Путь далёк у нас с тобою...

— Я, гражданин Северянской Социалистической Республики, вступая в ряды Рабоче-крестьянской Красной Армии, признаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников... — Голос молодого солдата Крышкина едва заметно дрожал, произнося священные слова воинской присяги. Он стоял перед строем своих товарищей, большая часть из которых уже принесла эту клятву. Стоял погожий летний день, солнце находилось в самом зените, а воздух пах пылью и яблочными деревьями, росшими недалеко от расположения батальона. Пели птицы, утренний ветер унялся. Марево, жара...

 — Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче-крестьянскому Правительству. Я всегда готов по приказу Рабоче-крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины — Северянской Социалистической Республики и, как воин Рабоче-крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же по злому умыслу я нарушу эту торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся. Служу Северянской Республике! — Договорив, пони повернулся "кругом" и предстал перед своим командиром: старшим лейтенантом в зелёной гимнастёрке. Это был невысокий сухопарый грифон, его серо-коричневое оперение плотно прилегало к туловищу, а глаза имели светло-зелёный цвет — цвет весенней степи. На боку у командира висела шашка в тёмно-бурых ножнах. Лейтенант внимательно посмотрел на рядового, затем коротко кивнул. Крышкин отдал честь, и маршевым шагом двинулся обратно в строй.

— Рядовой Мюллер! — прогремел властный и резкий голос командира роты. — Для принятия воинской присяги, выйти из строя!

Стуча по плацу до блеска начищенными кирзовыми сапогами, вперёд вышел грифон.

— Рядовой Мюллер для принятия воинской присяги прибыл! — Практически без акцента проговорил пернатый, принял текст устава и начал его зачитывать. Грау стоял по стойке "Смирно" и слушал своего подчинённого. Мюллер говорил горячо, с сильным чувством, повторяя слова, которые до него были сказаны его товарищей. Кто-то из них робел, кто-то наоборот храбрился, но в них читалось что-то общее, что-то единое, что-то могучее. Считанные недели назад они были совершенно разными: это были пони и грифоны, молодые и старые, студенты и чиновники, рабочие заводов и ученики музыкальных школ. Они были разрозненными, недисциплинированными, неподготовленными, но теперь они все стали солдатами, дружным и сплочённым коллективом. Грау относился к ним сурово, но справедливо, не давая солдатам пощады и спуска, но при этом не скупясь на похвалу, если она была заслуженной. Весь этот месяц комбат был занят своей частью — тренировками, стрельбами и маршами. Расположение их находилось в небольшом отдалении от города Маркс, близ небольшого городка, стоявшего на узком притоке реки Северная. Вокруг были широкие поля, с которых открывался вид на далёкие пики Кристальных Гор. Здесь прошла их школа, отсюда они должны были выступить на Войну.

Церемония закончилась некоторое время спустя, потом солдаты и офицеры разошлись, на плацу остались только Любов и Грау.

— Славные бойцы у вас в батальоне. — Слегка хриплым от возраста и курения голосом проговорил генерал.

— Они ещё не показали себя в бою, товарищ генерал. Как побывают — тогда и будет слава.

— Победа куётся до боя. Хорошо бы вам понимать это, товарищ Грау. — Задумчиво проговорил Любов. Двое военных пошли к двухэтажному зданию дома офицеров, стоявшего рядом с плацем. Когда-то это был один из корпусов местной школы, но сейчас здесь обосновались части 109-й стрелковой дивизии, формировавшейся сверх плана, по ополченческому составу.

— Понимаю вас, товарищ генерал. — кивнул грифон. — Везде должен быть порядок.

