Два слова Луны о Третьем Рейхе

«Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать».

Георгий Иванов

Бергхуф* обнимало теплое весеннее солнце 1936-ого года, лаская траву, поглаживая острые верхушки Австрийских гор. Ветер нежно трепал красно-бело-черный флаг, стараясь сорвать его, подхватить и своей волей беззакония пронести через всю Европу: к южным берегам Франции, задев мимолетом бельгийские леса, нидерландские каналы, люксембургские дворцы да легендарный Ла-Манш, знаменуя триумф воссоединением с Франциско Франко; добраться до великолепного Босфора, узкого ключика к власти над торговлей; поднять целый вихрь в Польше, Прибалтике, Скандинавии, оставив от Варшавы лишь её красивое название. Но на что способна воля одного ветра, всего-то ветра!

Спрятанную где-то посреди Европы резиденцию укрывала тень склонившихся над ней деревьев, протягивавших свои руки-ветки от сердца к солнцу, закрывая своего вождя от наступавшей жаркой погоды. Только австрийские деревья, повинуясь кисти легендарного художника, могли так вдохновлять на целый военный переворот в, положим, Хорватии, Болгарии, Румынии…

Ах, слышали бы зов этого ветра и слова великих этих деревьев там, в Москве, в Ленинграде!

На балконе небольшого домика стоял стройный, хоть и немного щуплый, Г… о, дружба и магия! Именно она дает нам второй шанс, вдохновляет нас на следующий путь! Гармония и мир! Потому и этот невысокий человек, бесконечно хмурый на фоне солнечного пейзажа, приобрел новое имя, чтобы жить с ними в гармонии! Иными словами, матушка-цензура, Гизмо стоял на балконе, оглядывая расступившуюся перед ним Австрию. Всю Австрию!

Какие мысли роились у него в голове? Это очевидно! Такой человек думал лишь о том, как правильнее было бы изобразить на холсте уходивший весенний день. Верно, Гизмо был блестящим художником, нераскрытым талантом, гением, который не смог ещё высказаться! Он мастерски управлялся с карандашами и красками, был настоящим профессионалом в сфере литературы (написал весьма известную книгу из жанра фантастики, которую читали потом по всей Германии и, так как текст получился подлинным шедевром, даже Твиттер запретил его цитирование, заявив, что такие произведения нужно читать полностью, а не твитить по фразам!), и, кроме того, незаурядным деятелем политики, что, впрочем, не так любопытно. Личностям творческим, как ему, делать у трона было нечего и, конечно, Гизмо оставил свой пост уже через девять лет после сегодня, в 1945. Зачем? Так он смог больше времени уделять рисованию, естественно!

Тем не менее, пока он всё ещё был здесь, в своей резиденции, накануне одиннадцатых Олимпийских Игр, местом проведения которых стал Берлин. Конечно, радость касалась его… ну, если вообще могла касаться чего-то внутри, но он гнал её прочь, стараясь сосредоточиться лишь на госте, который должен был прибыть с минуты на минуту.

Сердце старалось выбраться из строгих границ грудной клетки, навязанных славной Германии Версальским договором, но Гизмо сохранял внешние спокойствие и опрятность. Когда гения-художника преследовали подобные мысли, ему особенно хотелось без объявления войны вторгнуться в Данию, за несколько часов дойти до Копенгагена, повесить свой флаг, поесть в одном-двух ресторанах, и вернуться домой, в Германию, дав маленькой захваченной стране полную независимость. Добираться таким образом, с помощью бронетехники и самолетов, было куда быстрее, чем несколько дней ждать визу, ехать на поезде или плыть на корабле.

Но вот, услышав наконец цокот копыт в своей комнате, товарищ Гизмо обернулся, впервые за день (примерно равный всему существованию Третьего Рейха) улыбнувшись.

– Ах, Найтмэр Мун, рад приветствовать Вас у себя! – сказал он приветливо, поклонившись сиявшей Владычице Ночи. Та стояла перед ним статно, гордо, величественно, однако от глаз фюрера не ускользнуло малозаметное беспокойство. В её глазах играло любопытство, впервые восставшее за столько лет, осанка заставляла поверить в правдивость её титула, а длинная грива плащом доказывала чистоту крови Принцессы. – Наслышан о Вас и Ваших успехах в делах фестралов! Судя по данным моей разведки, Вы действительно проделали колоссальную работу!

