи, огромные как блюдца, таращились в пустоту.

— Ты такая чувствительная…

— Живот… — пегасочка вдруг дёрнулась. — Больно… Ау, хм? Прошло?..

— Эм?

— Не бойся, Пичи. Это маленькие просыпаются, чтобы питаться твоими ощущениями. Они не ранят тебя.

Пичи сжалась, с усилием расслабилась снова, застонала. И Сноу вдруг представила потёртый такой клавишный орган, вокруг которого собралась толпа совсем мелких хитинистых жеребят. Их копытца мелькали, ударяя по клавишам, и Пичи доставалось: пегаску бросало то в зной, то в холод, то в радость, то в леденящий страх.

— …Поэтому, к слову, мы выбираем незрелых кобылок. Вы настолько податливые, что даже младенцы могут вами управлять.

— Гррр…

— Позволишь им это? Или покажешь, кто здесь власть?

Пичи выбрала второе. Рычание перешло в скуление, а всхлипы в яростно-шипящий звук. Мелкие явно не поддавались. Хитинистые же! И, искренне не зная, как тут помочь, Сноудроп решила продолжить. Медленно и плавно, вперёд и назад, вперёд и назад. Заодно поглаживая основания крыльев. Не очень сильно, не массируя, а только помогая расслабиться. В точности как мама делала ей самой перед сном.

— Аааууу…

— Нравится?

— О-очень.

Тогда, чуть больше ребристости, чуть больше глубины. И чуть больше уверенности! Сноу надавила, теперь уже не сдерживаясь: доходя до самого предела маленькой пегаски и возвращаясь, так что бусины на половых губах тёрлись о медиальное кольцо. Нормальные жеребчики ведь так и поступают?.. Она не знала. Всё, что ощущалось, это тепло, сильный обхват внутренних стенок, касания о преграду в глубине — и по-жеребячьи слабый подступающий оргазм.

— Эм, ты ведь не против, если я в тебя кончу?

Пичи громко рассмеялась.

— К слову, я могу и несколько раз.

— Криз была в десять раз крупнее!

— Ну… вруша, вовсе не в десять…

Поцелуй в нос, и пришлось умолкнуть. Лёгкий укус в губы — и язык обвился о язык. И это, блин, было самым сложным решением в жизни. Ну какая нормальная кобылка будет целовать ту, кто днём раньше откусила ей кое-что важное?! Но было волшебное слово «забыли»! А ещё ослиное упрямство, храбрость, и, спасибо другу, бесконечный запас запасных языков.

Больше Сноудроп не боялась: ни за Пичи, ни за себя. «Покажешь, кто здесь власть?» — предлагал друг мелкой пегаске. И это было уже не стыдное «кобылка-для-рождений». Это звучало как: «Глупая, ты — одна из нас».

Они и правда менялись. Всё, что она делала, было не зря…

— Давай втроём? — предложила Сноудроп. — Я помню, что должна тебе пломбирку. Но это ведь не так важно? Ребята, я люблю вас.

Мгновение сомнений. Вдруг откажет?.. И облегчённый выдох, когда шеи коснулось дыхание. Сноудроп откинула хвост, расслабляясь, и только чуть заёрзала, устраиваясь поудобнее под телом большого жеребца. А Пичи достался волчара. Массивный такой, когтистый и зубастый, от первых же ласк которого пегаска вся затряслась.

— Эм, мне вытащить? — Сноудроп оглянулась.

Поцелуй в лоб, и стало ясно — не стоит. Бугристый член волка прижался к её собственному, надавил, и слился, расширяя его. И в тот же миг в промежность вжались ещё две крупные штуки. Жеребец вошёл единым плавным движением, до предела расширяя и растягивая всё внутри. Но это не было больно. Странно, чуть жутко, но вовсе не больно. Друг нежно обнял их двоих.

— Вау…

Пичи запищала. В этот раз вход был быстрым, предельно сильным и очень, очень глубоким. Преграда на входе в матку не продержалась и секунды. Оба члена разом вошли, ударяясь концами о упругую тёплую стенку, а вокруг расступились обжигающе горячие шары.

— Эм, почему они жгучие?

— Злятся. Когда кобылка сопротивляется, они всегда злятся и обжигают её.

— Соснут, — возразила Пичи Петл.

— Уже осознали. Теперь испугать хотят, представь себе.

Пичи громко рассмеялась.

— Ага, вы стоите друг друга. Попробуй направлять на них чувства в отместку. Они просто голодные, а когда наедятся, то как довольные коты.

— О, я обожаю котов!

Сама же Сноу котов не любила. Хищные, самовлюблённые, мышек обижают. Да и вообще, пони не любили кошек — поэтому в Эквестрии было очень мало кошачьих народов, зато полные амбары таких же самодовольных грызунов. Они строили процветающие государства, отправляли торговые экспедиции, и даже клинопись, говорят, первыми изобрели именно они…

— Ааайй! — они с Пичи вскрикнули одновременно, когда друг плавно вышел, освобождая разом все отверстия, и снова столь же неспешно вошёл.

— Вспомни, Пичи. Транс называется «пространство подчинения». Его проще всего достичь через беспомощность и несильную, ритмичную боль. Не сопротивляйся. Сейчас ты не дракон, не пегаска, а всего лишь овечка в компании волков.

— Две овечки… — Сноудроп фыркнула.

— Три овечки, — уточнил друг.

В этот раз они расхохотались втроём. И Сноу продолжила, широко улыбаясь. Они были овечками — все-все-все вокруг. И не было в мире ничего кроме овечек. И пусть овечки изредка кусались — разные ведь! — но на самом деле никто не был плохим.

* * *

Сноудроп подмахивала, увлекаемая жеребцом то вперёд, то назад, Пичи вертелась под ней в крепкой хватке волка. Визжала она так оглушающе, что в ушах начинало звенеть. Пахло кровью, как от прокушенного уха мелкой пегаски, так и от следов когтей на её шкуре, которые Сноудроп тщательно вылизывала, отчего подруга принималась особенно восторженно пищать.

А ещё был запах пота, женьшеня и корицы; лишившееся шерсти тело пегасочки скользило о хитинистый живот. На языке было то солоно, то отдавало металлом, а в уголках глаз собирались непрошеные слёзы. И друг в его жеребячьей форме нежно слизывал их.

Сноудроп молчала. Чейнджлинг просил не отвлекать Пичи, так что она просто старалась доставить им удовольствие: одновременно и лаская крылья подруги, и думая о хорошем. О Криз, такой забавной в её шёлковом шарфе. О Винди, наконец-то подарившем любимой свадебный подарок. О Джин с его флегматичным товарищем. И даже о маме. Потому что мама — хорошая. Хотя каждая мысль о ней заставляла глаза мокнуть, а нос предательски течь.

«Посмотри на неё», — сказал вдруг чейнджлинг прикосновением.

«На маму? Но как?.. Я думаю… я смогла бы теперь ощутить цвета. Но я просто не знаю их! Их нет для меня, понимаешь? Нет розового, нет белого. И чёрного тоже нет».

«Это можно исправить. А сейчас взгляни на Пичи. Взгляни на неё».

«Взглянуть?» — Сноу не поняла в первое мгновение, но тут же вспомнила о крыльях.

Призрачные перья потянулись к телу подруги, схватили, оплели. Показался вихрь, что дрожал под касаниями бесчисленных щупалец, оболочку души раскрыло бутоном, а созданные Винди «струны укрощения» рвались. Одна за другой они звенели и лопались, а обрывки тут же превращались в новые нити, которые захватывал барьер Существа.

«Это ведь… их дружба. Зачем ты так?»

«Внимательнее смотри».