Генерал и старший лейтенант вошли в приятную тень дома. Над главным входом висел красный транспарант, у дверей стояло двое часовых. Внутри было тихо, но на втором этаже постоянно шуршали документы, звенел телефон, кто-то кому-то отчитывался. Создание воинской части — тяжёлая работа, причём для всех, кто участвует в ней. Обеспечение поставок материального обеспечение, муштра, налаживание связей внутри коллектива, политическая работа — всё это требовало усилий, но никто на них не скупился. Вскоре, Любов и Грау оказались в небольшой комнате, предназначенной для совещаний. Там уже находились командиры рот, политруки и штабной состав. Все вытянулись по стойке "Смирно", когда генерал вошёл внутрь.

— Товарищи. У нас осталось совсем немного времени перед тем, как нас отправят на фронт. Завтра полк пешим порядком выдвинется в Маркс, где погрузится в эшелоны и двинется в Эквестрию. Как вы знаете, мы причислены к резерву главного командования, а это значит, что Ставка будет использовать нашу дивизию там, где имеет на то критическую необходимость. Мирная жизнь закончена, товарищи. До завтрашнего дня ещё есть время проведать родных, но не позже.

— Вас поняли товарищ генерал! — Почти в один голос отчеканили офицеры. Любов гордо окинул их взглядом своих умных, вечно прищуренных глаз.

— Славный командный состав в вашем батальоне, товарищ Грау. А ведь не все из них кадровые, верно?

— Верно, Иван Васильевич. Среди моих политруков вообще кадровиков нет.

— Это я знаю. Помнится, представлял их вам. Достойные сыны грифонского народа. — При этих словах политруки подтянулись ещё сильнее, гордые похвалой. Они все были добровольцами и примерными коммунистами, хотя это не являлось здесь чем-то необычным и выдающимся.

Любов не стал задерживаться в компании офицерского состава. Осмотрев подчинённых Грау и похвалив их за компетентность, он спокойно удалился, оставив комбата наедине со своим коллективом. Иоганн было вызвался проводить Любова, но тот отказался: "Обсудите лучше предстоящий день." — посоветовал он, с довольной улыбкой спускаясь на первый этаж. Этот пожилой военный редко позволял себе беспокойство, тревогу и гнев. Он был мягок в межличностном отношении, но при этом жёстко требовал исполнения всех отданных им указаний, в случае необходимости упорно добиваясь своего. Как-то раз, Иоганн при нём отдал приказ кому-то из солдат: "Чтобы через пять минут было сделано!" — грозно, но походя добавил грифон к указанию. "В ваших словах многовато свинца, товарищ Грау. Вы — командир. Ваше слово — закон. Не разбрасывайтесь им и не требуйте невозможного." — пожурил лейтенанта комдив, когда боец уже удалился. Грау надолго запомнил это, и впредь распоряжался иначе.

Командир дивизии ценил своих подчинённых, можно сказать, испытывая к ним отеческую привязанность. В середине июня произошёл неприятный инцидент — родственника одного из командиров в батальоне Грау арестовали по подозрению в шпионаже. Тень могла пасть как на командира, так и на весь батальон, но усилиями Любова удалось установить, что командир роты в батальоне Иоганна, младший лейтенант Адлер, ни в чём не повинен и никаким подозрениям не подлежит.

Таков был этот офицер, сочитая в себе, пожалуй, лучшие качества, которые только могут быть присущи военному. Он не рвался к славе и уважению, не ждал никаких повышений, премий и послаблений — он просто работал там, где от него это требовалось, он хотел служить стране и быть ей полезным. Этого было более чем достаточно для того, чтобы утолить самолюбие генерала. Большего ему было и не нужно.

— Итак, товарищи, скоро нам выступать. — обратился Грау к подчинённым, когда Любов удалился. — Солдаты должны быть экипированы и полностью готовы. Нужно перепроверить матчасть батальона.

— Товарищ комбат, — подал голос младший лейтенант Кауров — начальник штаба Батальона. — с матчастью нет никаких проблем, всё уже получено и перепроверено.