– Разведка? – удивилась Найтмэр, ответив поклоном на поклон. Она с интересом и свойственным правителю высокомерием изучала двуногого, который, в свою очередь, направился к тумбочке с… это был, вероятно, крепкий сидр. Очень крепкий. – Нам казалось, в Эквестрии нет людей, их никто и никогда не встречал. Откуда могла взяться Ваша разведка в Нашей стране? Границы закрыты, а портал открываем Мы лично!

– Ох, – оценил громогласность повелительницы Гизмо. – Ваше Высочество, неужели Вы думаете, что поклонников моего искусства нет у Вас, в стране маленьких пони? – Гизмо улыбнулся. – Отнюдь! Некоторые Ваши подданные вешают в дома копии моих картин, некоторые, по моему примеру, вешают приезжих грифонов и нефестралов, а кто-то даже копирует мою символику, утверждая, что солнце поднимается по указке.

При слове «солнце» и Найтмэр Мун, и Гизмо инстинктивно подняли кто копыто, кто руку, отдав честь. Разговор продолжился.

– Абсурдно, но это так! Правда, таких пони несоизмеримо мало по сравнению с населением Вашей планеты. Меньше сотни. В целом-то, не бойтесь, разведка никак не навредит, – Гизмо снял с себя фуражку, оставил её на тумбе, поправил пояс и, осмотрев пейзаж за окном, принялся перетаскивать мольберт из угла комнаты к балкону. Найтмэр лишь наблюдала.

– В этом мире солнце не поднимают правители? Верховные властители? – удивилась принцесса настолько по-королевски, что, возможно, вызвала первую бомбардировку Дрездена. Одним только голосом.

– В нашем мире короли поднимают только налоги в Индии, совершенно не опасаясь восстания, – Гизмо поморщился, вытерпев звуковую волну. – К слову, я был бы очень благодарен, если бы Вы чуть сбавили Ваш величественный тон. У нас пока… только пока… не привыкли к сверхзвуковым истребителям.

– Мы позволим себе это, если Вы так говорите. Но господин фюрер,– обратилась Найтмэр, магией подняв холст и поставив его прямо перед выходом на воздух. – Вы уверены, что моя диктатура в Эквестрии необходима? Я понимаю, что фестралы заслужили победы, но не слишком ли жестоко по отношению к другим расам сокращать светлый день до четырех часов?

– Не думаю! – художник достал кисточки и краски. Теперь его устраивало всё: от громкости пейзажа до его вида. – Они же не буянят?

– Попытались поджечь Кантерлотский дворец…

– А у меня три года назад Рейхстаг сожгли. И ничего, олимпийские игры-то проводим! – Гизмо ухмыльнулся, выбирая нужный карандаш. – Всё дело в национал-социализме! Они ещё не поняли изюминки!

– В таком случае, насколько актуально вообще милитаризировать страну, если у нас не за что воевать? – Найтмэр обеспокоенно заглянула в глаза художнику. Тот снова усмехнулся.

– А как же возвращение территорий? Это всегда основная причина! Причина, чтобы не называть других.

– Но у нас не забирали территории…

– Как не забирали? – искренне удивился Гизмо, обернувшись к Владычице Ночи. – Так напишите британцам. У них это сродни комиссии за отправку писем – вы тут же не досчитаетесь десятой части ваших национальных регионов, а если они и второе письмо получат, то пиши пропала всему вашему флоту!... Скоро мир узнает, к чему приведет знакомство чехов с бриташками...

– Необычно… – принцесса нахмурилась, сделав шаг наружу. Ветер коснулся её гривы, провел по гладкому ночному шлему, в которым скрывались светила всех галактик и Вселенных. Солнце отразилось в её темных крыльях, словно отразился диск безжизненной звезды в глазах утопавшей в ней реальности. Если сравнивать её шкурку с цветом, то только с тем, который был везде и всюду до первого Большого Взрыва. – Кто вообще эти британцы? Никогда не слышала о такой расе.