Она попыталась сжать перья, сосредоточить, и в тот же миг ощутила на границах сферы образы, к которым тянулись нити. Они были вроде как снаружи, а на самом деле глубоко внутри. Кобыла и жеребец с волчьими мордами, пегасята с лицами ребят, а по краям ряда две высокие фигуры — нечёткая, с дырчатыми ногами, и предельно ощутимая, в которой смешивались черты принцессы и юного рогатого жеребца.

«Что это?» — Сноу спросила.

«Твоя принцесса пыталась ей помочь. Во снах, полагаю, но не закончила. Винди использовал „Ловца“, всё смешалось».

«Это плохо?»

«Придётся переделывать. Не впервой».

Щупальца потянулись к образам друзей, коснулись, обняли. И они все вдруг очертились яснее; появился хруст снежинок, нежный персиковый аромат. Словно крошечные фигурки из пломбира, эти фантомы были хрупкими, нежными, любимыми — и каждой предназначались свои особенные нити, не сжимавшие, а всего лишь окружавшие защитной клетью: не столько прочной, сколько обозначавшей — «это свои».

Но были фигуры и вне клетей. Многие дюжины — нечётких, обожжённых, обезглавленных — они дёргались, ползали, тянулись к сфере, пытались ранить в отместку за собственные раны. Их было так много. В одной из них Сноу узнала себя саму.

«Это жертвы, — пояснил друг. — Она создаёт их, чтобы не ранить друзей».

«Это ужасно».

«Ужасно, — друг согласился. — Ужасно затратно. Её предел — полторы сотни знакомых. Почти все места забиты жертвами и врагами, а за друзей она держится из последних сил».

Щупальца коснулись жертв, обхватили, стянули их вместе. На краю слуха Сноу слышала, как друг нашёптывает маленькой пегаске: «Они все одинаковы, одинаковы, одинаковы…» — ритмично повторял он. И в такт словам черты лиц потекли: исчезли рты и носы, глаза и гривы — растаяло всё, что отличало одних от других. Толпа рвалась из пут, но тщетно, безликих пони всё сильнее вжимало друг в друга. Вскоре это уже была не толпа, а масса крыльев, голов, рогов и копыт — шевелящаяся, мерзкая до оцепенения.

Это было самым худшим, чего Сноу касалась в жизни. Даже страшнее, чем в тот день, когда в её сумку вместо полдника жеребята подбросили червей. Даже ужаснее муравьёв! Но Сноудроп всё равно обняла создание воображаемыми крыльями, а потом и всем телом, чтобы прижаться и хоть как-то утешить. «Массе» больно — она чувствовала — очень больно: той душевной болью, когда всю жизнь использовали, только чтобы в конце концов убить.

«Не рань их, пожалуйста», — Сноудроп попросила.

«Придётся. Смотри».

И она «смотрела». Не могла не смотреть.

Фигуры сливались, срастались одна с другой: сначала попарно, а позже и вокруг единственного центра. Сноудроп касалась его и едва сдерживала ужас — это был крупный, крепко сложенный рогатый жеребец. Её чудовище. Что оно делало здесь?..

«Что это? Почему?..» — она спросила.

«Шутки твоего восприятия. Не отвлекайся».

Да она и не отвлекалась: не было уже ни возбуждения, ни боли, ни даже собственного дыхания. Всё телесное исчезло, остались только ощущения в перьях и глубокий, ошарашивающий страх. Который усиливался с каждой новой поглощённой «жеребцом» жертвой. И вот последняя бьющаяся фигурка пропала, остался только один.

Тело Пичи дрожало от ушек до копыт.

— Все они одинаковы, — повторил друг. — Все они хотят тебе зла.

Вихрь рвался в путах, с такой дикой яростью, словно его уже не заботило: убить, или умереть убивая. И тогда щупальца вдруг разжались; Пичи с хрипом вгрызлась во что-то, зарычала; потоки жгучего пламени понеслись на жеребца. Но тщетно. Тот стоял скалой в огненном море: огонь только делал его сильней.

«Это неправильно!..» — ужаснулась Сноудроп.

«Доверься. Сейчас мы исправим этот ад».

Щупальца коснулись вихря, проникли, обхватили. И вихрь огрызнулся. Пламя обжигало отростки, испепеляло их, но следом за первыми рядами шли новые и новые, всё более крупные, уверенные, злые. А вихрь не мог оторваться от «жертвы», вся сила ударов доставалась стоящему впереди безликому жеребцу.

— Подчинись, подчинись, затаись… — нашёптывал голос друга, отдаваясь резкой болью и звоном в ушах.

И вихрь слабел: терял себя, угасал, метался. Потоки пламени уходили по щупальцам, чтобы скрыться за барьером Существа. Но не все потоки. Сноудроп ощутила, как восемь коротких отростков отделились, коснулись россыпи окружавших сферу шаров. Распухший от яиц живот Пичи забился в новом ритме: злом и резком, совсем как сердце в её груди.

«Главное сделано, — сказал друг касанием. — Теперь осталось последнее, самое сложное. Я возьму частицу твоей души и передам ей, а ты примешь часть её вихря. Без согласия это не сделать. Если не готова, можно отложить».

«Это сделает её добрее?» — спросила Сноу, борясь со звоном в голове.

«Нет, вскоре душа уничтожит чуждый осколок. Но пока он жив, а душа ослаблена, мы научим её по-новому смотреть на мир».

«Я готова. Действуй».

Щупальца потянулись к ней, проникли, обхватили. Сноудроп ощутило нечто чуждое внутри — липкое, недоброе — но вместе с тем до странного родное. Она выгнулась навстречу, обняла. И в тот же миг от вихря отделился крошечный язычок пламени — он сжался, словно ящерица, устремился к ней…

…И призрачные перья вдруг встали барьером. Обратились шипами. Ударили. Звон в голове перекрыл оглушительный пегаскин визг.

— НЕТ!!! — Сноу закричала.

Поток острых как льдинки перьев схлестнулся с щупальцами, рассёк их, продавил. Теперь он касался вихря, заставив его сжаться в ужасе. Пичи затихла, захлебнувшись криком. Она готовилась умереть.

— Нет, нет, нет…

Перья не слушались!

«Ударь меня», — велел голос.

Она успела, каким-то чудом успела отвести крыло. Шипы миновали вихрь, ворвались в сплетение щупалец, прорвали их — и разнесли в клочья стоящий дальше барьер. В морду ударило потоком морозного ветра. Загрохотало. Что-то хрустнуло вдали.

«Спокойно. Всё хорошо», — сказал друг.

— Я?!..

«Всё обошлось».

Сноу чувствовала трясущуюся в объятиях пегасочку, ощущала сотни щупалец снаружи и внутри. Они ласкали, кололись, заполняли чем-то — но ничуть это не помогало: кошмар не уходил.

Крылья тянулись вдаль, касаясь рассечённых деревьев, каменных обломков моста, вспаханных как огромным плугом холмов. А дальше, за горизонтом, кружилась зимняя буря. Она направлялась сюда.

— Что же мы наделали… — Сноу прошептала.

— Всё обошлось, — повторил друг вслух.

— Ты не понимаешь. Моя душа… принадлежит богине. Я оступилась в святом.

— Тогда извинись перед ней. Снежинкой. Прямо сейчас.

«Извиниться?» — Сноудроп задумалась, напряглась.

Богиня… не нуждалась в её извинениях, она ведь была совсем другой. Для неё не имели значения такие слова как долг, честь и гордость, вина и стыд. Она не знала границ между живыми и мёртвыми, между преданностью и предательством. Но всё-таки было что-то общее: увлечения, симпатия, изначальная как мир боль.

Они ошиблись, просто ошиблись. Потому что друг тоже не всеведущий: он часто ошибался, он многого не знал.