— Кауров прав, товарищ комбат. — поддержал коллегу батальонный политрук — грифон по фамилии Брехт. — Солдатам хорошо бы дать отдых перед отправкой. Кому-то из нас тоже следовало бы проведать домашних.

— Вы правы, товарищ Кауров. — кивнул Грау своему заместителю. — А с вами, товарищ Брехт, я не могу согласиться. Командирам и политрукам значит можно покинуть расположение, а солдатам нет? Может тогда и рядовой состав по домам распустить? С родными повидаетесь уже на вокзале, да и отдыхать нам, товарищи, некогда. Можете считать, что пребывание здесь было нам за отдых. Дальше будет только тяжелее, готовьтесь к этому.

Пони и грифоны ответили сдержанными кивками. Слова Иоганна действительно имели под собой смысл. Они ещё были на Родине, а уже тосковали по своей родне: по жёнам, детям и старым родителям. С этим чувством приходилось бороться, бороться при помощи политических и военных занятий, тяжёлой и каждодневной работы. Все знали, что война, на которую они отправятся — это священная война за свободу и процветание всего мира. Они понимали, что у них нет иного выбора, иначе Северяну постигнет судьба Олении и многих других стран. Но эти мысли не могли подавить естественных чувств, они могли лишь временно заглушить их.

За приготовлениями и рутинной работой наступил вечер. По обыкновению было проведено построение, а потом солдаты отправились спать. Это была их последняя ночь перед отправкой в неизвестность. Многим не спалось — мучали мысли о доме, о незавершённых делах, о родственниках, которые будут ждать их с войны. Страшно было погибнуть на чужбине, не увидав в последний миг свой неба Родины, страшно было вернуться домой калекой, страшно было представить горе родных и близких, которым не оставалось ничего кроме как надеяться на лучшее. Но вместе с этим был и другой страх — страх подвести товарищей, страх опозорить знамя, страх навлечь на себя клеймо труса и предателя, страх уронить честь, предать Родину. И этот страх был сильнее страха погибнуть. Этот страх звался честью и долгом, сознанием своей роли и своей великой судьбы. "Смерть страшна, но позор страшнее. Смерть сильна, но честь сильнее смерти.", как гласит грифонская поговорка.

Не спал и Грау. Он было улёгся на кровать и сомкнул глаза, но тут ему приснился сон: Он сидит в своей квартире, за широким круглым столом. Стены комнаты покрыты белой штукатуркой, на одной из стен висит портрет Сталлиона. Небольшой шкаф, новенькие, ещё пахнущие свежей древесиной стулья, пол покрыт недорогим ковром. Солнечный свет пробивается сквозь кружевные занавески, погружая помещение в приятный прохладный полумрак. С улицы доносится запах сирени и отдалённые отзвуки музыки. Перед ним, сложа лапы на столе, сидит она...

Едва увидев этот образ, Иоганн проснулся. Глаза грифона наполнились тревогой, беспокойными размышлениями. Лейтенант встал с кровати и начал ходить по комнате, мысли тем не менее не покидали его. Лицо Грау потемнело: он вспомнил, что и у него есть семья — малолетняя дочь и жена, ждущая ещё одного птенца. Он вспомнил те тяжёлые разговоры со слезами на глазах, когда он ещё не отъехал за город, в батальон. "Зачем тебе всё это, любимый? У тебя уже есть работа, ты уже побывал на войне. Разве у тебя нет другой жизни?" — вопрошала она, пытаясь вызвать у него жалость. — "Ты уже сражался в Прайвене, ты уже герой, все тебя итак уважают, все итак гордятся тобой. Как же буду без тебя, Иоганн? Так ли нужен ли ты на этой войне? Не справятся ли другие?" "Нет, Хенни, не справятся. Я должен быть там. Я должен быть в армии. Я нужнее на фронте, чем здесь." — раз за разом отвечал он на её слова, понимая, что причиняет жене сильную боль. Он помнил последний день перед своим отъездом, когда состоялся последний разговор. В тот день он вернулся с утреннего полёта и понял, что ему уже пора. Он очистил стол от рукописей и черновиков, сложив их в папки и спрятав в глубине старого шифоньера. Потом он отправился к жене, настала минута прощания. Увидев его, одетого в военную форму, Хенни всё поняла и горько расплакалась. "Не волнуйся, дорогая" — сказал он ей полушепотом. "Ты можешь погибнуть..." — проговорила она в ответ. "Если я погибну, то вы будете гордиться мной, ведь я погибну, сражаясь за вас." — Эти слова не успокоили её, но больше ему сказать было нечего. Иоганн приобнял Хенни крылом и лапой, и прижался клювом к её лбу, утонув в красноватых перьях. В тот момент ему стало очень тяжело и больно, так же как и сейчас.