– Ну-у-у, – протянул Гизмо, начав набрасывать пейзаж. – Есть у вас, в Эквестрии, раса хитрых чаехлебов, придумавших бисквиты, которые за два-три острова посреди океана готовы продать свою королеву?

– Хм, бисквиты любит Пинки Пай, – пожала плечами Найтмэр. – Будет любить через тысячу лет.

– Значит, они – Пинки Пай, – добродушно согласился художник, пропустив мимо ушей поправку на тысячелетие. В итоге, они оба были вне времени и пространства.

– Весело у них. Очень.

– О, не то слово! – усмехнулся Гизмо.

– Так вот, – серьезнее начала Принцесса Ночи, пока её собеседник выбирал: рисовать пейзаж с пони или без них? Реалистичнее или красивее? Вопрос… – Теперь, когда мы сотрудничаем, может, мы могли бы обменяться и военным опытом? У нас есть великолепная пони – Старлайт Глиммер, которая и вам показала бы, как воюют вокруг Эквестрии, и ваш опыт приобрела. Её убеждения были когда-то схожи с Вашими. Она великолепно владеет магией, так что сможет принять облик человека.

– Неужели она тоже существует добрую тысячу лет?

– Порой мне кажется, что это тысяча лет существует по её указке.

– Хм… Глиммер… – задумался, отвлекаясь от рисования, художник. – Думаю, мы за. Для конспирации можно слегка изменить имя. Гиммлер, например?

– Отлично! – Найтмэр кивнула.

– Хм… полагаю, Роммель с радостью побудет какое-то время у вас. Сможете придать ему нужную… – Гизмо нахмурился, пораскинув. – форму?

– Конечно, за этим дело не станет. Буквально одно заклинание – и он среди нас. Это элементарно! Лет через семьдесят-восемьдесят целое поколение людей будет им пользоваться.

– Только осторожнее, – предупредил художник, снова взявшись за кисть. – Что-то мне подсказывает, что именно он мне рано или поздно пригодится. Чувство… такое чувство… по вкусу как цианистый калий.

– Если с этим закончили, то не могли бы мы перейти к экономике? – живо произнесла Найтмэр. Она бросила взгляд на Гизмо, после чего начала медленно ходить из угла в угол, рассказывая: – Видите ли, Вы заявляли, что вся частная собственность должна принадлежать государству…

– Да, это так, – кивнул собеседник. Он аккуратно выводил карандашом горы. – Мы же строим социализм.

– Я сделала шаг в будущее, поколение в четвертое, и попыталась национализировать бутик «Карусель» в Понивилле…

– Успешно?

– У нас больше нет Понивилля…

– Попытайте удачу в Ка…

– В Кантерлоте? – Найтмэр остановилась, задумавшись. – Стоит попробовать. Проблема в том, что туда-то и перебралась Рэ...

– А более того, Вы бы могли начать свою космическую программу, как и мы, – решил перевести тему фюрер. –  У нас есть несколько ненужных летающих тарелок и сверхзвуковых ракет, так что можем предоставить почти… бесплатно, так как наши ученые в середине этого века представить их ещё не могут. Никто не поймет. Так что бесплатно…– Гизмо задумался, но потом продолжил: – Разве что познакомьте меня с некой… Арианной. Говорят, она мой главный поклонник. Это вся цена.

– Легко устроить. Сразу после нашего диалога, – Найтмэр кивнула. – Вы даже не представляете, в каком она будет восторге. И в каком восторге будут самые преданные её фанаты.

– Но в первую очередь вы пришли не за этим, верно, принцесса? – Гизмо встал. Осанка выдавала ещё армейскую выправку. Она так подходила правильным чертам его лица, что Найтмэр Мун восхищенно отметила про себя трепет, возникавший при одном только взгляде. – Есть что-то ещё, что я должен знать?