Чувствуя, как неохотно подчиняются перья, Сноу начертила снежинку: «Давай забудем это», — она попросила, а затем продолжила парадом следующих: «Нам больно». «Нам не на кого опереться». «Нам нужен верный сильный друг». Сноудроп приготовилась ждать: минуты, а может и часы — богиня ведь не любила спешки — но почти сразу же крыльев коснулся короткий образ:

«Жди».

* * *

Они лежали втроём, обнявшись и со всей силы прижимаясь друг к другу; текли минуты, а может уже и часы. Солнце припекало. Оно в зените — чувствовала Сноу — но не могла сказать, полдень ли сейчас, или Леди дня решила ускорить естественный ход вещей. Было страшно. Первый день зимы должен быть холодным. Обязан быть! Ведь как иначе пони сделают снежинки? А Солнце жгло так, словно вокруг не просто лето, а самый-самый медосбор.

Божества ссорились. И одна незрячая знала, кто тому виной.

— Ну как ты, друг? — спросила Пичи. — Ты всё молчишь.

— Размышляю, — волк ответил с досадой. — Ненавижу, когда план работает, а подправить уже нельзя.

Сноу потянулась, мотнула головой. В ушах звенело пуще прежнего, а Солнце, проклятое Солнце, давило сверху раскалённой плитой.

— Говори, что за план, — она пробормотала, стараясь совладать с языком. — Только в этот раз без своих «доверься». Я так больше не могу.

— Хорошо. Я создал серию приграничных конфликтов на севере Эквестрии. Позавчера, вчера, сегодня. Эпплвиль стал последним, худшим из них. Я хочу, чтобы вражда усилилась, а Солнце показало свою истинную мощь. Я хочу, чтобы Север признал Диархию за равного игрока.

— Не понимаю… — Сноудроп прошептала.

— Речь не о войне. Войны не будет. Но я не могу просто бросить Семью на волю твоей богини. Чейнджлинги должны стать ценными союзниками, агентами в Эквестрии, а не бесправными гостями, которым до пленников один шаг. Твоя гордая богиня не нуждается в союзниках. Я покажу ей, что она слаба.

— Ты ничего не знаешь о моей богине.

— К сожалению, да. Но она рациональна, этого достаточно. Если мы всё сделали правильно, она предложит нам союз.

— Сделали? — Сноудроп переспросила.

— Верно, теперь от наших действий ничего не зависит. Колесо событий раскрутилось, а нам лучше сидеть тихо, чтобы не попасть под него.

Как же всё это было сложно. Хуже чем в шахматах. Сноудроп всегда ненавидела шахматы, а принцесса каждую неделю затягивала поиграть — и неизменно выигрывала. Причём с разгромным счётом. Ну и что, если она хвалила за каждый выдержанный ход?.. После партии Сноу всё равно чувствовала себя униженной. Все эти игры в политику, все эти интриги — это было просто не для неё.

— А может… поебёмся? — предложила Пичи Петл.

— Да ты шутишь!

— Неа! Это же весело. Ещё можно сломать что-нибудь, трахнуть кого-нибудь на дороге, или хотя бы напугать…

«Каждому своё», — Сноудроп вздохнула, вспоминая эту фразу уже, наверное, в стотысячный раз. Другу подавай интриги, злой мелочи только бы ломать и портить, а ей просто хотелось делать снежинки. И она бы делала, но не решалась снова воспользоваться волшебными крыльями, да и перья в них таяли под жарким светом дня.

— Ну давай, Слоу, давай!

Пегасочка зафыркала, облизывая вымя; копыта поглаживали ещё не закрывшиеся дыры в ногах. И ладно бы это, но Пичи уже упросила у друга новый подарок — длинный и толстый — что теперь прижимался к бедру.

— Ладно, ладно! Сдаюсь, — Сноу рассмеялась от щекотки. — Я в твоём распоряжении. Только с тебя обещание! Я сделаю тебе причёску и хуффикюр.

— Замётано!

Грудь к груди, мордочка к мордочке, и о промежность заелозил пегаскин член. Пичи бы не попала с первого раза, но была услужливая лапа волка, которая и направила, и поддержала, и даже особенно приятно почесала когтями их бугорки.

А пенис, между тем, проник одним резким движением: дошёл до шейки матки, протолкнул её дальше, растянул. Подруга уже хотела качнуться обратно, как Сноу обняла её покрепче, не выпуская; внутренние мышцы напряглись.

— Ох, вау… — прошептала пегасочка.

Сноу попробовала погладить пенис от основания до головки. «Волна» не получилась, но очередной возглас подсказал, что всё путём. Тогда она напрягла внутренние мышцы снова, и снова, и снова — пока наконец-то не получился почти идеальный «прибой». Пичи восторженно застонала.

— Круто, а?

— Заааебись.

— А ты говоришь: «Трахнуть кого-нибудь». Разве случайная пони так сумеет?

— А? — пегасочка удивилась. — Я по голове трахнуть предлагала. Очень помогает, когда деньги не дают.

— Эмм… забыли.

Поцелуй в губы, и Пичи Петл хихикнула, потянулась.

После всего случившегося Сноу не решалась вновь коснуться её призрачными крыльями, но чувствовалось — подруге спокойнее. По крайней мере она отшучивалась, а не бесилась по мелочам. Хотя, может и просто побаивалась: по телу изредка пробегала мелкая, едва ощутимая дрожь.

— Пичи, хочешь снова втроём? — послышался отчего-то настороженный голос друга.

— Ещё как!

Ничего больше не говоря, он опустился на них сверху, крепко обнял. Пегасочка тихо застонала, потянулась, чуть дёрнулась всем телом — и через миг Сноу ощутила, как в её животе движется крупный бугор. Он смещался то чуть вправо, то чуть влево — одновременно и оттягивая её клитор из стороны в сторону, и поочерёдно толкаясь в соски.

Вместе с толчками изнутри это неплохо заводило. И даже увлекало, освобождало ото всех бед. Кто там говорил, что секс — гадкая штука?.. Она говорила. Но вот же, нашла своё удовольствие и уже ничуть не стеснялась животного: маленький чейнджлинг глубоко и прочно поселился в душе.

Вскоре Сноудроп уже постанывала на пару с Пичи, а та и вовсе вскрикивала, ловя один крошечный оргазм за другим.

— Ауууу…

С протяжным стоном подруга кончила ещё и как жеребчик, растянулась сверху. Горячие, густые струи несколько долгих мгновений били внутри. И друг, похоже, тоже излился: округлое брюшко Пичи ещё немного распухло, по бёдрам потекло.

— Любишь её? — тихо спросила Сноудроп.

— Очень. В тринадцать я подарю ей дюжину маленьких, в пятнадцать ещё дюжину, и ещё. Лет двадцать, и у нас будет рота собственной гвардии. А как подрастут её пушистые отпрыски, мы вырастим батальон.

Смешок, и Сноудроп улыбнулась:

— Друг, ты мог бы просто сказать «люблю».

…

— Люблю.

Друзья поцеловались, крепко-накрепко обнялись. И на душе вдруг стало до тихой радости спокойно: словно утром, когда она беззаботно прыгала по деревьям, или когда ребята отпустили Рэйни, доверившись её решению и не побоявшись рискнуть. Любить — правильно. Доверять — достойно. И глупо было бояться подарка только потому, что он оказался опасным как отточенная сталь.

Сноудроп вновь подняла призрачные крылья, коснулась обнявшихся друзей. Мелкая пегаска так мило тёрлась о грудь некрупного волка, и вихрь её не казался таким уж страшным, таким злым. Были искры, остались трещины в сфере, но уже не было того давления изнутри.

А друг… он был ранен. Перья касались пролома в барьере, изнутри вырывались потоки жгучих, словно бы пичиных искр. И хотя плоть сразу же заросла, тело восстановилась, но сквозное отверстие в его сфере не закрывалось всё равно.

