"Дружба сильнее Войны!", Часть I: В преддверии бури.
Глава V. Когда земля уходит из-под ног...
Если ты прознал, что вражеский лазутчик прокрался к тебе и следит, помани его выгодой; введи его к себе и помести его у себя. — Артах Лордаеронский, «Военное Ремесло».
Послушай-ка, Анджей… – сказал поручик.
– Да, ваша милость? – насторожился слуга, который только украдкой съел целый батон хлеба.
– Ты боишься смерти?
Анджей оторопел.
– Что вы такое, ваша милость, говорите? – спросил он, предчувствуя что-то неладное.
– А ведь знаешь, – там, на Запорожской Вольнице, очень и очень опасно… – промолвил пан Несвижский. – Кто туда едет, тот не возвращается. Ты хоть и порядочный плут, но твоими плутнями на Запорожье сыт не будешь.
– Как это так, пан поручик?! Неужто вы хотите, чтобы я вас бросил? – последнее слово верный слуга отшвырнул от себя, точно змею.
– Не бросишь ты меня, Анджей, – наклонился к синему единорогу Ян. – Ты добрую службу мне сослужишь.
– Нет-нет-нет, – забормотал Анджей. – Вы уж как хотите, ваша милость, но я от вас ни на шаг! Что я, предатель какой, я что, холоп, а не чистопородный?..
– Прошу, Анджей, – прошептал Ян.
И вся его прежняя твёрдость и уверенность стала мольбой утопающего, – утопающего в беспощадном водовороте посреди бушующего океана.
– Ну… А… – запнулся слуга.
К такому обращению он не привык.
– Солнцем-Богом тебя заклинаю! Возьми эти два письма, – он достал конверты. – И одно передай княгине, а другое – княжне. Доедешь на лодке до Чигривилля, а там, что есть духу, скачи до Жорстковичей.
– Но… Неужто нельзя отправить кого-нибудь другого? – взмолился Анджей – Какого-нибудь пегаса? Так ведь и быстрее будет!
– Ты что, дурень? Не могу же я по делам сердечным послать кого попало. Не как слугу, а как друга испытанного тебя прошу!
– Хорошо, ваша милость, – всхлипнул юный единорог. – Эх… Жалко мне так вас бросать, так жалко, что, пожалуй, и новый кафтан меня бы не утешил.
– Будет тебе новый кафтан, – ответил пан Несвижский. Терпение его подходило к концу. – Только прошу, сделай всё как надобно!
Анджей будто бы повеселел.
– Всё равно, ох как не хочется мне вашу милость здесь бросать… – он покачал головою. – Свидимся ли мы с вами когда-нибудь? – спросил синий единорог и с грустью обратил синие глаза на поручика.
– Не бойся, Анджей, даст Бог – свидимся ещё… – Ян заключил своего слугу в крепкие объятия.
Воцарилось короткое, неловкое молчание.
– Ладно, – произнёс поручик и отошёл, – пора тебе ехать.
Маленькую шлюпку спустили на воду. Анджей уселся в неё вместе с приземистым, точно срубленное дерево, солдатом.
Юный единорог молчал, как и его господин. Как бы он не плутовал, как бы он не клянчил очередную вещь, Ян знал: верней его нет на всём белом свете.
И теперь он расставался не просто со слугой, не просто с другом, он расставался с частицей своей души.
Поручик с тоской смотрел назад, где растворялась в синей дали, покачиваясь на воде, утлая лодка. В ней мерно грёб солдат и тихо всхлипывал, утирал непрошенные слёзы Анджей.
– Копытач по курсу!!
Звучный возглас подобно удару дубины вырвал Искряну из царства сновидений и окунул её в студёную воду яви. Она приоткрыла лиловые очи и тотчас же зажмурилась от яркого солнца.
Походная жизнь вокруг неё продолжала своё движение. Лодке сопутствовали скорые ветра, – и гребцы отпустили вёсла. Каждый из них занимался своим делом, – кто дремал, кто приводил в порядок оружие, а кто попросту сидел покойно, смотрел вдаль и размышлял...
За бортом скользнула дюжина мелких рыбёшек. Стая чаек с криками воспарила в бездонные небеса и на белоснежных крыльях промчалась над водяной гладью.
Искряна, все ещё окутанная сонным дурманом, привстала и огляделась.
Да, ей это не привиделось. Она и правда плывёт к битяшам на большом, летучем челне…
Разум её, всё же, наотрез отказывался верить в это. Казалось, только вчера она жила столь спокойной, размеренной жизнью...
Но, нет, жребий брошен, и пути назад нет.
И в подтверждение тому вдалеке маячили высокие башни крепости Копытач. Единорожка читала про неё: совладать с неприступными стенами цитадели и доблестью её защитников не удавалось ещё никому, и, кроме того, с востока её окружали глубокие пучины реки Чиетрец. Река не только защищала их от посягательств с восточной стороны, – ещё, в годину осады, защитникам на быстрых лодках подвозили по ней припасы.
Препятствовать этому здешние неприятели Велькской Республики не могли, и самые опасные, – то есть, кайруфцы и битяши, тоже. Они не умели строить больших боевых кораблей, а малые суда не могли выстоять под сокрушительными выстрелами крепостных орудий.
Копытач славился своей неприступностью, но, построенный в самой глухой части Республики, он жил своей, обособленной от остального мира жизнью. Закалённый в боях гарнизон крепости тоже существовал отдельно, – день-деньской надзирал он за этими полудикими землями, но ни единожды не участвовал в больших войнах.
Впрочем, у защитников крепости и без того своих хлопот был полон рот. Да, по обыкновению в окрестностях Копытача царил покой, – ведь вокруг, насколько хватало глаз, простиралась одна лишь степь, чьё гробовое безмолвие нарушал только рокот речных волн и редкие покрики птиц.
Но каждый знал, что под предательской личиной спокойствия таились во множестве грабители, речные пираты, битяши, разбойные ватаги алмазных псов и своры самого хана Кайруфского.
Единорожка вдруг поняла, что куда-то запропастился Анджей. Сердце её защемило, а дыхание участилось; а вдруг случилось что?
– Доброе утро, ваша милость, – выпалила Искряна, подойдя к Яну.
– Доброе… – нахмурился поручик.
– А где Анджей?
– Уехал.
– У… уехал? – волшебница на мгновение потеряла дар речи.
– Уехал, – подтвердил Ян и нахмурился ещё более.