Уняв свою тревогу, Грау наконец уселся за стол, стоявший в его комнате. Он зажёг керасинку, достал из стола лист бумаги и перьевую ручку. Подумав с минуту, грифон наконец окунул ручку в чернила и начал писать:

"Пишу тебе среди ночи, душа моя. Сон на меня не находит. Завтра я отправляюсь на войну. Мы сможем встретиться на вокзале, но совсем ненадолго. Твоя скорбь тяжела, но я не могу ей поддаться. На мне лежит огромная ответственность, от меня зависит судьба пятиста храбрых воинов, у которых тоже есть жёны и дети. Я иду на войну не только из долга, не только из необходимости, но и из самой страстной, самой горячей любви к тебе. Нет любви сильнее, чем любовь к родной душе, к родному месту, к родному краю. Да, я родился далеко от Северяны, но теперь я здесь, потому что на моей родине бесчинствуют насильники и убийцы. Да, у меня когда-то была другая жизнь, другая любовь, но сейчас у меня есть только ты и Северяна, ставшая мне вторым домом. Я люблю вас и жертвую ради вас, как жертвуют сейчас многие тысячи других. Жди меня, не беспокойся за меня, не позволяй отчаянию отравить твою душу. Не ради твоих слёз, но ради твоего счастья я вступил на этот путь. Пойми меня и прости меня, но я органически не могу поступить иначе.

Береги детей.
Иоганн.

Перо поставило жирную точку, чуть было не ставшую кляксой. Грау тяжело вздохнул и трижды перечитал текст, задумчиво качая головой. Какие раны он причинял этими словами, что должна была подумать Хенни, читая это? Скорее всего, ей будет плохо, но выбора у него нет. Он позвал своего ординарца — пегаса по фамилии Белов. Это был уже немолодой солдат, около двадцати лет прослуживший в пегасьей части. Он был спокойного характера, и хорошо справлялся со своей работой посыльного. Он спал в прихожей помещения, в котором располагались апартаменты комбата. Услышав приказ, он тут же вскочил, дозастегнул на себе гимнастёрку и встал в дверном проходе, ожидая дальнейших распоряжений.

— Вызывали, товарищ комбат? — Заспанным голосом, едва не зевая проговорил он. Грау посмотрел на него и не сразу ответил. Он молча подошёл к столу, взял написанное им письмо, уже сложенное в конверт и остановился, едва не вручив бумагу своему ординарцу. Тот посмотрел на него вопрошающим и недоумённым взглядом.

— Белов... У меня к тебе личное дело. — нехотя произнёс лейтенант. — Видишь ли, написал я письмо жене, а по полевой почте скорее всего будет долго идти.

— Вам доставить его? — Спросил пегас. — Я доставлю, это моя обязанность. Вы мой командир, как никак.

— Думаю я, стоит ли тебя мучать ради такого. Дело ведь личное, сам понимаешь. Всем запретил из расположения удаляться, а сам...

— Сами ведь не удаляетесь, только меня шлёте. — усмехнулся Белов, его усталые глаза блеснули в свете незатушенной керосинки. — Ничего, товарищ комбат. Ваши командиры тоже письма пишут, наверное. Я вам, в конце концов, по дружески могу помочь.