Она попробовала проникнуть.

— Не делай этого.

— Эмм… — Сноу отвела перья. — Я вылечить могу. Наверное. Можно?

— Хм, — друг задумался. — Не стоит. Лучше займись мостом.

«Мостом?» — она удивилась, подняла крылья. Быстрая серия касаний, и вновь нашлась просека неподалёку: упавшие верхушки деревьев, обломки срезанной под корень сваи, срытая как плугом поверхность приречного холма. И там были пони — множество пони! В небе кружили крылатые, удивлённые земные чесали носы, а тракт переполняли телеги. Все болтали, грызли сухарики, то и дело возницы показывали кому-то грустному в доспехах на разрушенный мост.

— Кошмар… — Сноудроп прошептала.

— Да ладно тебе.

Глупая пустобокая! Знать она не знала, сколько сил пони тратили на великие стройки; сколько вложенных без остатка жизней лежало под трактами огромной страны! А принцесса зачитывала проекты: день ко дню, неделя к неделе — работа сотен и сотен инженеров, каменщиков, плотников, и целой армии обслуживающих их крестьян. Все они вложили в мост год жизни, а если чуточку пересчитать, равнялся этот год нескольким жизням, вложенным целиком.

Сноу касалась моста и сознавала — он помнит. Как его строили, как вкладывали души и помыслы, как стучали по старым камням бесчисленные копыта. И как разрушили в одно мгновение, потому что глупые жеребята не понимали ничего. Тогда она попросила прощения, а вместе с тем передала мосту сколько могла собственных сил.

Камни поднялись, заскрипели. Под ошарашенное молчание толпы мост восстанавливал себя сам.

«Я… создала жизнь?» — Сноудроп не могла поверить. Но уши не обманывали: мост не просто восстановился, а ещё и покачивался, шевелил опорами — устраивался поудобнее. Он стряхнул мусор с пролётов, обмыл в потоке мостовую, а теперь блоки выгибались и перестраивались, словно у моста было своё мнение, каким ему быть.

И нет, он не хотел быть мостом. Он хотел быть башней. Башней на вершине горы. И никаких увещеваний слушать уже не желал. Мост менялся, поднимаясь на парных опорах как сороконожка, рос в вышину. Он собирался уходить.

«Где же высшая вершина мира?» — мост обратился к ней.

— Эммм… там, — она указала в сторону Кантерлота.

«Благодарю», — прогрохотал мост.

Это было слишком дико, слишком даже для неё; но сколько ни мотай головой — наваждение не отступало. И тогда Сноу постаралась отвлечься. С друзьями. Самым естественным для маленького чейнджлинга способом — сексом, стало быть.

* * *

«Что делают хитинистые после хорошего совокупления?..» — когда-то этот вопрос её не занимал. Как оказалось, не так уж многое: служат королеве, служат Семье, ну или снова совокупляются. Потому что соитие, это счастье, это смысл, это знак верности друг другу, общим идеалам и общей мечте. «Совокуплений много не бывает!» — убеждал друг, и она в общем-то соглашалась. Ибо почему бы и нет?

Они шли мимо стоящих на дороге телег и удивлённых до крайности большеглазых мордочек. Десятки пар ушек оборачивались то на грохочущий мост, то на единственный голос в толпе.

— …Эндорфины должны работать, глупые принцессы этого не понимают, — рассказывал друг. — Эндорфинами мы называем крошечные тельца в вашей крови. Они появляются в ответ на опасность, боль, удивление, острую пищу, хороший секс. В малом числе они возбуждают, расслабляют, раскрепощают душу. В большом сужают восприятие, туманят разум, повышают болевой порог…

Рассказ продолжался, а пони вокруг смотрели на оживший, вставший на дыбы и с хрустом потягивающийся мост. Смотрели молча, неподвижно — никто не оборачивался на них, никто ничего не говорил.

Друг снова сменил форму. Высокая, изящно сложенная волчица шествовала по дороге, выбрав неспешный, плавный ритм шагов. Сноудроп прижималась ей к холке, обхватив копытами шею, а Пичи устроилась под животом и с явным удовольствием постанывала. Пахло сексом и корицей, щель волчицы была занята пенисом пегасочки, а загнутый кольцом пушистый хвост поглаживал Сноу сзади, заставляя волей-неволей ёрзать по уже намокшей шерсти спины.

Но всё это не возбуждало. Вот ничуть! Призрачные перья касались смотрящей на них толпы. Друг говорил, что всё будет в порядке, но холодок нет-нет, да и пробегал вдоль хребта. Пони вокруг не двигались, молчали, дышали часто и неглубоко. Сноу чувствовала себя в центре сотни взглядов, но каких-то чуждых, безвольных. Слепых?..

— …Пиковое воздействие сравнимо со сном, — продолжал друг. — Жертва забывает произошедшее, теряет волю, легко поддаётся внушению. Начни я сейчас петь, они подхватят. Прикажи им прыгнуть в реку — прыгнут. Хотя, конечно, спустятся пониже. Жизнелюбие сильнее «пространства подчинения», врождённые привычки преобладают всегда.

— Прыгнут? — спросила Пичи с сомнением.

— Не сейчас, — друг отмахнулся. — Вода холодная. Да и момент упущен, ещё пара-другая минут и они придут в себя.

Шаг ускорился, сменился на неспешную рысь, а за гребнем холма и на галоп. Пичи восторженно вскрикнула, застонала. И в тоже мгновение толпа очнулась: пони обернулись друг к другу, все разом загомонили — пегасы с криками непонимания закружили вокруг уходящего в горы моста.

Сноу чувствовала, как пара кобылок с последней телеги провожают их взглядами. Их глаза расширились на пол-мордочки, рты приоткрылись, ушки прижимались к головам; ощутимые перьями зрачки на мгновение приобрели ясность, но вновь опустели уже через миг.

— Снова отключились… — она пробормотала.

— Естественно. Мы вне их картины мира. Нас не существует, потому что не может существовать. Уверяю, мы могли бы пройти в таком виде страну от границы к границе. По всем трактам, селениям, городам. Это явление я называю «прятаться на виду».

Сноудроп внимала, боясь пошевелиться. Их троих ведь и правда не могло существовать! Потому что в мире не бывает пустобоких с открытой бусинами вульвой и огромным фаллосом, совокупляющихся с волчицей на бегу. Это было слишком безумно даже для эпохи Хаоса! Морок, мираж, фантасмагория — обман разума и обман чувств…

— Это неправильно, — наконец она пробормотала. — Нельзя так играть с чувствами других.

— Почему?

— Это глупо. Опасно. Наши предки не для того боролись с Хаосом, чтобы так ломать устоявшуюся жизнь.

— Мы не боролись, — ответил друг.

— А?

— Мы подчинились и стали тем, кого ты знаешь сейчас. Это было общее решение, принятое, впрочем, по моей вине. Неправильная ставка, закономерный итог.

Сноу вздрогнула, насторожилась. Что-то подсказывало, что этот разговор очень и очень важен. Словно сейчас решались судьбы её друзей, а может и целого народа.

— Ещё не поздно исправиться, — Сноудроп неуверенно улыбнулась. — Может, не нужно ссориться с Эквестрией? Просто доверься моей богине. Она защитит нас, она даст нам приют. А я буду говорить с принцессой, я сумею её переубедить. Моя принцесса бывает жестока, бывает безжалостна, но она не вероломна, она умеет прощать.

Друг мелодично рассмеялся. Низкий, чуть хрипловатый голос волчицы чем-то очень и очень напоминал мамин контральто.