– Куда? – не унималась единорожка? – Зачем уехал?
– Я дал ему важное поручение. Так надо, сударыня.
Своим словам поручик не верил сам.
– Понятно, сударь…
Волшебница повесила голову. Вновь, как и в самом начале путешествия, она почувствовала себя очень одинокой и всеми позабытой-позаброшенной. Отныне не с кем ей было словечком перемолвиться, ведь её окружали одни лишь солдаты, солдаты, солдаты… Души мужественные, но бесконечно далёкие от неё, как далека Эквестрия от Солнца.
Могучие врата крепости с шумом отворились. Навстречу отряду вышел немолодой уже единорог с повязкой на правом глазу. Его шкура напоминала холодный, потускневший от времени, но все ещё блестящий зелёный мрамор, а взгляд единственного его ока пронзал насквозь, точно меткая стрела, пущенная из лука.
– Приветствую вас, судари… – сказал единорог. Его невозмутимый взор упал на Искряну. – Моё почтение, сударыня. Я, – обратился он ко всем, – Войцех Горогоцкий, комендант Копытача. А вы кто такие и с чем пожаловали?
По словам Войцеха нельзя было понять, о чём он думает на самом деле. Если самопалы, копья, или некое другое оружие умело бы говорить, оно говорило бы именно так; вещало бы сухим, беспристрастным гласом.
– Ян Несвижский, поручик панцирной гусарской хоругви светлейшего князя Доминика Черешецкого. – представился жёлтый пегас и обратил копыто к Искряне. – А меня сопровождает Искряна Зимережская, поверенная князя. Я направляюсь на Запорожскую Вольницу по княжескому поручению. Вам же, пан Горогоцкий, меня просили передать послания.
– Хорошо, – кивнул пан Горогоцкий, – проходите.
Насколько Копытач снаружи поражал мрачным своим великолепием, несметными своими башнями и бойницами, настолько внутри он изумлял отточенным до блеска порядком.
Каждый ратник из нескольких сотен ему подобных занимал здесь своё, отведённое ему место. И хотя могло показаться, что гарнизон без роздыха готовился к скорому отражению вражеского нападения, – настолько била ключом здесь жизнь, – но солдаты не метались по двору подобно напуганным животным. Не со спехом, а с толком делали они свою повседневную работу.
– Говорят, на Запорожье неспокойно… – обратился Ян к одноглазому единорогу. – А ведь ваша, сударь, фортеция, вздумай они напасть, встанет на пути у бунтовщиков в первую очередь…
– В крепости у меня царит порядок и дисциплина, – молвил пан Горогоцкий. – Ежели увидим мятежников, мы их живо расстреляем, как оно и было всегда. Вздумают напасть – все зубы изломают. Одна лишь беда, – пороху мало…
Говорил он без гордости, а будто бы сообщая саму собой разумеющуюся истину.
Пытливые глаза Искряны тотчас же приметили пёстрые, в большинстве своём синие мундиры реестровых битяшей. И чем дольше вглядывалась единорожка в морды солдат, тем больше она различала битяшских папах, самопалов, чубов и длинных усов. Ей вспомнились слова Яна: «Битяши... Неприятные, если позволите, типы. Реестровые, сударыня, — ещё куда ни шло, хоть они и беспробудные пьянчуги, и за ними и глаз да глаз нужен…»
Восстание запорожцев… а вдруг?..
– Отчего же это у вас, сударь, пороху мало? – спросил Ян.
– Пан Горогоцкий… – обеспокоенно перебила Искряна. Её глаза с опаской изучали суровые морды реестровых битяшей.
– Да, панна Земирежская? – откликнулся комендант и остановился. Взгляд зрячего его ока, пронзительный до невозможности, обратился на неё.
– А реестровые битяши… – протянула Искряна с нерешительностью, будто бы раздумывая над сложной задачей. – Они… Ну… Ведь они… Битяши…
– Да, панна Земирежская? – повторил Войцех с тенью недоумения, – неуловимой, точно волшебные мгновения пред наступлением сна.
Волшебница попятилась и вся сжалась в ожидании резкого ответа.
– А вдруг они – предатели? – сорвалось у неё с языка.
Небольшой отряд, окутанный зловещим туманом, брёл сквозь чащобу. Небеса, – тяжёлые и свинцовые, нависали над ней, как будто бы само Солнце не имело здесь власти.
Деревья, смутные и чёрные, будто бы обступали путников, пожирали их голодными взглядами и тянули к ним свои узловатые, сухие ветки. Чахлая трава, – грязная и тёмно-зелёная, как сорняк, не попросту шелестела, а словно шепталась, замышляя какое-то недоброе дело. Порою в дремучих глубинах леса раздавался приглушенный рык или душераздирающий вой; и никто не сумел бы разобраться, выли то волки или кровожадные вурдалаки.
Сама сущность леса, – тёмная и молчаливая, точно сама чаща, негодовала, – ведь больше всего на свете не любила она чужаков.
Пони шли, с ужасом озираясь по сторонам. Когда под их копытами вдруг чавкала грязь или шуршали в траве незримые существа, все вздрагивали. Когда вдруг налетали злые порывы ветра и деревья бормотали неразборчивые речи, все дрожали в неописуемом страхе.
Каждый из этих пони на своём веку не раз глядел смерти в очи, и лишь чудо избавляло их от её костяных объятий. Великое множество раз все они выходили живыми и здоровыми оттуда, откуда нет пути назад, – а теперь даже их отважные сердца колотились от бездумного страха.
Эти бравые молодцы готовы были в одиночку померяться силой хоть со многими дюжинами врагов из плоти и крови, но бороться со злыми духами Вечнодикого леса они не смели; ведь для бесплотных, призрачных тел острые лезвия катаров – всего лишь заострённое железо, а смертоносные пули самопалов – не более чем куски свинца.
– Пане атаман, скоро уже прыйдемо? – хриплым от промозглого воздуха голосом спросил один из битяшей.
– Уже скоро, Дмытро, уже скоро, – отвечал чернявый единорог в богато убранной одежде.
Невдалеке хрустнула ветка. Все пони как один обернулись и застыли.
Зловещие тени за пригорком оскалились рядами острых зубов и затерялись во тьме деревьев. Путники забормотали слова молитвы, осенили себя священным знамением и пуще прежнего сжали оружие.
Суеверные битяшские умы, – даже те, которые издавна сроднились с убийствами, резнёй и кровопролитьем, – даже те не могли вынести подобной пытки.