– Да, есть… Видите ли, у меня в стране есть некоторые проблемы с… пропагандой. Не все готовы идти за мной, растет число запрещенной литературы, искусства. Время от времени всплывают даже вопиющие произведения! Пусть от талантливых авторов, но всё же… их пишут… не помню, как они зовутся: то ли минералы, то ли либералы… Иногда, ну, эти… которые «налево пойдешь – круп не найдешь».Честно говоря, я думала, что координаты помогают сориентироваться в пространстве, но ничто так не путает, как политические. Что не выбери, получишь по…

Она кашлянула, помедлила, бросив взгляд на далекие горы, и, сглотнув, продолжила, будто последнего и не бывало:

– Мне не хватает ваших методов. И, более того, вашей культуры. Культуры этой планеты и отдельно вашей страны. Поэтому мы подходим к следующему вопросу…

Найтмэр Мун по-королевски тихо посмотрела в глаза молчаливого Гизмо:

– Я знаю, вы отличный художник. Может, вы согласились бы передать мне одну-две ваши работы для Всеэквестрийской выставки в Кантерлоте, посвященной иностранной и отечественной живописи? Думаю, многие восхитятся тем, как красиво может творить политика в мире творчества. Ведь именно политика дает жизнь творчеству, я полагаю.

Принцесса Ночи смолкла, дав Гизмо вдоволь подумать в совершенной тишине, которую нарушали разве что звуки безучастной природы. Природы, которая не стоила ни гроша без живых существ, наполнявших её смыслом.

Это длилось недолго. Выдержав паузу и подобрав нужные слова, Гизмо вышел на балкон и обратился к Повелительнице Ночи:

– Весьма… польщен, – сказал он и тут же отвернулся, попытавшись скрыть своё смущение. Принцесса не видела, но знала, что под его усами торжествовала улыбка.

– Вы согласны? – произнесла она, затаив дыхание.

– Думаю… – Гизмо рассматривал удалявшееся небо. Небо, которое – он знал – рано или поздно вспыхнуло бы огнем войны, которой не видела Европа. – Я согласен. Да! Есть у меня две картины. С радостью отдам коллекции.

– Превосходно! – Принцесса цокнула копытом о пол.

– Но только с одним условием…

Найтмэр Мун напряглась. Условие?

– Вы найдете портретиста из Эквестрии, который нарисует меня и оставит картину мне.

На этот раз тишину резали мысли Принцессы Ночи. Портрет? Из Эквестрии? Искать пони, согласного нарисовать товарища Гизмо? Который не боялся бы его, не боялся бы этого мира? А потом – тащить его сквозь телепортации в Европу? Впрочем… почему нет?

– Я знаю одного такого, – констатировала Найтмэр Мун, улыбнувшись. – Я знаю пони, который сможет это сделать. Хорошо. Будет так, как Вы сказали.

– Славно! – Гизмо направился к выходу из комнаты. Он слегка приоткрыл дверь и, высунув свои недлинные усы за неё, крикнул: – Ханс! Принеси те две картины, что висят между переговорной и той комнатой, в которой их подслушивают, чтобы в будущем всех нас могли повесить!.. Ну да, да, игнорируй чечила!...Нет, блин, Черчилля! Ну давай уже! Принеси сюда, к двери! Только предварительно оберни их, оберни аккуратно и оставь у входа!

Он закрыл дверь, кивнув:

– Готово.

– Если это всё, то, полагаю, наш разговор на сегодня подходит к концу? – Найтмэр поклонилась Гизмо в ответ на его поклон.

– Буду рад увидеть Вас здесь снова, – вождь улыбнулся. – Я всегда рад вашей компании. Вы понимаете меня и весь немецкий народ лучше, чем кто-либо другой.

– Я обязательно вернусь. Возьмите нам пару билетов на Олимпийские игры.

– Лучшие места! – Гизмо кивнул, обменявшись теплыми взглядом с Принцессой.

– Когда мои копыта снова окажутся на этой планете, мой мир уже будет знать меня, как величайшую правительницу из когда-либо живших.

– Прелести национал-социализма, ага? – ухмыльнулся фюрер. Верно – прелести.

– Своя прелесть и своё великолепие есть даже в столбе огня, касающегося небес, – Найтмэр смотрела будто сквозь собеседника. – Это пламя я и разведу.

 Гизмо моргнул – Владычицы тут же не стало. Как и двух картин.

Зато в дверь, недоумевая, постучал Ханс.

Гизмо пожал плечами, выдохнул и поднял вопросительный взгляд на помощника.