— Я серьёзно, — Сноу продолжила упрямо. — Не нужно вражды. Умоляю, прости нас, прости нашу страну, мы ужасно ошиблись. Вы не заслуживали истребления. Никто не заслуживает истребления! Я объясню это другим, я заставлю их прислушаться. Пони обязательно примут вас как друзей. Только, прошу, доверься мне. Сделай шаг навстречу нашей культуре, как я шагнула к вам.

— Глупая-глупая Сноудроп, ты так ничего и не поняла, — друг вновь рассмеялся. — Я влюблён в Эквестрию! Я восхищаюсь вашей культурой и вашей страной! Да не нужна мне эта глупая вражда. Меня заботит только судьба дочери, только наше выживание.

— А?

— Я только и размышляю теперь, как нам влиться в покорившую мир страну.

— Влиться?

Волчица остановилась, когтистая лапа нежно коснулась щеки.

— Это неизбежно как дождь летом, или снег в зимние дни. Мы или присоединимся к Эквестрии на правах подчинённой расы, или умрём. Проблема лишь в том, что Сёстры желают нашей смерти. Мы должны показать им социум, где чейнджлинги не просто заботливы к скоту, а способны создавать с подопечными общие семьи. И достаточную военную силу, чтобы объединение было оправдано, а истребление не стоило бы сопутствующих жертв.

Сноудроп вздохнула. Вот не любила она слово «политика», даже ненавидела. «Сопутствующие жертвы», — это надо же придумать! А принцесса говорила и куда более страшные вещи. Жертвы бывали и «допустимыми», и «неизбежными», и даже «расчётными»: прямо как циферки в отчётах, где рядом стояли доходы провинций и стоимость лечебниц, а чуть дальше число смертей в год.

— Ты снова витаешь в облаках, Сноу. Готов поспорить, через три года учёбы Пичи превзойдёт тебя во всём.

Пегасочка хихикнула.

— Не обольщайся, это потому что ты как необожжённая глина. А Сноу с Винди словно кристаллы. У них уже есть своя честь, свои идеалы, сформировавшаяся личность. Не сломав их не перевоспитать.

— Ты… не обижай Винди.

— Никогда. Я обещал помочь ему с тобой, а в ответ он поклянётся нам в верности. Кроме королевы нашим пушистым понадобится и король.

— А я? — тихо спросила Сноу.

— А ты будешь защищать нас. Если случится ссора, ты нас рассудишь. Ты станешь моральным образцом для нашего народа, нашим учителем и нашим послом…

Друг принялся рассказывать дальше. О том как устроена власть в Эквестрии, как жили чейнджлинги в прошлом, что можно отбросить без жалости, а что следует перенять и сохранить. Теперь речь предназначалась не скучающей Пичи, а одной задумчивой слепой. Он говорил, что пушистым будет принадлежать «право отказа» и «право вето», а хитинистым «право первой ночи» и «право учить».

Она не очень-то поняла, что значит «право первой ночи», но, кажется, это была хорошая идея. Примерно как если бы пегасята и земнопони сначала дружились друг с другом, а если не получится, тогда, так уж и быть, выбирали бы из своих. А «право учить» значило, что все пушистые жеребята жили бы рядом с маленькими чейнджлингами: ели бы из одной миски и спали обнявшись, познавали бы искусство близости заодно с умением писать и читать. И чейнджлинги бы тогда не знали голода, а подопечные робости, смущения или стыда.

А ещё было «правило благодарности». Чтобы пустобокие сами просились к королеве, а взрослые им не мешали, каждый четвёртый в кладке предназначался родителю, а не Семье. Чтобы дружить, обслуживать, бегать по поручениям, приносить завтрак в постель и обнимать перед сном. Чтобы пони-для-рождений могли заниматься любимым делом, вместо забот по дому или утомительной работы на полях. И чтобы даже мысли не было о возвращении в Эквестрию, а вместо этого падкие до лёгкой жизни пушистые сами просились в далёкую беззаботную страну.

Всё это было так странно, так непривычно, в чём-то даже страшновато. Но, кажется, не было ничего такого, что пони не могли бы принять.

* * *

Друг рассказывал долго, а жаркое Солнце всё стояло и стояло в зените. В небе собирались тучи, налитые влагой, в мордочку бил пыльный ветер, а земля под лапами волчицы скрипела так, словно уже начисто высохла после недели бесконечных дождей.

Какой там первый день Зимы? Какая там «золотая осень»?.. Это была середина лета, и они спешили в Кантерлот, надеясь хоть в чём-то разобраться там. Стоило бы закончить путь на крыльях… Да что там, стоило бы и начать путь на крыльях! Но теперь уже смысла не было — они неслись вдоль опоясавшей склоны Кантеры «Королевской дороги», до города оставалось всего ничего.

Волчица бежала быстро и плавно, пегасочка постанывала у неё под брюхом, изредка крича. Они всё продолжали играть в «прятки на виду», попеременно меняясь: то друг чему-то хитрому учил Пичи, приняв облик огромного волка — тогда она вскрикивала особенно громко, срываясь на визг — то сама пустобокая покрывала длинноногую волчицу. А чтобы одна слепая не чувствовала себя лишней, мягкий пушистый хвост ласкал её сзади: то просто поглаживая, то проникая на всю глубину. Тогда она стонала тоже.

Эндорфины?.. Так назывались те волшебные штуки в крови? Пожалуй, они и вправду помогали. Должно быть страшно, но, напротив, Сноу чувствовала себя на редкость весело, свободно и легко. Как после называемого «марафоном» бега, которым принцесса мучила одну домашнюю слепую много-много раз. Чтобы не толстела на дворцовой кухне, потому что ученица богини должна быть образцом её силы, властности и моральной чистоты.

Но хватит о личном, вокруг уже шумели предместья столицы: мелькали ошарашенные мордочки, с неба падали пегаски, пони с писком захлопывали калитки придорожных постоялых дворов. Тракт вёл к «Воротам рассвета», волчица ловко лавировала между бесчисленных экипажей, бричек, фургонов и телег.

Как вдруг всё остановилось. Звуки толпы заглохли до слабого шума; вокруг наступила полная, прерываемая лишь их дыханием тишина.

— Эмм, что?

— Мы не одни.

Смешок. Ну, естественно, они были не одни! Она мысленно сосчитала до трёх, а затем развернула призрачные крылья. Совокупляться на виду у всех, это было так нелепо! Нет, одно дело в семье. Другое дело, если бы всем нравилось. Но пони ведь пугались, столбенели. И даже те две, у которых Пичи позаимствовала связку бубликов, смеялись лишь потому, что пытались так успокоить себя.

— Так глупо… — пробормотала Сноудроп.

Крылья касались одинокой пони на дороге. Бескрылой и безрогой, худощавой, рослой как никто другой. Вьющаяся грива скрывала обод, шесть обсидианово-гладких зубцов поднимались над головой.

Высокая пони молчала, разглядывая их.

— Моя… леди?

— Не совсем, — пони ответила холодно. — Но я — сильнейшая.

— Эмм…

— Меня уверяли, что эра хаоса закончилась.

— Пиздят, — возразила Пичи Петл.

Пони кивнула, прежде чем шагнуть к ним. Она остановилась бок о бок с волком, поморщилась; тело окутал колючий холодок.

— Вы можете прерваться?

«Прерваться?» — Сноудроп вздрогнула. Да она же совокуплялась! С длинным, пушистым волчьим хвостом, в то время как пара ребристых фаллосов доводили до предела пустобокую внизу. Так чейнджлинги начинают переговоры?! Нет, серьёзно, если чейнджлинги так начинали переговоры, она уже не удивлялась, что у них не ладилось с Эквестрией. Нельзя же быть настолько другим!

— Так вы можете прерваться? Я же не знаю ничего.

