Страстной бульвар

6. Убежище

Михаил Патрушев был, вне сомнения, мертв.

И смерть его была самой настоящей, такой, какой я никогда ее не видел. Я вообще никогда не видел действительно мертвых людей вживую. Исключая Ленина, но там уже и не осталось ничего человеческого – так, каркас, на который натянута личина почившего вождя мирового пролетариата.

Это была настоящая смерть. Реальная, не то, что мы видим по телевизору или читаем в книжках. Уход жизни из организма, разрушение мозга, простое и незатейливое преждевременное завершение биологического цикла жизни. Что он почувствовал в этот момент?

В моем супе, на дне металлической супницы скрывался заряд, только и ждавший того момента, когда я соберусь испробовать ресторанную стряпню. Направленный взрыв, чудовищная улыбка дьявола, десятки маленьких винтиков, гвоздиков, иного поражающего элемента – все это с невероятной скоростью врезалось бы в мою голову, если бы этот неприятный легкомысленный человек не узнал во мне своего бывшего сокурсника. И это я бы сейчас развалился на мягком, обитом велюром, стуле, мои осколки черепа разлетелись бы по помещению. Моя жизнь, МОЯ, была бы окончена, и никто бы не вспомнил через пару лет о том, что был на свете Дмитрий Квятковский, неплохой журналист, попавший в такую сомнительную ситуацию.

Писателя Патрушева не будут хоронить всей Москвой. Его праху нет места в кремлевском колумбарии. Я даже сомневаюсь, что на прощание с ним придет много народу. Максимум, что он получит перед погребением – это повальную грусть в социальных сетях и, если повезет, пару попыток суицида среди фанаток.

Я бы получил и того меньше.

Я живо представил себе покосившийся, окрашенный облупившейся краской, заборчик, запорошенную снегом гранитную плиту. Сюда никто и никогда не принесет конфет, не поставит рюмку водки. Проходят годы, из неприметного холмика прорастает буйная зелень, тянется к солнцу маленькая, но крепкая елочка. Полвека тишины и покоя – и вот исчезнет последнее доказательство того, что Был такой человек на земле, друзья называли его Димой, он любил концептуальный театр и когда не работает будильник.

И мне так не захотелось умирать, что хоть волком вой. Прямо ужас пробрал од одной мысли, что на месте писаки Патрушева должен был быть я. Что только счастливый случай уберег меня от конца этой истории. И конечно же, те, кто стоит за всем этим, не остановятся на достигнутом: опасность вовсе не миновала, а лишь только отступила, позволяя мне подготовиться перед следующим боем.

Кто стоит за всем этим? Ясное дело, Ипатьев и Минюк, больше некому. Отпустили птичку из клетки, одарив деньгами – широкий жест палача, давшего жертве перед смертью развлечься. А чтобы я не ломанулся, почувствовать неестественную щедрость, в полицию, благо, информации у меня на них хватит, они разыграли эту сценку с началом расследования.

Рейдерский захват «Золотого копыта» был сработан без единого прокола, даже я своими неумелыми действиями не смог навредить системе изнутри. Полиция не стала вмешиваться во внутренние дела крупного холдинга, а развернувшаяся в Пони-доле боевая операция с участием бойцов вневедомственной охраны была названа «показательным выступлением» для привлечения новых клиентов. Никто в это не верил, в интернете, на специализированных форумах, доморощенные эксперты наперебой обсуждали коррумпированную власть и хитрых ворюг, умудрившихся подмять под себя мало того что крупнейший в России ювелирный бизнес, так еще и одно из величайших по денежному обороту пони-предприятий.

Наклевывался скандал на расовой почве, последствием которого могло стать большое разбирательство и немалые сроки для участников силовой смены совета директоров. По-человечески можно понять гада Минюка, решившего убрать лишние хвосты.

Точнее, хвост.