И один лишь чернявый единорог, пони по прозванию Богдан Сиромахо, не показывал виду, – он знал Вечнодикие Дебри, как свои четыре копыта. Знал он также, что страшные создания дремучей чащобы не причинят ему и его спутникам вреда, поскольку их попросту… нет. Все эти уродливые, туманные образы были лишь наваждениями.
Породил же их сам воздух, сами деревья и ветер Вечнодиких Дебрей.
Но сколько не втолковывал это Богдан своим суеверным спутникам, те не внимали его словам. Молва и всевозможные небылицы об этих странных местах расползлись по свету, точно вши в поисках свежей крови, и настолько они проникли в сознание многих, что уверовать в мирную природу этого леса сумел бы лишь редкий смельчак.
Чего только не рассказывали о Вечнодиких Дебрях!.. Каких только страхов не порождало богатое воображение разнообразных выдумщиков!..
Впрочем, за Богданом некоторые храбрецы, всё же, отваживались пойти, ибо они знали, – под предводительством этого единорога сама смерть и все злые духи мира обходят их стороной.
И битяши во главе с Сиромахой ходили сюда не зря, не ради прогулки, не ради охоты или в поисках приключений, а за важной надобностью. Здесь, в глухой чаще, жила…
– Зекора! – крикнул Богдан, когда отряд вышел на прогалину. – Зекора!
Звуки его голоса подхватывало шальное эхо и разносило промеж угрюмых деревьев.
– Как думаеш, – прошептал один битяш другому, – эта Зекора може управляты тутешними духамы и упырями?
– Да, може, – ответил второй с твёрдостью. – На то она и видьма, щоб со всякою нечыстью управлятыся.
И правда, в этом он не сомневался. Не раз уж он хаживал сюда вместе с Богданом, и никакая нечисть не наскакивала на него из глухой чащи.
Да, он явственно слышал, как кто-то или что-то то и дело завывало, кричало и ревело вдали. Да, всякий раз его сердце волей-неволей сжималось в ком от леденящего душу ужаса.
Но не было такого случая, чтобы его коснулась хладная длань призрака или вонзились в него когти, острые, как булатный кинжал.
Впрочем, его вдруг охватило непреодолимое желание рассказать какую-нибудь небылицу.
– А одын раз, – он расправил усы с загадочным выражением, – на нас упыри накынулыся. Не углядела тогда Зекора, видать.
– Да? Правда? – испугался его младой собеседник и задрожал, будто ожидая нападения.
– Ох, здорово мы тогда оробелы, – с жаром продолжил рассказчик, – оны как выскочат, як выпрыгнуть из-за бугра, зубищи с добрый катар розмиром, а когти – повирыш ли, длыннее копья… Ну, мы тут же за катары похваталыся, и бигом Богдана, соколика нашого, защыщаты...
И только он увлёкся рассказом, только он сам едва ли не уверовал в свои россказни, как его бойкие речи прервало громкое шуршание.
Звон клинков тотчас же развеял зловещую тишину, и четыре катара направились в сторону тёмной гущи кустов. Впрочем, оружие тотчас же водворили на прежнее место, – ведь из чащи вышла всем им знакомая пони.
Нет, не пони, а зебра.
Зекора.
К вящему удивлению единорожки, как и к её безмерной радости, пан Горогоцкий нисколько не осердился на неё.
– Отчего же предатели? – сказал он со спокойствием. – Нет, эти молодцы никогда меня не предадут. Они меня уважают, и я уважаю их. Эти пони преданы мне всей душой.
– Но… Э-э-э… – Искряна донельзя смутилась. Она сама жалела о том, что задала этот вопрос. – Я… я читала в книгах по истории, как целые крепости сдавались противнику из-за… ненадёжных… воинов…
Голос пунцовой от смущения единорожки напоминал робкий писк.
Взор Яна, пылающий огнём недовольства, едва не прожёг ей в спине зияющую дыру.
– Книги… – пробормотал Войцех. – Поживёте с моё, сударыня, и поймёте, – что книги – это сплошное враньё. Да! – добавил он с несвойственным ему пылом. – Книги – бесполезные бумажки, которые годятся только на растопку походных костров, ибо нет в них никакого толка: каждый пишет то, что ему вздумается – а засим целые поколения пребывают в неведении!
– Но…
– Не по книгам надо жизнь учить, сударыня, а по опыту! Вот, хотя бы «Военное Ремесло» Артаха Лордаеронского, – сущая бессмыслица, написанная лентяем, что всю свою жизнь провёл в удобной комнате за книгой. Говорит он, что, мол-де, нужно вести себя по-отечески с солдатом, – но это же вздор! Солдаты должны относиться к своим вождям с уважением и благоговением, – Войцех погрозил копытом в пустоту. – Иначе это не войско будет, а дом престарелых какой-то! Да, учиться жизни следует только по опыту, и никак иначе. А мой опыт – он говорит, что в Копытаче не место предателям и изменникам!..
– Да, сударь… – вздохнула Искряна и повесила голову. – Простите моё невежество…
Пристыжённая единорожка наконец поняла, осознала сполна, что с вершителями ратных подвигов ей не по пути. Склад ума у неё и у Яна с Войцехом разнились так, как разнятся между собой книга и ружьё: и то и другое – могучее по-своему оружие, но рядом с ружьём книге не место…
– Так как же послания, пан Несвижский? – спросил комендант. Пламень воодушевления в его глазу потух и сменился прежним, тусклым огоньком хладнокровия.
– Вот, прошу, – подал письма поручик.
Пан Горогоцкий разглядел письма, кивнул, – как кивает один ремесленник другому, и положил их в карман своего кафтана.
– Благодарю. Отобедать не желаете?
– Нет, спасибо, не досуг нам, – ответил Ян. – Надо ехать, иначе не поспеем вовремя.
– И то правда, – нахмурился Войцех. – Что ж, доброго вам пути. С Богом.
– В добрый путь, – вздохнула Искряна. – Солнце да защитит нас…
Прошло немало времени. Страшные, гремящие речные пороги, которые загубили уже многих незадачливых мореплавателей, остались позади.
Резвый челнок миновал все опасности, и, целый и невредимый, причалил к отмели. Пони сошли на берег и устроились на ночлег, дабы отдохнуть и на следующее утро с новыми силами преодолеть последний остаток пути. Путники развели костёр и в глубоком молчании принялись за еду.