— Снежинка! Снежинка! Снежинка!!! — выкрикнула Сноудроп.

— Что?

Мгновение, и прилипшие к волчьим бокам копыта освободились. Шелковистая магия помогла встать на ноги, штуки сзади выскользнули, лапа подтолкнула о круп. Сноудроп ощутила, как мордочка прижимается к прохладной, твёрдой как камень груди. Шею чуть неловко, но нежно обняло.

Перья касались лица высокой пони; она так неуверенно улыбалась; а внутри её тела Сноу не находила ни сферы, ни вихря — только едва ощутимую для призрачных крыльев преграду, за который скрывались осколки в переплетении звенящих сталью нитей. Слабые, едва ощутимые фрагменты старых обещаний, привязанностей, идеалов — но больше чистое желание жить.

Только жизни не было. Эта пони была давно, очень давно мертва.

— Эмм… ты?

— Не важно. Лучше расскажи, что с тобой случилось, — пони погладила её приятно льдистым хвостом. — Не смущайся, начни с самого начала. Не бойся сбиться, если что я спрошу. И не спеши, времени нам хватит…

Голос звучал и звучал, повторяя то «не бойся», то «не спеши». Негромкий и ритмичный, этот низкий сопрано словно прохладой развеивал чувства. Всё уходило: и страх, и громовой стук сердца, и жар внутри. Сноу слышала, как с тихим-тихим перезвоном что-то слетает с шерсти, чтобы градинами осыпаться на землю. Исчез запах пота, корицы, дорожной пыли; Шум города затих.

— …Так значит тебя похитили, — уточняла холодная пони. — И похитители разделились на злого и добрых, чтобы тебе было за кого держаться и с кем воевать?

— А? — Сноудроп мотнула головой. — Ребята хорошими оказались, просто очень и очень чужими. А чудовище оказалось настоящим чудовищем. Такие не должны существовать.

— Ничего не бойся. Продолжай.

Так она и говорила, и даже пожелай того, не сумела бы остановиться. Воспоминания возвращались жгучим, бурлящим потоком: безнадёжность, боль, собственные крики — всё это звучало и звучало в голове. Она помнила речи рогатого чудовища чуть ли не дословно. Как он пытал её муравьями, а потом ложной надеждой, как успокаивал и снова пытал.

Она рассказывала, а льдистая пони молча шагала рядом. Но струны звенели, ей было не всё равно.

— Ты ведь убьёшь его? — Сноу спросила.

— Конечно, чуть позже. Ты говоришь, он отпустил остальных в город. Они сожгли дворец и архив?

— Ну, дворец каменный, что ему сделается. А с архивом печально получилось. Наверное, в канцелярии до сих пор полнейший хаос, бедные мышки днями не спят.

— Как думаешь, все три батальона гвардии в столице?

— Эмм… скорее всего. Нападение на дворец, удар по статусу, всё такое. Рогатых должны были призвать.

Кобыла рядом едва слышно скрипнула зубами, замедлила шаг.

— Что-то не так?

— Да всё не так, — она ответила холодно. — Меня призвали. Мне ничего не сказали. Меня кинули к тысяче разъярённых драконов. Выходит, он сам вас отпустил?

— Ага. На мне было какое-то заклинание…

— На тебе были сотни заклинаний, прививок, паразитов. Я убрала всё чуждое, ты чиста.

Тычок мордочкой о бок, и Сноу прошептала: «Спасибо», — а затем продолжила свой нерадостный рассказ. Она говорила, шагая рядом с окружённой холодом пони. Её длинный, вьющийся хвост касался шеи; звучали уместные, негромкие вопросы; а когда Сноу чувствовала, как к глазам подступают слёзы, мордочку чуть холодило, а уши ласкал едва слышный снежный перезвон.

Родственные души. Словно в тихой гавани посреди моря хаоса, рядом с этой пони было очень, очень спокойно. Сноудроп могла говорить и плакать, могла тереться мордочкой о чуть холодящий бок, могла просто идти, не думая ни о чём. Мира вокруг не существовала: не было ни забот, ни опасностей, ни рогатых чудовищ. А если чудовище вдруг придёт, то прямо здесь и сгинет — потому что рогатые были ничем в сравнении с наместницей Зимы.

Они шагали вместе, оставляя позади холодные, призрачные следы.

* * *

— …А потом ребята отпустили Рэйни, — закончила историю Сноудроп. — Знаешь, я не верила, что отпустят. Я сама боялась отпускать. Но друзья доверились мне, последовали за мной. Тогда я убедилась, что они хорошие. Доброта ведь не только в добрых поступках, доброта и в том, чтобы остановиться несмотря ни на что.

— Пожалуй, — согласилась Наместница.

— …Только, мы ещё кучу глупостей наделали. Мы такие бестолочи, мы в беде. Я подружилась с ребятами, но совсем не знаю, как их защитить, в том числе и от них самих.

— Ты смотрела их?

— А?

— Ты видела нити в их ауре?

— Эм… — Сноу мотнула головой. — Нет, не смотрела.

— Тогда с чего ты решила, что они твои друзья? Твари хаоса могут быть милыми, могут играть в благородство, но все они вероломны от природы.

— Неправда, — Сноудроп сжала губы. — А если и правда, мне всё равно. Если природа злая, значит её нужно исправить. И я работаю над этим. Пожалуйста, помоги.

Льдистая пони с шорохом кивнула, остановилась, заговорила: «Есть три решения…» — она начала издалека. Первое решение Наместница назвала жестоким, но необходимым; а второе и третье лишь отсрочкой перед грядущей бедой. А ещё были отступления: о готовности выслушать и понять, о решимости, о предвидении печального будущего — и о самопожертвовании, которым славились пони даже в худшие века.

— Да не томи, — Сноудроп прервала речь. — Я уже ничего не боюсь.

— Тогда позволь убить вас всех.

— То есть?

— И Утиного, и Рогатого, и прекрасную Рэйни Клауд, и чейнджлингов, и жеребят. Но первой — тебя.

Сноудроп потёрлась мордочкой о бок холодной пони, чувствуя запах пыли и старого льда. Лишь через несколько долгих мгновений она осознала сказанное. Но ужас не пришёл. Это было просто предложение — страшное, дикое, чуждое — но осмысленное: будто Наместница видела дальше, будто и правда хотела помочь.

Вопрос лишь — кому. Миру? Богине? Или, может, себе?..

— Мне рано уходить, — Сноу отстранилась. — И друзьям рано. Мы же совсем не жили, мы не хотим никому зла.

— Вы больны. Вы принесёте множество бед миру. Я вижу узел событий в ближнем будущем. Без вас он разгладится, но абсолютное большинство ваших решений закончится сотнями, если не тысячами преждевременных смертей. И вы будете первыми в их числе.

Сноудроп покачала головой.

— Понимаю. Второе решение. Мы вернёмся, возьмём твоих подопечных, исключая Утиного, а затем покинем эти края. Я перенесу вас к Радужным водопадам, помогу выжить и освоиться, но пока мой легион держит границы я никого не отпущу.

Умереть, или жить взаперти. Разве кто-то заслуживал этого? Разве они заслуживали этого?.. Сноудроп вновь покачала головой.

— Третье решение. Я убиваю Утиного. Вы свободны жить в моих землях, приводить кого угодно и когда угодно уходить.

— Что между вами не так? — Сноудроп спросила осторожно.

— Ничего. Прежде мы не встречались. Я не хочу, чтобы он манипулировал тобой.

«Манипулировал?» — Сноу призадумалась. Пони рядом казалась честной. Расчётливой, осторожной, дальновидной; но до странного, до фанатизма прямой. Она предлагала решения, приглашала поразмыслить над ними. И холод вокруг словно бы отсекал привязанности: любовь, ненависть, душевные раны. Почти исчезло чувство собственного тела, а разум стал таким ясным, каким не был ещё никогда.