И кто еще занялся бы этим делом, если бы не мастер на все руки старина Ипатьев? Может, не своими руками он макал бомбу в суп, но, с его-то связями, найти такого человека (в котором, наверное, должны соединяться воедино таланты кулинара и бомбиста) не составляло проблем.

Склонившись над унитазом, я закрыл глаза, и передо мной предстало лицо ухмыляющегося Ипатьева. В моем воображении он почему-то держал у лица огромный охотничий нож. От этого стало еще гаже.

В желудке стало пусто как на Луне, слабость не позволяла мне твердо стоять на ногах. Неприятная горечь во рту душила и не давала вздохнуть полной грудью. Держась одной рукой за стену, я вышел из кабинки, развязал бабочку и расстегнул ворот рубашки.

Нужно валить. Для начала – из ресторана. В идеале – из Москвы, и схорониться где-нибудь у черта на рогах. Красноярск, Бийск, Биробиджан, да хоть в безымянной деревеньке в центре Чукотки.

Но сначала нужно покинуть эту клоаку.

В зале все еще стояла истерия, кричали женщины, их спутники смачно, по тюремному, матерились. Полиции и скорой еще не было, но они могли явиться в любую минуту, и тогда меня уже точно не выпустят.

Выход через главную дверь для меня закрыт. Во-первых, потому что драпающего молодчика в помятом состоянии наверняка кто-то запомнит. А во-вторых, на выходе из туалета все еще можно было наблюдать останки моего сокурсника. Не могу ручаться, что во мне не осталось еще немножко обеда в желудке.

Если нет двери, выходят в окно. Если окна нет – его прорубают.

Но окно в туалете было. Небольшое, почти под самым потолком. Если очень хотеть, можно покинуть помещение через него.

Искать ступеньку для своего акробатического трюка не пришлось и минуты – просто подцепил стоявшую у раковины блестящую урну. Перевернул ее, отшвырнул вывалившийся мусор.

Под моим весом тонкое алюминиевое дно заметно прогнулось, но выдержало. Я открыл окно пошире, вцепился пальцами в пластиковую раму, подтянулся.

Вываливаться по ту сторону стены пришлось головой вниз, крякнув от неожиданности. Быстрое падение лаковыми ботинками кверху, удар о мягкий целлофановый пакет с чем-то вонючим внутри.

Помойка. Прямо под окном. Классика жанра. Зато не сломал шею.

Оперативно выбрался из отходов, стряхнул с пиджака картофельные очистки. Прижавшись к стене, я достал из кармана телефон и бумажник.

Куда деваться? Как и задумывал, валить на другой конец страны? Или отсидеться пару дней в городе и идти в полицию с повинной…

Все деньги, за исключением мелочевки, лежали на банковской карте, а пользоваться ей теперь нельзя – по покупкам меня можно будет отследить, тем более, у Минюка есть все реквизиты. Дальняя поездка отпадает.

Если же оставаться, то куда идти? Время уже позднее, и мне вовсе не улыбается бродить по ночной Москве. Ночлег стоит дорого.

Поехать к Жене? Нет, если недоброжелатели смогли вычислить, в каком ресторане я собираюсь поужинать сегодня вечером, то контакты близких друзей у них и подавно есть. Приехать к ним домой – значит, обречь и себя, и, возможно, их, на верную гибель. Пока я не показываю носа – их не тронут, кому нужна лишняя мокруха, когда уже висит один неучтенный в смете труп.

Скверно.

Достав из бумажника россыпь визиток, я начал отделять зерна от плевел.

Кто-то мог принять меня на ночлег, кто-то не переносил меня на дух. Среди всего прочего, тут же была и визитка Ипатьева.

Белый элегантный кусочек бумаги, нет ни имени, ни отчества. «Ипатьев. Экономические вопросы», номер и, я был удивлен, домашний адрес. Он принимал на дому? Не боялся, что в один прекрасный день его хлопнут за чашечкой чая?

Ладно, отложим странное поведение этой сволочи на потом. По хорошему, надо наведаться к нему и начистить морду лица.