— Ну если по дружески... — снова вздохнул грифон, протягивая письмо. — Давай. Извини меня за это.

— Да ничего. Мне летать полезно, а то совсем от духоты рехнусь. — Пегас принял письмо и подошёл к окну. Ночной воздух был хорошо прогрет, ветра почти не было, до города было около пяти-шести километров — меньше получаса спокойного, даже ленивого лёта.

— Адрес знаешь?

— Нет, товарищ комбат, не знаю.

— Улица Строителей, дом 20. Квартира двенадцатая. Первый этаж.

— А, понятно. Ну, я полетел тогда, за часик обернусь.

— Хорошо. Утром мне расскажешь, как что было. Вернёшься — не буди.

— Вас понял, товарищ комбат. — Кивнул Белов, шире открывая окно. Он осторожно встал заднми ногами на крепкую раму, расправил крылья и сделал шаг вперёд. Крылья слегка ударили по стёклам, и пегас взлетел в небо. Грау какое-то время смотрел на удаляющийся силуэт своего помощника и думал: "Правильно ли я поступил? Стоило ли давать волю себе?"

В конце концов, так и не решив этой проблемы, Иоганн снова улёгся спать, на этот раз его сон был крепок и спокоен, на его сердце теперь не было груза, он избавился от него, остальное было не так уж и важно. Белов скоро вернётся, а завтра будет уже совсем не до душевных переживаний. Эх Хенни, дорогая Хенни Адриановна, славная грифина, достойная его. Жалко её, но жалко и других. Хочется любить и защищать её, но многие другие так же заслуживают любви и защиты. Лихое время наступило, пришла пора быть жестоким и непреклонным. Другим быть нельзя. Иначе пострадают невинные. Иначе Родина погибнет.

На памяти Грау было несколько случаев, когда ему приходилось быть таким. Как-то раз, он застал ночью одного из своих солдат с подружкой. Они стояли под забором расположения и смеялись, глядя друг другу в глаза. Иоганн вспомнил одно из своих первых свиданий с Хенни, когда они стояли под проливным дождём, когда она так же звонко смеялась. "Ты такой смелый, Иоганн! Лучше тебя нет никого!" — громко говорила она ему, молодому курсанту артиллерийского училища, горячему и дерзкому парню со сверкающими глазами, в которого трудно было не влюбиться. С тех пор он мало поменялся, разве что стал более твёрдым и постоянным, направил свой юношеский пыл в более правильное русло. Так или иначе, ему пришлось наказать того солдата, сделав тому резкое взыскание и назначив ему наряд вне очереди. Потом разозлённый комбат пошёл будить начальника штаба. "Кто отсутствует в расположении батальона?" — Резко спросил он у продиравшего глаза Каурова. "Не знаю, товарищ комбат. Ротные не докладывали." "Разбудить ротных!" — Приказал Иоганн, не моргнув глазом. Когда к нему явились командиры рот, он отдал команду: "Поднять весь батальон и построить у входа в расположение. Времени на обмундировку не давать." Никто не стал пререкаться, приказание было исполнено. Вскоре, на улице стояло несколько сотен солдат. Вид их был расхлябанный: кто-то из грифонов не успел надеть сапог, на ком-то не было пилоток, кто-то впопыхах надел гимнастёрки чуть ли не задом наперёд. "Товарищи красноармейцы!" — грозно, но не без злорадства начал он, выходя перед строем. — "Сегодня ночью, я застал вашего сослуживца, рядового Алексеева, за неуставными отношениями. Сейчас, я намерен провести перекличку, чтобы выяснить, не ушёл ли кто-то из бойцов в самоволку. Если таковые обнаружатся — вы будете стоять здесь, пока те не вернутся. Такова коллективная ответственность. Проступки ваших сослуживцев касаются и вас тоже. Запомните это!" Началась перекличка. Вскоре выяснилось, что в строю не хватает пятерых. Их пришлось ждать несколько часов, когда же те вернулись — они быстро поняли, что были абсолютно не правы в своих действиях. За время подготовки пришлось дать немало таких "уроков". Кто-то мог посчитать их через чур суровыми, но даже мягкий по характеру Любов признавал такие действия справедливыми. Солдатам предстояла самая тяжёлая участь из возможных, и готовить их нужно было соответствующе. Однако, сегодняшняя ночь была всё же тяжёлой, пожалуй, одной из самых тяжёлых в жизни. В каком-то смысле, Грау дал слабину, позволил себе, как можно было высказаться, "злоупотребление полномочиями". Но после этого его решимость только укрепилось: более он не позволит себе подобного.