— Манипулировать, — Сноудроп проговорила вслух. — Я не обязана выбирать из трёх, верно? Ты пытаешься загнать меня в рамки «ложной дилеммы»? Богиня велела тебе слушаться меня?..

— Верно, все три верно.

— Эмм… Тебя обязали говорить правду? Тебе не нравится приказ?

— Верно. И снова верно.

Сноудроп вдохнула и выдохнула.

— Если я освобожу тебя, ты нас убьёшь?

— Да.

В горле запершило, нос намок. Как будто мало на судьбу одной незрячей выпало испытаний. Почему все пытали её снова и снова?.. Даже собственная богиня, даже лучшие друзья! А если не её, то ни в чём не повинную пони рядом. Или даже повинную — не важно! Она не хотела никого держать против воли, но чутьё подсказывало, что спутница не шутит. Одна ошибка — и всё, конец.

— Почему все не могут просто делать снежинки?!.. — Сноудроп простонала. — Просто любить? Просто дружить? Разве так сложно сделать мир без политики, вот скажи?

— Я пыталась.

— А?

— Сделать мир без политики. Плохих пришлось убить, хорошие сбежали. Полагаю, мне не удалось.

Вздох. И ответный вздох. Одновременно, и жуть как неловко они хохотнули. Высокая пони стояла неподвижно, а Сноудроп вновь уткнулась носом ей в шею, чуть потёрлась вверх и вниз. На языке чейнджлингов это значило: «Давай дружить», — но вслух Сноу попросить не решилась. Вдруг согласится? Вдруг сочтёт приказом?.. Тогда этой пони придётся убить друга. Наверное, очень скоро, ведь друзья не держат друзей взаперти.

— Я попытаюсь что-нибудь придумать, — Сноу потёрлась копытом о копыто. — А пока, поверь, мне меньше всего на свете хочется неволить. Давай закончим с праздником и вместе придумаем, как нашей бестолковой компании меньше тебя обременять?..

— Было бы неплохо. Позволишь просьбу?

— Конечно!

— Пропусти праздник. Это узел событий, слишком сложный даже для меня. Я прошу тебя, Сноудроп, давай вернёмся, возьмём твоих друзей и все вместе отправимся к Водопадам. Пусть ловушка захлопнется без нас.

— Ловушка? — Сноу переспросила.

— Точнее не скажу. Предвидение — дар богини. Полагаю, ты тоже им не обделена.

Сноудроп задумалась, прислушиваясь к себе. Ничего особенного она не ощущала: только привычное смятение, страх встречи с принцессой, беспокойство за друзей. Вспоминалось, как рогатый называл её интуицию опасной. Ну и что — Рогатый?.. Рогатый как рогатый. Надо убить, это они с Наместницей уже решили. Дни врага были сочтены.

А значит, не в Рогатом дело. Дело в разумности, взвешенности решений, в их последовательном исполнении, без глупого следования ходу событий, которые явно были против них. Принцесса говорила: «Никогда не играй на чужом поле», — и значило это, что не нужно прыгать пешкой на доске шахматиста. Надо просто встать и хорошенько лягнуть этого урода в лицо.

Первое — безопасность друзей. Второе — отправить письмо принцессе и перенести праздник. Третье — избавиться от Рогатого. И вообще-то последнее тоже можно сделать письмом.

— Вы правы, леди, — Сноудроп поклонилась. — Возвращаемся.

Оборот вокруг копыта, шаг обратно, вытянутые вдоль дороги крылья. Сноудроп ожидала наткнуться на удивлённо-молчаливые мордочки друзей, но не нашла никого. Был только пустой тракт, уходящий в бесконечность, тишина, безветрие и снежное марево вокруг.

— Эмм… ребята?

— Они отстали, — объяснила Наместница. — и, мнится мне, уже на пути домой. Если желаешь их опередить, представь место назначения, коснись его и открой проход.

Хмм… Представить. Двор на холме у лесной опушки. Камень водостока и брусчатые стены. Дверь и закрытые ставнями окна, тёс на крыше, скруглённая глиняная труба. А дальше дубовая роща, где живёт филин; вязы у проселочной дороги; невеликая речушка; уездный город под названием «Эпплвиль».

Крылья чего-то коснулись, ощупали, открыли — и призрачные перья потекли дальше, мириадами касаний изучая до боли знакомый двор. Там стоял планёр, бегали с корзинами сонные жеребчики, а одинокая хитинистая в шарфе раздавала указания. Сноудроп хотела коснуться её лица, но тут же ощутила, как по телу подруги пробегает волна дрожи — Криз принялась оглядываться вокруг.

Разбег, прыжок, взмах крыльев — и удивлённый возглас. Сноу покатилась по траве, обнимая любимую всей четвёркой копыт. Мордочка касалась мордочки, живот часто дышащего бока, а ещё было чувство в груди — такое жаркое и до горечи болезненное, какого она не знала ещё никогда.

Да потому что не было в ней сейчас никаких дурацких эндорфинов! Ничего чужого не было. А любовь была.

* * *

Они дышали друг другу в мордочки, сопели, ворочались. Толпа удивлённых жеребчиков уже собралась вокруг, а Кризалис всё ничего не говорила, словно не в силах поверить собственным глазам.

— Это ты… — она прошептала наконец.

Сноудроп улыбнулась, лизнула в нос.

— Ага. К драконам праздник! Подождёт. Сначала я хочу убедиться, что вы в безопасности. А потом напишу принцессе и мы перенесём праздник к Водопадам. Ну и что, если Зиму встретят месяцем позже?.. Моя богиня не злюка, она всё поймёт.

— Но ведь… — Кризалис вдохнула и выдохнула. — Мы так не договаривались…

Дрожь пробежала по телу подруги, она вся напряглась, отстранилась. Мгновение, и Сноу поняла, что Криз смотрит на кого-то позади.

— А, это Наместница. Она не обидит тебя.

— Бросайте всё и в портал, — велела льдистая пони. — Немедленно. Селестия в Эпплвиле, она уже чует нас.

— Твоими стараниями.

Вдох и выдох, ветер над жеребячьей толпой. Призрачные перья метались вокруг и находили сотни уток — волк с удивлённой пегасочкой появился в двух шагах.

— Десять. Девять. Восемь… — Наместница начала считать.

— В портал!

Вихрь перьев, хлопки крыльев. Утки кинулись на жеребчиков, потянули их; магия подхватила бесчисленные корзины, мешки, бочонки; с хрустом ломая крылья планёр улетел в холодный разрыв.

— Пять. Четыре. Три…

Сноу ощутила, как её подхватывает тоже. Вместе с крепко-накрепко прижавшейся Кризалис. Мгновение, счёт «два», и тело снова окунуло в холодный, неподвижный воздух. С треском нечто схлопнулось позади. И всё затихло. Удивлённо молчали жеребчики, часто дышала Криз — а двора с домом уже не существовало, вокруг осталось только снежное марево, прохлада, и уходящий в бесконечность булыжный тракт.

— Фюх, неожиданный поворот, — послышался знакомый голос. — Ребята, перекличка! Пичи, живая там?

— Йеп!

— Криз?

— Ага…

Винди Кэр называл имена, а ребята откликались, приходили в себя. Пусть все и так лежали тесной толпой — перекличка помогала: не столько сосчитать друзей, сколько успокоиться. Дошла очередь и до волка, который ответил, перекатывая репу лапой. И даже Наместница представилась, в странном жесте склонив голову на бок и разглядывая юного жеребца.