Искряна накрылась большим, тёплым покрывалом из меха, но холод всё равно метал в неё свои незримые стрелы без всякой пощады.
Единорожка дрожала. Теперь все её смутные надежды на увлекательное путешествие, которые и до того подламывались с каждым днём, с громким треском рухнули на бренную землю и покрылись гнилью страха.
И даже прекрасные картины могучей южной природы не радовали ей глаз и душу. Не смотрела она на то, как земля тонула в оранжевых лучах заката, как тут, где степь лишь изредка перемежалась небольшими лесами, охватывали всё без остатка солнечные лучи. Священное светило не приносило ей с западной стороны блаженное тепло и мягкий свет, не прогоняло прочь лёгкий апрельский морозец.
Ей было холодно и страшно, а на душе её скребли кошки.
Вдруг, в близлежащем лесочке раздались приглушённые оклики и трескотня сухих ветвей.
Отряд поднялся на ноги. Все насторожились, как один. Ян со звоном выхватил катар из ножен и махнул им назад, к реке. Жолнеры поняли всё без лишних слов; отряд отступил, построился, стрелки направили самопалы на лес и укрылись за мешками и ящиками.
Поручик, сощурившись, всматривался вперёд. Промелькнула одна серая тень… другая… третья…
Эти серые тени – сгорбленные, неказистые, которые проносились перед глазами, точно видения, – их жёлтый пегас узнал бы в любом уголке мира.
Алмазные псы. Кровожадные, злобные, алчные твари.
– Оружие наизготовку, – прошипел Ян. – Стрелять по моему приказу!
А сам украдкой бросил взгляд на Искряну. Та сжалась в комок, опустила уши и, будто околдованная, смотрела на лес.
– Панна Земирежская, – прошептал поручик. – Будьте готовы колдовать. Похоже, они настроены нас порубить.
– Х-хорошо… – произнесла единорожка, телекинезом открыла перемётную суму и левитировала оттуда кольцо себе на рог.
То было особое кольцо. Их волшебникам по окончании учёбы выдавали в больших университетах, но Искряне вручили его задаром, по надобности. Если даже самые одарённые единороги не могли вершить некие очень могущественные заклинания без такого кольца, то с ним их сила возрастала десятикратно.
Отчасти за неимением таких колец войска мятежников всегда уступали полкам Республики в силе.
– Хто иде?! – рявкнул голос из-за деревьев. – Говоры, вражый сын, не то из самопалу спрошу!
– Его милость, пан посол светлейшего князя Доминика Черешецкого! – крикнул Ян в ответ.
В лесу зашушукались. Наконец, из тёмной чащобы выступил битяш, а за ним – несколько пони и алмазных псов.
– Вот как? – спросил битяш на чистом веольшском. – И чего от нас нужно «ясновельможному пану»?
Он будто бы невзначай коснулся катара, закреплённого на его левой ноге.
Ян не мог отделаться от ощущения, что им из леса улыбается смерть, – добрая дюжина самопалов и луков, готовых в любое мгновение обрушить свою мощь на путников.
– Мы направляемся с посланиями к верховному атаману Вольницы Запорожской, – сказал громко поручик. – Немедленно отведите нас к нему, холопы!
– Отвести-то мы можем, – ответил с безразличным видом битяш. – Это несложно. Да, думаю пан атаман вам обрадуется… Вот только отведём мы тебя, «твоя милость», – прорычал он, – на верёвке!
Ян не колебался ни мгновения.
– Огонь!!!
– Почто же пришёл в такую ты даль? Вижу, грызёт твою душу печаль?
Зебра каждый раз изумляла Богдана своей манерой речи.
– Да, Зекора, – вздохнул он. – Черви меня гложут… Не могу с собой совладать, хоть караул кричи.
– Ну что ж, Сиромахо, пойдём же за мной, – произнесла с улыбкой знахарка, – быть может, отыщешь душевный покой...
Зекора лёгкой рысцой направилась обратно, в кусты. Битяши пошли за ней. Теперь их беспокойство улеглось: рядом с «видьмою», как они её прозвали, им ничто не угрожало.
Ничто из потустороннего мира, разумеется.
– Кажется, Жорстковицкие, будь они неладны, хотят отобрать у меня княжну… – сказал страдальческим голосом Сиромахо. – Можешь предсказать будущее?.. Мне позарез надо знать, – добавил он с нежностью, – смогу ли я хоть когда-нибудь приласкать Её, обнять и приголубить безо всяких помех…
Зебра вздохнула.
– Послушай, Богдан… уверяю тебя, – так помешаться ты можешь, любя. Но, впрочем, судьбу я тебе предскажу; всю правду, как есть, тебе покажу.
– Спасибо, Зекора! – с жаром воскликнул Богдан. Ты даже и представить не можешь, как я тебе благодарен...
В ответ зебра лишь улыбнулась и кивнула; она-то представляла.
Познакомились они по случайности. Несколько лет назад Зекору нашли обитатели одной деревеньки, полуживую, на краю леса. Поначалу пони её испугались не на шутку, но затем снесли её в деревню, накормили, выходили, и посадили в клетку, точно какого-то невиданного зверя.
Несколько дней она провела в позорном заточении; жители глазели на неё, будто бы на диковинку какую-то, тыкали в неё копытами и громко смеялись.
Но тут в деревню заявился Сиромахо с отрядом, – он как раз проезжал мимо, по следам разбойной ватаги. Разумеется, первым делом жители рассказали ему о такой небывальщине.
И когда «небывальщина» взглянула на него своими раскосыми, полными отчаяния и грусти глазами, ретивое сердце молодого подполковника замерло. В этих очах цвета неспокойных морских волн он вдруг увидел печаль, схожую с его печалью.
Печалью, что порождена на свет отверженностью и непониманием.
Сиромахо, как и всегда, не медлил ни мгновения. Тотчас же он собрал вокруг себя своих битяшей, освободил Зекору, – невзирая на все прекословия жителей деревни, – и забрал её с собою.
Некоторое время он и зебра общались жестами. Но однажды, неожиданно для всех, Зекора заговорила на чистом веольшском, в стихах… И тогда она сказала, что поселится здесь, в Вечнодиких Дебрях, вдали от оживлённых городов и тех, кто попытается её пленить. Богдан ей не препятствовал.
В благодарность за спасение она пообещала помогать ему так, как только умеет.
И умела знахарка многое.