– Т-товарищ вождь, В-ваши картины, они… – он замялся, не зная, что именно сказать. Строгий взгляд собеседника сменился мягким:

– А, пропали, – сквозь усы снова была видна ухмылка. – Да ладно. Бывает. Что-то ещё?

– Ну, ээ, там, как бы это… – снова переминался Ханс, волнуясь о сказанном. – Кажется, там маленькая лошадь… вроде как… то есть, он как бы лошадь, но… говорящая… и… говорит, что к Вам, товарищ вождь.

– Ну, так пускай. В чем проблема-то? – Гизмо отвернулся, направившись к холсту. – Ну говорит и говорит, лошадь и лошадь. В каком веке вообще придумали слово «пони»? Неужели в этом веке его ещё нет? Что за мода – «маленькая лошадь»? Может, пистолеты так называть – «маленький Панцеркампфваген»?

Ханс, решив, что жизнь дороже нескольких вопросов, бесшумно удалился и, кивнув, пригласил в комнату невысокого гнедого жеребца с выразительно-пронзительными голубыми глазами. Пони раздраженно и как-то резко поклонился Хансу в благодарность и направился внутрь комнаты.

В зубах у него была пара кисточек, которые, было видно по щербинкам на них, использовались уже не первый год. Растрепанная грива была скрыта военной фуражкой, причем, как заметил Гизмо, – начала десятого века Эквестрии, Селестийской Королевской Армии.

– Говорите, рисовать надо? – пегас задумался, осматривая комнату и балкон, открывавший вид на горы. – Уверены, что это лучшее место и другого не найти? Скучно тут.

– Есть одно…

– Валяй… те, – буркнул пегас, кивнув. – Всё равно мне платят по часам, а не картинам.

Париж лелеял, словно младенца, светлый вечер, подкрашивая его огни, огибая мосты, заливая улицы. Он творил небывало фиолетово-янтарный небосклон, будто бы подчеркивая им новый флаг и новую страну. Этот вечер сиял сиреневой синевой, демонстрируя совершенную власть Принцессы Ночи как над этим, так и над другими мирами.

Здесь, с высоты трехсот двадцати четырех метров Эйфелевой башни, падали и падали вниз жизни и воспоминания, падали слезами тусклого неба осени. Плакать ему ещё долго! Казалось, даже бесконечно. Они же все под ним – маленькие, хрупкие существа с самым опасным оружием. И сталь, и свинец! Закат кровавый… кровавый…

Нет стольких слов, нет стольких красок, чтобы изобразить хотя бы один закат военного положения. Но... гуляя по улицам тысяч и тысяч военных городов, сотканных из крови и камня, чувствуешь порох, горячую смесь бензина и необходимости. Чувствуешь слезы и гнилой вкус прошлого века. Разложившуюся победу.

А под Эйфелевой башней, спрятавшись от высоких облаков и далекого космоса, забыв о скоротечности мира и его времени, ужинали Гизмо и Найтмэр Мун. Они беззаботно общались, даже не замечая, что ветер уносил вместе с Парижским туманом жизни, души, судьбы, время да собственный смех пары.

Они смеялись над Эйфелевой башней и Европой. Смеялись над всем миром.

А художник их рисовал.

И вместе они ничего не замечали. И никто не замечал.

– Так что же вы сделали? – с любопытством смотрел на собеседницу Гизмо, откинувшись на спинке стула. Рассказ об успехах его политики в другом мире приводил фюрера в восторг. – Что вы сделали? Брать деревушку штурмом было бы опасно и неэффективно. Или же сработал гений тактики?

– Совсем нет! – Найтмэр улыбнулась, но улыбка эта была подобна пулеметной очереди. – Я применила то, чего нет в вашем мире – магию. С нею куда легче!

– Ах, точно! – стукнул себя по лбу, смеясь, Гизмо. – Вы заставили их всех уснуть?

– В точку. Город был взят без боя. Без единого выстрела – сотни пленных!

– Как славно! Такая мощь – эта ваша магия. Напоминает мне одну взятую нами деревушку… на Восточном фронте.

– Вы тоже усыпили жителей? Технологиями?

– Нет, мы сожгли жителей.