Вокруг валялись корзины, пахло связками пряностей, и даже подбитые ватой плащи кто-то запасливый захватил. Сноу всякое слышала о магии, но и представить себе не могла, чтобы один единственный жеребчик мог разом перетащить не только товарищей, но и припасы на зиму, и инструменты, и — вот чудо — небольшую железную печь!

Страшно было, наверное. Она тоже слегка побаивалась леди Дня.

— …Сноудроп? — вдруг прозвучало её имя.

— Здесь.

— Отлично. Веджи?

— Здесь.

Сноудроп неуверенно улыбнулась, подошла к льдистой пони. Прерывать перекличку не хотелось, поэтому она только прошептала терзавший душу вопрос:

— Шшш, скажи, а у тебя есть наковальня?

— Что?

— Ну, наковальня. Нельзя без наковальни, а мы забыли купить.

— Найду, — прозвучало со вздохом, а затем Наместница продолжила, тоже на ухо шепча: — Я передумала. Я не хочу вашей смерти. Если освободишь меня сейчас, будет вам обещание защиты и заботы, и дружбы когда-нибудь.

— Эмм, почему?

— Скучно, — она призналась.

Что-то зашуршало, захрустело, дыхнуло морозцем в лицо. В удивлении Сноудроп подняла крылья, и тут же они наткнулись на парочку фигур. Сотканный из снега мост шествовал через горы, легко пересекая провалы и уступы, а вокруг него мошкой кружилась крошечная аликорница. Её принцесса. Она то ли увещевала, то ли обещала «пряники», то ли даже угрожала «кнутом»; но убить не хотела, не могла так с другом поступить.

А Наместница поддерживала решимость моста, вливая в него всё новые и новые силы. Она едва сдерживала смех.

— Итак, — льдистая пони продолжила негромко, — я вас не трону, только сделай шаг навстречу. Разве не так поступают друзья?

Сноудроп потёрла копыто о копыто, ушки поджались. Вот она, смерть — вопило чутьё — смерть бессмысленная, жалкая, никому не нужная. И Криз подошла ближе, встав бок о бок — она дрожала; волк под касанием призрачных крыльев покачал головой.

— Другого шанса не будет, — продолжила Наместница. — Против богини я безвольна, но у меня есть собственная честь. Я не нарушаю обещаний.

«Честь», — повторила Сноу мысленно. Она не хотела быть бесчестной. Она уже пренебрегла праздником, а ведь так нельзя, пони расстроятся. Потому что «честь», — это не просто слово, это договор, это устои общества. Это то, что помогло Эквестрии победить Хаос: дружба, верность, и, превратившая толпу в великое государство, честь.

— Я обещаю защищать вас, — вновь заговорила Наместница. — И ваших потомков, и потомков ваших потомков. В меру своих сил. Я буду прислушиваться к твоим просьбам, если они не убийственно опасны. Я буду…

— Можно без казуистики? — попросила Сноудроп. — Я клянусь защищать тебя.

…

— Я клянусь защищать вас.

Чувство опасности вопило, едва не заставляя голову раскалываться от боли, но Сноудроп уже нащупала нить между ней и новой подругой. Единственную, совершенно чуждую нить. Она взяла её в крылья, натянула — и рассекла.

И ничего не случилось. Все вокруг были живы. Она тоже осталась жива.

— Какая же ты… неисправимая, — пробормотала Кризалис.

— Сама ты неисправимая. Что ты там едва не натворила? Признавайся давай.

Хитинистая со свистом вдохнула.

— Хорошо. Мы подстроили ловушку в Кантерлоте. Наместница должна была умереть, тогда ты стала бы вместо неё. И ты защищала бы нас, и жила бы вечно. И навсегда осталась бы со мной.

— Понимаю, — Сноудроп вздохнула. — Ты ведь простишь нас? — обратилась она к леди Льда.

Глупо было бы ждать волшебного слова «прощаю», розовых вендиго с цветочками, а потом счастья даром и для всех; но Наместница ответила: «Может, позже», — и этого одной усталой слепой было более чем достаточно. Ведь даже маленькая победа, это всё равно победа, особенно когда побеждает дружба: и никого не нужно неволить, никому не нужно умирать.

— Джин остался в столице, — сказала Кризалис.

— И, позволь угадать, ваш товарищ в беде. Ты подставила друга. Самого бесполезного, полагаю? Или нелояльного? Или он в постели тебе не услужил?.. — льдистая пони говорила сухо, пугающе зло.

— Хватит.

— Нет, Сноудроп, взгляни правде в лицо. Это у них называется политикой. И поэтому я как-то раз вернула Селестии головы её послов.

Кризалис выругалась, зашипела. Она не постеснялась сказать о «промороженных мозгах», о «тупых как пробка пожирателях», и даже о «самовлюблённых дурах, не стоящих и волоска с хвоста моей любимой Сноудроп» — и льдистая это молча выслушала. А после тоже высказалась: о жалких букашках с мозгами в яйцекладе, о примитивных как амёба хаоситах, о многоходовочках в многоходовочках, которые даже «тупая пробка» ломает одним щелчком хвоста.

К чести друзей, они так обсуждали спасение Джинджера. Криз хотела запутать всех в тайной канцелярии, льдистая обещала провернуть с порталами хитрый финт, ну и от других слышалось, мол, жучары своих не бросают — хотя, конечно, кобылок-для-рождений в бой никто не собирался отпускать. Было так шумно, так многословно, так запутанно, что Сноудроп в конце концов отвернулась. Она представила, как на её месте возникает молчаливая фигура, а сама пошла обратно по глухо стучащему под копытами пути.

Она остановилась, когда споры позади стихли, задумалась, сжала голову в крыльях. Впереди ждала развилка: два очевидных решения — и она не знала, какое выбрать из них.

— Я могу открыть портал и выйти к принцессе, — Сноу пробормотала вслух. — Она же не чудовище, не злодей. Я попрошу отпустить нас с Джин, и нас отпустят. Какой смысл теперь-то нас держать?..

— Мудрое решение.

Волк стоял в паре шагов.

— …Я могу пойти в город. Просто найти Джин, коснуться, вызвать портал. И всё, друзья рядом. Совсем не страшно, совсем не сложно. Раз плюнуть для могучей меня.

Волк ничего не сказал. Наверное вновь считал своё «пространство вероятностей», в котором даже стократ могучая Наместница не видела верных путей. А что, если все они в той или иной мере неверные? Что, если принцесса права: «И чем выше ты забираешься, тем глубже море крови внизу»? Сноудроп не хотела такой правды. Но ведь живущие на мосту рачки погибли. И попавшие под опоры букашки тоже. И даже звери в лесах Эпплвиля по её вине могли пострадать.

Как ни поступи, другие страдали. Иногда прямо, иногда опосредованно, а нередко и «взмахом крыльев бабочки» из прошлых времён. Поэтому пони придумали честь, законы, обычаи — которым все следовали и всем не так уж плохо жилось. Закон велел — попроси помощи. Это ведь так просто, достаточно сделать один шаг. Один единственный, проклятый, шаг. Попросить помощи у одной принцессы, либо у другой — либо у обеих сразу: расстояние ведь теперь ничего не значило для неё.

Вот только все в мире ошибаются: нередко из лучших побуждений, нередко из страха за любимых, нередко из неведения. Ведь у каждого свой взгляд. И нет правильных взглядов: есть родственные, есть далёкие, есть чуждые, а кроме того один единственный особенный — свой. И поэтому — Сноудроп убедилась — в мире можно доверять только себе.

Она вспомнила: склоны Кантеры, булыжники «Королевской дороги»; богатые фахверки пригородных сёл; сливы и персики; вездесущий аромат лаванды, мяты и поздних генциан. Мгновение, напряжение призрачных крыльев — и портал открылся, жаркий воздух полудня обдул лицо.

Долгий путь закончился, Кантерлот ждал.