Досадно, что она, как она ни старалась, не могла ничего вспомнить из своего прошлого – откуда она пришла, и как оказалась посреди земель Велькской Республики.
– А как Спайко поживает? – спросил единорог.
– Как и всегда поживает дракон, – весел и бодр… о, вот и он!
Навстречу им, из большой хижины, выбежал приземистый дракончик с умными зелёными глазами. При взгляде на его лиловую шкуру приходил на ум аметист, драгоценный и прекрасный, за который не жалко и полцарства отдать.
– Привет, Зекора! О, привет, Богдан! – Спайко помахал лапой Сиромахе.
– Здравствуй, Спайко, – ответил с улыбкой единорог, крепко прижал его к себе и потрепал по голове. – Как ты тут без меня?
И всё же, чем только не шутит судьба! Богдан, которого многие пони отвергали и чурались (и порою они сами не отдавали себе в этом отчёта) в обществе дракона и зебры чувствовал себя как дома. Здесь его тихий, но неустанный гнев, что подобно спящему вулкану клокотал в его душе, исчезал бесследно.
Зекора нашла и подобрала Спайко, когда тот ещё был яйцом. Большое драконье яйцо, одинокое и всеми позабытое-позаброшенное, лежало в кустах. По правде говоря, драконов осталось на свете ничтожно мало; и такая их небрежность к собственным же детёнышам поражала.
Дракончик вскоре вылупился. Вырос он очень смышлёным и расторопным помощником: Спайко помогал Зекоре собирать нужные травы и варить зелья, работал по хозяйству. Благодаря его резвой прыти работа у знахарки спорилась, и зебра, полушутя, называла его ласково: «мой лучший помощник». Впрочем, из Вечнодиких Дебрей она его не выпускала, – она знала, на что способен так называемый «цивилизованный мир», увидь он некое диковинное создание.
– Хорошо, – отмахнулся дракончик, – как и всегда. А у тебя как, Богдан? Как там дела? – он аж подпрыгнул на месте.
Поскольку Спайко не мог знать, чего деется вовне леса, все вести ему приносили Зекора, – которая изредка ходила куда-то туда за покупками, а также Сиромахо, – который для юного дракона был образчиком для подражания.
– Помощник ты мой, – улыбнулась зебра, – донимать погоди, гостей, что устали от тягот пути. Ты лучше нам чаю скорее налей, того, что смуродинный, – и покрепчей.
Дракончик вытянулся, отдал честь (подражая солдатам, которых однажды изобразил Богдан) и побежал обратно в хижину.
– Какой же он славный, – сказал Богдан со счастливым вздохом. – Я ему завидую. Честное слово.
Зебра нахмурилась.
– Покамест живёт он от мира вдали, пока лиходеи его не нашли, – не будет заботы ему никогда. Но вырастет он – и что же тогда?
– Да… – протянул Сиромахо и добавил шёпотом: – признаться, я бы отдал всё что имею, лишь бы он остался всё тем же добрым дракончиком… Рядом с ним душа радуется. Рядом с ним хочется жить…
В ответ Зекора грустно покачала головою.
Оба они знали, что легче приучить матёрого волка приносить палку, чем унять жадность и злобу драконьего племени.
Дурной нрав дракона укротить ничем невозможно.
-…а потом кричат: «эй, выходи на поединок, кто не трус!» Ну я что, трус? Вот и выхожу один на один с этой здоровенной псиной, – рассказывал один из битяшей, дюжий и могучий молодец. – Войска и наши и ихние, – все столбом стоят, замерли: ждут, как там у нас пойдёт. Ну мы, значит, покружили-покружили на месте, и опять стоим. Вдруг я кричу: «эй, смотрите все! Там огромный дракон!» – а кайруфец этот, как дурак, оборачивается, а я как наброшусь на него, как пырну катаром в живот – тут-то ему и конец пришёл. Да, всякое со мной бывало – всего и не упомнишь!
– Ну и ну… Я вот только не понимаю, Юрко, – сказал, нахмурившись, дракончик и отпил ещё чаю. – Почему он обернулся-то?
– Дурак потому что был, – развёл копытами Юрко. – И слава Солнцу, иначе прикончил бы он меня, это уж как пить дать.
Зекора встала.
– Спасибо, друзья, за рассказы вам, – улыбнулась она. – Мне жаль, расходиться пора по домам. Богдан остаётся, вы ждите его – с ним у нас дел на минуту всего.
Битяши слезли со стульев и, переговариваясь, вышли. Эта хижина околдовывала своим первозданным уютом не только Богдана; здесь и его битяши теряли охоту к сквернословию, становились будто бы добрее. Их суровые морды смягчались, копыта их не тянулись поминутно к оружию, а недобрые мысли покидали их разум, как уносится ввысь дикий грифон, которого застали врасплох охотники.
Спайко таким взглядом, каким щенок выпрашивает подачку, глядел на знахарку. Та обернулась и с суровым видом указала копытом на дверь.
Если Зекора ворожит, это значит, что ему рядом быть нельзя.
– Знаю, знаю… – буркнул Спайко. – Уговор дороже денег и всё такое прочее...
Дракончик гордо хмыкнул, сложил лапы на груди и побрёл прочь.
Хлопнула дверь. Зебра и единорог остались одни в полумраке комнаты. Знахарка привычными движениями развела посреди хижины огонь и поставила вариться котёл. Пробежавшись глазами по зельям, Зекора тряхнула своей прямой, как лезвие катара, гривой и достала несколько бутылей. Она по очереди опрокинула их в бурлящую воду.
И началась ворожба…
Жидкость из первой бутыли окрасила воду в яркий, оранжевый, как рассветное солнце, цвет. Мягкие сполохи волшебного огня осветили котёл. Бурная вода унялась, пузыри исчезли.
Вторая бутыль, напротив, породила глубокую, как морские пучины, темноту. Комната погрузилась во мрак, и только синие глаза знахарки, бормочущей древние заклятия, будто бы светились.
Стоило Зекоре вылить третью бутыль, как из бурлящей воды с тихим звоном показались призрачные зелёные ростки. Они прорывались сквозь тьму, возвышались и возвышались, обрастали густым покровом листьев.
Когда волшебные ростки, обвили, точно плющ, котёл и часть комнаты, из их листьев вырвались прекрасные бабочки, чьи прозрачные крылья били воздух, порождая мириады крошечных искорок. Всё вокруг наполнилось нежным зелёным светом.