Наступило утро. Грау разбудил вернувшийся Белов. Лейтенант проснулся быстро и легко, умылся, надел на себя портупею и фуражку, натянул сапоги.

— Как всё прошло? — Спросил он наконец у ординарца.

— Хорошо прошло, товарищ комбат. — заговорил пегас. По его интонации было видно, что врать ему было нечего. — Прилетел я на ваш адрес — окна горят. Постучался — открыли. Стоит ваша ненаглядная на пороге.

— Не плакала?

— Не плакала, товарищ комбат. Спокойно стоит, спрашивает: "Вы от мужа?" Я отвечаю: "Я от лейтенанта Грау." Она улыбается, говорит мол, зачем вы меня послали. Я ничего, отдаю ей бумагу.

— А она что?

— Прочитала, покивала о чём-то про себя. Грустно ей стало очень. "Понятно всё" — говорит. "Ступайте себе с миром, а моему горю только боги помогут."

— Гм! Боги... — пробурчал комбат про себя. — Ну, что я могу сказать тебе, Белов. Славная у меня жена! Сердце доброе, но крепче стали. Многое выдержит. Лучше грифины наверное во всём мире не сыскать. Только вот... не время. Сам понимаешь.

— Понимаю, товарищ комбат. — С серьёзным кивком подтвердил ординарец. Грау посмотрел на часы и покачал головой:

— Заболтались мы. Пора.

Вскоре, всё вокруг пришло в движение: загремели команды "Подъём!", затоптали ноги, зашуршали крылья. Наступал важный и тяжёлый день. День отбытия. Обоз батальона был собран ещё вчера, завтракать не планировалось. Солдат быстро построили на плацу, а с плаца батальонная колонна двинулась к выходу из расположения, сопровождаемая пушками и подводами. Тягловая пехота по своему обыкновению ворчала и ругалась, но заменить их было некому, ведь дивизии сокращённого штата не полагалось автомашин. Путь их лежал по хорошей асфальтовой дороге, проложенной здесь около полугода назад. По обе стороны дороги стояли старинные одноэтажные дома, практически полностью скрывавшиеся в листве яблоневых садов. Прохожих на улице почти не было: кто-то ещё не проснулся, кто-то уже был на работе. Топот солдатских ног был единственным, что нарушало тишину этого места. Грау быстро шагал рядом с колонной своего батальона, периодически останавливаясь, чтобы пропустить её вперёд, а потом снова нагоняя её голову. Его солдаты шли хорошо, не сбивая шага и не отставая. Снаряжение было правильно прилажено, винтовки и пулемёты лежали и висели на плечах и спинах, делая строй как бы "колючим". Бойцы шли быстро и бодро, в их глазах можно было увидеть гордость за себя и за своих товарищей, ведь когда-то все они ходили через пень-колоду...

На перекрёстке батальон Грау соединился с другими батальонами полка, заняв в колонне хвостовое место. Другие части тоже были неплохо подготовлены: к ним приставили комбатов, в основном прошедших прайвенскую войну. Был в этой дивизии и какой-то процент воинов-интернационалистов: прайвенцы, аквелийцы, герцландцы и волкенштурмцы, что вынуждены были бежать из своих стран. Иоганн, говоря честно, тоже принадлежал к этому числу.