Продолжаю перебирать визитки. Нет, этот не примет. А этому я денег должен. А этот недавно женился. Кроме всего прочего здесь есть и сложенная вчетверо салфетка.

Маша. Ее номер. Сомневался, что когда-нибудь позвоню, наше знакомство было таким неопрятным.

А вдруг мой звонок подвергнет ее опасности? Или хуже, она меня пошлет.

Выбирая из двух вариантов: гнить на улице, ожидая пулю в затылок или попытаться все объяснить поняше – я, конечно же, выбираю пулю. Потому что… потому что неудобно.

Вот что говорит мне гордость. Но слушать ее в положении, когда из-за меня только что убили человека, я не намерен.

И хотя меня не покидала обоснованная тревога, что Маша окажется из-за меня в опасности, я все равно, с трудом, набрал трясущимися пальцами ее номер.

Со стороны проспекта вспыхнули огни полицейской сирены, я ушел глубже в проулок. Я смогу выйти с той стороны квартала.

Гудки прекратились, трубка тихо вздохнула, и я услышал ее восхитительный голос:

— Алло?

— Маша. Это Дима Квятковский, мы познакомились в театре недели две назад…

— Дима, я рада тебя слышать! Что-то случилось?

Ее голос приобрел взволнованные нотки.

— Если честно, то да… Я не могу все рассказать по телефону, это приватный разговор.

— Ты, — Маша осеклась – Хочешь встретиться?

«Это свидание» — у меня в голове мелькнула совсем неуместная мысль, от нее по душе растеклась теплота.

— Я бы не отказался. Это не будет казаться неприличным, если я попрошусь к тебе на ночлег? Если честно, мне некуда больше пойти. Я все объясню. Даю слово.

Поняша думала. Я понимаю ее: какой-то неизвестный молодой оборванец, которого на ее глазах чуть не избили до полусмерти, звонит после двухнедельного отсутствия и просится переночевать. Он вполне может тихо обнести квартиру.

Наконец, она снизошла:

— Хорошо, Дим. Кудринская площадь, дом один. Главный подъезд, я буду ждать тебя в вестибюле.

Я скрыл свое удивление под маской благодарности и быстро сложил трубку.

Сталинская высотка с видом на Московский зоопарк. Машины родители настолько состоятельны, что меня загрызла клокочущая тоска.

Ну, я хотя бы в костюме, это должно скрасить мое появление.

Пройдя комплекс домов насквозь, я оказался на Покровке. Проезжавший у самого бордюра троллейбус любезно принял меня на свою подножку, и я, можно сказать, покатился в сторону «Баррикадной» с ветерком.

*
Подумать только, в этом многоквартирном дворце живут совершенно обычные люди и пони. У них нет дара предвидения, они не владеют пирокинезом. Зато они успешно компенсируют это деньгами.

Деньги – пшик. Приятное дополнение к и без того щедрому подарку судьбы – жизни. Дополнительный пакет услуг, и каждый сам для себя решит: нужны ли ему миллионы и готов ли он ради них на тяжкий труд и гнусное предательство, если понадобится.

Именно такие мысли навевала на меня эта огромная симметричная глыба – сталинская высотка на Кудринке, огромная, кремово-белая, с могучим шпилем, разрезающим московское небо напополам.

Я стоял рядом с ней, такой маленький и беззащитный. Высотка, как дракон, выжидающе смотрела на меня тысячами светящихся окон: вдруг я все-таки решусь войти в ее нутро…

А вот возьму и решусь! Где тут самый-пресамый главный подъезд?

Даже двери в этом доме отдавали болезненной гигантомахией: раза в два выше среднего человеческого роста, сделанные из благородных пород дерева, закованного в медные доспехи.

При всем этом – нет домофона. Действительно, кому он нужен, когда у большинства жителей дома на квартире охранная система лучше, чем в Форт-Ноксе.

Я с трудом отворил входную дверь и протиснулся в подъезд. Если это вообще можно назвать таким приземленным словом.