Богдан, сняв шапку, будто околдованный, следил за ворожбой. Таинственный обряд он видел не однажды, но каждый раз он поражал его своей первозданной красотой и древним волшебством.
Знахарка, наконец, опрокинула последнюю бутыль. Подул призрачный ветер, раздался негромкий вой. Бабочки испарились, листья облетели и попадали в горнило котла.
Когда последний листок погрузился в воду и обратился в пыль, комнату озарил голубоватый, как небо в погожий день, взрыв.
Зебра склонилась к котлу. Её очи будто бы опустели, а взгляд застыл на бурлящей, волшебной жидкости.
– Вижу… – забормотала она. – Вижу сокола… поле битвы… кровь… рядом с ним лежат два яблока… сокол торжествует, он победитель…
Богдан не сдержал восторженного вздоха. Сокол – это он!
Множество вопросов терзало его, но прерывать обряд Зекора настрого запрещала.
– Но вот, что это?.. предательство… предательство… ужасное, бесчестное предательство… берегись предателей!.. о… сколько крови… кровь близких друзей… но на чьих она копытах?.. снова два яблока… верь им: они честные, они не предадут… вот он, снова сокол… покаяние… он победоносно реет над полем боя, а за ним идут несметные рати битяшей… кровь… смерть… трупы… сколько трупов… сме…
Вдруг зебра запнулась и подняла взор. Её глаза округлились, будто бы она увидела нечто поистине ужасное.
Волшебство мигом развеялось, – вой ветра затих, а неровное сияние потухло.
Зекора закрыла глаза, с трудом вдохнула и рухнула оземь. Богдан стрелой бросился к ней и подхватил её безвольное тело.
– Слава Богу… – выдохнул он. – Слава Богу, живая… Сердце бьётся…
Зебра приоткрыла глаза и мягко отстранилась от Сиромахи.
– Со мной в порядке всё, Богдан. Ответ от духов тебе дан?
– Нет, Зекора. Там было всё, кровь, предательства, даже то, что я поведу вперёд какое-то войско, но не было ничегошеньки о Дарине… – уши единорога в бессилии опустились.
– Духи ответа давать не хотят, – покачала головою знахарка, – время придёт – они возвестят.
– Да, Зекора…
Поле битвы… Значит, война, о которой только и разговоров в последнее время, и правда начнётся. Кровопролитная, ужасная война. Два яблока? Что же это за два яблока? И как можно верить двум «честным» яблокам? Предательство… Но у кого же хватит духу его предать? И зачем? И что это за войско битяшей? Неужели он станет вождём всех реестровых битяшей Делькрайны? Или... или судьба приведёт его во вражеский стан? И что это за покаяние такое?
Одни вопросы, и никаких ответов.
Спрашивать у самой Зекоры? Толку в том нет, всё равно во время предсказания её разум витал в другом мире, будто бы во время сна, и она не помнила ничего.
Битяши, донельзя нагруженные мешками со всевозможными склянками, – целебными снадобьями ото многих болезней, противоядиями, сонными зельями и прочими варевами Зекоры, были готовы отправляться.
– Ну всё, Зекора, прощай, – сказал Богдан. – Спасибо тебе за всё. Передавай от меня привет Спайко. Бог знает, когда ещё свидимся… Грядёт война, и куда она заведёт меня – неизвестно.
Дракончик мирно посапывал у себя в кровати, – он сам не заметил, как задремал. Такое с ним нередко случалось.
– Привет твой дракончику я передам, – зебра горько вздохнула. – Пришёл бы конец всем этим враждам… Мужайся, Богдан, и смело иди. Прощай, – и удачи на ратном пути.
Битяши скрылись в чаще. Зекора проводила их взглядом и вернулась в дом.
– Прощай, – и удачи на ратном пути… – повторила она в задумчивости. – Ведь испытанья тебя ждут впереди.
Раздался оглушительный залп.
Битяши и кайруфцы грохнулись наземь. Ян и шесть пегасов помчались ввысь, в закатное небо. Буйный ветер сорвал с них шапки, завывал в ушах и трепал всклокоченные гривы.
Мимо них просвистел десяток стрел и пуль. Раздался стон, и один из пегасов с подстреленным крылом рухнул вниз, как камень, брошенный неумелой рукой.
Пегасы, точно смертоносные молнии, обрушились из багрового поднебесья на врагов. Первым же ударом поручик раскроил алмазному псу череп, другим сбил с ног битяша, а третьим выбил оружие из лап другого кайруфца.
Жолнеры отбросили бесполезные теперь самопалы, обнажили оружие, и волной мелькающей стали нахлынули на битяшей.
Завязалась ожесточённая рукопашная, – враги дрались не на жизнь, а на смерть. Смешалась в беспорядке толпа, пошли в ход зубы, копыта и твёрдые лбы. Звон клинков перемежался с боевыми кличами, воплями раненных и глухим стуком копыт.
Над жеребцами, точно столетние дубы над густыми рощами, возвышались угрюмые кайруфцы в меховых шапках. Они, вооружённые кривыми мечами, завывали, рубили и рассекали плоть что есть силы.
Застарелая ненависть освободилась, обрела очертания и со зловещим, безумным хохотом сеяла смерть над полем боя.
Когда грянули выстрелы, Искряна вскрикнула, кинулась на землю и зажмурилась. Кровь застыла у неё в жилах, а в нос ударило невыносимое зловоние дыма и смерти.
Сквозь трескотню самопалов проступили предсмертные стоны.
Это всё неправильно! Неправильно! Всё не должно быть ТАК!
– Прекратите! – закричала единорожка так, как будто это могло помочь. – Пожалуйста!!
Пуля взрыла землю рядом с её ногой. Волшебница зарыдала и поползла прочь.
Нет, она должна быть сильнее! Долг зовёт её!
Искряна попыталась совладать с собой. Еле-еле она открыла слезящиеся от страха и порохового дыма глаза и обратила к своему переполошенному разуму полный безмерного ужаса клич. Клич этот прокатился по её сознанию, тщетно силясь разыскать нужные заклинания, сплести воедино ниточки её рассудка и заставить его работать.
Раздались крики, – то помчались в атаку жолнеры. И единорожка тоже невольно повиновалась этому отчаянному порыву, вскочила на ноги и побежала вперёд.
Её рог окутало слабое лиловое сияние, и сутулый кайруфец, объятый волшебным облаком, завопил и полетел прямиком в реку. Послышался плеск, – морозная вода сомкнула свои потоки над головой алмазного пса.