Собравшись воедино, полк продолжил свой путь. Дома постепенно отходили назад, уступая место колосившемуся полю. "Самая пора..." — с досадой крякнул кто-то из рядовых, бросая взгляд на золотую пшеницу. Действительно, наступал август, нужно было убирать зерно, но это предстояло делать тем, кого не призвали, а призвали многих... Грау бросил взгляд на чистое голубое небо, на белые, почти невидимые пики далёких гор, на белевшие в жёлтых полях крыши, на пыльную и знойную дорогу, на зелёную колонну своих солдат. Он думал, думал много и долго, но мысли его сходились к одному и тому же. Трудно было назвать его патриотом Северяны, но он был обязан ей практически всем.

Вскоре, показались окраины города Маркса. Это были новостройки, большие пятиэтажные дома с металлическими крышами и толстыми стенами. Сам Грау жил в одном из таких домов и был очень благодарен Партии за это. То была просторная квартира с большими пятиугольными комнатами, полученная им за заслуги, проявленные в Прайвене. Именно туда летал Белов по его поручению. Шум колышущегося поля сменялся гудками и тарахтением автомобилей и привычной городской суетой. Маркс пусть и имел революционное название, но это не отменяло его старинной истории. Здесь сохранились старые грифонские кварталы с узкими улочками и домами в фахверках, здесь пили грифонское пиво, пели грифонские песни, работали грифонские лавки и магазины. Старая жизнь в Марксе не кончилась, а просто приобрела новые краски, не сильно проигрывая от этого. В этом месте повсюду слышался и чувствовался особый колорит, присущий культуре осевших в Северяне грифонов, любой скрывающийся диссидент с Востока мог чувствовать себя здесь, как дома. Пони при этом вовсе не ущемлялись, а наоборот — приветствовались и пользовались уважением. Несмотря ни на что, грифонское население всё же находилось тут в меньшинстве.

Однако, сейчас обо всём этом мало кто задумывался, ведь по городским улицам зашагали маршевые колонны. Солдаты шли к вокзалу, уходили на войну. Для многих из них эти улицы и кварталы были родными.

"В добрый путь!" — Крикнул кто-то на местном грифонском наречии. "В добрый путь, ребята!" — Донеслось уже по-северянски с другой стороны улицы. Кто-то из прохожих с грустью опускал глаза, кто-то наоборот махал солдатам лапами и копытами, подбадривая их. "До свидания, славный город!" — Громко сказал Иоганн. Его солдаты тут же начали подхватывать за ним: "До свиданья! До свиданья!" — Улыбаясь отвечали красноармейцы, стараясь обнадёжить, поддержать друг друга. Им придётся тяжёло, но они знают, что их ждут. И они обязательно вернутся.

У заполненного военными перрона стоял паравоз. Уже началась погрузка, но ещё много солдат ждали своей очереди, сидя на вещмешках и скатках. Это время решено было использовать с пользой. На подвернувшийся ящик вскарабкался политрук Брехт, достал из кармана гимнастёрки листок бумаги, пробежался по нему глазами, а потом снова убрал в карман.

— Товарищи красноармейцы! — громогласно начал он свою речь, пытаясь перекричать окружавший его вокзальный шум. — Мы выступаем в великий поход, наша Родина, Партия и товарищ Панцушенко надеются на нашу победу! Государство, на территории которого мы вступим в схватку с врагом — наш прошлый противник, яростно порицавшийся вождями Революции и товарищем Альтидией. Многие из вас наверняка слышали, и наверняка знаете немало о том, что в Эквестрии господствует власть капитала, а рабочие и крестьяне находятся в зависимости от правящего класса. Это безусловно так, но существующая политическая ситуация требует от нас помощи эквестрийскому трудовому народу. Эта помощь — помощь в борьбе с агрессором, с озверевшей чейнджлингской военщиной, которая несомненно нападёт и на нас, если ей будет сопутствовать успех. Сражаясь за Эквестрию, мы сражаемся главным образом за своё Отечество, а так же за будущее, счастье и свободу народов всего мира! — Политрук закончил говорить, глубоко кивнул и сошёл с импровизированного постамента. Кто-то из солдат похлопал, но какой-то яркой реакции выступление грифона не вызвало.