Огромный холл наглядно показывал, что строили на совесть, и есть еще порох в пороховницах. Вездесущий гранит покрывал и стены, и потолок, ботинки ступили на ворсистый красный ковер.

Тут, в отличие от моей квартиры, убирались не реже раза в день.

Массивный стол, за которым планировалось коротать время консьержу, пустовал. Это решало массу проблем с объяснением, какого черта я тут делаю.

Увидев Машу, я приподнял руку в приветствии и смущенно улыбнулся.

Кобылка стояла у решетчатого лифта и выглядела чересчур по-домашнему. Длинная грива была собрана в хвост, ресницы не были настолько пышными (кажется, кто-то перед выходом в свет долго и мучительно изводит тушь), но глаза... Глаза оставались такими же, какими они отпечатались в моей памяти. Огромные, ну просто неописуемых размеров глазищи, смотревшие на меня с тревогой.

— Дима, — прошептала Маша – что с вами? Вы словно с кровавого бала…

Справа от лифта стояло древнее, как кости австралопитека, потемневшее зеркало. Мне было ужасно страшно смотреть на свое отражение, и мои опасения подтвердились: выглядел я зверски. Лицо приобрело зеленоватый, как у кустика, оттенок, прическа только с очень большим уважением могла называться «вороньим гнездом», глаза красные. Мятый деловой костюм.

Я напомнил Маше, что мы, кажется уже обоюдно перешли на «ты», да и неплохо было бы не маячить здесь и подняться в квартиру, где гостя нужно будет напоить чаем или чем-то очень крепким и убойным.

— Ты прав. Все расскажешь потом, когда будешь уверен, что привел в порядок и себя, и мысли.

О, не сомневайся, как только я почувствую себя в безопасности, я не заткнусь ни на минуту.

Лифт исправно, хотя и со старческими скрипами, доставил нас на седьмой этаж главного корпуса, Маша провела меня через еще один холл налево. Нажала копытцем на ножную педаль и гостеприимно пропустила меня в дом.

Ну или в хоромы, с какой стороны посмотреть.

Контраст сталинского ампира и напускной дореволюционной роскоши. Стены в прихожей были поклеены (если так вообще можно сказать) шелковыми флоренскими обоями. Комод, скорее всего, был старше моей бабушки.

— Маш, у тебя дома европейские или азиатские обычаи в ходу?

— В смысле?

— Мне разуваться?

— Эм… Как хочешь. Но тапочек у меня нет. У нас редко бывают гости, тем более такие, кто их носит.

Чтобы там не говорили по телевизору, мол, интеграция пришлых элементов прошла успешно, пропасть между пони и человечеством оставалась роковой. Мы чужды им, они – нам, и в ближайшие сто лет это стереотипное мышление точно не будет побеждено.

Хозяйка проводит оперативную экскурсию по дому, выдает мне расположения санузла, а сама отправляется на кухню ставить чайник.

*
Я рассказал Маше почти все. О том, как попал в рабство к Минюку, как совершил побег из офиса крупной корпорации. О том, как пару часов назад в ресторане на Чистых прудах погиб по случайности Патрушев.

И хотя рассказ получился скомканным, часто прерываемым громким прихлебыванием чая и многозначительными «Вооооот» с моей стороны, общая картина ситуации была составлена в полной мере.

— Я дал деру. И позвонил тебе. На этом, выходит, все.

Убрав руки с кружки, я примерно положил их на стол, ожидая реакции поняши.

За все время, прошедшее с моего рассказа, я ни разу не видел, чтобы она моргала. Просто уставилась на меня, иногда отпивая чай из миниатюрной чашки. Сейчас, угрюмо опустив мордочку, она разглядывала фактуру стола:

— Тебе нужно в полицию. Рассказать все, что ты знаешь.