Бергхуф… обнимало лето. Не было флага. Не было неба и гор. Даже деревья, споткнувшись, попадали вниз, в пропасть, разбившись о камни, словно потерявшиеся чайки. Не было ничего. Только летняя горячая ночь.

Руины пахли порохом. Пыль давно осела, но в темноте казалось, будто она стояла вокруг стенами, снова и снова сооружая здание. На самом же деле это был лишь угасавший с приходом глубокой ночи свет. Он угас над этим место задолго до падения солнца за горизонт.

Было тихо, как в первую ночь на сформировавшейся Земле. Было так же спокойно и тускло, будто лампу, которая освещала темную комнату космоса, накрыли колпаком, оставили и забыли. Меж тем река человеческой истории текла дальше, пробираясь сквозь ил, царапаясь о подводные камни, убиваясь о возведенную кем-то плотину.

Трава согнулась под ветром, как немой старик над могилой собственного сына, и не подавала признаков жизни. Её зеленый цвет, раньше осени заставляя её сереть, стекал в землю, в грязь и асфальт. Не смотрели наверх даже кусты, даже мхи близ корней деревьев. Всё пригнулось, всё оплакивало последние девять… или десять… лет.

Здесь уже не было ничего. Ни птиц, ни жизни. Ничего вообще.

Скатываясь будто бы по грубым мозолистым рукам, постепенно возвращались на небо звезды, исчезнувшие почти десять лет назад. Десять лет!... какой долгий это срок для ребенка – десять лет не видеть звезд! Десять лет смотреть в кромешную тьму и молить её хотя бы о том, чтобы стать звездой. Навсегда! Без боли!

Десять лет! Как это много для природы! Как много это для и без того умирающей планеты! И вот – десять лет! – без звезд! Без неба. Возможно ли залечить такую рану? Чем, чем перевязать кровоточащий мир? Какими словами? Какими делами?

– Прости меня, Тия… – прошептала Луна, рассматривая пепел и щебень. – Но во имя… Праматери… как могло до этого дойти?

Пепел и щебень танцевали. Шли хороводом над могильными камнями резиденции.

– Вокруг так… так тихо и темно… – произнесла Владычица Ночи. – Отчего это, Тия? Почему всё обернулось так? Почему ты смогла остановить меня, а эти причудливые двуногие не смогли сдержать его… где они, Тия? О, где они? Где их души?...

Селестия не проронила ни слова. Тысяча лет – огромный срок. В этом мире прошло всего десять лет. Смешная закономерность невзаимных измерений. Время относительно, всё относительно… за тысячу лет так много всего случилось в Эквестрии, столько всего произошло прекрасного. Столько прекрасного ещё произойдет.

– Почему руины? Почему столько… столько смертей? – Луна плакала, но её сестра предпочла остаться в стороне. – Я не могу видеть их сны! Я не могу, потому что сон каждого из них – это пепел. Это порох!... Мне… Мне так жаль, что я послушала его, но… но кого слушал он?... Зачем?...

Щебень поклонился пеплу. Танец почти был закончен.

– О, Тия, если бы… – принцесса запнулась, сорвавшись на всхлип, но продолжила: – если бы не ваша помощь, неужели всё это ждало и нас? Я не верю… Ты слышишь этот запах?... здесь крови больше, чем воды в океане… и руины… обломки…

Она замолчала, не переставая плакать. Гражданская война была страшной. Но после неё государство смогло оправиться.

Здесь же был только холод. И даже луна казалась теплее.

– Мне страшно… – продолжала Принцесса. – Мне страшно даже быть здесь… Я слышу ветер и мне кажется, что это бомбардировщик – снова летит по своей траурной траектории. Тогда и сердце замирает… Даже ветер… даже ветер на своих крыльях несёт страх. Ночь… день… смилуйтесь!...

– Пойдем, Луна, – кивнула кобыла всего пару всхлипов сестры спустя. Величественно-маленькая кобыла. – Некому нести дружбу.

– Н… некому? – в слезах обратилась Владычица Ночи. – Совсем… некому?

– Они найдут свой путь сами – светает. Всегда находили.

Щебень растворился. Пепел, осев, скрыл тихий всхлип телепортации.

Из-за горизонта показалось солнце.

*Бергхоф – резиденция Гитлера.