— Зачитали наизусть одно из заявлений? — Спросил у него Грау.

— Да, нам сверху спустили. — Ответил ему Брехт, пожимая плечами.

— Если будете наизусть читать, сердца солдатского не зажжёте. Добавляйте что-то от себя. Официоз тут только во вред.

— Надо попробовать, товарищ комбат.

— Обязательно попробуйте, товарищ политрук. В вашей работе, мне кажется, должно быть что-то от поэта. Когда я служил в Прайвене, я был свидетелем того, как местные комиссары рождали пламенные лозунги просто походя, не получая никаких бумаг сверху и ничего не заучивая. — Грау отвёл взгляд в сторону, на него нахлынули воспоминания. — Там течёт живая кровь, энергичная и деятельная.

— Мы точно не хуже их. — В голосе Брехта прозвучала обида.

— Так докажите это. — Коротко и просто заключил Грау.

Погрузка продолжилась. Сидящие на перроне солдаты постепенно перемещались в вагоны-теплушки, готовясь к длительному путешествию. Эшелоны направлялись в Мейнхеттен, где уже находились довольно крупные силы РККА. Дальнейшие действия были им пока неизвестны. Над дивизией не стояло корпусного или армейского командования, приказы приходили к ним с высоты СВГ, а намерения и идеи генерального штаба всегда были покрыты какой-то зловещей таинственностью.

Иоганну досталась почти такая же теплушка, как и всем остальным его бойцам. Это был добротный вагон с жёсткими лежанками и местом под металлическую печку. В таких условиях предстояло провести несколько суток, но грифону уже не впервой было переносить трудности. В какой-то степени, он был им даже рад. С высоты вагона было видно перрон, видно было как грузятся в вагоны солдаты. Видно было и толпу народа, толпящуюся позади и сдерживаемую лишь небольшим количеством красноармейцев. В конце концов, когда все были уже погружены, а паравоз уже сдвинулся к места, толпа хлынула на перрон. Горожане прощались со своими земляками. В толпе находились друзья, однокашники, родственники, родные, все они кричали что-то сливавшееся в единую и трудноразличимую кашу. Радостное, но печальное зрелище.

Грау бессознательно для себя вглядывался в пёструю толпу, вглядывался с единственной целью — найти, в последний раз увидеть её. Он знал: она здесь, она смотрит и видит его, она провожает его в путь. Она горда им, она рада за него, она готова его ждать... В толпе мелькнул красно-белый платок, Иоганн тут же увидел его. Сердце военного содрогнулось, узнав этот платок из тысяч других. Поезд ускорялся, и толпящиеся на перроне пони и грифоны начинали сливаться во что-то яркое и трудноразличимое. Не помня себя, лейтенант высунулся из вагона и в последний раз взглянул на уходящий перрон: "Возвращайся!" — Сквозь рокот сотен и тысяч чужих голосов прорвалось единственное слово, достигшее его ушей. Это был её голос, но он не ответил ей. Иоганн отошёл вглубь вагона, и с мрачным видом сел на полку.

— Ну, товарищ комбат. — со спокойствием и даже каким-то весельем проговорил Белов. — Вот и началось.

— Началось... — Выдохнул в ответ Грау. Он лёг на свою полку, прикрыл глаза и начал насвистывать какую-то маршевую песню. Вскоре поездная качка и жара уморили лейтенанта тяжёлым беспокойным сном.