— У меня нет ни единого доказательства, по хорошему. А если полиция куплена, то они даже не станут разбираться, а сразу отправят меня на этап. Сомневаюсь, что я доберусь до места отбывания наказания живым…

— Не говори так! – Маша всхлипнула и, чтобы я не увидел, что она расстроилась, приложилась к чашке – Все будет хорошо!

— Я сам очень на это надеюсь.

Нужно было сменить тему для беседы, иначе мы дойдем до истерики. И еще большой вопрос, кто ворвется первым…

— Маша, а можно тебя спросить кое о чем?

— Да.

— Почему тебя назвали человеческим именем?

— А почему тебя назвали человеческим именем, а?

— Не бузи. Я вовсе не это имел ввиду. Просто у вашего народа не принято называть жеребят нашими именами. Гордость и традиции.

Маша не стала на меня обижаться за такой бестактный вопрос.

— Я родилась в девяносто четвертом. В районе компактного проживания пони.

— Свердловчанка?

— Нет. Реж, это полтора часа на электропоезде на северо-восток. Роды начались внезапно и шли очень тяжело. Маму нельзя было транспортировать, поэтому из города приехала врачебная бригада. Меня назвали в честь акушерки, которая меня принимала. Ты знаешь, что творилось в РКПП в те времена?

— Я был еще маленький.

— В Свердловской области жили все российские пони. Область ограждена колючей проволокой. Никому не давали гражданства. Из людей только ученые, врачи и армия с милицией…

— Компакт ведь расформировали почти сразу как Союз развалился.

— Да, так и было. На бумаге. Мы были свободны и даже могли путешествовать по миру, как люди. Но получить паспорт, когда у тебя в заявлении стоял свердловский штемпель – практически нереально. Мы смогли вырваться оттуда только в девяносто седьмом.

Я понимающе кивнул, протянул руку через стул и положил ее на ее копытце. Маша вздрогнула, но ножку не убрала.

Никакой романтики, я просто боялся, что поняша заплачет от нахлынувших на нее ужасных воспоминаний. Тоже мне, тактичный журналист, не мог оставить такой скользкий вопрос при себе?

— В девяносто седьмом папа смог достать себе и маме паспорта, и мы уехали. Сначала в Пермь, потом в Казань. А потом, когда папа открыл дело, мы с ним приехали сюда. Мамы с нами, увы, уже не было. Она плохо переносила дорогу. Врачи говорили, что у нее Гибралтарский синдром…

Я невольно поежился. Гибралтарский синдром – штука серьезная, воспетая в горьких стихах и жестоких документальных фильмах. Около тридцати процентов попавших в наш мир пони подхватывали его, что, по началу, означало для них верную гибель. Наш мир не такой ярки и гостеприимный как их, социализироваться здесь – целое испытание. Не говоря уже о том, что там, в другом мире, у многих остались семьи, близкие друзья и родной дом.

— …Но она была сильной. И папа был сильным, и меня они пытались воспитать такой же. Я, — у Маши на глазах все-таки засветились в луче лампы виноградины слез – скучаю по маме. Очень-очень скучаю.

— Жизнь – она такая, Маша. Поскальзываемся, падаем, теряем родных и близких. Проза – и ничего более. Просто не надо забывать о том, что у каждого из нас есть цель, к которой мы стремимся через все эти преграды.

— Неужели эта цель есть у каждого?

— Однозначно есть. Стоит только поискать. Вот моя, к примеру, цель на сегодня – покончить со всем этим, прийти домой, убраться там и пригласить тебя на чай с пирожными. Отдать долг, ведь ты не оставила меня, беспризорника, коротать последние деньки на улице.

— Ты, никак, собрался умирать?

— Посмотрим по обстоятельствам, ладно?

Мы еще немного посидели на кухне, погоняли чаи. Я рассказал Маше о своей жизни: о том, как сбегал с уроков в ярославской гимназии, как курили за гаражами, как поступил с горем пополам в РУДН на свежую тогда кафедру пониведения. Рассказал о Чехове и о Вихлянцеве. Все рассказал.

Как будто это все было мне и Маше интересно…