Новые рыдания накатили на неё кипучей лавиной. Одна её часть кричала о спасении, о долге, о необходимости сражаться за свою жизнь, а другая – о том, как неправильно, как низко убивать, о книгах и о далёком, бесконечно далёком доме…
Рядом с её головой просвистел клинок. Искряна взвизгнула и попятилась назад, подальше от смертоносного катара. Битяш рассвирепел пуще прежнего и замахнулся вновь.
На сей раз острое лезвие ударилось об её рог, но отскочило с глухим звоном.
Единорожка, тяжело дыша, попятилась ещё. Запорожец наступал. Его морда, перекошенная от звериной ярости, горела жаждой убийства.
Но вдруг, ему в бок вонзился катар.
Время будто бы остановилось для Искряны. С ужасом наблюдала она за тем, как огонь жизни гаснет в глазах пони, как его безвольное тело падает на землю и как хлещет из раны кровь…
– Так нельзя! Остановитесь! – кричала волшебница. Шум битвы перекрывал её жалобный голос.
Её взор затуманился. Ещё немного, и она не выдержит…
Единорожка, сама того не понимая, уклонилась от ещё одного удара. Набрав в грудь воздуха, она закрыла глаза и понеслась вперёд, не разбирая дороги…
Густой запах крови и бессмысленной жестокости бил ей в ноздри. Несколько раз она споткнулась, несколько раз рядом с ней промелькнула кровожадная сталь, а один раз ей даже удалось направить заклинание…
Но она бежала, бежала со всех ног, – лишь бы только спастись, уйти из этого земного воплощения ада Дискордового, оказаться там, где нет этих стонов, этой крови и перекошенных морд…
Битяши теснили жолнеров, а из глуби леса к ним на выручку спешили новые толпы мятежников.
Веольшане сражались теперь не за победу, а из одного лишь отчаяния, как прижатые к стене хищники.
Ян же сражался наравне со всеми. Его кольчуга в нескольких местах порвалась, катар его затупился, а из раны в животе сочилась алая кровь.
Когда поручик метким ударом расправился с кайруфцем, он перевёл дух и оглянулся. Враги заполонили всё. И только рядом с ним маленькая кучка жолнеров все ещё сопротивлялась…
Вот, сражённый кривым мечом, упал первый солдат. За ним вслед и второй, и третий…
Рана взорвалась невыносимой болью.
Мир поплыл перед глазами Яна. Он моргнул и упал на землю, рядом с бездыханным трупом зарубленного битяша.
Петро Дорошенко, земной тёмно-красного, как кровь, окраса, бывший староста города Слупшув и полковник реестровых битяшей, а ныне – один из старшин Запорожской Вольницы, сидел за письменным столом и водил пером по пергаменту.
Его живой и изворотливый, как змея, ум, успокоился и потонул в безмятежном озере раздумий.
Вот и всё. Скоро, уже совсем скоро несметные рати битяшей и их злейших врагов – кайруфцев, двинутся на Делькрайну.
Петро, как старый запорожец, что прошёл сквозь пекло многих боёв, ненавидел алмазных псов всей душой, желал им всех возможных невзгод и несчастий.
Но теперь… теперь всё изменилось. Теперь они сдружились с этими неверными, стали с ними единой плотью и кровью, и теперь они, ведомые единой целью, поведут объединённые рати к новым победам.
Старшина не сдержался и ударил копытом по столу. Чернильница подскочила и упала на пол.
Так не должно быть!
Да, его незаурядный ум всячески одобрял решение Луны, он вовсю ратовал за замысел такого союза, но… но… нет. Так просто он этого не оставит. Иначе…
– Пан полковнык! Мы захватылы велячишку-лазутчыка!
Петро вздрогнул. Его помощник, который изрядно поднаторел в искусстве засад за свою недолгую жизнь, умел появляться внезапно, точно враг посреди ночи.
– От как? – удивился Дорошенко и откинулся на спинку стула. – Молодци! Ведите сюды этого велячишку.
Ему надо самому взглянуть на лазутчика, прежде чем рассказывать о нём кому-либо ещё. В конце концов, преимущество всегда должно быть на его стороне…
«Велячишка», бледный от ран и усталости, на шатких ногах вошёл в горницу. Сзади его подгонял кончиком копья стражник.
Старшина едва ли не подпрыгнул.
Эта морда…
Этот неистовый взгляд…
Эти усы…
Всё это он видел, и при самых странных обстоятельствах. Вернее, не совсем странных...
Дело в том, что когда-то этот пони спас ему жизнь, – перерезал, как простых свиней, разбойников, которые посягнули на его жизнь.
Если бы не он…
Поручик тоже узнал Дмитро.
– А… – горько усмехнулся он. – «Полковник битяшской хоругви Прокоп Шумейко». Как поживаете, «ваша-милость-пан-полковник?».
– Молчи, сволота! – стражник погрозил Яну копьём.
– Ян Несвижский, поручик панцирной гусарской хоругви, – улыбнулся в ответ Дмитро. – Ну и чего же ты здесь поделываешь, а?
Поручик мигом утратил всю язвительность.
– Твои холопы порубили моих солдат и напали на посольство нашей державы, – произнёс он могильным голосом. – Тем самым они нанесли оскорбление всей Велькской Республике и светлейшему князю Доминику Черешецкому, под чьей протекцией я пребываю, лично!
– Вот как, – сказал старшина. – Что ж, твой князь нам здесь не страшен. Можешь сотрясать воздух, сколько тебе угодно.
– Пры нём було письмо, пан полковнык.
– Какое письмо? Покажы! – потребовал Дмитро.
Получив искомое, он изучил надпись на конверте.
– Верховному атаману Запорожской Вольницы от светлейшего князя… – пробормотал он. – Ну-ну. Так. С этим я разберусь позже. Ты, – он кивнул стражнику, – выйди.
Битяш беспрекословно зашагал прочь.
– Персона посла неприкосновенна, – процедил сквозь зубы Ян. – А твои звери нарушили все правила дипломатии! Думаешь, тебе это с копыт сойдёт?!
– Вот что, Ян, – сказал Дмитро после недолгого молчания. – Наверное, ты считаешь меня распоследним изменником. Я тебя понимаю. Просто ты не знаешь всей правды…
– Правда? – фыркнул Ян. – Вырезать посольство – это, по-вашему, ПРАВДА?
– И вообще, мне стоило бы тебя убить, а прах развеять по ветру, – но делать я этого не буду.
– Премного благодарен, – съязвил поручик и качнулся. Силы покидали его усталое тело.
– Не буду лишь потому, – продолжал старшина, – что ты мне спас жизнь. Такого я не забываю никогда. Считай, что тебе повезло. Будь на моём месте кто-нибудь другой, он бы зарубил тебя, даже и не думая, а от Луны скрыл бы всё это…
– Зачем скрыл? – усмехнулся жёлтый пегас. – Ей что, противно слышать об убиенных послах? «Её высочество», что, не желает знать о ваших зверствах?!
– Почти что, – махнул копытом Дорошенко. – Словом, я бы отпустил тебя на все четыре стороны, – но нельзя, а не то разболтаешь всё, что здесь видел, ведь так? А мы этого ох как не хотим.
– Да тебя, твоя низость, Бог умишком не обделил.
Старшина пропустил колкость Яна мимо ушей.
– Словом, ты остаёшься здесь. И помни – тебе я умереть почём зря не позволю!
– Вот и славно.
– Эге! – кликнул старшина. – Заберите этого велячишку, укладите его на постель и перевяжите ему раны! И помните! – крикнул он вслед, – бережите его как зиницю ока, не то не поздоровыться вам!
Когда утихли шаги, Дмитро покачал головою, уселся за стол и вскрыл письмо. Прочитав его, он вскочил с места и бегом направился в соборную палату.
– Всё, – пробормотал он на ходу. – Медлить больше нельзя.
Искряна, подавленная и безрадостная, брела по чужому лесу.
Чудо… чудо… её спасло чудо, не иначе.
Сама не отдавая себе в том отчёта, она переставляла ноги. Одну за другой, одну за другой…
У неё в голове не осталось места или возвышенным, или светлым, или хотя бы каким-нибудь мыслям.
Грусть, тоска по родному дому, страх перед войной, что предстала пред ней во всей своей «красе», – всё это охватило её и, будто бы обратившись в озноб, трясло и колотило её слабое тело.
Единорожка всхлипнула. Предательская слеза выскользнула из её глаза, прокатилась по щеке и упала на землю…
Кап…
Плач бурным потоком нахлынул на неё. Искряна замерла на месте.
Всхлип… всхлип…
Волшебница, будучи больше не в силах сдержать рыданий, легла на землю.
Всё равно умирать.
И Искряна зарыдала… она рыдала долго, очень долго. Весь ужас, весь ворох страшнейших переживаний навалился на неё непосильным грузом, – и теперь она, наконец, могла сбавить его тяжесть.
А ночное небо, как нарочно, взирало на неё сверху и не проявляло ни капли сострадания. Чистое и ясное, оно освещало землю, искрилось сотнями тысяч ярких звёзд.
Как будто бы оно не знало, какие ужасы творились под его покровом. Как будто бы ему не было никакого дела до юной единорожки, такой маленькой перед лицом всей жестокости мира.
Она просто хотела домой.
Рыдания не прекращались, а только нарастали. Сквозь безудержные и неистощимые слёзы она увидела, как рядом с ней приземлилась и крикнула сова:
– Пугу?
Искряна посмотрела на сову. Какое беспечное, невинное создание…
– Пугу!
Единорожка робко всхлипнула. Слёзы слегка унялись. Сова уставилась на неё своими жёлтыми и большими, как два круглых солнца, глазами.
– Пугу!
Как утопающий к соломинке, протянула она копыта к сове.
Но нет, та отстранилась и упорхнула прочь.
– Пугу! – крикнула она на прощание.
Воздух был чист и свеж, – таким воздухом хотелось упиваться, как хорошим напитком. Повсюду с тихим, тонким писком витали стайки комаров. В кустах прошмыгнула мышь. Подул ветер.
Ночной лес молчал, и только отчаянные рыдания нарушали торжественную тишину.
Ян лежал на лежанке, укрытый грубо выделанной овчиной.
Рассудок его час от часу мутился всё более и более. Рана давала о себе знать болезненными укусами боли.
– Анджей… – бормотал он в бреду. – Анджей, подай-ка сюда бинтов и перевяжи мне рану… Анджей… Анджей, куда ты там запропастился? Анджей!
…Но, не было рядом Анджея. Сейчас он плыл на утлой лодочке в сторону Чигривилля…
– Панна… панна Земирежская… – вспомнил он. – Будьте… будьте осторожны…
Вдруг ему вспомнилась чья-то мордочка. Такая радостная, такая добрая, с весёлыми глазами и невинной улыбкой.
– Дарина! – крикнул он. – Дарина! Дарина, где же ты? Ненаглядная моя, драгоценная!..
На улице раздалось какое-то шевеление. Краем уха, тем самым краем, который мог ещё внимать и слушать, он уловил снаружи крики.
– Панове! – надрывался кто-то. – Панове-товариство!
– Чого тобе? – ответил грубый голос. – Не видиш, дурень, спять все?
– Вийна, панове! ВИЙНА!!
Раздались хлопки дверей.
– Що ты такое мелеш? – отвечали ему. – Какая така вийна, мы еще не выступаемо!
– Велячишки на нас идуть! – кричал голос. – Коронный гетьман собрав вийсько и поклявся лычно зарубаты Луну! С ным висим тысяч вийська, грыфоны, пушкы, гусары, драгуны! Боже мий!
Все примолкли. Неужто и правда война?
Вдалеке, на другой улице раздались крики:
– Вийна, братци, вийна!
Им вторили на ещё одной улице.
– Вийна! Бей, хто в Бога вируеть!
Вся Вольница Запорожская очнулась ото сна. Слух о войне прокатился по деревянным домам, смёл битяшей с постелей и перенёс их на улицу.
– Вийна! Вийна! – кричали все.
Поручика окутывала пелена тумана. Он задыхался. Мысли его перемешались, перед глазами пролетали смутные образы… За улыбающейся Дариной последовали спорящие братья Литевско, за ними вышла жеманная Рарита Досколович, потом мелькнул насмехающийся Петро Дорошенко, и наконец, образ черногривого единорога, Богдана Сиромахи, заполонил собой всё и породил необъятную черноту.
Сквозь мглу забытья он слышал, как радуются, как палят из самопалов битяши.
– Вийна! Вийна! Прогонемо клятых панив и жолнирив! Смерть им! Вийна!
А потом пришла тьма. Безбрежная и глубокая, как синее море-океан.